Северные морские промыслы после указа 1762 г. об экономических свободах

31 июля 1762 г. был опубликован указ Екатерины 2, по которому экономическая жизнь страны существенно либерализовывалась - отменялись многие запреты и монополии. Указ этот затрагивал и добычу жира «морских зверей» (тюленей, моржей и др.) в Архангельской губернии. Архангелогородский губернатор Егор Андреевич Головцын изложил императрице свои соображения по дальнейшему обустройству этих промыслов.

Данная статья под названием "Об экономической свободе, северных морских промыслах и архангелогородском губернаторе Е.А. Головцыне (1760-1770-е гг.)" впервые была опубликована в сборнике "Образы аграрной России IX-XVIII вв." (М.: Индрик, 2013. С. 230-255)

А.В. Ковальчук. Об экономической свободе, северных морских промыслах и архангелогородском губернаторе Е.А. Головцыне (1760-1770-е гг.)¹

Сложившееся в отечественной историографии вполне определенное и устойчивое представление о начале 1760-х гг. как заметной хронологической вехе, которой отмечено возникновение новых явлений в социально-экономической жизни России, имеет под собой все основания. Не в последнюю очередь это представление навеяно текущим законодательством того времени - достаточно точным индикатором происходивших изменений. Разумеется, отнюдь не всегда принимавшиеся важнейшие законодательные акты соответствовали запросам времени и основным общественным потребностям. Но они вполне определенно отражали занимаемую верховной властью позицию по насущным вопросам.

Принятие в 1762 г. нескольких принципиально значимых указов недвусмысленно свидетельствовало если не о завершении формирования правительством целостной концепции дальнейшего экономического развития страны, то во всяком случае о появлении у него новых твердых взглядов на этот счет. Формально речь должна идти о двух правительствах - Петра III и Екатерины II, хотя в действительности «вызревание» новых концептуальных положений, легших в основу обнародованных в 1762 г. указов, происходило в последние годы правления Елизаветы Петровны.

Итак, среди первых наиболее важных законодательных актов прежде всего нужно назвать императорский указ Петра III от 28 марта 1762 г.² Он возвестил о ликвидации в России торгово-промышленных «монополий» или компаний, образованных во второй половине 1750-х гг. - Темерниковской, Персидской и Среднеазиатской. При создании правительство наделило их исключительными правами и привилегиями³. Указанные компании в короткий срок фактически монополизировали всю восточную торговлю и лишили доступа к ней местное рядовое купечество и мещанство, вызвав у него взрыв недовольства.

Указ при публикации получил почти ничего не говорящее о его истинном назначении и содержании название - «Об отдаче обер-инспектору Шемякину и обер-директору Яковлеву всех таможенных государственных сборов на откуп вновь на десять лет на условиях, от правительства назначенных». В действительности его содержание значительно шире. По существу, в нем обоснованы основные положения «государственной экономии», включая принцип свободы торговли.

В обширной преамбуле указа подтверждалась приверженность верховной власти прежним основным положениям теории меркантилизма. От лица самодержца заявлялось о стремлении продолжать всемерное поощрение торговли, обращая первоочередное внимание на поддержание активного внешнеторгового баланса ради притока в страну крайне необходимых драгоценных металлов в виде звонкой монеты. При этом отчетливо звучал призыв монарха к вполне определенной, но прямо не называемой части поданных заняться самоограничением потребления заграничных предметов роскоши и тем способствовать «улучшению» структуры торгового баланса за счет увеличения доли экспорта русских товаров. Самодержец выражал готовность подать тому личный пример. Впрочем, по собственному признанию, он не питал особых иллюзий насчет эффективности предлагаемой меры. И потому выдвинул новое важное положение, сопроводив его нравоучительной, в духе времени, сентенцией: «Главное дело не в том состоит, чтоб излишние токмо расходы пресекать, ибо кто имеет мало или ничего, тот их и без того не делает. Но государственная экономия того требует, чтоб всякий промысел и ремесло сделать прибыточным, следовательно, чтоб каждый сверх необходимо нужного имел еще нечто и излишнего. Коммерция больше всего тому поспешествовать может, но токмо тогда, когда оная не сокращена, а так благоразумно и рассмотрительно распоряжена, что все и каждый по мере и состоянию своему в оной соучавствуют».

Таким образом, здесь вполне ясно сформулированы основные задачи и приоритеты «государственной экономии»: нужно не только сдерживать потребление импортных товаров, но, прежде всего, необходимо поощрять «всякий промысел и ремесло» для получения занятыми в них непосредственными производителями избыточного продукта. Последний будет направляться в сферу обмена, вовлекая в рыночные отношения как можно большее количество участников и повышая их доходы. Торговля может стать эффективным инструментом в этом процессе, но только в том случае, если избежит искусственных ограничений и занятие ей будет доступно «всем и каждому».

Напомнив далее о необходимости всеобщего и строгого соблюдения таможенных установлений, законодатель с возмущением высказывался о нередких попытках обойти закон под совершенно необоснованными, зачастую надуманными предлогами. Прецеденты незаконной беспошлинной торговли являлись по существу следствием укоренившейся системы привилегий, раздача которых продолжала широко практиковаться в предыдущее царствование Елизаветы Петровны. Их существование подверглось прямому осуждению. Особое раздражение верховной власти вызвала деятельность первой в России петербургской ситценабивной мануфактуры⁴. В первую очередь за то, что полученная в свое время ее владельцами привилегия препятствовала заведению аналогичных мануфактур, искусственно сдерживая увеличение выпуска дешевых набивных хлопчатобумажных полотен, «коими начали было в великом множестве крестьяне пользоваться». Вдобавок все используемые для изготовления продукции полуфабрикаты (ситцевые полотна) и краски имели заграничное происхождение, а из отечественных материалов, как саркастически отмечается в указе, использовалась лишь «одна здешняя вода». Именно поэтому подобные привилегии, разрешавшие беспошлинный ввоз в Россию необходимых мануфактурам сырьевых «припасов», наносили стране дополнительный экономический ущерб.

Таким образом, в указе имелись вполне определенные высказывания против необходимости поддержки отечественных мануфактур за счет освобождения от пошлинных налогов. Правда, указ от 28 марта 1762 г. напрямую воздерживался от отмены всех привилегий. Во всяком случае, он не содержал четких указаний на этот счет, упоминая лишь об отмене «дозволений», то есть пошлинных льгот, аналогичных предоставленным петербургской ситцепечатной фабрике на основании интерпретации действующего законодательства органами исполнительной власти, но не в силу императорских указов прямого действия.

Обозначив основные приоритеты «государственной экономии», законодатель, наконец, воздал должное и деятельности российских торговых компаний. Говоря в общих чертах, она была подвергнута уничижительной критике, а самим компаниям привешен ярлык «убежища обанкрутившимся купцам». Их учредители вместо того чтобы отбывать наказание на каторге за «бездельнически нажитые долги», спешили образовать компании с исключительными привилегиями для поправления дел и нового обогащения, «и чем множество народа пользовалось, то в свои одне руки захватить и в разорении многих своего спасения искать». В качестве «наиудостоверительнейшего» примера названа Персидская компания, монополизировавшая торговлю с Персией без каких-либо на то оснований. Ей и прочим компаниям прежде всего ставилось в вину «неправедное присвоение одному того, что всем принадлежит». Этот главный пункт «обвинительного заключения» и лег в основу императорского повеления о немедленной ликвидации всех торговых компаний-монополий.

