Российский чиновник на службе в конце XVIII - первой половине XIX века

История русской бюрократии, оказавшей большое влияние на политическое и экономическое развитие России, в последние десятилетия привлекала внимание как отечественных, так и зарубежных историков [1]. Однако, исследуя численность и состав чиновничества (в основном высших и средних классов), авторы работ практически не касались условий службы и быта гражданских служащих (за исключением вопроса о материальном положении чиновников и канцеляристов) [2]. Восполнить этот пробел в изучении русского чиновничества необходимо, так как именно условия службы сформировали к середине XIX века тип чиновника, ставшего олицетворением целой эпохи.

Социальный состав российской бюрократии

Результаты исследования состава бюрократии, полученные историками путем обработки формулярных списков, свидетельствуют о большой его неоднородности в социальном, имущественном и образовательном отношении. В зависимости от "высоты" ступени в табельной лестнице принято деление гражданских служащих на группы.

К высшей относят чиновников 1-5-го класса (канцлер или действительный тайный советник 1-го класса, действительный тайный советник, тайный советник, действительный статский советник и статский советник),

к средней группе - чиновников 6-8-го класса (коллежский советник, надворный советник и коллежский асессор),

к низшей - 9-14-го класса (титулярный советник, коллежский секретарь, корабельный секретарь, губернский секретарь, провинциальный секретарь и коллежский регистратор) [3]

и к четвертой группе - канцелярских служителей, имевших свою "табель о рангах": канцелярист, подканцелярист и копиист [4].

Первую группу чиновников составляла высшая бюрократия: в столицах это члены Государственного совета, министры, сенаторы, директора министерских департаментов; в губерниях - генерал-губернаторы, губернаторы, вицегубернаторы, председатели казенных палат, председатели палат уголовного и гражданского суда.

Среднее звено правительственного аппарата представляли чиновники 6-8-го класса, занимавшие должности советников центральных и губернских учреждений, начальников отделений департаментов министерств, полицмейстеров, градоначальников, губернских прокуроров, судей. Именно они составляли ядро губернской администрации.

Самой многочисленной была третья группа - чиновники 9-14-го класса. В высших и центральных учреждениях (Сенат, министерства, ведомства и др.) они занимали низшие исполнительные места, но в масштабе уездной власти, пирамиду которой венчала должность городничего (9-й класс), - играли решающую роль, будучи уездными судьями, казначеями, землемерами, заседателями и всесильными секретарями.

Канцелярские служители, составлявшие четвертую группу, не имели классных чинов и использовались для технической работы, прежде всего для переписки бумаг [5]. Именно к двум последним группам и принадлежало подавляющее большинство гражданских служащих. Так, в 1755 году из 4075 чиновников и канцеляристов, служивших в местном управлении, 393 (9,6%) имели чины 9-14-го класса, а 3328 (81,7%) были канцелярскими служителями. В общей сложности 3721 человек (91,3% служащих местных учреждений) принадлежали к третьей и четвертой группам. В имущественном отношении они значительно отличались от высшей и средней бюрократии. Если крепостных крестьян не имели 10% высших и 13% средних чинов, то среди служащих 9-14-го класса их число достигало 40%, а среди канцеляристов - превышало 81 %. В сословном отношении 84% гражданских служащих (3440 из 4075) дворянами не были [6]. Таким образом, в середине XVIII века преобладающее большинство чиновников находилось на низших ступенях служебной лестницы и принадлежало к непривилегированным сословиям; . основным источником их существования было жалованье.

Представление о чиновничестве первой трети XIX века в какой-то мере дают сведения о составе петербургских учреждений. В 1832 году в столице было 13528 чиновников и канцеляристов. Из них низшие чины (9-14-го класса) составляли 54%, а канцелярские служители - 25% [7]. Известны общие данные о численности российских чиновников в середине XIX века. Так, в 1857 году на гражданской службе состояло 122212 человек, в том числе 70446 чиновников 9-14-гокласса (57,6%) и 32073 канцелярских служителей (26,2%), что составляло около 84% всех служащих (102519 человек) [8]. Очевидно, что в местном управлении, которое по числу низших штатных должностей превосходило центральное, этот процент был еще выше. Таким образом, по сравнению с 1755 годом соотношение высшие и низших категорий служащих практически не менялось. Что касается социального их состава, есть основания предполагать, что в правительственном аппарате по-прежнему преобладали недворяне.

В 1762-1802 годах даже наметилась тенденция к снижению доли дворян в местном управлении [9]. Этому в немалой степени способствовали принятие Манифеста о вольности дворянства (1762), освободившего это сословие от обязательной службы, и проведение губернской реформы (1775). Создание тогда же значительного числа новых мест, и прежде всего исполнительных, вызвало большие трудности при их заполнении. В ряде губерний штаты были укомплектованы только к концу 1790-х годов и нередко людьми случайными и элементарно неграмотными [10].

Нелюбовь дворян к гражданской службе и, как следствие, преобладание среди служащих представителей непривилегированных сословий, отмечали и современники. Историк генерал-лейтенант Н. Ф. Дубровин, характеризуя состав служащих местных учреждений в начале XIX века, писал: "...присутственные места заполнялись часто людьми недостойными, безнравственными и совершенно необразованными. Молодые дворяне до 20 лет больше сидели дома в недорослях, пока не наступало время женить их. Тогда родители записывают их в нижний земский суд и вместе с празднованием коллежского регистратора играется свадьба... Дворянство находилось тогда в таком блаженном положении, что не желало обременять себя службой и всеми способами уклонялось от нее" [11]. По свидетельству известного мемуариста и тайного советника Ф. Ф. Вигеля, дворянство "не жаловало" гражданскую службу, "молодые дворяне, как известно, при Екатерине и до нее, вступали единственно в военную службу, более блестящую, веселую и тогда менее трудную, чем гражданская... собственно званием канцелярского гнушались, и оно оставлено было детям священнои церковнослужителей и разночинцев" [12]. Гражданская служба не была престижной. Дворянство "...в силу традиций неохотно шло на гражданскую службу и в особенности избегало должностей, требующих усидчивых канцелярских занятий" [13].

Для многих дворян, особенно в конце XVIII - начале XIX века, карьера чиновника начиналась после выхода в отставку с военной службы. С принятием Манифеста о вольности дворянства приток военных на гражданскую службу усилился [14]. "Военный человек признавался на все способным, - писал Э.Н. Берендтс в 1903 году, - фронтовая служба была школой для наших администраторов и административные должности стали средством вознаграждения за военные доблести" [15]. В губернских городах отставные военные чаще всего служили советниками, асессорами и дворянскими заседателями (чины 6 - 10-го класса). В уездных городах они занимали должности городничего, уездного судьи, земского исправника, казначея, заседателей, получая чины с 8-го по 11-й класс "за уряд" (на время пребывания в должности). Верхней ступенью уездной чиновной лестницы считались должности городничего и судьи с жалованьем 300 рублей в год [16]. Желающих получить их было больше, чем вакансий, поэтому не последнюю роль в этом случае играла протекция. В письмах к влиятельным лицам нередки просьбы поддержать того или иного кандидата: "Он бедный человек, очень бедный, помогите ему! Важная рана у него в голове, а с нею куда деваться, как не в городничие, производить шемякин суд" [17].

Благодаря почти всегда находившейся поддержке, дворянство занимало хотя бы незначительные, но все-таки "командующие высоты", не смешиваясь в бытовом отношении с остальной массой. Но не дворянство, для которого гражданская служба была "только отхожим и подсобным промыслом" [18], являлось основным двигателем бюрократической машины, не оно составляло особое чиновничье "сословие" со своими навыками и бытом. Главным и наиболее работоспособным элементом этого своеобразного "сословия" были дети канцеляристов и лиц духовного звания. В воспроизводстве гражданских служащих эти группы населения играли особую роль. Стремясь обеспечить учреждения грамотными и квалифицированными работниками, правительство запрещало детям приказных поступать в другую службу, кроме гражданской [19]. Только неграмотность освобождала их от такой обязанности и давала возможность выбора: среди детей приказных появились "читать и писать неумеющие, за чем в приказный чин негодные". Это обстоятельство. в свою очередь, обусловило принятие специального указа (1774), обязывавшего канцеляристов обучать своих детей грамоте, "а если и после этого у кого окажутся дети грамоте неумеющие, таковых не только в военную, но и никакую службу отнюдь не отсылать..." [20]. Указ способствовал превращению приказной службы в наследственную.

Детям священно- и церковнослужителей для поступления на гражданскую службу необходимо было получить увольнение из духовного звания. Сделать это было довольно просто. Исключали "за излишеством числа", "по болезни", "по прошению" и очень часто в связи с исключением из семинарии или духовного училища. Ряды гражданских служащих пополняли уволенные из учебной заведения "за малозначительность успехов", "за долговременную неявку" или "безнадежность к продолжению учения, происходящую от упорной лености" [21], что не способствовало повышению образовательного и нравственного уровня чиновничьего "сословия". Впрочем, в общественном мнении этот род деятельности больших познаний и не требовал, но неграмотных на службу не брали, их прием был запрещен еще в 1731 году.

По воспоминаниям служившего в Пензе статского советника Г. И. Мешкова, в начале 1820-х годов для его обучения наняли семинариста за 5 рублей ассигнациями в месяц, так как его отец, титулярный советник, не имел возможности дать сыну другое образование. "Может быть, - замечает Мешков, - ему казалось, что для той карьеры, которая мне предназначалась, то есть для гражданской службы, в других познаниях и нужды не было" [22]. Фактом, достойным удивления, было нахождение на службе в 1831 году титулярного советника Федорова, "неумеющего грамоте". Дело рассматривалось в Сенате и закончилось принятием нового закона, подтвердившего указ 1731 года, "дабы на будущее время не могло вкрасться подобного беспорядка в определении к статским делам людей безграмотных и в представлении их к производству в классные чины..." [23]. С 1827 года поступавших на гражданскую службу делили на разряды "по происхождению" и "по воспитанию" (образованию). Однако и в середине XIX века образовательный уровень будущих чиновников был низким. Так, в 1856 году свыше 90% определявшихся на службу "по воспитанию", были отнесены к третьему (низшему) разряду. На испытании они оказывались "знающими правильно читать, писать и основание грамматики и арифметики" [24].