Придя к власти в конце июня 1762 г., Екатерина II не оставила без внимания этот указ. 31 июля, всего лишь месяц спустя после восшествия на престол, по ее инициативе (в этом не приходится сомневаться) в Сенате состоялось повторное обсуждение данного указа. Очевидно, ввиду его особой важности, а также для внесения необходимых поправок. В итоге появился новый указ, датированный тем же днем⁵.

Тексты обоих указов близки по содержанию, но значительно разнятся по форме. Стиль екатерининского - сухой, расчетливо точный. Он лишен ярко выраженной эмоциональной окраски и велеречиво-торжественных общих рассуждений, которыми изобиловал мартовский указ Петра III. В отличие от последнего, июльскому документу совершенно не свойственен элемент полемической запальчивости, стремление войти в диалог с предполагаемыми незримыми оппонентами.

Фактически все «пункты» июльского указа явились вполне «симметричным» ответом на соответствующие положения мартовского, уточняя, конкретизируя и в ряде случаев дополняя их, но полностью лишая мотивировочных пояснений и декларативных заявлений. При этом, разделяя в целом принципиальные положения, касавшиеся провозглашенной в мартовском акте свободы, июльский документ избегал следовать им безоглядно. Введение свобод обставлялось зачастую рядом условий, обусловленных заботой об интересах широких слоев населения, причем не показной, демагогической, а реальной. Так, свободный вывоз за рубеж хлеба и скота допускался только при стабильном сохранении четко оговоренных ценовых показателей на продовольствие внутри страны.

Июльский указ также примечателен стремлением выработать более четкое отношение к вопросу о целесообразности сохранения за казной отдельных сегментов экономики, сообразуясь с объявленной экономической свободой. Указ допускал такую возможность, но сразу же давал понять, что речь не шла о полном «разгосударствлении». В ведении государства он оставлял только единичные и далеко не самые значительные сектора, относившиеся к торгово-промышленной сфере, а за другими сохранял временный контроль, руководствуясь каждый раз конкретными соображениями. Например, производство поташа и смольчуга оставлялось целиком за казной ради «бережения лесов», а готовая продукция не подлежала свободной продаже. На вольную торговлю ревенем вводились временные ограничения, действовавшие вплоть до полной реализации накопившихся запасов этого прежде исключительно казенного товара.

В отдельных случаях признавались полезными ради государственной целесообразности и запретительные меры. Так, устанавливался полный запрет на экспорт льняной пряжи. Этот шаг в указе объяснялся даже не столько протекционистскими побуждениями правительства, то есть заботой о собственных, российских, полотняных мануфактурах, дабы они не могли испытать возможную нехватку пряжи в случае ее экспорта, сколько стремлением «к умножению делания в России полотен, как для отпуска за море, так и для внутренняго удовольствия». Последний мотив недвусмысленно указывал на желание верховной власти с помощью мер государственного регулирования снизить прямые экономические потери от продажи за рубеж сырья или полуфабриката вместо конечного готового продукта.

Однако указу от 31 июля 1762 г., одновременно проникнутому и духом экономической свободы, и государственной целесообразности, запретительные меры в целом не свойственны. Тем более если они отвечали интересам только отдельных лиц или узких групп. Напротив, в нем достаточно последовательно воплощался принцип соответствия принимаемых решений потребностям самых широких слоев населения или, в крайнем случае, компактных сословных групп, объединенных территориально общей профессиональной деятельностью (под последними имеется в виду купечество Астрахани и Архангельска, которым указ даровал коллективные привилегии для осуществления торговых операций).

Восстанавливался свободный «отпуск» за границу льняного семени, и отменялась исключительная привилегия на его экспорт, данная в именном указе от 24 апреля 1762 г. крупному московскому купцу М. Евреинову (при этом фамилия обладателя привилегии не называлась)⁶. Снимался запрет на экспорт узкого холста и так называемого «хряща» (грубой холстины), введенный в 1746 г. ради гарантированного снабжения армии. Необходимой антимонопольной мерой указ называл борьбу за строгое соблюдение таможенного законодательства без каких-либо исключений и послаблений в пользу отдельных лиц. Специально оговаривалась отмена всех таможенных льгот владельцам сахарных фабрик, против которых с необыкновенным жаром выступил мартовский указ. Аналогичных льгот лишалась и петербургская ситценабивная мануфактура, которой посвящен отдельный пункт июльского указа. Вместе с тем не произошло ожидаемой отмены ее исключительной привилегии, данной 1753 г., запрещавшей в течение 10 лет выпуск хлопчатобумажных набойчатых полотен другим фабрикам. Причем без объяснения причин. Возможно, из-за особого статуса владельца мануфактуры как иностранца. В противном случае созданный прецедент нарушения перед ним прежних государственных обязательств мог получить негативную оценку за границей. К тому же срок действия самой привилегии истекал в следующем, 1763 г.

Заслуживает внимания и последовавшая реакция на прозвучавшую в мартовском указе критику в адрес петербургской фабрики. Июльский документ предписал ей и аналогичным заведениям, которые могут появиться в будущем, производить набойку только на российских тканях, будь то льняные, хлопчатобумажные или шелковые, а также не превышать ранее оговоренных фиксированных цен (по всей видимости, речь шла об отпускных оптовых ценах).

В том же ряду антимонопольных мероприятий стояло упразднение табачного «торга» и тюленьего промысла, принадлежавших П.И. Шувалову, рыбного промысла вблизи Астрахани коломенского купца Сидора Попова. Все они осуществлялись в форме откупов на монопольной основе, исключавшей конкуренцию. Причем Попов в указе публично признавался виновником многократного повышения цен на рыбий клей (при казенном содержании «рыбных ловель» клей стоил от 4 до 13 руб. 35 коп. за пуд, а после их передачи в единоличное «содержание» Попову в 1760 г. - уже от 16 до 40 руб.) и нарушителем условий контракта, вследствие чего последний признавался утратившим силу. Для предотвращения подобных случаев в будущем магистрат Астрахани, в ведение которого передавались промыслы, обязывался впредь не отдавать их в «одни руки».

В отдельном пункте указа законодатель счел необходимым специально оговорить повсеместный характер введения запрета на монопольное владение рыбными откупами, передававшимися по примеру астраханских промыслов в распоряжение магистратов и ратуш.
В отличие от указа Петра III от 28 марта 1762 г., в котором публично особое значение придавалось ликвидации всех торговых компаний-монополий, получивших в свой адрес немало резких слов, июльский указ Екатерины II предпочел обойтись без громких заявлений. Здесь проявилось очевидное нежелание подтверждать правомочность указа от 28 марта или как-то ссылаться на него. Для выхода из довольно щекотливой ситуации в июльском указе не нашлось иного средства, как попросту проигнорировать мартовский указ и уже от имени новой монархини отменить запрещение на участие в торговле с восточными странами лицам, не состоявшим в компаниях. Также получили молчаливое одобрение и утверждение уже прописанные в предыдущем указе практические меры по организации самой торговли.