Число лиц, поступавших на службу из приказных и духовенства, не удовлетворяло потребности быстро растущего аппарата, поэтому правительство было вынуждено допускать в канцелярские служители представителей податных сословий, хотя и с различными ограничениями. Выходцы из купечества, мещанства, крестьянства и отпущенные на волю крепостные служили во всех учреждениях, включая центральные. Многие из них получали классные чины и довольно быстро продвигались по служебной лестнице. Серьезным препятствием на их пути, как, впрочем, на пути ивсех остальных чиновников, стал указ 6 августа 1809 года, разработанный М.М. Сперанским (1772-1839). По указу для получения чина коллежского асессора (8-й класс), дававшего права потомственного дворянства, и статского советника (5-й класс) необходимо было предъявить свидетельство об окончании университета или сдать соответствующие экзамены [25].

В 1809-1834 годах, когда действовал этот закон, карьера многих чиновников заканчивалась 9-м классом - чином титулярного советника. Николай I специальным указом (1827) окончательно запретил прием на службу лиц из податных сословий, сделав исключение лишь для выпускников учебных заведений, дававших при окончании курса классные чины (университеты, духовные академии и семинарии, лицеи и училища высших наук). Тем не менее в 1836-1843 годах около 65% служащих, получивших чин коллежского асессора, а с ним и потомственное дворянство, происходили из духовенства, почетных граждан, купечества и мещанства [26]. Эти чиновники, и прежде всего выходцы из податных сословий, представляют особый интерес. Несмотря на все преграды, установленные на их пути, им удалось избежать участи "вечного титулярного советника" [27], уготованной М. М. Сперанским, и "тяжелым трудом, потом, услужливостью или раболепием и связанными с ним борьбой, интригами и даже пороками" [28] достигнуть заветного 8-го класса. Путь наверх был труден, и трудности возрастали с каждой новой ступенью (вершиной для большинства была 9-я - титулярный советник). Его продолжали сыновья, происходившие уже "из обер-офицерских детей" и получавшие со временем потомственное дворянство, но иногда эту задачу решали только внуки,

Приведенные сведения о социальном составе гражданских служащих в конце XVIII - первой половине XIX века позволяют с полным основанием утверждать, что большинство бюрократии принадлежало к непривилегированным сословиям. Именно с этой категорией служащих, находившихся на низших исполнительных должностях, постоянно соприкасалось население, по ее действиям судило о власти и силе закона в стране, от нее зачастую зависели честь, достоинство, а порой и жизнь граждан России.

Карьера и условия службы

Большинство будущих чиновников службу начинали с должности копииста. Исключение существовало для дворян, которые могли миновать начальные канцелярские чины. В чиновной лестнице канцелярских служителей звания и должности образовывали довольно сложное переплетение. Помимо известных в литературе основных ступеней - копииста, подканцеляриста и канцеляриста эта лестница включала еще две: губернского регистратора и губернского протоколиста [29]. Классный чин получали чаще всего в должности канцеляриста. Достичь чина коллежского регистратора можно было за 10-15 лет, но в зависимости от сословной принадлежности, образования, способностей, отношения начальства, возраста и даже губернии, где служил будущий чиновник, этот срок мог сокращаться или увеличиваться на 4-5 лет. В начале XIX века были чиновники, недостигшие совершеннолетия, даже в возрасте 9-13 лет. Это обстоятельство вынудило правительство в 1828 году ввести возрастные ограничения: разрешалось принимать на службу лиц не моложе 14 лет, а начало действительной службы считалось после 16 [30].

Типичным для первой четверти XIX века было начало службы тайного советника, историка и правоведа П.В. Хавского, происходившего из оберофицерских детей. В 1793 году, в возрасте 10 лет, он поступил копиистом в Егорьевский земский суд, в 1796 - произведен в подканцеляристы, через полгода стал канцеляристом, а в 1802 - на 19-м году жизни, получил чин коллежского регистратора [31]. Вручение первого классного чина сопровождалось торжественным принятием присяги. По воспоминаниям Хавского, радостное впечатление от этого события сохранялось у него и 65 лет спустя: "Указ прочитан мне в присутствии Земского суда; члены сего суда поздравляют; своя братия, не офицеры, поздравляли с именем "ваше благородие". Шпага при бедре моем отцовская. Надобно было идти в Егорьевский собор к присяге, как теперь помню, это было в праздничный день и после обедни народ остановился слышать присягу. По окончании присяги народ дал дорогу новому офицеру" [32].

В XVIII веке для начинающего чиновника гражданская служба была нелегким делом. Рабочий день в учреждениях длился по 12 часов: с 5 утра до 2 часов дня и с 5 до 10 часов вечера, а в случае необходимости служащие оставались и позднее [33]. До строительства специальных зданий присутственных мест, которое началось в конце XVIII - начале XIX века, губернские и уездные учреждения подчас размещались в малопригодных помещениях. Так, во многих городах Нижегородской губернии присутственные места были настолько ветхими, что осенью служащие страдали от дождей, а зимой - от сильных морозов. В городе Горбатове уездный суд занимал только одну комнату, где находились и судьи, и секретарь с приказными, и просители, а уездная казна в связи с ветхостью кладовой хранилась в прихожей комнате, за печью [34].

К концу правления императора Александра I (правил в 1801-1825 годах) все губернские и уездные учреждения были переведены из временных помещений в новые здания присутственных мест. Многие из них строились по проектам известных архитекторов. Достаточно вспомнить здание Сената М. Ф. Казакова, построенное для московских присутственных мест, или здания, возведенные в уездных городах Пензенской губернии в 1809-1817 годах, во время губернаторства Ф. Л. Вигеля, отца известного мемуариста и тайного советника Ф.Ф. Вигеля, по "образцовому" (типовому) проекту академика архитектуры А. Д. Захарова (из девяти ныне сохранилось только четыре в городах Белинском - бывшем Чембаре, Мокшане, Нижнем Ломове и Саранске). Эти двухэтажные каменные здания с четырьмя отдельными флигелями имели одинаковую планировку. В первом этаже находились комнаты для проживания городничего и уездное казначейство, во втором - уездный суд с дворянской опекой, земский суд и городническое правление; одноэтажные флигели занимали архив, комнаты для арестантов, каретный сарай и конюшня с пожарными инструментами [35].

Однако внешнему облику этих дворцов - сосредоточия административной и судебной власти далеко не всегда соответствовала внутренняя обстановка, царившая в учреждениях. Так, в присутствиях, которые в 1840-е годы посещали гоголевские герои "Мертвых душ", стены имели "...темноватый вид - снизу от спин канцелярских чиновников, сверху от паутины, от пыли. Бумаги без коробок; в связках одна на другой, как дрова. (...) Вместо чернильниц иногда торчало дно разбитой бутылки" [36].

Обстановку дополняли грубые окрики начальника, его неизменное "ты" в обращении с подчиненными (хотя к этому времени в министерских департаментах уже было принято обращение на "вы"). Вместе с тем нельзя не признать, что к середине XIX века в служебном быту гражданских служащих произошли значительные перемены. В первую очередь это касалось отношения к подчиненным.

В XVIII веке повсеместным явлением в жизни учреждений, особенно губернских и уездных, были наказания приказных. Они карались за опоздания или неявку на службу, нерадение и леность, пьянство, имевшее широкое распространение среди приказных, побеги с места службы и многое другие провинности. Канцелярских служителей держали под арестом на хлебе и воде, сажали в колодки на цепь, били розгами, палками и плетьми, а в крайних случаях сдавали в солдаты [37]. Такая участь, например, постигла в 1791 году Араповского - копииста Горбатовского городнического правления, который, несмотря на многочисленные наказания, постоянно пьянствовал. Он был сдан в солдаты после того, как "разломав железы", в которых просидел несколько дней за какую-то неисправность по службе, украл у регистратора шляпу и бежал в соседнее село, где и пропил ее в кабаке [38].

От подобных наказаний освобождал чин коллежского регистратора, который до 1845 года давал личное дворянство. Поэтому, как писал впоследствии Хавский, получение 14-го класса было для него вдвойне радостным событием: "...нельзя таить и той радости, что меня уже теперь нельзя наказывать по старому порядку палками, взять за волосы и таскать по канцелярии и потчевать пощечинами. Хотя старый обычай и исчезал. Кандалов и стула с цепью не было в заведении Земского суда" [39]. О распространенности этого явления свидетельствует тот факт, что Александром I был принят специальный указ "О нечинении в присутственных местах над приказнослужителями бесчиния и жестокости" (1804). Указ как нельзя лучше характеризует обстановку в учреждениях: "По делам правительствующего Сената открылось, что в некоторых губерниях советники губернских правлений наказывают приказных служителей непристойно и бесчинно, как то: сажают под стражу, в тюрьму, содержат в цепях, таскают за волосы, бьют . по щекам и в присутствии, наконец, и самых больных понуждают к отправлению должности... чтобы такого бесчиния и жестокости нигде допускаемо не было" [40]. Трудно предположить, что давно заведенный порядок, вытекавший из общественного устройства России, можно было искоренить принятием одного указа.

Наказаниям за упущения по службе подвергались и чиновники. При медленном решении дел или несвоевременном представлении ведомостей и отчетов виновным задерживали выплату жалованья или, приставив охрану, их запирали "безвыходно" в учреждении до окончания работ. Из известных фактов использования такого способа повышения работоспособности чиновников последний по времени относится к середине 1860-х годов и связан с деятельностью писателя-сатирика и публициста М.Е. Салтыкова-Щедрина в качестве председателя Пензенской казенной палаты. Однажды, когда возникла необходимость срочно получить отчет из Краснослободского уездного казначейства, он предписал "арестовать" бухгалтера и его помощника и "держать их запертыми в помещении казначейства до тех пор, пока они не изготовят отчета и не доставят его в Пензу" [41].

Тем не менее уже в 1-и половине XIX века гражданская служба становится легче: отошли в прошлое суровые наказания канцелярских служителей, сократился рабочий день. По воспоминаниям Г.И. Мешкова, поступившего в 1825 году копиистом в Пензенское губернское правление, чиновники собирались к должности к 9 часам, а выходили в 6, иногда в 7 часов вечера. В среду и субботу, когда не отправляли почту, служащие уходили в час дня. После обеда редко кто приходил на службу "...секретарь это знал, но не обращал на такую неисправность никакого внимания" [42]. В канцеляриях губернских учреждений были введены ночные дежурства на случай получения срочных бумаг, но никто из чиновников в канцелярии не ночевал. Исключение представлял Мешков, в связи с чем вызывал насмешки сослуживцев. Режим работы министерских служащих был более свободным. В конце 1840-х годов чиновники департаментов приходили на службу в 11-м часу и занимались часов до 4, а в дни докладов (примерно раз в неделю) уходили позднее [43]. В губернских учреждениях в эти годы рабочий день был длиннее. В Нижегородской губернии чиновники "...собирались на службу часов в 9-10 утра; наиболее примерные сидели до 3-4 часов... Кроме утренних занятий, многие ходили в канцелярию еще часа на 2 или 3, а переписчики брали работу и на дом" [44]. Ночные дежурства были обязанностью младших чиновников. "Более бедные чиновники очень охотно вызывались заменить очередного дежурного за деньги: брали по рублю за дежурство и даже смотрели на это как на свою привилегию. В числе канцеляристов были совершенные бедняки" [45].

В первой половине XIX века низшие исполнительные места в губернских и столичных учреждениях по-прежнему заполняли дети канцелярских чиновников и служителей, семинаристы, выходцы из других, часто малообеспеченных слоев населения. В условиях жесткой сословной структуры общества крепостной России отличия в сословном и имущественном положении старших и младших чиновников определяли характер их служебных отношений. "...Тогдашние помещики, занимавшие преимущественно на государственной службе высшие должности и привыкшие грубо и дерзко обращаться со своими крепостными крестьянами, точно так же поступали и на службе с лицами им подчиненными..." [46] - писал впоследствии В. И. Глориантов, служивший в 1840-1860-е годы в Нижнем Новгороде. Отношение к подчиненным как крепостным наблюдал и Ф. Ф. Вигель, бывший в 1820-е годы вице-губернатором Бессарабии: "Писцы и самые секретари употреблялись в домашнюю работу у присутствующих и судей. Нередко можно было видеть логофета или писца, который, положив перо, становится за каретой своего начальника" [47]. Очевидно, что проявление власти начальника в столь откровенной форме было не повсеместным явлением.,

Власть начальника распространялась далеко за пределы присутственных мест и охватывала все стороны жизни служащих: их политические и религиозные убеждения, занятия вне службы, времяпровождение. В служебном быту она требовала постоянного раболепия и признания авторитета в большом и малом. Поздравления в праздничные дни старших чиновников младшими были также обязательны для подчиненных, как явка на службу. "Чиновный люд, - отмечал советник правления Московского университета М. Л. Назимов (в 1820-1840-х годах канцелярский служитель уездного суда в Нижнем Новгороде), - не мог и думать под страхом административных взысканий не явиться в Новый год или царские дни с поздравлением к своему начальству, начиная с низшего до высшего - губернатора. Чтобы поспеть туда и сюда, чиновники с раннего утра были на ногах, а побогаче в экипажах, в мундирах и треугольных шляпах, несмотря ни на какой дождь или мороз. Я видел, как дядюшка мой, губернский прокурор, принимал этих ранних гостей в халате и затем сам надевал мундир и являлся к губернатору" [48]. Эти обязательные визиты были повсеместным явлением среди чиновников. "Теперь это почти уже вывелось, - писал Мешков в 1870 году, - и, пожалуй, также покажется смешным, но тогда, 45 лет назад, были другие понятия. Младшие вовсе не считали за унижение оказывать уважение старшим, как считается теперь..." [49].

Престижность столичной службы. Столичные и провинциальные типы чиновников

К середине XIX века, по определению Н. А. Любимова, друга и биографа М. Н. Каткова, "государственная идея приняла исключительную форму начальства: в начальстве совмещались закон, правда, милость и кара" [50]. В немалой степени этому способствовали изменения в организации управления. С созданием министерств (1802) именно в них сосредоточились все нити управления губерниями, переданные губернской реформой (1775) местным учреждениям - так "завершалась организация бюрократической системы управления, с обеспечением для монарха возможности лично и непосредственно руководить всем ходом дел через министров..." [51]. При Николае I (правил в 1825-1855 годах) эта система достигла своего развития и логического завершения. Централизация власти привела к ее дальнейшей бюрократизации: увеличилось число бумаг, усложнилось делопроизводство, что, в свою очередь, способствовало росту численности аппарата. Вследствие перераспределения власти между министерствами и губернскими учреждениями за последними остались в основном исполнительные функции, что окончательно подорвало в общественном мнении престиж гражданской службы в губернии.

По сравнению со столичной, служба в губернии всегда считалась неинтересной и второстепенной. Настоящая карьера была возможна только в столицах. Впоследствии этот взгляд нашел отражение в Университетском уставе (1835), дававшем право окончившим курс с отличием сразу поступать на службу в министерства. Стремление служить в столице привело к появлению чиновников "сверх штата", которые, как правило, служили "без жалованья". Особенно много их было во время правления Александра I. "...Чертоги коллегии, - писал Ф. Ф. Вигель, - наполнились чиновниками. Можно было ужаснуться собравшегося полчища. Прежние барьеры при Александре были сняты, число определяемых без жалованья ничем не было ограничено, выгода влекла к сему роду службы. (...) Исключая дежурства, весь этот народ не знал никакой другой службы; самолюбие у многих ограничивалось желанием схватить даром чина два-три" [52].

Попытка правительства регулировать численность таких служащих не принесла желаемых результатов. Рескрипт "О сокращении числа чиновников по министерствам, чтобы не было сверх штата и лишних" (1812) привел лишь к частичному их сокращению. Ссылаясь на малочисленность штатных служащих, министры признавали необходимым иметь чиновников, которые "в ожидании мест, служат без жалованья" [53]. Так, в Петербурге в 1804 году жалованье не получали 7,4% чиновников, а в 1832 - 3,7% [54]. Эта категория служащих резко отличалась от работавших собратьев. Различия в положении одних и других поразили молодого чиновника, в будущем сенатора К. И. Фишера, в 1822 году начинавшего службу в канцелярии министра: "Там я увидел два совершенно различных разряда чиновников. Одни, знакомые с директором или с его начальником, развязные, расфранченные, расхаживали перед директорским кабинетом, декламировали тирады из вчерашней трагедии угрюмым басом в подражание Каратыгину или напевали куплеты из водевилей; другой разряд трудился над засыпанными песком столами [55], поглядывая украдкой на более счастливых сверстников" [56]. О службе в столице мечтали многие, но стать министерским чиновником удавалось далеко не всем. И как бы удачно ни складывалась карьера губернского чиновника, он всегда не без доли зависти следил за продвижением по службе своих бывших коллег, сумевших устроиться в столице. Уехать в Петербург собирался и Г.И. Мешков, но, получив в 1834 году место секретаря губернатора, остался в Пензе. Однако мысль "об упущенном шансе" не давала ему покоя и 40 лет спустя. "Хорошо или худо поступил я, принявши это решение? - спрашивал он себя впоследствии.- Мог я, конечно, бывши в С-Петербурге, затеряться в толпе, потому что на службе в столицах все зависит от счастья, от удачи, от покровительства сильных мира сего, а у меня его не было, но с другой стороны - как знать? Могло случиться то, что и мне удалось бы достигнуть тех титулов и получить те высшие знаки отличия, которые достались в удел не только многим из моих сверстников, но даже нескольким из моих подчиненных..." [57]. В 1860 году Мешков все-таки стал петербургским чиновником, но это назначение было концом его службы. После отставки пензенского губернатора А. А. Панчулидзева, который, по выражению Салтыкова-Щедрина, "более двух десятилетий боролся с законом" [58], Мешков был причислен к Министерству внутренних дел "без жалованья". Подобное назначение могло быть благом только при условии сохранения жалованья в губернии, но без такового чаще всего представляло простейший способ избавиться от неугодного человека. "...Сам в том виноват, - был ответ на вопрос Мешкова о причинах такой немилости,нечего было служить 24 года правителем канцелярии Панчулидзева" [59] - Бывшему секретарю губернатора Пензы ничего не оставалось, как подать в отставку.