Вторым важнейшим законодательным актом, принятым в бытность пребывания на троне Петра III, причем уже на следующий день после первого, был сенатский указ от 29 марта 1762 г. «О непокупке деревень к фабрикам и заводам»⁷. Его практическое значение невелико, поскольку ко времени обнародования известны лишь единичные случаи приобретения крестьян к промышленным предприятиям. Его особая значимость заключается в другом. Прежде всего, в демонстрации занятой высшей властью принципиальной позиции, говорящей о разрыве с прежней политикой привилегий. А право покупки крестьян с землей и без земли к мануфактурам и заводам являлось одной из существенных привилегий промышленных предпринимателей недворянского звания, пусть даже во многом формальной. Согласно указу, такая покупка запрещалась. Предпринимателям предлагалось «довольствоваться <...> вольными наемными по паспортам за договорную плату людьми».

Указ при этом не допускал никаких различий в сословном отношении, имея четко прописанного адресата в лице «всех фабрикантов и заводчиков» (курсив мой - А. К.). Иными словами, его запрет в равной степени касался лиц и дворянского, и недворянского звания. Данное обстоятельство весьма существенно, но на него исследователи не обращали особого внимания. Общесословный запрет такого рода говорит о стремлении власти противодействовать «эрозии» крестьянства, не допустив пополнения за его счет рабочей силы, целиком занятой в промышленности.

Предельно ясный текст указа не допускал разночтений. Он имел одну лишь оговорку, указывающую на временный характер его действия - вплоть до принятия нового Уложения. Когда Екатерина II сочла необходимым подтвердить его законную силу указом от 8 августа 1762 г.⁸, то, не внося заметных поправок в текст, сохранила в прежнем виде и оговорку. Поскольку работа екатерининской Уложенной комиссии так и не была доведена до логического конца, указы от 29 марта и 8 августа не утратили юридической силы и в дальнейшие годы.

Текст обоих указов примечателен еще одной существенной деталью, которой также не уделялось должного внимания в историографии. В нем отдельной строкой официально подтверждалось право на беспрепятственное заведение новых фабрик и заводов на основании одних лишь петровских Берг-привилегии и Регламента Мануфактур-коллегии. И делалось это отнюдь не случайно. Дело в том, что, согласно сложившейся с 1730-х гг. бюрократической практике, законность каждого вновь заводимого промышленного предприятия требовалось удостоверить соответствующими документами. Таковыми являлись ведомственные указы Берг- и Мануфактур-коллегий. Процедура подготовки указов предусматривала сбор множества справок с целью подтверждения обоснованности претензий отдельных заявителей на получение вожделенных привилегий и льгот и являлась далеко не быстрой. Лишь после ее прохождения в каждом отдельном указе скрупулезно прописывался весь набор полагавшихся по законам того времени прав и привилегий (вот почему удостоенные соответствующих документов предприятия попадали в разряд так называемых «указных»).

Таким образом, обозначенное в указах от 29 марта и 8 августа 1762 г. стремление вернуться к букве закона петровских регламентов говорило даже не столько о желании власти упростить громоздкую процедуру правового оформления новых фабрик и заводов, сколько знаменовало разрыв с прежней политикой привилегий и искусственных ограничений.

Екатерининский указ от 8 августа дополнен своим кратким и по-своему симптоматичным пояснением на этот счет, которого нет в тексте указа-предшественника: «В заведении ж вновь фабрик и заводов, в силу Берг-привиллегии и Мануфактур-коллегии Регламента 7 пункта, воспрещения никому не чинить для того, что ежели когда фабриканы и заводчики будут исправлять фабричныя и заводския работы вольными наемными людьми, то и в сочинении нового Уложенья заведением вновь таких заводов и фабрик препятствия никакого быть не признавается». Таким образом, свобода заведения промышленных предприятий здесь напрямую увязана с использованием свободного (вольнонаемного) труда.

Итак, в лексиконе рассмотренных законодательных актов прочно укоренились выражения, для которых «свобода» являлась наиболее подходящим и общим эквивалентом. Безусловно, их употребление непосредственно связано с либеральным курсом, возобладавшим после смерти Елизаветы Петровны и сопровождавшимся соответствующей риторикой. По всей видимости, целесообразно рассматривать данные указы в более широком контексте, привлекая с этой целью и акты «политической» направленности - например, Манифесты Петра III от 18 февраля и 21 февраля 1762 г. «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», «Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии»⁹, а также аналогичные документы, позднее удостоверенные личной подписью Екатерины II. Однако неизбежные рамки одной статьи налагают определенные ограничения, вынуждая не выходить за пределы экономической сферы.

Применительно к этой сфере, суммируя вышесказанное, декларированная свобода означала в главных чертах следующее: открывался достаточно широкий простор частной инициативе; при этом государство фактически объявляло о намерении снять с себя прежнюю неотъемлемую функцию постоянного контроля и тщательной регламентации в области промышленности и торговли. Созданная, начиная с петровских времен, система поощрения и защиты относительно слабых отечественных промышленников и торговцев признавалась изжившей себя. Как следствие, подразумевалась отмена системы покровительственных мер в виде различных привилегий, льгот и субсидий, вызвавшая такие уродливые явления, как монополизм крупных торговых компаний, серьезные нарушения общих таможенных установлений.

Указы 1762 г., особенно от 28 марта и 31 июля, еще не отличались целостностью и законченностью. Им свойственна и некоторая непоследовательность, противоречившая скорее не букве, а заложенному в них духу (например, монополия гр. П.И. Шувалова на северные морские промыслы, данная ему в 1748 г. на 20 лет, так и не была ими отменена). Наконец, первый указ от 28 марта своими пафосными широковещательными заявлениями больше напоминал декларацию о намерениях, нежели предлагал конкретные меры по борьбе со вскрытыми недостатками. Вместе с тем основное содержание указов не позволяло усомниться в намерениях правительства приступить в ближайшее время к реорганизации основ экономики страны. Собственно, сами указы давали тому импульс нужной силы.

В этой связи немаловажно взглянуть на реакцию структур исполнительной власти на местах на правительственные начинания. Обнаруженные в делах Сената документы, посвященные состоянию северных морских промыслов в 1760-1770-х гг., позволяют это сделать со всей наглядностью, поскольку являются непосредственным откликом на указ от 31 июля 1762 г.

Казалось бы, состояние «сального» и других морских промыслов вблизи побережья Белого моря и устья реки Колы не могло занимать много внимания правительства. Объем промыслов был сравнительно незначителен, а сами они затрагивали жизненные интересы немногочисленных жителей этого далекого и малолюдного края. Тем не менее правительство отнеслось со всей серьезностью к данному вопросу. И не в последнюю очередь потому, что указ от 31 июля 1762 г. непосредственно повлиял на дальнейшую судьбу промыслов.

Этот указ по истечении некоторого времени вызвал не только вопросы в администрации Архангелогородской губ., прежде всего у ее губернатора Егора Андреевича Головцына, но и определенные трения между ним и центральным правительством.