М. П. Веселовский после окончания Казанского университета тоже мечтал о службе в Петербурге: "У меня, как и у многих молодых людей, вступающих в практическую жизнь, были светлые мечты - служить в столице, приносить обществу пользу, приобрести себе трудом обеспеченное положение" [60]. После четырех лет службы в Нижнем Новгороде ему, дворянину с высшим образованием, удалось осуществить свою мечту и в конечном итоге стать сенатором. Получить штатное место в Петербурге, даже имея поддержку влиятельных лиц, было трудно. К середине XIX века в связи с увеличением числа чиновников и проводившимися периодически сокращениями устроиться в столице стало практически невозможно. Веселовскому это удалось во многом благодаря протекции князя Л. М. Кугушева, служившего начальником отделения канцелярии Комитета министров. Будущий сенатор был принят в департамент исполнительной полиции "без содержания", оставаясь в штате Нижегородской губернии и получая оттуда жалованье [61]. Только через год Веселовский получил штатное место столоначальника в хозяйственном департаменте министерства внутренних дел.

В этом департаменте, который при директоре Н. А. Милютине "высоко стоял в общественном мнении", служили "большей частью университетские воспитанники, люди образованные и приятные собеседники" [62]. Однако состав служащих различных департаментов был неоднородным и формировался в зависимости от вкуса, представлений и происхождения директоров. В частности, чиновники департамента исполнительной полиции были в основном костромичи и многие из семинаристов, как и директор В. В. Оржеховский. Его служащие "так знали дело и так были вышколены, что он сам мог служить спустя рукава" [63].

С созданием министерств возник особый тип гражданского служащего - министерский чиновник, "который решал заглазно все местные потребности России путем канцелярского порядка" [64]. На протяжении первой половины XIX века этот тип чиновника претерпел определенную эволюцию. По описанию Вигеля, бюрократ 1820-х годов, "коль скоро получит место сколь-нибудь видное, думает быть министром. Он делается горд, в обращении холоден и в то же время словоохотлив, но с теми, которые в молчании по целым часам готовы его слушать... Как бы ни мало было занимаемое им место, он заставляет просителей дожидаться в передней, обходится сними свысока и даже берет взятки, как-будто собирает дань с побежденных" [65]. В годы правления Николая I этот тип бюрократа приобрел ряд новых качеств и достиг расцвета. По мнению Веселовского, представление "о квинтэссенции изящного и величавого петербургского чиновника" давал директор департамента общих дел А. Гвоздев. "Когда он, франтоватый, гладко выбритый и раздушенный, появлялся в приемной... то можно было заглядеться на эластичные, волнообразные движения его тела. Смотря по тому, к кому он относился, он уподоблялся то грозному облику Юпитера-громовержца, то извивающейся фигуре заискивающей прелестницы. Ломаясь перед каким-нибудь губернским замухрышкой или расшаркиваясь перед влиятельной дамой, он как бы сам упивался той атмосферой низкопоклонства, лести и пройдошества, которую вокруг себя расточал" [66].

В местном управлении к середине XIX века сформировались свои, отличные от министерского, но не менее характерные типы чиновников. Типичным для губернской бюрократии этого периода был состав нижегородской администрации. Здесь и губернский прокурор, который "вышел из училища правоведения, знал дело, но, как говорили, "брал" [67], и полицеймейстер, который "не отличался бескорыстием и в конце службы попал под суд" [68], и председатель казенной палаты, обогатившийся доходами от службы, а затем служивший в Петербурге, куда перешел и его "очень ловкий и типичный секретарь" [69]. Наконец, непременный в каждой губернии аристократ, сосланный "за шалости", - князь Л. А. Голицын, племянник морского министра князя Меншикова, который, "несмотря на то, что вовсе не учился, окончил курс в морском корпусе" [70]. Характерным для губернских учреждений был и секретарь палаты гражданского суда, представлявший "тип умного и даровитого подьячего, вертевшего своим начальством... Чтобы обделать дело в палате, следовало обратиться к... [нему]. За некоторое (довольно умеренное) приношение он, если возможно, удовлетворял просьбу... и ускорял (иногда изумительно) ход дела" [71]. Также типичен был чиновник особых поручений при губернаторе, "он не получил никакого образования, но обладал практической сметкой. Губернатор был высокого мнения о его деловитости. Ради этого он только и держал его на службе, так как нравственность его была самая низкая. ...Губернатор у себя в кабинете однажды накрыл... (его], когда тот тайком вытаскивал из ящика письменного стола 5 рублей" [72]. Такого типа чиновники (как правило, секретари или столоначальники) обычно начинали cлужбу с низших канцелярских должностей и, постепенно поднимаясь по служебной лестнице, накапливали огромный опыт практической работы, в совершенстве постигали все тонкости делопроизводства. Обладая при этом определенными способностями и умом, они становились незаменимыми для старших чиновников из дворян, которые службу начинали чаще всего в классных чинах и не особенно вникали в ее тонкости. Таким секретарем при пензенском губернаторе Панчулидзеве был упомянутый Мешков. Он пользовался неограниченным доверием губернатора: через него проходили даже секретные письма министров, которые те писали собственноручно, чтобы сохранить содержание в тайне [73]. По свидетельству В. И. Глориантова, именно эта категория чиновников определяла характер деятельности бюрократической машины, так как большая часть начальников-дворян "...служила только ради одного почета и получения чинов и орденов, нисколько не занимаясь и не вникая в свои служебные обязанности и всегда беспрекословно подписывая все, что приходило к ним из канцелярии, где вся мудрость и творилась в то время посредством столоначальников и секретарей" [74]. Впрочем, административная система управления 1840-1850-х годов, предусматривавшая со сторону нижестоящих учреждений лишь беспрекословное повиновение и строгую исполнительную дисциплину, и не требовала от них оригинальных решений или инициативы.

Деятельность учреждений. Бумаготворчество

Результаты деятельности всех российских учреждений и их подразделений определялись количеством бумаг и толщиной журналов. "Каждый дневной журнал, - писал в 1829 году чиновник Саратовской казенной палаты, - не бывает здесь менее 25 листов, в которые еще не входят питейное, 2 соляных и лесное отделения" [75]. Успехи министерских структур зависели от числа бумаг, подготовленных от имени министра. Если в столе таких бумаг было менее 12 в неделю, "то это считалось признаком, что в известном столе или вообще мало дела, или занятия идут неуспешно; заслужить же такое мнение было крайне нежелательно" [76].

Бумаг писалось множество: бумаги полегче писали помощники столоначальника, более серьезные - сами столоначальники. Канцелярская по характеру деятельность органов управления неоднозначно оценивалась современниками. По мнению члена Государственного совета адмирала Н. С. Мордвинова, "многочисленные чиновники и служители в канцеляриях министров занимаются наиболее бесполезным письмом, делами текущими, незначащим производством и формой сколько пространной, столько же затмевающей дела..." [77]. Однако чиновникам эта работа не казалась бесполезной. "Я в то время, - признается Веселовский в своих "Записках", - так безусловно веровал в плодотворность департаментской деятельности, что каждая написанная бумага казалась мне новой струей благодеяний, изливаемой от Чернышева моста на необъятную Россию" [78].

В условиях министерского управления деятельность подведомственных учреждений нередко сводилась лишь к четкому реагированию на кяждую бумагу "сверху" соответствующей, по всем правилам составленной бумагой. Поэтому в губернских учреждениях особенно ценилось умение чиновника писать. "Оно состояло, - отмечал Веселовский, - преимущественно в умении "отписаться", то есть сказать о каком-либо щекотливом предмете нечто такое, чему можно было придать любой смысл и от чего, при случае, предстояла возможность и совсем отказаться. Такое искусство ценилось очень высоко. Можно было услышать... восторженный отзыв: "О это был умница, делец! Бывало от любой министерской бумаги сумеет отписаться" [79]. К необходимости "отписываться" сводились нередко результаты сенаторских ревизий. В частности, после ревизии Пензенской губернии сенатором Горголи, которая не принесла "ни пользы службе,, ни существенного вреда губернаторству", чиновникам пришлось "в течение полугода работать вдвое, потому что от многого надобно было отписываться" [80]. Бумаготворчество было отличительной чертой деятельности учреждений. По каждому делу, из которых многие тянулись годами и даже десятилетиями, накапливались горы бумаг, что создавало порой непреодолимые сложности в понимании сути дела. Так, дело о злоупотреблениях коллежского советника Марцинкевича - комиссионера по винным откупам в Пензенской губернии решалось в течение 10 лет и около 20000 листов. Когда сенатор Горголи во время ревизии губернии пожелал ознакомиться с ним, "...ему привезли две телеги бумаг и книг, которые заняли целую комнату. Через две недели возвратили, как будто была возможность в этот, столь короткий срок составить себе из такой массы бумаг какое-нибудь понятие о сущности дела и правильности или неправильности решения" [81].

Видимость порядка и казенного благополучия создавали четко разработанные схемы прохождения бумаг внутри каждого учреждения. Входящая бумага, с момента получения дежурным и до отправки рассыльным по назначению, проходила в земском суде 26 инстанций, в департаменте министерства - 34, а в губернском правлении - 54 [82]. И каждая могла стать источником неправедных доходов! К оформлению бумаг и соблюдению делопроизводственных формальностей предъявлялись самые жесткие требования. "При малейшей ошибке в бумаге, при неровности строки, бледности чернил или другой неудаче бумага беспощадно браковалась и вновь переписывалась... Нужно пройти суровую школу канцелярской службы, чтобы понять, какие тревоги и неприятности может причинить забракованная начальством бумага" [83] - замечает Веселовский.

Благоговейное отношение к канцелярской работе, воспитанное многолетней службой, сохранялось у чиновников и после выхода в отставку, проявляясь порой самым анекдотичным образом. Так, дед Веселовского, дослужившийся до советника Нижегородской казенной палаты, в старости заставлял такого же старика-писца переписывать старые бумаги; по словам внука, "это бесцельное переписывание бесполезных бумаг представляло наглядное применение в канцелярской сфере теории "искусства для искусства" [84].