Началось же все с рядового обращения датского посланника графа Гакстгаузена 22 февраля 1763 г. в Коллегию иностранных дел, в котором тот .ходатайствовал о снятии запрета от 4 марта 1750 г. на закупку российской стороной сушеной трески у Дании ввиду испытываемой жителями Лифляндии явной нехватки столь нужного им морского продукта. Российский Сенат, запросив магистрат г. Риги, выяснил, что первоначальный расчет Коммерц-коллегии на организацию у российских берегов собственной добычи трески в основном силами крестьян Соловецкого монастыря, жителей городка Кемь и Сумского острога с тем, чтобы полностью вытеснить импорт датской трески, не оправдался. С конца 1750-х гг. привоз трески в Архангельск, а оттуда в Ригу неуклонно сокращался, а в 1761 г. и вовсе пресекся. Поэтому Сенат не стал возражать против мнения Коммерц-коллегии, считавшей необходимым возобновить импорт датской трески. Окончательное решение по данному вопросу состоялось лишь 4 мая 1766 г., когда соответствующий указ скрепила своей подписью Екатерина II. Вместе с тем архангелогородскому губернатору Е.А. Головцыну поручалось выяснение причин резкого сокращения трескового промысла и принятие необходимых мер для его подъема¹⁰.

Губернатор со всей ответственностью принялся исполнять поручение, но выяснить удалось немногое. И Промысловая контора, и Архангелогородский магистрат не находили видимых причин сокращения добычи трески несмотря на все усилия промысловиков и «приготовляемые ими снасти со излишеством». Общее единодушное заключение сводилось к тому, что сокращение произошло «не от иного чего, но от власти Божией». Правда, к этому заключению добавлялись и житейские наблюдения природного характера, почерпнутые у архангелогородских и холмогорских посадских людей: «А в 1763 и в 1764-м годех... умаление последовало от носящих[ся] по морю во время вешняго промысла великих льдов и отогнания гонившимися за льдами и за трескою морскими зверьми, называемыми нерпою, серкою и аккулою, которыя ту треску хватают»¹¹. Однако такие наблюдения никак не повлияли на общий вывод, с которым был вынужден в конце концов согласиться и сам губернатор: «Умаление оного тресковаго промысла ... не от промыслу человеческого и старания, но от власти божеской зависит, ибо не только оной тресковой и протчие около Колы рыбные и звериные морские промыслы умалились, но, как мне известно, и семожей промысел как в Коле и в приписном же здешней правинцыи городе Пустоозерском остроге и в лежащих около оных местах, в коих по здешней провинцыи большею частию ту рыбу семгу промышляют, також и около города Архангельского, где хотя и небольшее число, да в минувших годех лов бывал ... весьма знатным числом, и тот семужей лов по неимению оной рыбе семге ходу умалился, а около города Архангельского почти и вовсе нет»¹². В то же время Головцын счел необходимым добавить и другие подмеченные им причины вполне земного происхождения: «умаление в Коле жителей», вывод оттуда архангелогородского гарнизона, солдаты которого занимались рыбным промыслом, невозможность получения денежных ссуд из казны (раньше, например, в роли постоянного кредитора выступал Соловецкий монастырь, у которого посадские люди Кемского городка брали ссуды в преддверии лова и возвращали долг по окончании промысла), резкое сокращение в прибрежной зоне промыслов популяции мойвы, которую местные рыбаки считали лучшей наживкой для ловли трески.

Архангелогородский губернатор не придумал лучшего способа исправления ситуации, как запросить помощь у государства. При этом он представил конкретный план, основное содержание которого заключалось в увеличении численности промыслового населения на берегах реки Колы за счет переселения туда безземельных черносошных и экономических крестьян - так называемых бобылей и половников. Согласно плану, требовалось переселить около четырехсот семей, обеспечив их всем необходимым - новыми избами, складскими амбарами вблизи промысловых мест и съестными припасами. Кроме того, малоимущим предполагалось выделить из казны в виде аванса до 80 руб. на первый год для обзаведения лодками, а в последующие годы по 20 руб. ежегодно для необходимого «поправления» лодок и снастей. При этом необходимые средства надлежало выделять не на каждую лодку в отдельности, а в расчете на 5 или 10 лодок и лишь после того, как их владельцы представят коллективные обязательства по возврату заемных денег. Введение групповой ответственности должно было оградить казну от возможных потерь в случае, «ежели кто по воли божией умрет или потонет».

Однако надежды Е.А. Головцына на помощь казны не сбылись. Сенат, рассмотрев 3 октября 1767 г. рапорт губернатора, дал понять: не следует всецело уповать на государственную поддержку в сложившихся новых экономических реалиях. И не преминул назидательно напомнить: «Хотя указами из Сената в 1750 году февраля 5-го и марта 25 чисел и запрещено было промышленникам той рыбы трески мимо канторы покойнаго графа Шувалова и посланных ево прикащиков посторонним на морских берегах продавать, но после того имянным е. и. в. 1762 году июля 31 дня указом оное запрещение уничтожено, следственно, объявленной промысел рыбы трески остался вольным, и что каждый, кто пожелает вступить во оной, может им пользоваться без всякаго сомнения»¹³. Вряд ли Сенат мог заподозрить губернатора в незнании основ текущего законодательства или в непонимании смысла важнейших указов. Сделанное напоминание потребовалось для того, чтобы побудить Е.А. Головцына к самостоятельным действиям. Под ними понималось, прежде всего, развертывание разъяснительной работы среди поморов. Сенату, видимо, казалось, что те спустя несколько лет после опубликования июльского указа 1762 г. все еще пребывают в неведении относительно дарованного им права свободно и беспрепятственно вести тресковый промысел, а потому не проявляют должной активности. В действительности же сами сенаторы попали впросак, не совсем точно интерпретировав июльский указ 1762 г., который вопреки собственной логике оставил в силе двадцатилетний срок действия монополии П.И. Шувалова на северные сальные промыслы (включая добычу трески), истекавший 6 июля 1768 г. Приключившийся казус не случаен. По всей видимости, июльский указ 1762 г. уже прочно увязывался в сознании сенаторов с отменой всех монопольных прав и любых экономических ограничений.

Кроме того, губернатору предлагалось не только найти «охотников» к занятиям промыслами, но и предварительно выяснить размер их материальных запросов¹⁴. Фактически же позиция Сената откладывала решение вопроса на неопределенное время.

Как только стал приближаться к концу срок двадцатилетней монополии П.И. Шувалова, о ней вспомнили на самом верху. Предварительное рассмотрение данного дела было поручено Коммерц-коллегии совместно с Комиссией о коммерции. Они выработали свое «мнение» и 22 апреля 1768 г. представили его в Сенат. Особая ценность состоявшихся сенатских слушаний заключается в том, что в ходе разбирательств выявилось неоднозначное отношение представителей разных слоев екатерининской администрации к проблеме привилегий и монополий и четкая позиция самой императрицы.

Выработанное совместное «мнение» названных правительственных инстанций оказалось вполне предсказуемым, поскольку отражало уже вполне укоренившуюся официальную точку зрения, и потому, разумеется, нашло поддержку в Сенате. Оно опиралось на указ от 31 июля 1762 г. в качестве последнего фактически нормативного документа. На интерпретации данного законодательного акта применительно к делу о сальных промыслах покойного к тому времени П.И. Шувалова основывалась вся аргументация. Ее суть сводилась к тому, чтобы с 6 июля 1768 г., т. е. сразу же по окончании срока шуваловской двадцатилетней привилегии, отменить любые ограничения для занятий названными промыслами, поскольку «в одних руках состоящей промысел не инако производим бывает, как с отягощением народа, и что промышленники, особливо в сем сальном промысле, часто и с отвагою жизни своей оной промысел производя, настоящей цены за товар получить не могут, какую б при вольной торговле иметь могли, с платежем с отпуску за море настоящих по тарифу пошлин»¹⁵.

Доклад Сената, составленный по итогам обсуждения «мнений» Коммерц-коллегии и Комиссии о коммерции, сформулировал три ключевые положения правительственной концепции экономической свободы: 1) монополии отдельных лиц безусловно вредны всему обществу; 2) приемлемая и вполне справедливая цена на товар для всех участников процесса его производства и реализации складывается только на свободном рынке; 3) непременным условием свободной торговли по-прежнему являлось обязательное и строгое соблюдение установленного пошлинного режима.

Сенатский доклад датирован 22 апреля 1768 г.¹⁶ Спустя некоторое время императрица получила доклад и «мнение» архангелогородского губернатора Е.А. Головцына относительно сального и китобойного промыслов, написанные 12 мая того же года¹⁷. Императрица 5 июня распорядилась «без промедления», до конца июня, рассмотреть документы губернатора все тем же Коммерц-коллегии и Комиссии о коммерции.

Доклад Головцына предусматривал передачу промыслов в казенное содержание и подробно расписывал основные детали их устройства в полном соответствии с порядками, заведенными еще при покойном «содержателе» данных промыслов П.И. Шувалове.

Значительно больший интерес представляет «мнение» губернатора по тому же вопросу, в котором автор обозначил побудительные мотивы своих предложений. Начинается документ, надо полагать, вынужденным подтверждением справедливости положения о вреде монополий как общего правила: «Хотя оное и справедливо, что все монополии большею частию коммерции вредны, нежели полезны, и чрез оное некоторыя только люди богатеют, а многие тысячи, напротиву, притесняемы и торг ограничен бывает, чего для монополия почитай во всех торгующих государствах не дозволена, которые и в России при вступлении в. и. в. на всероссийской императорский престол всемилостивейше отрешены»¹⁸. Однако тут же следовала оговорка о наличии исключений из любых правил. По мнению архангелогородского губернатора, в некоторых случаях и монополия может быть полезнее «вольного торга», чему подтверждением служит деятельность восточно- и западно-индийских компаний Англии, Голландии, Франции, Дании, Швеции и др. стран, достигших посредством монополий «цветущего состояния и совершенства». Этот по существу голословный тезис Головцын посчитал бесспорным и не нуждающимся в доказательствах.

Далее он приступил к изложению конкретных деталей организации сального промысла при П.И. Шувалове, преследуя цель доказать с помощью хорошо известных ему фактов преимущества сосредоточения в одних руках полного промыслового цикла, включавшего добычу, переработку сырья и реализацию готовой продукции. При этом губернатор выказал себя знатоком не только технологических деталей, но и характера сложившихся производственно-социальных отношений, в которые было вынужденно втянуто население поморских сел и деревень, «поелику живущие по берегам Белаго моря, Лампладскому и Мурманскому, около Мезени и Пустоозерска жители по отдаленности к северу и холодному климату никакова земледелия (кроме мезенских и ближних к городу Архангельскому поморских Двинского уезда мест, и то небольшею частию) действительно не имеют»¹⁹. Впрочем, рискованный промысел не гарантировал постоянный доход. Случались неудачные сезоны, когда «промышленники» оставались без средств к существованию. И тогда им на помощь приходила шуваловская Сальная контора. Головцын нарисовал чуть ли не идеальную картину ее взаимоотношений с окрестными крестьянами. Она снабжала промысловиков необходимыми съестными припасами, инструментами и материалами для будущего промыслового сезона и даже платила за них подушную подать, причем «без всякого интереса», т. е. не устанавливая высоких процентов или вообще обходясь без них. Практиковалась отсрочка долгов «до тех пор, пока оных промышленников Бог благословит хорошим промыслом». Привозимое последними для сдачи в контору «сало», т. е. жир «морских зверей» (тюленей, моржей и др.), а также трески, незамедлительно принималось по заранее установленным твердым расценкам. «Сим образом промышленники чрез таковые средства были побуждаемы прилежностию к умножению промыслов, а промысел час от часу приходил в цветущее состояние, от чего при отпуске за море и немалая пошлина собиралась»²⁰. По данным губернатора, сальный промысел успешно развивался с 1748 по 1762 г., принося П.И. Шувалову стабильный среднегодовой доход в размере 3000 руб. вплоть до 1763 г., после чего существенно снизился, до 2000 руб., что свидетельствовало об упадке промысла. Его былую стабильность, признавал Головцын, обеспечивал установленный порядок, предоставлявший Сальной конторе Шувалова исключительное право на скупку товара промысловиков-заготовителей. Судя по краткой реплике губернатора, такой порядок претерпел изменения, и скорее всего в 1762 г., хотя указы от 28 марта и 31 июля того же года никаких сведений на этот счет не содержат. Головцын же высказался следующим образом: «Как скоро дозволено стало на внутренние росходы всякому покупать прямо от промышленников, то в промысловую Шувалова кантору для отпуску за море весьма мало стали ставить, за тем и отпуск туда уменьшился, чрез что как промысел сей в худое состояние пришел, так и в зборе со оного пошлин умаление зделалось»²¹. Вывод губернатора оказался неутешителен: если «сей промысел в нынешнем положении останется или совсем вольным зделается», его ожидает полный упадок.

Такой вывод слагался из нескольких составляющих. Во-первых, основную массу промысловиков образовывали самые бедные крестьяне. Лишившись материальной поддержки со стороны шуваловской конторы в виде практически беспроцентных ссуд, они могли либо оставить сальный промысел, либо попасть в долговую кабалу от купцов и богатых крестьян, которые, по словам губернатора, «как довольно известно, в таком случае оным помогать не ис человеколюбия, но из алчбы ненасытного корыстолюбия станут, чтоб чрез их бедных труд и безпокойствы только самим обогатится». «И не произойдет ли из того существительная монополия, да еще и вреднейшая?», - задается вполне риторическим вопросом Головцын, после того как данный промысел сделается совершенно вольным. Тут же, уверен он, неминуемо в полной мере проявится корыстолюбие местных состоятельных купцов и богатых крестьян. Они станут снабжать хлебными припасами «скудных промышленников» по высоким ценам, вынуждая последних поставлять им сало по 40 коп. за пуд, тогда как сами скупщики-богатеи, по достоверным сведениям губернатора, заключили на будущее лето контракты с иностранными купцами по 60 копеек пуд²². Таким образом, Головцын однозначно стал на сторону малоимущих промысловиков-заготовителей, выступив решительным противником монополии крупного капитала.