Условно-канцелярская по характеру деятельность бюрократической машины выдвигала на первый план фигуры секретарей и столоначальников, непосредственно руководивших процессом создания бумаг, а нередко и определявших их содержание. В условиях "бесправия, взяточничества и бессудия" [85] как характеризовал годы правления Николая I сенатор А. Г. Казначеев, контроль за деятельностью должностных лиц существовал в основном на бумаге; на практике каждый чиновник, особенно из мелких, действовал бесконтрольно. Сложившуюся к середине XIX века систему управления страной как нельзя лучше характеризует приписываемое Николаю I высказывание: "Россией управляют столоначальники" [86]. Очевидно, что автор слов, при кажущейся их абсурдности, был недалек от истины.

Жалованье и материальное положение чиновников

Жалованье гражданских служащих было более чем скромным. Минимальные оклады получали копиисты. По штатам 1763 года, в уездных учреждениях они составляли 30 рублей, в губернских - 60, а в центральных и высших учреждениях - от 100 до 150 рублей в год [87]. Однако в XVIII веке при низких ценах на продукты питания, и прежде всего на хлеб (10 - 15 копеек за пуд) [88], такое жалованье не было нищенским.

Как отмечает Ф. Ф. Вигель, "казалось, все способствовало возвышению в мнении света презираемого дотоле звания канцелярских чиновников, особенно же приличное содержание, которое дано бедным, малочиновным людям и которое давало им средства чисто одеваться и в свободное время дозволительные, не разорительные, не грубые удовольствия" [89]. Отец П. В. Хавского, начавший службу в 1779 году копиистом в уездном городе Егорьевске Рязанской губернии имел возможность вскоре купить мундир "алого сукна" и 1 - 2 рубля серебром высылать родителям. Два года спустя, получив чин канцеляриста, он приехал к родителям уже на паре лошадей, "имея капитал сорок рублей, годовое жалованье" и с подарками для многочисленного семейства бедного сельского священника [90]. (В XVIII веке канцелярист для уездного городка был заметной фигурой: перед ним снимали при встрече шапку не только крестьяне и мещане, но и купцы [91].) Сам П.В. Хавский, получив в 1805 году чин губернского секретаря ( 12-й класс), купил крестьян с землей и стал помещиком Егорьевского уезда. Не будучи потомственным дворянином, он объясняет законность этой покупки своим чином: "...по праву имени секретаря можно было покупать крестьян с землей" [92]. (В XVIII - начале XIX века незаконная покупка крепостных людей разночинцами, и прежде всего канцелярскими служителями, была довольно частым явлением [93].)

В мемуарной литературе приводятся факты и противоположного характера, свидетельствующие о бедственном положении приказных в XVIII веке. Очевидно, что этот вопрос требует специального изучения, учитывающего влияние многих факторов, в том числе и пристрастия этой категории служащих к пьянству. В данном случае их материальное положение рассматривается только с позиции покупательской способности рубля. И в этом отношении положение гражданских служащих XVIII века было более благополучным, чем их коллег в первой половине XIX века.

С начала XIX века в связи с падением курса бумажных денег, которыми выплачивали жалованье и пенсии, материальное положение чиновников стало ухудшаться. В 1768 - 1786 годах ассигнационный рубль практически равнялся серебряному, но с увеличением выпуска ассигнаций его курс стал меняться. В 1795 - 1807 годах он колебался в пределах 65 - 80 копеек серебром, а с 1807 года началось его резкое падение [94].

В 1811 году жалованье чиновников составляло только 1 /4 часть суммы, предусмотренной штатами XVIII века. В 1820-е годы во многих ведомствах оклады были значительно увеличены, но увеличение это было относительным. Так, если 600 рублей ассигнациями, получаемые столоначальником Пермского горного правления, в 1806 году соответствовали 438 серебряным рублям, то его оклад, через 13 лет возросший до 1200 рублей, равнялся только 320 рублям серебром, а еще через 18 - в связи с некоторым увеличением курса бумажных денег, составлял 343 серебряных рубля [95].

Положение канцелярских служителей усугубляло то обстоятельство, что оклады их не были фиксированными. Жалованье назначалось начальством "по трудам и достоинству" из сумм, выделяемых на канцелярские расходы. Численность служащих также определялась волей начальника, который мог "их по количеству дел прибавить или убавить, только бы штатной суммы не превосходили" [96]. Необходимость в сверхштатных чиновниках и канцеляристах нередко побуждала "жалованье по штату, на одного положенное, разделить на нескольких..." [97]. Решение "кадрового вопроса" за счет окладов заставляло служащих искать дополнительные источники существования. До 1815 года многие чиновники с низкими окладами, и особенно канцеляристы, служили лакеями, кучерами, сторожами и швейцарами. Как правило, эта работа была более оплачиваемой, чем государственная служба. В 1810-е годы жалованье канцелярского служителя министерства не превышало 200 рублей, тогда как лакей получал 183 рубля 50 копеек, камер-лакей и швейцар - 203, кучер - 401, лейб-лакей - 463 рубля в год [98]. В 1815 году гражданским служащим было запрещено исполнять одновременно несколько должностей, что лишило их возможности содержать себя честным путем [99].

Прожить на одно жалованье было практически невозможно. В 1820-е годы высший оклад опытного канцеляриста в губернии составлял 20 рублей в месяц, а столоначальника губернского правления - 33 [100] (с 1805 года жалованье выдавалось ежемесячно [101]). Назначение в 1825 году начинающему копиисту Мешкову 10 рублей в месяц тогда произвело впечатление. "Теперь, - писал он в 1870 году, - оклад этот, составляющий менее 3 рублей серебром, показался бы ничтожным и смешным" [102]. В отличие от Хавского-старшего, канцеляриста 1780-х годов. Мешков уже не мог помогать родителям, так как 120 рублей в год едва хватало ему на платье и обувь [103]. В 1827 году оклады канцелярских служителей были увеличены, канцеляристы низших разрядов даже сталм получать на паек и обмундирование [104]. Но в условиях удорожания жизни новые оклады не могли существенным образом улучшить положение служащих.

Интересно, что в конце 1840-х годов выпускник университета Веселовский, поступив на службу в канцелярию губернатора, первое время также получал 10 рублей в месяц, причем "такое назначение было со стороны губернатора признаком благоволения" [105]. Вместе с ним служили канцеляристы - "совершенные бедняки", получавшие в месяц 6 рублей [106]. При таких доходах мундир для гражданского служащего был роскошью. "Официальная форма одежды мало соблюдалась, - отмечал Веселовский, - большинство чиновников было в партикулярном платье" [107]. Существовала огромная разница в окладах высших и низших категорий гражданских служащих. По штатам 1800 года, губернатор получал 3000 рублей в год (1800 - жалованье и 1200 - столовые) [108], что в 30 раз и более превышало жалованье канцелярского служителя. По мнению профессора психологии М. Владиславлева, разница в должностных окладах, помимо сословных и имущественных различий, накладывала свой отпечаток на отношения между чиновниками: "младший делопроизводитель, получая в семь раз меньше, чем директор департамента, должен питать к нему удивление с высокими степенями уважения; наоборот - чувство директора к младшему делопроизводителю, если последнего не спасает ум, образование или происхождение, должно быть родственно презрению" [109]. Падение курса бумажных денег привело к резкому удорожанию жизни, особенно в Санкт-Петербурге. Если в 1794 году семья могла прилично жить в столице на 2950 рублей в год, то в 1805 - для этого необходимо было уже 5900, то есть в два раза больше [110]. При такой дороговизне прилично содержать семью в столице могли чиновники на должности не ниже директора департамента, получавшие 6000 рублей в год (из них 3000 столовых) [111]. "Ты спрашиваешь, как жить 3500 рублями годового дохода? - писал в 1824 году петербургскому чиновнику Ф. Л. Переверзеву знакомый В. Комаров. - Вопрос труден! Чтобы решить его, я советовался с есаулом и с кучером Николаем - и решили: что женатому в Петербурге жить сими деньгами трудно. Но ежели будешь иметь такого умного холопа, как Петрушка, и не иметь лошадей, то он тебе их заменит и неусыпною экономией преподаст способ не умереть с голоду..." [112]. Чтобы сводить концы с концами, чиновники были вынуждены экономить на всем. Так, правитель канцелярии хозяйственного департамента "плохо одевался, из скупости иногда ездил вместе с курьером на его телеге, но, впрочем, будучи человеком семейным, действительно нуждался" [113]. В середине XIX века в Петербурге убогая комната с мебелью, отоплением, самоваром и прислугой стоила 5 рублей в месяц, обед обходился в 15 - 20 копеек [114]. Однако и такие условия были доступны далеко не всем служащим. По воспоминаниям Веселовского, приехав в Петербург, он "...абонировался в самой дешевой кухмистерской. Несколько дней попробовал вообще обходиться без обеда" [115].

Бедность была предлогом всех лихоимств

Отсутствие надлежащего контроля за деятельностью правительственного аппарата порождало беззаконие и беспримерное взяточничество. Пагубные последствия этих явлений для общества и меры, необходимые к "истреблению лихоимства", неоднократно обсуждались в Сенате и в специально созданных комиссиях [116]. Однако эти пороки бюрократии продолжали существовать и более того - прогрессировать. Злоупотребления вытекали из самой жизни и состояния общества, поэтому их нельзя было ликвидировать росчерком пера или очередным указом. "Правительство искушает честность, оставляя ее в бедности" [117], - писал по этому поводу в 1803 году публицист и директор Царскосельского лицея В. Ф. Малиновский. Почти двадцать лет спустя ту же мысль высказал член Государственного совета адмирал Н. С. Мордвинов: "Доколе правосудие в России не будет достаточно вознаграждаемо удовлетворением всех необходимых нужд исполнителей оного, то правда не воссядет на суде, ибо правду водворить не можно там, где скудость обитает! Она несовместима с нищетой..." [118]. В правительственных кругах взятки признавались злом, но при низком жалованьи служащих - злом неизбежным и неискоренимым. Как отмечалось в "Записке" созданного в 1827 году Комитета для соображения законов о лихоимстве, "...близкое к нищете положение большей части посвящающих себя гражданской службе часто самого благорасположенного и лучшей нравственности чиновника невольным образом превращает во врага правительству..." [119].