Во-вторых, неизбежным следствием установления режима полной свободы, в том числе применительно и к сальному промыслу, станет утрата централизованного контроля за качеством продукции, существовавшего на специализированном салотопном дворе Шувалова, в ущерб доверию и «кредиту» иностранных купцов. А в том, что не удастся избежать «всяческих коварств» со стороны продавцов, которые будут мало заботиться о качестве, искушенный губернатор не сомневался.

В-третьих, из-за отсутствия у «разных партикулярных людей» собственных салотопных дворов следовало опасаться с их стороны самовольного приготовления «сала» непосредственно в городе при своих домах, из-за чего «целого города жители будут чувствовать смрадность ...духу».

Наконец, в-четвертых, казна лишится части пошлинных сборов, поскольку «достаточные купцы и богатые крестьяне» начнут отправлять сало сухопутным контрабандным путем через Кемь, Кереть, Кандалакшу и другие отдаленные от Архангельска места к шведской границе, чему уже был пример.

Только после того как архангелогородский губернатор представил свое видение главных причин упадка северных морских промыслов, он счел возможным отчетливо обозначить собственную экономическую позицию, с которой ему открывались наилучшие перспективы развития. В основных чертах это позиция убежденного «государственника», целиком разделявшего популярную в свое время теорию позднего меркантилизма, главной целью которой являлось максимальное привлечение в страну иностранной денежной массы за счет активного внешнеторгового баланса. Сам Головцын сформулировал свою позицию предельно коротко, назвав «основательным и неоспоримым» ее следующее исходное положение: «Те деньги, кои иностранной купец за сало, так и протчие продукты заплатит, есть приращения богатства в государство»²³. Исходя из данного положения, он поставил решение вопроса о предпочтительности использования той или иной формы хозяйствования в зависимость от соответствия следующему простому критерию: «Больше ли за сало денег вступит в государство, естьли б тот промысел был в одном казенном содержании или в вольном, а потом и разсудить, которое из сих двух государству полезнее будет»²⁴. Приводя несложные подсчеты, Головцын доказывал экономическую целесообразность казенного «содержания» промысла, способного ежегодно пополнять казну иностранной звонкой монетой на сумму свыше 32 тыс. руб. (в пересчете на российские деньги). Напротив, частное («вольное») содержание окажется для казны более чем на 9 тыс. руб. убыточнее. К тому же непосредственно занятые в промыслах крестьяне, то есть «самые настоящие бедные промышленники, за все свои труды не будут иметь надежды к вспоможению в нуждах и ко облегчению их отягощения»²⁵.

Таким образом, Головцын сформулировал идею государственной монополии на северные морские промыслы как наиболее целесообразную, с его точки зрения, форму хозяйствования, если исходить не из абстрактной идеи всеобщей экономической свободы, а принимать в расчет местную специфику. Обязательным условием существования монополии казны он считал восстановление прежнего, «шуваловского», порядка: «Чтоб мимо (казенной - А.К.) компании промышленники и на внутренние росходы никому продать, и у них никто купить не могли так, как и при покойном графе Шувалове строгое смотрение учреждено б было»²⁶.

По всей видимости, Головцын настолько уверовал в силу своих аргументов, что даже представил императрице отдельный доклад (о нем упоминалось выше), в котором наметил основные принципы деятельности будущей Казенной промысловой сальной конторы²⁷. Примечательно, что в докладе он также выдвинул идею государственного регулирования цен, испрашивая у Екатерины дозволение на пересмотр прежних расценок и утверждение новых ради облегчения условий существования простым «промышленникам». При П.И. Шувалове принадлежащая ему контора платила сначала по 35 коп., затем по 40 коп. за пуд сырого, т. е. не топленого «сала», а в продажу на внутреннем рынке после переработки на салотопном дворе отпускала «неумеренной ценою» по 80 коп. пуд, что также ради объективности счел нужным отметить губернатор. Он просил о повышении закупочных цен до 45-50 коп. и снижении продажных на внутреннем рынке цен до 60-65 коп. В этом случае «как промышленники, так и покупатели сала означенным в. и. в. милосердием против прежняго будут много облехчены и уравнены, и тем пользуясь, никто не почувствует никакого себе отягощения, потому что и ныне бедные промышленники купцам и богатым крестьянам для внутренней продажи не более как по 40 копеек продают»²⁸.

Однако аргументы главы администрации северного края оказались не услышанными в бюрократических кругах Сената. В специальном сенатском деле²⁹, на которое выше давались соответствующие ссылки, отсутствуют следы откликов на выдвинутые предложения начальника Архангелогородской губернии. В подписанном 1 июля 1768 г. Екатериной II кратком указе Сенату упоминается лишь поступивший к ней совместный доклад Коммерц-коллегии и Комиссии о коммерции, на основании которого императрица повелела «по истечении срока данной привилегии покойному фельдмаршалу графу Петру Шувалову на сальный промысел отдать как промысел того сала, так и кож морских зверей, моржоваго зубья и трески рыбы промышленникам Архангелогородской губ. и всем тамошним обывателям, могущим иметь от того свое пропитание, в вольную и свободную куплю и продажу; выпуск сала за море отдать на десять лет одному только купечеству города Архангельскаго»³⁰.

Игнорирование мнения губернатора Архангелогородской губ. Е.А. Головцына, решившегося на противоречившие правительственной линии высказывания, по всей видимости, объясняется именно тем, что эта линия к 1768 г. не только возобладала, но и достаточно прочно укоренилась в сознании правящей элиты, воспринималась ею уже в качестве общего руководства к действию, не допускавшего иных толкований и разночтений.

Сам по себе не рядовой и смелый поступок Е.А. Головцына менее всего можно объяснить карьерными побуждениями и стремлением заручиться поддержкой всесильных вельмож масштаба П.И. Шувалова. Последнего уже несколько лет не было в живых к моменту «инициатив» губернатора (Шувалов скончался 4 января 1762 г.), наследникам покойного достался громадный казенный долг, в основном по гороблагодатским металлургическим заводам. Поэтому даже напоминание о существовании за Шуваловым некогда вполне успешного, но скромного по доходам сального промысла, а тем более откровенное одобрение организации всего дела при покойном генерал-фельдмаршале, выглядели по крайней мере неуместно или даже неосторожно. Очевидно, присущие Головцыну искренность, честность и преданность государственным интересам не позволили ему безучастно промолчать или представить себя сторонником возобладавшего течения полной экономической свободы. Не оглядываясь по сторонам, он заявил о наличии собственной позиции в соответствии с внутренними убеждениями и вдобавок не раз пытался отстаивать интересы рядового промыслового крестьянства как наиболее слабого и незащищенного социального слоя перед явно усиливавшимся напором крупного частного капитала.

Вместе с тем поступок Головцына вряд ли мог состояться в атмосфере, исключавшей проявления самостоятельного мышления со стороны представителей правящей бюрократии разного уровня. И губернатор, судя по всему, знал не понаслышке о заинтересованности Екатерины II в откровенных и объективных суждениях о положении дел на местах со стороны глав губернских администраций. Ему приходилось наездами бывать при дворе в столицах и самому составить представление о сложившейся там атмосфере. Так, в самом начале своего доклада императрице он мимоходом упоминал о полученном «в. и. в. имянном данном мне в бытность в Москве изустном повелении о архангелогородском сальном промысле»³¹. И очевидно его стремление быть услышанным и правильно понятым несмотря на откровенно продемонстрированные им существенные расхождения с новой правительственной линией.

В занятой Е.А. Головцыном позиции трудно усмотреть даже намек на фрондерство или проявление некоторых оппозиционных настроений. Напротив, она, скорее всего, свидетельствует о наличии спокойного, беспристрастного рабочего диалога губернатора с императрицей и ее окружением по довольно частному, но имеющему принципиальное значение вопросу. Более же чем прохладное отношение к его предложениям в высших правительственных сферах объясняется несколькими факторами. Во-первых, идея неограниченной экономической свободы стала там явно доминировать, причем не только в абстрактном выражении, но и перейдя в сугубо практическую плоскость спустя непродолжительное время после указа от 31 июля 1762 г. Во-вторых, эта идея, вытеснив другие представления, в 1768 г. еще не допускала тесного соседства частной и государственной формы участия капитала. В-третьих, явное предпочтение отдавалось крупному частному капиталу в ущерб интересам мелких производителей, защита которых со стороны архангелогородского губернатора была полностью проигнорирована.

История с «кольскими» промыслами, как они нередко именовались в источниках, имела свое продолжение. Когда подходил к концу десятилетний срок привилегии, данной в 1768 г. всем «обывателям» г. Архангельска, Е.А. Головцын запросил Сенат насчет возможности продления данного срока. Тот, приступая к рассмотрению дела, поставил его исход в зависимость от ответа только на один вопрос: сократились или же увеличились объемы экспорта «ворванного сала» с момента окончания срока действия привилегии Шувалова и передачи промыслов на «волю». Именно с этой целью Сенат поручил Коммерц-коллегии составить соответствующую ведомость, воспроизводимую ниже в максимально приближенном к источнику виде³².

Цифровые данные ведомости, на первый взгляд, неоспоримо свидетельствовали о преимуществах свободного состояния сальных промыслов, если принимать во внимание только один показатель - рост экспортной составляющей. Действительно, за годы монополии П.И. Шувалова, то есть за 20 лет, среднегодовой экспорт ворванного сала составил 5043 бочки, тогда как в последующие десять лет, то есть в период вольной торговли, тот же показатель увеличился до 8707 бочек. Такими выборочными средними показателями, включая также их стоимостное выражение, и довольствовался Сенат. И только они оказались включены в составленный для императрицы доклад, произведя, видимо, нужное впечатление. Во всяком случае, 18 апреля 1778 г. Екатерина II на сенатском докладе собственноручно наложила следующую резолюцию: «Сальный промысл оставить за архангелогородским купечеством еще на десять лет»³³.

«Ведомость, учиненная в Коммерц-коллегии, коликое число с 1748-го по 1768, итого чрез дватцать лет и с того по 1778 год чрез десять лет в отпуску было за море ворваннаго сала, и насколько по цене, как оный промысел состоял за покойным фельдмаршалом графом Шуваловым, а в равно и в вольной торговле, о том значит под сим»





Между тем, если обратиться непосредственно к таблице, то не трудно заметить не совсем корректно произведенное в ней сопоставление. Период монопольного владения промыслами П.И. Шуваловым оказался вдвое длиннее последующего, «вольного». Чтобы «устранить» это несоответствие, составители таблицы из Коммерц-коллегии недолго думая просто вдвое умножили итоговую цифру количества проданного за рубеж сала в течение 10 «постшуваловских» лет, с 1768 по 1777 г. (87078 бочек). Но при этом они неосознанно или сознательно упустили из вида одно немаловажное обстоятельство: условия добычи на протяжении ряда лет могли существенно меняться. Благоприятную фазу добычи под воздействием объективных природных факторов сменяла фаза неблагоприятная, о чем уже ранее доносил архангелогородский губернатор Е.А. Головцын и о чем не могли не знать в Коммерц-коллегии.

Поэтому нельзя исключать наличие элемента некоторой тенденциозности, с которой производилась выборка количественных показателей, вошедших в доклад Сената. Преподносимые императрице цифры представляли наглядное свидетельство верности избранного правительством экономического курса.

В сложившейся обстановке после санкционированного верховной властью наступления на монополии, казалось бы, уничтожившего благоприятную питательную среду для появления их новых ростков, не допускалась и мысль о возможности ущемления обретенных свобод. Тем не менее северные морские промыслы вновь дали повод заговорить об этом.

В отправленном 2 июля 1778 г. донесении в Сенат Е.А. Головцын извещал о недавно полученном и несколько озадачившем его рапорте купеческих и мещанских старост Архангельска. В нем выборные представители архангелогородского посада ставили губернатора в известность о состоявшемся 18 июня «общем рассуждении», на котором они стремились найти действенный способ реализации высочайше дарованной одному купечеству Архангельска «выгодности» на экспорт сала, то есть по существу «коллективной» привилегии. Воспользоваться ею препятствовала сложившаяся финансовая зависимость от иностранных купцов, выступавших в роли посредников-кредиторов и фактически полностью контролировавших все торговые операции. Причем «взято было в разсуждение и то, что чинимой на щет иностранных купцов отпуск (сала за границу - А.К.) есть вид, не приносящей ни частной, ни общественной пользы, и в существе более вреден»³⁴. По мнению верхушки посада, лучшим способом освобождения от иностранной посреднической зависимости может стать сбор общественной суммы, «чтоб соединением капиталов воедино можно было чинить отпуск собою беспосредственно до последних рук в сходственность высочайшаго пожалования»³⁵. Упоминалось также и о наличии выработанного посадскими людьми плана, предусматривавшего, в частности, создание общественной конторы. На нее, надо полагать, и возлагалось осуществление всего плана, рассчитанного на вытеснение иностранного купечества. С целью одобрения указанных начинаний, а также отдельно высказанного пожелания запретить все частные сделки иностранных купцов, касавшихся вывоза за границу ворванного сала без ведома архангелогородского магистрата, 5 мая на имя императрицы было направлено соответствующее прошение.

Вынашиваемые частью торгово-промысловых кругов Архангельска замыслы не удалось скрыть от иностранного купечества. Оно, крайне обеспокоенное возникшей перспективой утраты своего фактически монопольного положения на российском рынке, обратилось к Е.А. Головцыну с донесением, полностью проникнутым антимонопольными высказываниями в защиту экономической свободы. С тревогой ожидая ответа от российского императорского двора на челобитную посадских людей Архангельска, иностранные негоцианты сочли уместным поучительно заметить: «Кажется иностранному купечеству, что такую общественную компанию и кантору без высочайшей е. и. в. апробации архангелогородскому купечеству учредить будет противно высочайшему повелению и намерению, а особливо как такая общественная компания будет не иное что, как некоторой род монополии к притеснению сальных промышлеников, кои чрез то принуждены будут отдавать сало ворванное в ту компанию по такой цене, как оная им дать за благо разсудит»³⁶.