Взяточничество и казнокрадство процветали и в XVIII веке, о чем свидетельствуют многочисленные законы, грозившие совершившим эти преступления самыми суровыми наказаниями [120], а также русская литература - не только яркий и колоритный, но и правдивый источник о жизни чиновников всех рангов и особенно о том, что объединяло их в единое сословие - о взятках. Один из героев фонвизинской комедии "Бригадир" (1769) убежден, что взятки являются необходимым атрибутом чиновной службы: "Как решить дело даром за одно свое жалованье? Этого мы как родились и не слыхивали! Это против натуры человеческой..." [121]. В опубликованной через 30 лет комедии В. В. Капниста "Ябеда", где тема взяточничества становится центральной, прокурор Хватайко обращается к чиновникам с призывом:

"Бери, большой тут нет науки,
Бери, что только можно взять.
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать?" [122].

А. С. Пушкин в "Заметках по русской истории XVIII века" (1822) бюрократию периода правления Екатерины II - 1762 - 1796 годов охарактеризовал одной фразой: "От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно" [123]. XIX век не смог избавить правительственный аппарат от этих пороков. Реформы государственного управления (1801 - 1811), проведенные Александром I, и прежде всего создание министерств, сосредоточивших в своих департаментах все нити управления Россией, способствовали усилению бюрократических начал, что создавало благоприятную почву для казнокрадства и взяточничества.

"Крадут", - определил происходящее в России в 1810-е годы Н. М. Карамзин [124]. Декабрист А. А. Бестужев в письме к Николаю I дал более полную характеристику ситуации, сложившейся в стране к началу 1820-х годов: "Все элементы были в брожении. (...) Одни судебные места блаженствовали, ибо только для них Россия была обетованной землей. Лихоимство их взошло до неслыханной степени бесстыдства. Писаря заводили лошадей, повытчики покупали деревни, и только возвышение цены взяток отличало высшие места. (...) В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов, везде, где замешался интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал" [125].

К середине XIX века эти пороки поразили все звенья государственного аппарата, стали обычным и повсеместным явлением. Бесконтрольность должностных лиц, низкий нравственный и образовательный уровень, мизерные оклады, бумаготворчество и многоступенчатость в прохождении бумаг - все это благоприятствовало расцвету взяточничества и казнокрадства, определивших собой период правления Николая I.

Взяточничество не презиралось. Наоборот, был своеобразный героизм в роскошных праздниках солевозной комиссии и кутежах землемеров во время генерального межевания, "которые, идя в баню, поддавали пару не иначе как шампанским..." [126]. Рассказы о выдающихся казнокрадах передавались от одного поколения чиновников к другому и, обрастая вымышленными фактами, становились легендами. Впрочем, и в 1850-е годы кутежи у чиновников палат государственных имуществ были довольно частым явлением: "...много кутили на свои деньги, то есть взяточные, а еще больше - на деньги волостных голов и писарей, из которых некоторые задавали для чиновников такие пиры, что просто на славу, истрачивая на это 200 - 300 рублей, а иногда и больше" [127].

На протяжении не одного десятилетия неизменной статьей неправедных доходов чиновников многих губерний служили "соляные операции". Добыча соли всегда была связана с крупным казнокрадством. Например, из Илецкого месторождения (Оренбургская губерния), где вырабатывались сотни тысяч пудов соли и получались сотни тысяч рублей, до середины 1840-х годов в казну поступало не более 180 - 200 рублей, остальная сумма оседала в карманах чиновников, которые наживали там огромные капиталы [128]. Неизменные доходы приносили транспортировка и хранение соли. В данном случае умение заключалось в том, чтобы потопить барку "с солью", предварительно продав эту соль, или воспользоваться затоплением соляных амбаров во время наводнения и "...показать утекшую (для казны) такую соль, которая была продана или в преддверии наводнения или после" [129]. По свидетельству Веселовского, петербургское начальство не особенно карало соляные чины Нижегородской губернии, а порой и награждало их "за особые труды" по спасению соли. "Один из главных соляных деятелей, указывая на свой Владимирский крест, публично хвалился, что получил его за ловкое мнимое потопление большого количества соли, последствием чего была отправка крупного магарыча в С.Петербург" [130].

Важными источниками неправедных доходов были приношения откупщиков питейных сборов, заведывание казенными крестьянами, а также всякого рода общественные работы, заготовления и подряды [131]. Будущий сенатор А. Г. Казначеев, назначенный начальником казенного управления в губернию П., по приезде обнаружил, что "все начальствующие лица, начиная с писаря (в нем-то была вся суть), представляли крепко устроенную организацию с целью обирания казны и крестьян" [132].

Во все судебные установления от земского суда до Сената проситель никогда не приходил с пустыми руками. По понятиям того времени добровольные приношения были вполне законны и отказываться от них "значило бы обидеть просителей и выказать пустой педантизм" [133]. В той же "Ябеде" В. В. Капниста положительный герой Добров разделяет взятки на праведные и неправедные и признается в том, что

"...если правое чье дело верх берет
И правый мне за труд в признательность дает,
То, признаюсь, беру. Мне совесть не пеняет" [134].

Вымогательством денег с просителей, широко процветавшим в 1830 - 1850- -е годы, особенно отличались столоначальники и секретари, происходившие из духовного звания и обучавшиеся в духовных училищах, где взятки были широко распространены среди учащихся. Они "были по взяточничеству гораздо смелее, настойчивее и даже, можно сказать, бессовестнее... чем чиновники, не обучавшиеся в этих школах; первые с просителями торговались, как на Балчуге, и прямо назначали для себя цену десятками и даже сотнями рублей, а вторые довольствовались тем, что им давали" [135]. В конце 1830-х годов за благоприятное решение дела в Сенате просили до 50 тыс. рублей.

Не дать запрашиваемую сумму - означало обречь себя на многолетнюю волокиту или проиграть дело, так как решение его полностью зависело от воли чиновника, который мог при желании повернуть все в противоположную сторону [136]. В середине XIX века в центральных учреждениях существовали более "тонкие" способы "проведения дел". В департаменте полиции, по слухам, для получения взяток существовала особая агентура, которая находилась в счетном отделении, "как наименее влияющем на дела и, следовательно, наименее могущем возбудить подозрение" [137]. Очевидно, что слухи эти были справедливы, так как директор департамента полиции Оржеховский, выйдя в отставку, не скрывал, что разбогатей от службы. "Встретясь с одним из сенаторов, который на старости лет скромно жил одним жалованьем, он стал дразнить его за бескорыстие: "Вот Вы не пользовались от службы. Что же Вы выиграли? Теперь едва существуете. А я "брал", охотно сознаюсь в этом. Зато сам богат и обеспечу детей" [138]. Признается во взяточничестве и губернский прокурор, автор "Записок" Г. И. Добрынин, служивший в 1810-е годы в Белоруссии. В отличие от Оржеховского, он брал взятки "не из жадности, а от стыда, что он, губернский стряпчий, живет хуже всякого секретаря" [139] . По собранным при Николае I сведениям о взятках губернаторам, оказалось, что не злоупотребляли служебным положением только двое: киевский И. И. Фундуклей и ковенский А. А. Радищев. "Что не берет взяток Фундуклей, - заметил Николай I, - это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен" [140]. В атмосфере повсеместных злоупотреблений оставаться честным чиновником было практически невозможно. Представление о положении чиновника, не бравшего взятки, дает письмо товарища председателя Самарской палаты гражданского суда к князю А. М. Урусову (1857). Отказавшись от взятки в 500 рублей серебром и добившись возвращения в казну 1500 рублей серебром, списанных уже в безвозвратный расход, председатель суда Селиванов с больной женой и двумя маленькими детьми больше недели сидел на хлебе и воде. "Удивительно, что там, - пишет с горечью автор письма, - где актрисы, актеры, фигляры и шарлатаны находят покровителей, честный дворянин, скажу более, чиновник, может умереть с голоду" [141]. Не исключено, что бедность заставила и этого чиновника, подобно В. Н. Жадову, герою пьесы Островского "Доходное место", написанной в том же 1857-м, изменить своим идеалам и встать на путь злоупотреблений.

В условиях бессилия власти законодательным путем защищать интересы граждан взятки нередко были единственным рычагом, приводившим в движение механизм бюрократической машины. Бессилие закона как нельзя лучше иллюстрирует записанный статистиком и историком А. И. Артемьевым в 1845 году разговор казанского губернатора с мужиком, продававшим дорогие дрова: "Эх, барин, ведь самому дорого достаются: надо дать полесовщику, чтобы позволил нарубить бревен, надо дать сельскому заседателю, а сюда приедешь - городовому, базарному; да что калякать - везде дай, а то и дрова отнимут и самого в шею" [142].

Отношение общества к допускавшим злоупотребления было более чем терпимым: "кто много "получал", тот и высоко почитался, кто получал мало или ничего не получал, кроме жалованья, тот мелко плавал в общественном мнении". Такой критерий оценки чиновника, как считал Веселовский, вполне закономерен: чиновник "берущий" более удобен для общества, чем "праведник". "Люди, которые "пользовались"... большей частью богомольны и щедры к церкви и потому на хорошем счету у духовенства; они много забирают в лавках и потому уважаются купечеством; они делают приемы и дают праздники, следовательно, очень симпатичны отцам семейств, танцующей молодежи, дамам и девицам; они влиятельны и потому всегда найдут случай угодить нужному человеку. Гораздо менее сподручен какой-нибудь "бессребренник". Идя против общего течения, не находя себе поддержки, он, большей частью, бывает желчен, сух, малодоступен. Для общественной жизни он бесполезен и даже неприятен, потому что в нем чуется какой-то безмолвный протест... большинство одобрительных голосов будет на стороне того, кто плывет по течению, кто "живет и дает жить другому", кто "душа-человек" [143]. Только к концу 1850-х годов, когда стало очевидным, что страна стоит на пороге серьезных преобразований во всех сферах жизни, возникла возможность для осуществления действенных мер по пресечению злоупотреблений. В ходе ревизий губернских учреждений открылись столь многочисленные нарушения законности, что при отстранении от службы только "наиболее виноватых и вредных должностных лиц" большинство мест оставались вакантными. А. Г. Казначеев, ревизовавший в 1858 году состояние крестьянских дел в ряде губерний, признал необходимым отстранить от должности также окружных начальников, волостных голов, сельских старост, сборщиков податей и "в особенности писарей". В результате "три четверти мест могли остаться вакантными" [144]. Еще печальней для чиновников кончались ревизии палат государственных имуществ, которые проводил граф М. Н. Муравьев, назначенный в 1857 году министром государственных имуществ. "...Были такие палаты, в которых министр весь состав присутствия изгонял вон и, заперев двери присутствия и положивши ключ в свой карман, объявлял, что палата закрыта до сформирования нового для нее состава" [145]. Такие жесткие меры принесли свои результаты. Резко сократилось число недвижимых имений, купленных чиновниками и их женами: если в 1850 году владельцами имений стали 622 чиновника, то в 1857 - только 105 (число покупателей сократилось почти в 6 раз, большинство из них составляли чиновники 9 - 14-го класса) [146]. На количестве покупок, вероятно, сказалась и боязнь грядущих перемен, связанных с подготовкой отмены крепостного права, но определяющую роль сыграло ухудшение материального положения гражданских служащих вследствие мер по пресечению казнокрадства и взяточничества, ведь основным источником для столь дорогостоящих покупок могли быть только неправедные доходы, а не скудное жалованье этой, наименее обеспеченной части бюрократии.

Тип чиновника первой половины XIX века сформировался под влиянием системы административного управления, к середине века получившей окончательное завершение. Основанная на принципах строгой дисциплины, служебной иерархии и признании высшего авторитета - неограниченной власти императора, эта система отводила довольно скромное место всем остальным структурам власти, рассматривая их лишь в качестве беспрекословных исполнителей высочайшей воли. Характеризуя период правления Николая I, историк А. Е. Пресняков отмечал, что "императорская власть создала себе при нем яркую иллюзию всемогущества, но ценой разрыва с живыми силами страны и подавления ее насущных, неотложных потребностей" [147]. Деятельность государственной машины, обеспечивающей это иллюзорное могущество, была условной по характеру и канцелярской по содержанию. Приводивший ее в движение чиновник относился к низшей и самой многочисленной категории гражданских служащих. Чаще всего он происходил из среды подъячих, канцелярских чиновников, духовенства, реже - из податных сословий и, будучи выходцем из малообеспеченных слоев населения, был незащищен в материальном отношении. Гражданская служба для него - способ прокормить себя. Такой чиновник службу начинал с низших канцелярских должностей и к концу своей карьеры нередко достигал чина коллежского асессора, а с ним - заветного потомственного дворянства. Иногда этот путь растягивался на два и даже три поколения. Жизнь и условия службы подвергали постоянным испытаниям нравственность чиновника, формируя, в конечном итоге, если не безнравственного, то очень терпимого в этом отношении человека. Поступая на гражданскую службу, он попадал под власть высших чиновников и начальников, происходивших в основном из дворян-помещиков. В основе их отношений лежало сознание "несоизмеримости между господином и слугой" [148]. Отсюда - вседозволенность, надменность, спесь одних и бесправие, угодничество и низкопоклонство других. Низкие оклады, не обеспечивавшие нормальные условия жизни, толкали чиновника на путь должностных преступлений, злоупотреблений и взяточничества. Этот чиновник был неотъемлемой частью породившей его административной системы управления, ее основным работником и основной движущей силой и так же, как сама система, был обречен новыми условиями жизни. Но чиновник николаевской эпохи не умер. Подобно великим творениям великих мастеров он продолжает жить, потому что вечен. Такой же вечной оказалась истина, открытая Павлуше Чичикову отцом: "Коли будешь угождать начальнику, то, хоть в науке не успеешь, и таланту Бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь" [149]. Менялись времена, учреждения, мундиры, но неизменным оставался спрос на тех, кто, не отличаясь нравственными и моральными устоями, был беспрекословным исполнителем воли начальства. Свидетели крутых поворотов российской истории иногда тешили себя надеждой, что николаевский чиновник умер, но каждый раз надежда была напрасной - он бессмертен, как бессмертны черты, составляющие его суть и определяющие само понятие "чиновник". Автор - Писарькова Любовь Федоровна - кандидат исторических наук,
научный сотрудник центра истории России XIX - начала XX века
Института российской истории РАН.

1. Копанев А. И. Население Петербурга в первой половине XIX в. М.; Л., 1957;
Троицкий С. М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII веке М., 1974;
Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX веке.

2-4. См. с 122-124.
Корелин А.П. Дворянство в пореформенной России: 1861--1904 гг.: Состав, численность, корпоративная организация М., 1979;
Pintner W.M. The evolution of ciuvil officialdom: 1755-1855 // Russian officialdom: The bureoucrastization of Russian Society from the seventeenth to twentieth century. ChapelHill, 1980. P 190-226:
Ерошкин Н.П. Крепостническое самодержавие и его политические институты. М., 1981;
Румянцева М.Ф. Массовые источники по истории чиновничества местных государственных учреждений России: 1762-1802 гг.: Автореф.дисс. 1985;
Мироненко С.В. Самодержавие и реформы: Полит. борьба в начале XIX века. М., 1989;
Миронов Б. Н. Русский город в 1740-1860-е годы. Л., 1990. Гл. 4.

2. Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 71-90.

3. К концу XVIII века чины 11-го и 13го класса (корабельный и провинциальный секретарь) практически не использовались; общее число классов сократилось до 12, что законодательно было закреплено в 1811 и 1834 годах (см.: Шепелев Л. Е. Титулы, мундиры, ордена. Л., 1991. С. 117-118).

4. Троицкий С. М. Указ. соч. С. 175;
Ерошкин Н. П. Крепостническое самодержавие. С. 62.

5. Троицкий С. М. Указ. соч. С. 175;
Ерошкин Н. П. Крепостническое самодержавие. С. 62;
Он же. Чиновничество// Ист. энциклопедия. М., 1976. Т. 16. С. 47.

6. Троицкий С. М. Указ. соч. С. 214, 300.

7. Копанев А. И. Указ. соч. С. 113-114.

8. Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 68-69.

9. Румянцева М.Ф. Указ. соч. С. 19.

10. Снежневский В.И. Приказные люди в Нижегородском наместничестве // Действия Нижегород. губерн. учен. архив. комис. Н. Новгород, 1903. Т. 5. С. 50.

11. Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века // Рус. старина. 1899. Т. 97, N 3. С. 565-566.

12. Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1891. Ч. 1. С. 162.

13. Евреинов В. И. Гражданское чинопроизводство в России: Ист. очерк. СПб., 1887. С. 56.

14. Фаизова И. В. Материалы герольдмейстерской конторы о реализации Манифеста о вольности дворянства в практике дворянской службы // Чтения памяти В.Б. Кобрина: Тез. докл. и сообщ. М.,1992. С. 182.

15. Берендтс Э.Н. О прошлом и настоящем русской администрации: (Записка, состав, в дек. 1903 г.). СПб., 1913. С. 112.

16. Рос. гос. арх. древ. актов, ф. 1261, оп. 12, д. 305, л. 30-76 об.
Далее: РГАДА.

17. Отд. рукописей Рос. нац. б-ки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 569, оп. 1, д. 504, п.2.
Далее: ОР РНБ.

18. Отд. письм. источников Гос. Ист. музея, ф. 141, д. 60, л. 4.
Далее: ОПИ ГИМ.

19. Полн. собр. законов Рос. Империи. Собр. 1. Т. 13. 1755. 11окт. N10473;
Т. 19. 1773. 15 апр. N13972.
Далее: ПСЗ-I.

20. Там же. Т. 19. 1774. 13 июня. N14157.

21. Роc. гос. ист. арх., ф. 1409, оп. 2, д. 6832, ч. 12, л. 326 об., 418 об., 422 об.
Далее: РГИА.

22. Отд. рукописей Рос. гос. б-ки (быв им. В. И. Ленина), ф. 178, д. 1651, с. 11.
Далее: ОР РГБ.

23. ПСЗ-II. Т. 6. Отд. 1. 1831. 10 февр. N4342.

24. РГИА, ф. 1409, оп. 2, д. 68326, ч. 12, л. 227 об.

25. ПЗС-I. Т. 30. N23771.

26. Корелин А. П. Указ. соч. С. 26.

27. ОР РГБ, ф. 178, д. 1651, с. 99;
ОПИ ГИМ, ф. 170, д. 73, п. 120 об.

28. ОПИ ГИМ, ф. 141, д. 60. п. 3,

29. ПСЗ-I. Т. 20. 1775. 8 дек. N14405.

30. ПСЗ-II. Т. 3. 1828. 29 нояб. N2467 (п. 1-2).

31. Хавский П.В. На память друзьям моим: Биогр. очерк тайного советника Петра Васильевича Хавского. М., 1874. С. 17-18.

32. ОПИ ГИМ ф. 402, д. 827. л. 1.

33. Снежневский В. . Приказные люди. С. 45.

34. Он же. Опись делам Нижегородского наместнического правления: 1790-1797 гг. // Действия Нижегород. губерн. учен. архив. комис. Н. Новгород, 1898. Т. 3. С. 232-233.

35. РГИА. ф. 216, оп. 2, д. 166, л. 4-42.

36. Гоголь Н. В. Дополнения к первому тому "Мертвых душ" // Полн. собр. соч./ Изд. тов-ва Вольф. СПб.; М., б. г. С. 578.

37. Снежневский В. И. Приказные люди. С. 45.

38. Он же. Опись делам. С. 200-201.

39. ОПИ ГИМ, ф. 402, д. 827, п. 1 об.

40. ПСЗ-I. Т. 28. 1804. 13 июля. N21398.

41. Макашин С. А. Салтыков-Щедрин. Середина пути: 1860-1870-е: Биография. М., 1984. С. 205-206.

42. ОР РГБ, ф. 178, д. 1651, с. 121.

43. ОР РНБ, ф. F. IV. д. 861, л. 420.

44. Там же. Л. 297.

45. Там же. Л. 302-302 об.

46. Глориантов В. И. Воспоминания давно прошедшего времени // Рус. арх. 1906. N11. С. 471.

47. Вигепь Ф. Ф. Записки. Ч. 6: Замечания на нынешнее состояние Бессарабии (писано в окт. 1823 г.). М., 1892. С. 108.

48. Назимов М. Л. В провинции и в Москве с 1812 по 1828 г.: Из воспоминаний старожила // Рус. вести. 1876. Т. 124. N7. С. 92.

49. ОР РГ6, ф. 178. д, 1651, с. 92.

50. Цит. по кн.: Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 294.

51. Там же. С. 171.

52. Вигепь Ф. Ф. Записки. М., 1892. Ч. 2. С. 16.

53. РГИА, ф., 1409, оп. 1, д. 913, л. 3.

54. Копанев А.И. Указ. соч. С. 114.

55. Песком посыпали исписанные листы бумаги для скорейшего высыхания чернил.

56. Фишер К. И. Записки сенатора К.И. Фишера // Ист. вести. 1908. Т. 111, N1. С. 62-63.

57. ОР РГБ, ф. 178. д. 1651, с. 168-169.

58. Макашин С. А. Укаэ. соч. С. 183.

59. ОР РГБ,.ф.178, д. 1651, с. 448, 459.

60. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 252-252 об.

61. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 373-374, 382-382 об.

62. Там же. Л. 415 об., 423.

63. Там же. Л. 385-385 об.

64. Карнович Е. Русские чиновники в былое и настоящее время. СПб.. 1897. С. 93.

65. Вигепь Ф. Ф. Записки. М., 1892. Ч. 2. С. 28-29.

66. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 389-389 об.

67. Там же. Л. 260.

68. Там же. Л. 261 об.

69. Там же. Л. 255 об., 258 об.

70. Там же. Л. 264-264 об.

71. Там же. Л. 259.

72. Там же. Л. 295 об.- 296.

73. ОР РГБ, ф. 178, д. 1651, с. 294-295.

74. Глориантов В.И. Потомственные дворяне канцелярского происхождения // Рус. арх. 1905. Кн. 1, N4, С. 662.

75. ОР РГБ, ф. 569, д. 832, л. 11 об.

76. ОР РНБ, ф. F, IV, д. 861, л. 420.

77. OПИ ГИМ, ф. 281, on. 1, д. 76, л. 50 об.

78. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 390.

79. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 293 - 293 об.

80. OP РГБ, ф. 178, д. 1651, с. 134.

81. Там же. С. 132 - 133.

82. Руководство к наглядному изучению административного порядка течения бумаг в России. М., 1858. С. 3 - 9.

83. OP РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 390, 424 об.

84. Там же. л. 87.

85.Казначеев А. Г. Между строками одного формулярного списка: 1823 - 1881//Рус. старина. 1881. N 12. С. 821.

86. Пресняков A. E. Российские самодержцы. М., 1990. С. 294.

87. ПСЗ-1. Т. 44, ч. 2, отд. IV, с. 59 - 69.

88. Снежневский В. И. Приказные люди в Нижегородском наместничестве// Действия Нижегород. губерн. учен. архив, комис. Н. Новгород, 1903. С. 45.

89. Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1972. Ч. 2. С. 28.

90. ОПИ ГИМ, ф. 402, д. 827, л. 6 - 7.

91. Там же. л. 7.

92. ОПИ ГИМ, ф. 402, д. 827, л.2.

93. См.: Снежневский В. И. Описи дел и документов Нижегородского городского магистрата за 1787 - 1861 гг.// Действия Нижегород. губерн. учен. архив, комис. Н. Новгород, 1895. Т. 2, вып. 15. С. 75;
Он же. Опись делам Нижегородского Заместнического правления: 1790 - 1797 гг.// Там же. 1898. Т. 3. С. 225.

94. В 1808 году бумажный рубль составлял 53,75 копейки серебром, а в 1811 - упал до 25,67. В течение последующих 30 лет курс держался на уровне 26,67 копейки, затем возрос до 28,57.

95. ОПИ ГИМ, ф. 281, on. 1, д. 37, л. 2 - 2 об.

96. ПСЗ-I. Т. 16. 1763. 15 дек.N 11989.

97. РГИА, ф. 1409, оп. 1, д. 913, л. 45 - 46.

98. Там же. Д. 1573, л. 35 - 37.

99. ПСЗ-I1. Т. 33. 1815. 23 дек. N26041.

100. ОР РГБ, ф. 178, д. 1651, с. 90.

101. ПСЗ-I. Т. 28. 1805. 8 марта. N 21654.

102. ОР РГБ, ф. 178, д. 1651, с. 91.

103. Там же. С. 118 - 119.

104. ПСЗ-II. Т. 6. 1831. N 4969 (штаты и табели). С. 68 - 71.

105. ОР РНБ. ф. F. IV, д. 861, л. 297.

106. Там же. Л. 302 об. B>

107. Там же. Л. 297.

108. ПСЗ-I. Т. 44, ч. 2. 1800. N 19763. С. 394 - 395.

109. Владиславлев М. Психология: Исследования основных явлений душевной жизни// Зап. ист.филол. ф-та С.-Петербург. ун-та. СПб., 1881. Т. 7, ч. 2. С. 41.

110. Копанев А. И. Население Петербурга в первой половине XIX в. М.; Л., 1957. С. 119.

111. ПСЗ-1. Т. 44, ч. 2. 1812. 13 февр. N24996; 1803. N20747. С. 18 - 19.

112. ОР РНБ, ф. 569, д. 405, л. 27.

113. Там же, ф. F. IV, д. 861, л. 415 об.-. 416.

114. Там же. л. 360 об., 361 об.

115. Там же. Л. 362.

116. РГИА, ф. 1409, оп. 2, д. 4671, ч. 1, л. 3 - 40.

117. Малиновский В. Ф. Размышления В. Ф. Малиновского о преобразовании России, 1803 г.// Голос минувшего. 1915. N10. С. 250.

118. OПИ ГИМ, ф. 281, оп. 1, д. 76, л. 33.

119. РГИА, ф. 1409, on. 2, 1827, д. 4671, ч. 1, л. 36 об. - 37.

120. ПСЗ-1. Т. 16. 1762. 24 авг.N 11656;
Т. 16. 1764. 2 сент. N 12233;
Т. 18. 1768. 15 янв. N 13054;
T. 27. 1802. 16 авг. N 20374;
T. 27. Х 1802. 18 ноябр. N20516.

121. См.: Русская драматургия XVIII в. М., 1987. С. 165.

122. Там же. С. 396.

123. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1949. Т. 11. С. 16.

124. Цит. по кн.: Катаев И. М. Дореформенная бюрократия по запискам, мемуарам и литературе. СПб., 1914. С. 18.

125. Там же. С. 84.

126. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 287.

127. Глориаитов В. И. Потомственные дворяне. С. 673.

128. Модестов Н, Из недавних Оренбургской старины: Ист. очерки // Тр. Оренбург, учен. архив. комис. Оренбург, 1915. Вып. 32. С. 18.

129. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 288 об.

130. Там же. л. 289.

131. Там же. л. 288.

132. Казначеев А. Г. Между строками. С. 825.

133. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 86 об.

134. Русская драматургия XVIII в. М., 1987. С. 328.

135. Глориантов В. И. Воспоминания давно прошедшего времени // Рус. арх. 1906. Кн. 1, N 2. С. 216.

136. OP РГБ, О.Р. N 4, д. 72 об. - 73.

137. OP РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 391 об.

138. Там же. Л. 386 об.

139. Цит. по кн.: Чечулин Н. Д. Русское провинциальное общество во второй половине XVIII в.: Ист. очерк. СПб., 1889. С. 105.

140. Цит. по кн.: Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978. С. 156.

141. ОПИ ГИМ, ф. 170, on. 1, д. 73, л. 39 об.

142. ОР РНБ, ф. 37, д. 153. 1845. л. 5.

143. ОР РНБ, ф. F. IV, д. 861, л. 290 - 291.

144. Казначеев А. Г. Между строками. С. 826.

145. Глориантов В. И. Потомственные дворяне. С. 671.

146. РГИА, ф. 1409, оп. 2, д. 6829, ч. 181, л. 61 - 128;
д. 6829, ч. 621, л. 46 - 58 об.

147. Пресняков A. E. Указ. соч. С. 318.

148. Там же. С. 314.

149. Гоголь Н. В. Мертвые души // Полн. собр. соч. / Изд. тов-ва Вольф. СПб.; М., б. г. С. 504.

Просмотров: 57046

Источник: Человек, N3 1995