Хотя иностранцы преследовали собственные интересы, стремясь не допустить срыва заранее заключенных контрактов в преддверии нового промыслового сезона, нельзя счесть их довод безосновательным. Такого же мнения придерживался и Е.А. Головцын. Впрочем, он, прежде всего, отстаивал интересы российских «маломощных» купцов и промысловиков, последовательно придерживаясь своей давно обозначенной позиции. Сложившаяся за последнее десятилетие практика, доказывал губернатор, не препятствовала самостоятельному участию в торговле как непосредственным «промышленникам», так и отдельным купцам, не располагавшим достаточными средствами на осуществление крупных оптовых операций и вынужденным заранее брать в долг у иностранцев, фиксируя при заключении сделок отпускные цены. Ломка же утвердившегося порядка неминуемо принесет одни убытки и продавцам, и покупателям, «а в течении коммерции нынешняго лета произойдут немалые замешательства и от иностранных корешпондентов на производимый от здешняго порта торг безславие, а на будущее время в кредите недоверенность к сожалетельному оного упадку»³⁷. Головцын, не посвященный в детали проекта по созданию «общественной конторы» (магистрат в своем письме их не раскрывал), тем не менее нисколько не сомневался в характере замысла, преследующего цель образования под благовидным предлогом очередной компании-монополии («учреждение одной компании, приемлющей единою ею на себя куплю и отпуск всего сала и делающей тем запрещение частным из общества ее людем продавать, а, следовательно, уже и от промышленников покупать сало, будет род монополии»³⁸). Вместе с тем губернатор ничего не имел против создания нескольких купеческих компаний, но только при одном обязательном условии: ни одна из них не будет ограничивать свободу частных лиц в покупке и продаже, в том числе «за море», того же сала и подобных продуктов. При соблюдении данного условия «не только не последует стезей, относящихся к монополии, но произойдет общественная польза, поелику тогда сальные промышленники продавать, а купцы покупать и продавать же могут более иметь средств к соблюдению своих выгод, нежели от оной компании, от всего того их удерживающей. И, безсумнительно, что при такой вольности каждой может получить преимущественные прибытки, нежели от одной компании, делающей род монополии»³⁹.

Как видно, Е.А. Головцын прекрасно осознавал законы свободного рынка и четко сформулировал основополагающий принцип свободной конкуренции. Был ли он полностью искренен в своих высказываниях, или же на этот раз счел за благо подстроиться под общий лад, можно только догадываться.

Направляя доклад в Сенат, архангелогородский губернатор уведомлял в нем о принятом им лично решении сохранить прежний сложившийся порядок, при котором любой посадский человек Архангельска мог беспрепятственно заниматься морскими промыслами и участвовать в торговле. Сенат, рассмотрев донесение Головцына 31 августа 1778 г., на этот раз полностью встал на его сторону, одновременно сделав выговор магистрату Архангельска, которому «приступать самому собою к каковым-либо новым в торговле переменам отнюдь не следовало, не дав знать о том наперед вышнему над собою правительству». При этом Сенат на всякий случай счел нужным оговориться: принятое им решение выражает собственную точку зрения; какая же последует резолюция императрицы на прошение архангелогородского магистрата, о том «наперед» ему знать не дано⁴⁰.

О реакции императрицы из документов ничего не известно. Надо полагать, государыня полностью разделила мнение Сената, никогда не позволявшего себе противоречить ее взглядам.

Итак, кратко подведем некоторые итоги. Указы 1762 г. (Петра III от 28 и 29 марта и Екатерины II от 31 июля и 8 августа) заложили первые камни в кладку правового фундамента, необходимого для возведения на нем всего здания свободной рыночной экономики. Содержащиеся в них новые идеи достаточно быстро и прочно овладели сознанием высшего слоя правящей бюрократии. Пожалуй, слишком быстро для того, чтобы суметь отнестись к ним вдумчиво и не воспринимать в качестве исходящего от верховной власти императива, исключавшего любые незначительные отклонения от заданного курса. Скорее всего, именно поэтому обнаружившееся некоторое несогласие с магистральным курсом одного из представителей губернского властного звена в лице архангелогородского губернатора Е.А. Головцына вызвало явное неприятие в столичных сенатских кругах. Высказанные им идеи, опиравшиеся на знание местной специфики, о целесообразности введения государственной монополии на кольские промыслы, о возможности самопроизвольного, не санкционированного сверху формирования новой монополии крупного частного капитала и о необходимости противодействия его наступлению на жизненное пространство простых крестьян-промысловиков были полностью проигнорированы столичной сановной верхушкой.

---

¹ Статья подготовлена при поддержке Российского государственного научного фонда (РГНФ). Проект № 11-01-00064а.
² Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. СПб., 1830 (далее - ПСЗ). Т. XV. № 11489.
³ Деятельность этих компаний всесторонне проанализирована А.И. Юхтом в обобщающей монографии. См.: Юхт А.И. Торговля с восточными странами и внутренний рынок России (20-60-е годы XVIII века). М., 1994.
⁴ О ее истории см.: Дмитриев Н.Н. Первые русские ситценабивные мануфактуры XVIII в. // Известия ГАИМК. М.; Л., 1935. Вып. 116.
⁵ ПСЗ. Т. XVI. № 11630.
⁶ ПСЗ. Т. XV. № 11517.
⁷ ПСЗ.Т.ХУ.№ 11490.
⁸ nC3.T.XVI.№ 11638.
⁹ ПСЗ.Т. XV. № 11444,11445.
¹⁰ РГАДА. Ф. 248. Оп. 48. Д. 4107. Л. 444-481.
¹¹ Там же. Л. 498.
¹² Там же. Л. 504-504 об.
¹³ Там же. Л. 529 об.-530.
¹⁴ Там же. Л. 530.
¹⁵ Там же. Оп. 43. Д. 3796. Л. 480-480 об.
¹⁶ Там же. Л. 481 об.
¹⁷ Там же. Л. 544.
¹⁸ Там же. Л. 527-527 об.
¹⁹ Там же. Л. 529 об.
²⁰ Там же. Л. 530 об.-531.
²¹ Там же. Л. 531 об.
²² Там же. Л. 533.
²³ Там же. Л. 535.
²⁴ Там же. Л. 535-535 об.
²⁵ Там же. Л. 537 об.-538.
²⁶ Там же. Л. 536 об.
²⁷ Там же. Л. 520-523 об.
²⁸ Там же. Л. 522 об.-523.
²⁹ Там же. Д. 3796.
³⁰ Там же. Л. 557.
³¹ Там же. Л. 520.
³² Там же. Оп. 48. Д. 4107. Л. 598-599.
³³ Там же. Л. 601.
³⁴ Там же. Л. 610-610 об.
³⁵ Там же. Л. 610 об.
³⁶ Там же. Л. 611.
³⁷ Там же. Л. 613.
³⁸ Там же. Л. 613 об.
³⁹ Там же. Л. 614.
⁴⁰ Там же. Л. 621-621 об.

Просмотров: 8287

Источник: Образы аграрной России IX-XVIII вв. М.: Индрик, 2013. С. 230-255

statehistory.ru в ЖЖ: