Экономическое развитие России в первой половине XIX века

Предлагаем вам для ознакомления главу "Экономическое развитие России в первой половине XIX века" из книги А. и И. Гранат "История России в XIX веке. Том 1" (С.-Петербург 1907).

1.

Основным явлением хозяйственной истории России в первой половине XIX века, или вернее, до падения крепостного права надо, несомненно, признать гораздо более быстрое и широкое, чем прежде, развитие менового или денежного хозяйства. Денежное хозяйство начало заметно развиваться в России еще с половины XVI века, но сначала этот процесс совершался весьма медленно и захватывал сравнительно небольшие группы населения. Только в XIX веке начинается переход денежного хозяйства во вторую стадию развития, когда большая часть населения втягивается в торговый оборот, работает для рынка, а для удовлетворения собственных потребностей закупает продукты чужого труда, выносимые также на рынок в виде товара.

В ряду фактов, характеризующих это основное хозяйственное явление эпохи, прежде всего обращают на себя внимание те, которые указывают на рост внешней торговли.
Накануне крестьянской реформы ценность русского вывоза, простиравшаяся в начале XIX века до 75 миллионов рублей, поднялась до 230 миллионов; в то же время иностранных товаров ввозилось уже на 200 миллионов рублей, тогда как в начале столетия ввоз не превышал 52 миллионов. Важнейшими предметами русского вывоза были хлеб и вообще земледельческие продукты, скот и продукты скотоводства, лесной товар и прочее сырье. Как рост вывоза хлеба, — видно из следующих цифр: в период времени между 1800 и 1845 г. хлеб по ценности составлял 15 — 16% всего русского вывоза, в 1846 — 1860 гг. — уже 30—35%; средний вывоз хлеба за 10 лет, предшествовавших 1846 году, не превышал 28 миллионов пудов, а за следующее затем десятилетие составлял уже 51 мил. пудов в год, так что наблюдается громадное повышение сравнительно с предшествующим десятилетием — на 88,2%. Это вполне понятно: передовые западноевропейские страны чем ближе к половине XIX в., тем больше развивали у себя обрабатывающую промышленность и, следовательно, тем острее ощущали нужду в привозном русском хлебе, главным образом, в пшенице. Так как пшеница производилась по преимуществу на юге России, то черноморские порты — Одесса и Таганрог — приобрели первенствующее значение по вывозу земледельческих продуктов сравнительно с портами балтийскими. Затем повышается экспорт льняного семени и хмеля. В 30 — 40-х годах даже с Кавказа (т. е. из северной части, принадлежавшей тогда России) вывозились через Таганрог значительные количества льняного семеня. Ценность экспортируемых заграницу лесных товаров в 1815 г. равнялась 1 миллиону 320 тысячам рублей серебром, а в 1850 г. дошла до 2 мил. 745 тыс. руб. сер. (повышение более 100%). Скота и продуктов скотоводства (сала, щетины, кожи) вывозилось в 1825 г. на 15 мил. 885 тыс. руб., а в 1850 г. уже на 17 мил. руб. сер. Соответственные явления наблюдаются и по отношению к предметам заграничного ввоза. Вот наиболее яркие примеры, характеризующие как нельзя лучше движение в направлении к росту денежного хозяйства: в 1820 г. машин привозилось в Россию всего на 10 тыс. руб. сер., а в 1850 г. — на 2 милл. 221 тыс.; ценность ввозимых в страну заграничных шерстяных изделий повысилась с 1.5 тыс. руб. сер. в 1815 г. до 2 мил. 39 тыс. в 1850 году.

Наряду с этим и, даже можно сказать, быстрее этого росла торговля внутренняя. Прежде не только в крестьянском, но и в дворянском обиходе довольствовались для удовлетворения своих потребностей продуктами исключительно домашнего производства, не покупавшимися, а вырабатывавшимися трудом дворовых; употребляли, напр., грубое домашнее сукно и домотканое полотно. Но мало-по-малу эти примитивные ткани стали заменяться в потреблении покупным более тонким сукном, ситцем и миткалем. Правда, еще в 1804 г. многие помещики Московской губернии имели фабрики, продукты которых предназначались "для домашнего расхода", "для своего употребления", но постепенно все более умножались уже и тогда дворянские фабрики и заводы, работавшие для рынка: таковы были, напр., в той же Московской губернии суконные фабрики князей Хованских и князя Голицына, шелковая и бумажная фабрики Белавина, полотняный фабрики князя Долгорукова и графа Протасова. Уже в 1812 г. обороты внутренней торговли оценивались приблизительно в 260 мил. руб. сер. На нижегородской ярмарке в 1824 г. было продано товаров на 40.5 мил. руб., а в 1838 г. уже — на 129 мил. 200 тыс. Быстро растут купеческие капиталы: в 1822 г. в Московской губернии общая сумма этих капиталов доходила до 27 миллионов рублей, а 11 лет спустя, в 1833 г., она достигла уже 39 миллионов, что составляет около 45% повышения в такой короткий срок, как одно десятилетие. Улучшаются пути сообщения: начинается железнодорожное строительство, заводятся пароходства по Волге, Днепру и другим рекам. Но главное, что бросается в глаза и что особенно характерно для развития денежного хозяйства, — это рост разделения труда между отдельными частями территории государства, неизбежно ведущий к обмену услуг, к торговому оживлению. Нечерноземная полоса России — север и центр — стали нуждаться в значительных количествах привозного хлеба, так как своего не хватало уже для потребностей местного населения: по свидетельству путешествовавшего по России в 40-х годах немца барона Гакстгаузена, такой губернии, как Ярославская, не хватало половины потребляемого ее населением хлеба; даже Калужская губерния еще в 1822 году прикупала хлеб в губерниях Орловской и Тульской. Кроме юга России, хлебом торговал еще восток: так из той части тогдашней Оренбургской губ., которая теперь входит в состав губернии Уфимской, в 20-х годах и позднее сплавлялось много хлеба по Каме и Волге; отсюда же в казанское и сибирское Поволжье сбывался скот, причем в торговый оборот втянуто было не одно дворянство, а вся масса населения: по словам современника, "каждый поселянин продавал ежегодно несколько скотин, им выкормленных". Торговые отношения связывали между собою весьма отдаленные части страны: Харьковская, Полтавская, Екатеринославская и Херсонская губернии снабжали лошадьми большую часть России, Маллороссия и Новороссия употребляли в 1854 г. на 80 мил. руб. сер. великороссийских товаров, привозимых на многочисленные малороссийские ярмарки, которых в одной Харьковской губ. было 425 в год, а в Полтавской — 372; товары доставлялись в Малороссию из губернии Московской, Владимирской, Костромской, Ярославской, Рязанской, Тульской, Нижегородской, Орловской, Калужской, затем с запада — из губерний Смоленской, Гродненской, Лифляндской, с юга — из Бессарабии, Крыма, Екатеринослава, и востока — с Дона и из Воронежской губ. В 50-х годах XIX века Павлово и Ворсма покупали необходимое для их металлического производства железо с Урала через посредство нижегородской ярмарки; в селе Пестяки Владимирской губ. женщины вязали чулки и продавали их в Сибирь и другие места на 120 тыс. руб. в год, а материал для этого — шерсть в количестве 12.5 тыс. пудов — закупали в губерниях Астраханской, Оренбургской, Саратовской и Земле Войска Донского. Словом, явственно обозначилось разделение России на среднюю и северную неземледельческую область и южную земледельческую и скотоводственную, причем та и другая подавали друг другу руки в хозяйственном отношении, не могли жить одна без другой, составили единое, связное экономическое целое, столь необходимое для развития денежного хозяйства.

Оставляя область торговли и переходя к другим отраслям, народного труда, мы и здесь должны констатировать поступательное движение, являющееся новым признаком, развития денежного хозяйства в стране.

В 1838 г. издатель журнала "Русский Земледелец" печатно заявил, что тогда как земледелие в России "стоит почти неподвижно" обрабатывающая промышленность "достигла изумительного развития". Без сомнения, эти слова служат хорошим отголоском тех впечатлений, которые отлагались в сознании современников, наблюдавших за хозяйственным развитием России в первой половине XIX столетия. Но столь же несомненно и то, что такие впечатления грешили против действительности в двух направлениях: с одной стороны, признание развитая русской обрабатывающей промышленности за это время "изумительным" страдает явным преувеличением, с другой — мнимой надо признать и "неподвижность" сельского хозяйства. На самом деле обрабатывающая промышленность развивалась не изумительно, но довольно быстро, и в этом, конечно, ничего нет удивительного: ее рост является необходимой предпосылкой развития денежного хозяйства. В важнейшей из отраслей фабричной производительности — хлопчатобумажном производстве — количество перерабатываемого хлопка возросло за 50 первых лет века в 16 раз; выплавка чугуна за то же время поднялась с 8 до 16 миллионов пудов в год; быстрое поступательное развитие суконного производства засвидетельствовано тем фактом, что в I850 г. в России считалось уже 492 суконных фабрики. В период времени между 1820 и 1830 годами число фабрик в России увеличилось с 3-х до 4-х тысяч, а количество занятых на них рабочих возросло с 170-ти до 240 тысяч человек.

В 40-х годах одно только село Иваново Шуйского уезда давало заработок 42 тысячам человек и вырабатывало хлопчатобумажных изделий на 23 миллиона 400 тысяч рублей ассигнациями. Первый русский свеклосахарный завод был основан в 1802 г.; в 1845 г. считалось уже 206 сахарных заводов с производством в 484 тысячи пудов, а три года спустя, в 1848 г., размеры производства достигли 900 тысяч пудов в год, количество же заводов дошло до 340. По словам современника, уже во второе десятилетие XIX в. "многие деревни приняли вид городов будучи заселены ремесленниками крестьянскими, которых считалось тогда во всей стране до 700 тысяч человек. Рост обрабатывающей промышленности сказывался даже на вывозной торговле. Нам уже приходилось указывать, что в русском вывозе по мере приближения к 50-м и особенно 60-м годам все более видную роль стали играть сельскохозяйственные продукты, по преимуществу зерновой хлеб. И все-таки, несмотря на это, увеличивался и вывоз произведений обрабатывающей промышленности. Так, в 1815 г. земледельческих произведений было вывезено на 23 мил. 400 тыс. руб. сер., продуктов скотоводства — на 17 мил. 800 тыс., продуктов добывающей промышленности — на 7 мил. 200 тыс., а обрабатывающей — на 10 мил. 800 тысяч; для 1850 года соответствующие цифры будут 44 мил. 700 тыс. руб. (земледелие), 23 мил. 500 тыс. (скотоводство), 7 мил. 300 тыс. (добывающая промышленность) и 11 мил. 300 тысяч (промышленность обрабатывающая).
Но эти же приведенные сейчас цифры вывозной торговли показывают, как ошибочно было бы считать недвижимым русское земледелие и вообще сельское хозяйство изучаемого времени. Не надо забывать, что Малороссия, Новороссия, Кавказ, черноземная полоса к югу от Оки и большая часть востока Европейской России совершенно не знали тогда обрабатывающей промышленности. Бестужев в своих "Опытных замечаниях о крестьянском сельском хозяйстве в низовом крае России" свидетельствует, напр., что по нижнему Поволжью не было не только фабрик, но и крестьянских промыслов. То же надо сказать почти без ограничений о Малороссии и Новороссии, получавших различные изделия из центральных областей. Распространение земледелия и его рост подтверждаются и фактом быстрого и сильного повышения цен на землю в таких частях страны, где земледелие господствовало: так, напр., в Курской, Воронежской, Екатеринославской, Оренбургской и Саратовской губерниях десятина земли в 30-х годах оценивалась от 40 до 100 руб. асс., тогда как в конце XVIII в. она стоила здесь от 2 до 5 руб. ассигнациями. В 1810 г. годовая производительность земледелия оценивалась в 800 миллионов рублей. Что касается скотоводства, то с 20-х годов особенно растет коневодство. В 1851 г. в одной Московской губ. был 21 конский завод. В Hoвoроссии привилось овцеводство: в начале века во всей России считалось только 100 голов мереносов, а 50 лет спустя их было уже 8 миллионов 700 тысяч.

Соотношением главных отраслей хозяйства и главным образом развитием денежного хозяйства определились в основных чертах все другие проявления экономической жизни страны.

2.

Рост денежного хозяйства сильно сказался прежде всего в формах земледелия. Но здесь, как и в других сферах хозяйственной жизни, отражались очень ясно и традиции старины, наследие прошлых веков.

Эти традиции поддерживали основное положение русского поземельного права первой половины XIX в., сводившееся, как и в XVIII столетия, к идее о том, что владение землей населенной составляет сословную привилегию дворянства. Такая идея была ни чем иным, как юридическим постулатом существования крепостного права: раз было признано, что одни только дворяне имеют право владеть крепостными крестьянами, — а такое признание окончательно установилось в законодательстве второй половины XVIII в., — логически необходимо было вывести отсюда заключение, что только дворяне могут владеть на праве собственности населенной крепостными землей. Таким образом, Россия до крестьянской реформы 1861 г. была страной с господством сословной дворянской полусвободной земельной собственности. Мы называем ее полусвободной именно по той причине, что она была сословной, т. е. могла подвергаться свободному гражданскому обороту (купли-продажи, залогу, дарению, мене) только в пределах дворянского сословия. Без сомнения, такие юридические отношения лица к земле вытекали из тех экономических условий, в каких находилась страна в XVIII и начале XIX в., — т. е. главным образом на слабости развития денежного хозяйства при подавляющем в то же время перевесе земледелия над другими отраслями производства: перевес земледелия делал землевладельческое дворянство определяющей, почти всецело господствующей общественной группой, замыкал его в самом себе, заставлял пренебрежительно и свысока относиться к иным экономическим и социальным явлениям; в том же направлении сословной замкнутости и привилегии действовало и недостаточное развитие денежного хозяйства: только развитое, сложившееся, широко и глубоко распространившееся денежное хозяйство требует вполне свободного гражданского оборота с землей, постоянной и неограниченной возможности обратить землю в деньги и найти приложение денежному капиталу в земле.

Мы знаем однако, что русское земледельческое производство первой половины XIX века постепенно все более и более стало работать для рынка, неудержимо превращалось в товарное производство, втягивалось в денежно-хозяйственные отношения. Отсюда произошел целый ряд чрезвычайно важных и интересных новых явлений, проторивших постепенно дорогу новым свободным формам земельной собственности, уничтожению дворянской привилегии по владению землей.

Самым важным из этих новых явлений надо, несомненно, считать рост недворянского (купеческого, мещанского, крестьянского) землевладения в изучаемое время. К сожалению, мы не имеем точных и прямо указывающих на этот процесс цифр, но, хотя и косвенным, однако несомненным подтвержден тем этого служить факт постепенного уменьшения крепостного населения не только относительного, но и абсолютного: с 1812 года абсолютное количество крепостных или не увеличивалось, или падало, а как шло на убыль их относительное количество, — видно из того, что между 1747 и 1837 годами крепостные составляли 45% всего населения России, а в конце 50-х годов процент этот понизился до 37.5 Недворянское землевладение распространялось и в областях с многочисленным крепостным населением, но особенно быстро и сильно оно росло там, где крепостных было мало: так было на юге, юго-востоке и западе России. Рост недворянского землевладения важен в двух отношениях: во-первых, он сокращал количество дворянских полусвободных, сословных земель, потому что некоторые дворяне отпускали на волю или переводили в другие имения своих крепостных и потом продавали землю недворянам: земля делалась, таким образом, объектом свободного гражданского оборота; во-вторых, рост недворянской земельной собственности ярко подчеркивал тенденцию денежного капитала найти ce6е положение в землевладении. В приобретении в собственность дворянской земли принимали деятельное участие и бывшие крепостные, вышедшие на волю по отдельным отпускным и по законам о свободных хлебопашцах 1803 г. и об обязанных крестьянах 1842 г. Правда, число освобождаемых отдельно и по этим законам не было велико: в свободные хлебопашцы было уволено всего немногим более 112 тысяч душ мужского пола, а обязанные крестьяне — до 45 тысяч душ, но все-таки эти факты имеют большое симптоматическое значение. Правда и то, что только свободные хлебопашцы получили землю в полную собственность, обязанные же считались вечными арендаторами дворянской земли с правом оставить ее и перейти в другое общественное состояние, но, во-первых, и обязанные крестьяне нередко приобретали землю в собственность, помимо арендуемой, а затем иметь некоторое значение при изучении распадения дворянской сословной земельной собственности тот факт, что дворянин-землевладелец лишен был права по своему произволу согнать обязанных крестьян, с земли: они, следовательно, стали к земле также в известные юридические отношения, сильно стеснявшие принцип сословной привилегии в дворянском землевладении.

Вторым важным признаком того, что общие экономические условия времени начали перерастать принцип полусвободной земельной собственности, является сильная задолженность дворянским землевладения: в государственных кредитных установлениях накануне освобождения крестьян числилось в залоге дворянских имений на громадную сумму в 425.5 миллионов рублей. Без сомнения, это указывает на то, что дворяне-землевладельцы под влиянием развития денежного хозяйства почувствовали особенно острую нужду в денежном капитале, и, конечно, эта потребность не замедлила бы выразиться в усиленной мобилизации дворянской земельной собственности в руки недворян, обладавших капиталами, если бы это не задерживалось стеснительными нормами закона, поддерживавшего принцип сословности в отношении к землевладение. Косвенным подтверждением этого служит быстрое сокращение площади дворянских земель во второй половине XIX в., когда, с уничтожением сословности дворянского землевладения, дворянство потеряло до 25 миллионов десятин.

Развивающееся денежное хозяйство отразилось — далее — и на распределении земли между самими дворянами; расширение рынка сельскохозяйственных продуктов содействовало капитализации сельскохозяйственных предприятий, создавало условия, благоприятные для средних и крупных землевладельцев, и больно отражалось на мелкопоместных дворянах, не выдерживавших усилившейся конкуренции более значительных хозяйств. Отсюда довольно ясно выразившаяся тенденция к концентрации дворянского землевладения, особенно к увеличению абсолютного и относительного перевеса средних по размерам земельных владений (от 101 до 1000 душ мужского пола), что вполне соответствует степени расширения рынка, иначе - той стадии в развитии денежного хозяйства, какая переживалась страной. Следующие цифры наглядно подтверждают сказанное: по восьмой ревизии считалось мелкопоместных владельцев, имевших не более 20 душ м.п., 58.457 чел., что составляло 53,5% всех дворян-землевладельцев (общее число которых было 109.340); от 21 до 100 душ имели тогда 30.417 или 27,8%; 101 - 500 душами владели 16.740, т.е. 15,3%; имевших 501 - 100 душ числилось 2,273 чел. - 2%; наконец, свыше 100 душ имели 1.453 чел. или 1,4%. По десятой ревизии, когда всего дворян-землевладельцев считалось 100,247, соответствующие цифры по всем этим пяти разрядам были таковы: мелкопоместных - 41.016 или 40,9%, от 21 до 100 душ - 35.498 или 35,4%, от 101 до 500 - 19.930, т.е. 19,8%, от 501 до 1000 - 2.421 или 2,4%; наконец свыше 1000 - 1.382 чел. или 1,5%. Сокращение числа мелкопоместных дворян дошло таким образом до 12,6%: 17.341 мелкопоместный дворянин исчез с арены хозяйственной борьбы.

Влияние новых хозяйственных условий на формы землевладения не ограничивалось всем этим: оно сказалось также в тех отношениях к земле, которые стали слагаться в среде крестьян - крепостных, государственных и удельных. Но соответственно степени развития денежного хозяйства, несравненно более низкой в крестьянской массе, чем среди дворян, здесь это влияние оказывается частичным и сравнительно незначительным, часто едва заметным, между тем как землевладельческие традиции, созданные предшествовавшим временем, были чрезвычайно сильны. Хорошо известно, в чем именно заключались эти традиции: и на государственной, и на удельной, и на владельческой земле появилась в XVIII и начале XIX века особая форма крестьянского землепользования. Так как этот процесс закончился только в 80-х годах XIX столетия, то мы должны на нем ненадолго остановиться. Вся земля, удобная для полевого хозяйства, которою владело государство, отдавалась в пользование государственным крестьянам; то же делалось и с большей частью земель удельных; наконец, и помещики обыкновенно отдавали в пользование своим крепостным за оброк или барщину известную часть имения, - в разных губерниях от 45 до 80% всей зечеств. Но к половине XVIII века в центре России и к началу XIX столетия на севере плотность населения настолько увеличилась, что многие крестьяне стали ощущать недостаток земли, а у других в пользовании оставались очень крупные участки. Таким образом начали выделяться два слоя среди крепостной крестьянской массы: во-первых, крестьяне богатые, вполне, иногда с избытком, обеспеченные землей; во-вторых, малоземельные бедняки, крепостной пролетариат. Само собою разумеется, что это расслоение не обошлось без влияния медленно, но неуклонно развивавшегося денежного хозяйства, создавшего имущественное неравенство, принижавшего одних и возвышавшего других. Малоземельное большинство, конечно, сильно страдало от недостатка земли, тем более, что подушная подать, введенная Петром Великим и налагавшаяся в равном размере на все мужское население без различия возраста и' достатка, падала в такой же мере на бедных крестьян, как и на богатых. И вот бедняки сначала на владельческих землях, а потом и на государственных и удельных начинают всеми силами добиваться "земельного поравнения", передела всей земли, находившейся в крестьянском пользовании, по наличным душам мужского пола. Интересы крепостного пролетариата вполне совпадали с материальными выгодами землевладельцев и казны: и та, и другая зорко следили за исправным поступлением оброков и подушного сбора, а для этого необходимо было, чтобы каждая крестьянская семья пользовалась таким количеством земли, которое приблизительно соответствовало бы размерам платежей, выпадавших на на долю. Так как развитие крепостных отношений привело к торжеству взгляда на всю землю, как полную и безусловную собственность помещика, то последний приобрел возможность личным распоряжением установить уравнительно-душевой передел земли между крестьянами. Это и было сделано постепенно в XVIII веке на дворянских землях всей Великоросса и к 30-м годам XIX в. на государственных землях севера. Установленный однажды, передел стал затем повторяться периодически, через определенные промежутки времени, по мере изменения количества душ мужского пола в отдельных семьях и в целом крестьянском обществе — или Mиpe. Так положено было начало первому элементу земельной общины или Mиpского землепользования — периодическим переделам.

На этом дело не остановилось, не могло остановиться. Идея уравнительно-душевого передела включает в себе понятие о том, что на каждую наличную крестьянскую душу мужского пола должен приходиться земельный участок, совершенно равный другим таким же участкам. Между тем никогда не бывает, чтобы вся земля, находящаяся в пользовании крестьян одной деревни, была одинакового качества: обыкновенно часть ее хороша, плодородна, другая часть среднего достоинства, бывает и земля совсем худая. Стремясь соблюсти необходимое равенство между душевыми участками, мирской сход лишен поэтому возможности отводить всю землю на отдельную душу сплошь: приходится сначала разделить землю на «коны» или «ярусы» по степени ее плодородия и затем на каждый душевой участок отделить по равной с другими полосе в каждом кону или ярусе. Предположим, напр., что мы имеем деревню в 10 душ мужского пола, и что земля этой деревни делится по качеству почвы на три кона: первый кон составляют 10 десятин хорошей, плодородной почвы, второй—20 десятин средней и третий - 5 десятин худой земли. На каждую душу при таких условиях придется отделить в первом кону 1 десятину, во-втором — 2, и в третьем — 1/2 десятины. Таким образом, душевой участок в 3.5 десятины в нашем примере распадается на три расположенных в разных местах полосы, перемежающийся полосами, входящими в составь других душевых участков. Вот второй элемент крепостной земельной общины, — чересполосица.

Третий важный элемент — так называемый принудительный севооборот, т. е. обязательность для каждого крестьянина обычных в общине приемов хозяйства, одной общей с другими крестьянами системы земледелия. Эта черта, помимо чересполосицы и периодических переделов, является непосредственным результатом господства трехпольной системы полевого хозяйства; трехпольная система ведет к уменьшена размеров выгонной земли и предполагает необходимость пастьбы скота на полях после снятия жатвы; для этого, очевидно, необходимо закончить уборку хлеба одновременно во всей деревне, иначе скот будет портить неубранный хлеб; а одновременное завершение полевых работ требует одинаковой их организации во всех однодеревенских хозяйствах, т. е. обязательного севооборота.

Крестьянская земельная община— это детище крепостной эпохи — господствовала в Великороссии в течение всего изучаемого времени. Но любопытно, что уже тогда кое-где приходили к сознанию необходимости поправок в ней и даже не полного уничтожения. В 1822 году один калужский помещик находил в хозяйственном отношении весьма полезной отмену переделов в интересах поднятия личной хозяйственной энергии крестьянина. Профессор Московского университета Калиновский старался сделать переделы крестьянской земли в своем имении возможно более редкими. Денежно-хозяйственная система повышала спрос на личную инициативу и личную энергию и впервые ставила на очередь жгучий впоследствии вопрос о крестьянской земельной общине.

3.

Углубляясь далее в изучение процесса развития явлений хозяйственной жизни России в первой половине прошлого века, мы должны констатировать наличность отмеченных уже нами общих тенденций и в сфере взаимных отношений между капиталом и трудом или, что то же, в формах хозяйства Так как земледелие продолжало оставаться главной отраслью народного труда, то первостепенное значение имеют, конечно, формы земледельческого производства. Здесь, как и везде, традиции прошлого, хозяйственная рутина играли очень большую роль. Характерны в этом отношении цифры, указываются, с одной стороны, на относительную величину земли, находившейся в пользовании крестьян, и земли, эксплуатировавшийся помещиками на себя, с другой — на средние размеры крестьянских наделов. Что касается первого, то свыше 70% всей земли (от 71,4 до 80-ти) было в руках крестьян губернии Нижегородской, Петербургской, Владимирской, Ярославской, Тверской, Калужской, Вологодской и Смоленской (всего 8 губернии), свыше 60% (от 65,6 до 68,2) считалось в трёх губерниях — Псковской, Новгородской и Олонецкой; в четырёх губерниях — Пензенской, Рязанской, Тульской и Костромской — крестьяне сосредоточивали в своих руках от 50 до 57,3'% всей земли; наконец, в пользовании было менее половины, (от 46 до 47,37%) земли также в четырёх губерниях — Курской, Тамбовской, Орловской и Воронежской. В общем, следовательно, надо признать, что в чернозёмных губерниях барская земля преобладала над крестьянской, тогда как в нечернозёмных отношение было обратное. Характерно однако то, что вообще во всей России крестьяне сосредоточивали в своих руках больше земли, чем владельцы крепостных душ, и что даже в той губернии, где у крестьян был наименьший процент земли — Воронежской — процент этот не понижался далее 46-ти, т. е. и здесь перевес размеров барской запашки над крестьянской не был значителен. Тем не менее, если сравнивать с XVIII веком, придется признать факт расширения размеров барской пашни: в XIX в. оброчные крестьяне владели 4/5 всей удобной для земледелия земли, а барщинные менее, чем половиной, тогда как в XVIII оброчные владели всей землей, а у барщинных было 2/3 ее. В этом нет ничего странного: мы знаем, что рост денежного хозяйства ускорился в первой половине XIX в. сравнительно с предшествующим столетием; отсюда произошло естественное расшиpeние рынка сельскохозяйственных продуктов, вызвавшее стремление помещиков увеличить размеры собственной запашки. То обстоятельство, что размеры эти, как мы сейчас видели, были все-таки не особенно, велики, обязано своим существованием отчасти неполноте развития денежного хозяйства, недостаточной широте рынка, препятствовавшей полной, грандиозной капитализации сельскохозяйственного производства. Нельзя однако не признать здесь и еще одного влияния: необходимости в виду тех же условий денежного хозяйства перестроить формы эксплуатации самой барской пашни на новые основания. Эта задача отодвигала на второй план вопрос о расширении размеров барской запашки и ставила на очередь проблему освобождения труда от крепостной опеки; но об этом — ниже.

Что касается средних размеров удобной для сельского хозяйства земли на одну рабочую душу мужского пола (тут считается, конечно, только земля, находившаяся в пользовании крестьян), то свыше 6 десятин (от 6,4 до 8,7) на душу приходилось в губерниях Вологодской, Новгородской, Олонецкой и Петербургской, от 4-х до 6-ти — в Костромской, Смоленской, Псковской, Ярославской и Тверской губерниях, от 3-х до 4-х — в Нижегородской, Владимирской, Орловской, Калужской, Пензенской и Воронежской, и, наконец, ниже 3-х (но не меньше 2.5 дес.) считалось в губерниях Тульской, Тамбовской, Московской, Рязанской и Курской. (В общем нельзя не признать, что крепостной земледелец немного своего хлеба мог предназначать для сбыта: ему большей частью хватало его только для собственного потребления. Ставились, очевидно, на очередь к концу изучаемого периода вопросы, во-первых, о обезземелении части населения, во-вторых, о расширении площади крестьянского землепользования (напр., путем аренды) и, в-третьих, о подъеме земледельческой техники, которая могла бы повысить урожайность и дать возможность удовлетвориться небольшим наделом.

Таким об разом, данные об относительной величине барской и крестьянской запашки и о средних размерах крестьянской земли на рабочую душу мужского пола рисуют перед нашими глазами картину крепостного хозяйства в последней стадии его развития, когда на очередь ставятся уже задачи, разрушающие это хозяйство. В отдельных случаях хозяйство землевладельца-крепостника бывало однако еще более рутинным, чем сельское хозяйство во всей вообще России. Вот некоторые из этих характерных отдельных случаев, относящееся к 40-м годам. В имении г-жи Пр—ой Нижегородской губ. считалось 140 тягл (тягло-взрослый мужчина и взрослая женщина, оба способные к работе); на каждое полагалось по 1.5 дес. земли в каждом поле и по 1 дес. сенокоса, а на помещицу обрабатывали 206 дес. и косили 300 дес. лугу, т. е. крестьяне, обрабатывая на помещицу более 900 дес., получали от нее лишь 740. В другом имении Саратовской губ. помещичья пашня составляла 2/3 всей земли, а для крестьян оставалась, след., только треть. Барщина в XIX в. отправлялась различными способами; большею частью существовал обычай работать брать на брата или половину рабочего времени семьи отдавать помещику. Однако наряду с этим, по свидетельству современников, "один поголовный день в неделю существовал почти во всех» хорошо управляемых имениях". Часто однако дело шло дальше: так, в Новосильском уезде Тульской губ. был в 40-х годах обычай, чтобы крестьяне, работая 3 дня на себя и 3 дня на помещика, воскресенье отдавали помещику целиком, работая на него в этот праздничный день поголовно. В Новгородской и Костромской губерниях, особенно за Волгой, крестьяне у мелкопоместных владельцев работали на себя только по воскресеньям да иногда по субботам. Наконец, иногда помещики совершенно обезземеливали своих крепостных, заставляли их все время работать на себя и выдавали им содержание натурой — "месячину", почему и такие крестьяне назывались "месячниками».

Все эти эксцессы в эксплуатации крепостного труда — стремления усилить барщину, уменьшить размеры крестьянского надела, увеличить барскую замашку,—имели своим основанием потребность сельских хозяев 40-х годов XIX в. приспособиться к меняющимся под влиянием роста денежного хозяйства условиям внутреннего и внешнего рынков. Этими именно новыми условиями и объясняется отмечаемое многими наследователями оживление крепостного, барщинного хозяйства в 40-х годах. Оживление это оказалось однако временным: попытка примериться к новым обстоятельствам при сохранены крепостного строя путем наряженного развития его основных движущих начал заранее была осуждена на неудачу, которая и не замедлила обнаружиться воочию. дело в том, что крепостная барщина отличалась крайне слабой производительностью в силу несвободного своего характера, вследствие незаинтересованности крепостного рабочего в результатах его труда. Надзор за крепостными рабочими было организовать трудно, да и как бы он ни был организован, он мало помогал делу. Помещики 40-х годов хотели заменить надзор управляющих, приказчиков и бурмистров собственным хозяйским глазом, чем и объясняется отмечаемое Гакстаузеном и другими наблюдателями уменьшение землевладельческого абсентеизма, оседание дворян-помещиков в их имениях, но и это, при несвободном труде, мало приносило пользы. Необходимость освобождения труда подчеркивалась всем общим складом денежно-хозяйственных отношений, вызывалась той потребностью в росте личной инициативы, предприимчивости, энергии, которая составляет плоть от плоти и кость от кости слагающегося капиталистического строя.

Это обстоятельство всего ярче отразилось в обнаружившейся с очевидностью в половине XIX в. невыгодности крепостной крестьянской барщины или изделия принудительного труда крепостных рабочих на господской пашне. О такой невыгодности свидетельствует целый ряд наблюдений. В Тульской губ. тягло, т. е. крепостные работник с работницею, обходились в год в одном имении в 288 рублей; между тем наемный труд соответствующего количества и качества, считая и пропитание работника и работницы, и содержание живого и мертвого сельскохозяйственного инвентаря, приводил к расходу всего в 170 руб. в год. В одном имении Орловской губ. крестьянское тягло обрабатывало на себя 7 5/12 дес. земли и столько же на помещика; оценивая 7 5/12 дес. по местной арендной плате того времени, получаем сумму в 82 руб. асс., которая получалась с помещика каждым тяглом в виде земли; с 7 5/12 дес. барской пашни поступал помещику доход в 122 руб. асс. следовательно, чистый доход помещика со всех 14 10/12 дес. составляли всего 40 руб.; а если бы вся эта земля была сдана в аренду, получилось бы 164 р. асс. чистого дохода. В Московском уезде один помещик. обрабатывал часть земли крепостной барщиной, а другую часть — вольнонаемным трудом, н оказалось, что крепостное тягло ему стоило 21 четверть ржи и принесло доходу только 15.5 чет. ржи тогда, как вольнонаемные работник с работницей обошлись в 20.5 чет. ржи - дешевле крепостных — и доставили доходу чуть не втрое больше — 43 четверти ржи. В Рязанской губ. крепостное помещичье хозяйство давало в год 8—10 % чистого дохода, а вольнонаемное купеческое приносило от 15 до 20 процентов. В Воронежской, Тамбовской и Саратовской губерниях в случаях применены вольнонаёмного труда чистый доход простирался иногда до 50-ти и более процентов с оборотного капитала: так, саратовский купец Рекк в 1840 году получил 57 % прибыли со своего имения, где все сельскохозяйственные работы производились по найму.

Невыгодность крепостной барщины приводила мало-по-малу к тому, что ее применение постепенно сокращалось, и крепостные крестьяне все чаще переводились на оброк. Это видно и сравнения соответствующих цифр, но большинству губерний, если пределами для сравнения взять, с одной стороны, 60-е годы XVIII в., с другой, половину XIX столетия, канун освобождения. В XVIII в. процент барщинных крестьян в Владимирской губ. доходил до 50-ти, а в XIX он понизился до 30-ти; в Ярославской г. с 22-х он упал до 12,6, в Костромской — с 15 до 12,5; соответствующая цифры для Олонецкой губ. будут 34 и 28, для Московской — 64 и 32, для Вологодской — 17 и 16, для Рязанской — 81 н 62, для Псковской — 79 и 77, для Тульской — 92 и 75; наконец в Курской губ. относительное число издельных крестьян уменьшилось с 92% (XVIII в.) до 75,5% (XIX ст.). Если таким образом в десяти губерниях понижениe процента крепостных, обязанных барщиной, совершилось с полной несомненностью и иногда доходило до значительных размеров, то в противоположность этому большее распространено барщины сравнительно с оброком наблюдается в XIX в., если его сравнить с XVIII в., только в восьми губерниях: в Нижегородской, где процент издельных крестьян повысился с 18-ти до 32-х, Тверской, где повышение дошло до 59% в XIX в. сравнительно с 54% во XVIII, Новгородской, в которой имеем цифру в 54,4% против более ранней в 51% в Калужской, с повышением до 45% с 42-х, Воронежской — с 36 до 55, Смоленской—с 70 до 73-х, Орловской — с 66 до 72-х и, наконец, в Пензенской губ., в которой в XVIII в. 48% сидело на барщине, а в XIX-м процент их достиг до 75. Ко всему этому надо прибавить, что в Тамбовской губ. барщина все время распространена была одинаково; процент издельных крестьян здесь и в XVIII и в XIX в. оставался равным 78-ми.

Приведенные сейчас цифры знаменательны сами по себе, как показатель начавшегося упадка крепостного хозяйства. Но они еще более важны в этом смысле, если наряду с ними и в виде дополнений и поправок к ним принять во внимание целый ряд других данных, свидетельствующих о постепенном переходе к наемному труду. Мы увидим сейчас, что постепенно стали слагаться формы труда, переходные от крепостных к вполне свободным, и что даже там, где барщина по внешности оставалась неизмененной или росла, она уже переставала определять собою организацию сельскохозяйственного производства в целом и на деле ограничивалась и оттеснялась на второй план примесью новых хозяйственных форм.

К числу форм производства, переходных от крепостного труда к вольнонаемному, надо отнести такую организацию сельскохозяйственных предприятий, при которой барщина не только не устраняется, но и не ограничивается в размерах, не уменьшается или мало уменьшается — в своей напряженности, но вместе с тем увеличивается количество земли, отдаваемой в пользование крестьян, сокращается, следовательно, площадь барской запашки, и крестьяне, получив поощрение на лучший труд посредством именно этого дополнительного надела, работают лучше на господской пашне, поднимают (ее урожайность и, таким образом, не только уничтожают возможные от уменьшения запашки убытки помещика, но и повышают своим более интенсивным трудом его доход. Оставаясь, следовательно, по внешности своей крепостным, барщинным, хозяйство по существу воспринимаем в себя некоторые черты вольнонаемной организации, потому что создает квалифицированное, повышенное вознаграждена за лучший труд; так вносится в процесс производства тот принцип поощрения и вознаграждения хозяйственной энергии, которого так недоставало крепостному хозяйству. Вот пример такой организаций дела, относящийся к 30-м годам. В одном имении Калужской губернии числилось 1500 душ муж. пола. Крепостные были разделены в нем на 700 тягол, из которых 400 были на оброке, платившимся в размере 40 руб. с тягла, а 300 сидели на барщине. Владелец был недоволен слабой доходностью имения и принял такие увенчавшиеся затем успехом меры к ее повышению: он распределил крестьян заново на 710 тягол, из которых 490 посажены были на оброк, а 220 обязаны были барщиной. На каждое тягло дано было больше, чем прежде, — по 6 десятин, для чего пришлось сократить землю, которою пользовался сам барин, с 750 дес. всего до 150. Но зато, во-первых, оброчная сумма возросла, во-вторых, барская пашня стала приносить более обильный урожай при лучшей обработке, в-третьих, крестьяне стали более обеспеченными.

Другой переходной к вольнонаемному труду формой надо считать образование группы арендаторов барских имений, заводивших способы ведения хозяйства, во многом напоминающие тот, который только что описан. Так в конце 30-х годов ярославский помещик Кушников сдал в аренду свое имение деревню Перово Ростовского уезда своему же крепостному крестьянину Андрею Тимофеевичу за 7000 руб. в год. Арендатор поставил дело так: завел улучшенную систему хозяйства на собственной запашке, хорошим наделом, не напрягая чрезмерно барщины, и в результате получилась значительная выгода.

Третьей формой — еще более близкой к полному господству вольного найма — является наем барщинными крестьянами вместо себя для отправления изделия на господской пашне посторонних работников. Так, в подмосковном имении Жукова крестьяне в 40-х годах обязаны были барщиной, но, так как они «надеялись не на хлебопашество, а на шелковую фабрику», то «для барщины и своих полевых работ нанимали работников» Наконец, иногда помещики, имея в виду малую производительность крепостного труда недостаточность рабочих сель барщинных крестьян, принимали дополнительных рабочих. Так, напр., поступал в 50-х годах Калиновский в своём имении селе Конюхове Владимирской губернии. Такой способ ведения хозяйства особенного распространения достиг в черноземной полосе России. В этом отношении важное значение имеет свидетельство одного хозяина-практика того времени,—князя А. В. Мещерского. Он уже в 1873 году писал: «Хозяйственный переворот, произведенный освобождением крестьян, был несравненно менее чувствителен в степных, черноземных поместьях, где и при крепостном праве, требовался постоянно для своевременной быстрой уборки хлебов и трав дополнительный вольнонаемный труд выходивших туда ежегодно на летние полевые работы крестьян из густонаселенных, украинных губерний.

Значение этого важного свидетельства зависит от того, как мы будем понимать выражение "степные, черноземные" губернии. В литературе высказано предположение, что степными и черноземными князь Мещерский называет Новороссийские губернии — Херсонскую, Екатеринославскую и Таврическую. Без сомнения, эти губернии входили в число степных-черноземных. Однако сюда, несомненно, относились не одни только они, а также и другие губернии, которые отличаются степным характером и черноземной почвой, — именно расположенные в треугольнике, образуемом Окой, Волгой и Доном: это губернии к югу от Оки, к востоку от Дона и к западу от Волги. В пользу такого толковании говорить целый ряд соображений: во-первых, князь Мещерский противополагает две полосы России—черноземную и нечерноземную,—а известно, что первая далеко не совпадает с пределами Hoвopoссии, но захватывает и весь юго-восток Европейской России; во- вторых, князь Мещерский в цитированном выше документе определенно говорит о тридцати нечерноземных губерниях; нельзя же думать, что он противополагал им всего три новороссийских губернии; наконец, в-третьих, он говорит о дополнительном к крепостному вольнонаемном труде, чего нельзя сказать о новороссийских губерниях, потому что там вольнонаемный труд, за полным отсутствием крепостных, был не дополнительным, а исключительным, единственным реально-существовавшим.

Но если допустить, что свидетельство кн. Мещерского относится ко всем южным и юго-восточным губерниям, то получится чрезвычайно любопытное заключение: окажется, что, несмотря на широкое применениеe барщины на юго-востоке, о чем свидетельствуют приведенные выше цифры, касающиеся относительного количества издельных крестьян в разных местах, — здесь хозяйство уже в очень значительной мере перестало быть крепостным, потому что рядом с крепостным трудом широко эксплуатировался вольнонаемный. Цифры, характеризующие распространение барщины на юге России в XIX веке, получают таким образом совершенно иной смысл. И у нас есть несомненные данные, которые заставляют предполагать, что вольнонаемный труд в помещичьих имениях первой половины XIX в. — особенно 50-х годов — был вообще значительно распространен. Так, в Нижегородской губернии вольнонаемный труд эксплуатировался для земледельческих целей в имении Чаадаева, в Рязанской губ. — в поместье Александрова; по свидетельству князя В. И. Васильчикова, в Тамбовской губернии перед крестьянской реформой существовал целый ряд помещичьих экономий, пользовавшихся для разработки помещичьей запашки вольнонаемным трудом местных крестьян. Есть любопытные наблюдения, касающиеся и Тульской губернии: так, по «Журналу ежедневных работ», по хуторам Богородицкого Тульской губернии имения графа А. П. Бобринского в 1859 и 1860 годах различались два вида работ: 1) «работы хуторскими рабочими», 2) «работы вольнонаемный». Но было бы ошибкой думать, что работы хуторскими рабочими производились не по найму: мы видим, что [им выдавалась определенная денежная заработная плата; так, вычислено, что в течение годового периода с 1 апреля 1859 г. по 1 апреля 1860 г. хуторские рабочие были заняты возделыванием земли 3276.5 рабочих дней, уборкой свекловицы — 552 дня, молотьбой и вейкой — 548 дней; каждый день ценился в 23 коп., что в общем составляло сумму заработка в 1006 р. 59.5 коп. (753 р. 59.5 к. за возделывание земли, 126 р. 96 к. за уборку свекловицы и 126 р. 4 к. за молотьбу и вейку). По-видимому, хуторскими назывались крепостные графа Бобринского, а вольнонаемными чужие крестьяне, может быть, и пришлые со стороны, не местные. Что касается вольнонаемных работ, то они были в отношении к земледелию еще более напряженными, чем работы хуторских рабочих: наш документ свидетельствует, что на пахоту, бороньбу и возку хлеба вольнонаемные рабочие потратили 1848 конных дней, 806.5 пеших и 266.5 женских, всего на сумму 2061 р. 10 к., на уборку картофеля — 108 женских дней на 10 р. 80 к., на уборку свекловицы — 478 конных дней, 85.5, пеших, 17904.5 женских на 2265 р. 13 к., на молотьбу и вейку; хлеба — 581.5 пеших дней и 320 женских на 176 р. 80 к. к. Словом, все хозяйство графа Бобринского было в конце 50-х годов организовано исключительно на основе вольнонаемная труда.

В 50-х годах XIX в. в Белевском уезде той же Тульской губ. дворянин П. М. Хрущев, владевший селом Богородицким-Жиморино тоже, вел хозяйство на старой, крепостной основе. Но в 1857 и 1858 годах наблюдается перемена: покупаются молотильная машина в 700 р., веялка в 192 р. 50 к., сортировочная машина в 105 р. Это введение машин в земледельческую работу повело, по-видимому, к существенным, переменам и в способе эксплуатации труда. Правда, прямых свидетельств об этом мы не имеем, потому что документы 1859 года н начала 60-х годов не сохранились, но уцелел договор Хрущева с его управляющим, крестьянином Барышниковым, составленный 15 ноября 1867 г. Тогда крестьяне были еще обязаны "производить хозяйственные работы» на помещика "издельною повинностью по урочному положению», т. е. хозяйственные условия имения еще очень мало изменились сравнительно с концом 50-х годов, но, несмотря на это, помещик предписывает управляющему также "нанимать" рабочих на год, полгода или подесятинно "с платою деньгами, но не хлебом". Можно догадываться, что такая практика установилась тотчас вслед за введением в помещичье полевое хозяйство в 1858 г. машин.

Вообще почти каждый раз, как приходится рассматривать какой-либо документ, относящийся в помещичьему земледельческому хозяйству конца дореформенной эпохи, мы наталкиваемся на несомненные следы вольнонаемного труда или на переходный формы от крепостного к вольному труду. Таким образом, не подлежит никакому сомнению господствовавшая в первой половине XIX века под влиянием развития денежного хозяйства тенденция в сторону все большего применения свободного труда в сельскохозяйственном производстве.

Едва ли еще не в большей мере эта тенденция проявляется в то же время в обрабатывающей промышленности, где одновременно с этим и под тем же влиянием производство делается все более крупным и капиталистическим.

Еще в древней России допетровского времени существовали различные виды обрабатывающей промышленности, — домашнее производство для собственного потребления, мелкое кустарное производство с соответствующим ему городским ремеслом, рассчитанные на небольшой местный рынок, товарно-кустарное производство, в котором производство остается мелким, а сбыт организуется капиталистически, переходит в руки скупщиков, наконец, даже фабрики, где капитал захватываем не только сферу обмена, но и область производства хозяйственных благ.

С течением времени те из указанных сейчас видов обрабатывающей промышленности, которые отличались меньшей капитализацией и концентрацией производства, отступали на второй план сравнительно с более капиталистическим, в чем выражалось опять-таки, конечно развитие денежного хозяйства. Вот почему домашнее производство, мелкое кустарничество и даже городское ремесло потеряли прежнее важное значение среди форм обрабатывающей промышленности, и на первый план выдвинулись товарно-кустарное производство и фабрика, причем и эта последняя становилась постепенно все более крупной. Вот нисколько примеров роста товарно-кустарного производства: в XVIII веке в Московской губ. развились бумажное ткачество и шелко-ткацкая промышленность; в начале XIX в. там же появились патронная промышленность и шитье лайковых перчаток. В 1812 г. кустарная набойка и кустарное ткачество бумажных материй распространяется из Москвы в селе Иваново Шуйского уезда Владимирской губ. В конце 40-х годов бумажное ткачество захватывает первое место среди других крестьянских промыслов в губерниях Ярославской, Костромской, Рязанской, Калужской и других. В царствование Николая I наиболее пышного расцвета достигается в сфере обрабатывающей промышленности именно товарно-кустарное производство: к 40-м годам особенно выделяются в этом отношении такие центры, как Павлово, Ворсма, Кимры, Иваново-Вознесенск и т. д. Характерно при этом, что товарно-кустарное производство оказывалось до такой степени приспособленным к условиям той стадии развитая денежного хозяйства, какую переживала тогда Россия, что одерживало сплошь и рядом победу в борьба с фабрикой: так, из 141 тыс. человек, занятых в конце XIX в. товарно-кустарным производством в Московской губ., не менее 82 тыс. (т. е. до 59%) заняты были в производствах, образовавшихся путем разложения фабрик, 16% сложилось путем выхода рабочих из крупных мастерских в городах; из домашнего производства и мелкого кустарничества вышли только 25%. Фабрики конца XVIII и начала XIX в. разлагались на кустарные промыслы по той причине, что их технический уровень был низок: они были мануфактурами, работа на них производилась руками, так что не было у них никаких преимуществ перед кустарной избой. Городские мастерские поставляли кустарей в деревню отчасти под влиянием помещиков, посылавших туда учиться своих крепостных.

Концентрация производства на фабриках и заводах также засвидетельствована целым рядом фактов. Так, в 40-х годах наблюдается в России усиленный рост крупных бумагопрядилен. Вообще до 40-х годов во всех почти отраслях русского фабричного производства росли крупные предприятия, и только конкурента расцветшей в это время кустарной промышленности на время задержала и ослабила этот процесс. Не надо впрочем забывать, что и эта задержка была в сущности мнимой: В таких кустарных центрах, как Павлово или Иваново, масса кустарей фактически находилась в полной зависимости от фабрикантов.

Наконец, несомненна и тенденция в сторону освобождения фабричного труда, выразившаяся притом чрезвычайно ярко. XVIII века завещал XIX-му несвободную фабрику двух видов, — вотчинную-дворянскую и купеческую-посессионную. Вотчинной называлась фабрика, на которой вся работа производилась помещичьими крепостными. Посессионные фабрики — такие, на которых работали так называемые посессионные крестьяне, т. е. крестьяне, прикрепленные к фабрикам и заводам по закону Петра Великого в 1721 г.: их нельзя было отчуждать без фабрик и заводов и употреблять на иные работы, кроме фабричных. Этими фабриками владели не дворяне, обыкновенно купцы, потому что обладание крепостными, прикрепленными к личности владельца, составляло привилегию дворянского сословия. К числу посессионных фабрик принадлежали еще так называемые обязанные фабрики, который должны были поставлять в казну известное количество своих изделий. На некоторых вотчинных фабриках работа производилась так же, как и крепостная земледельческая барщина: работали брат на брата, т. е. одновременно половина рабочих исполняла работу, а другая оставалась дома, чтобы затем сменить первую; платы не полагалось. Характерно однако, что уже в начале XIX в. на большей части вотчинных фабрик полагалось вознаграждение натурой, иногда даже деньгами: это — первый признак перехода к наемному фабричному труду. Посессионная фабрика была в смысле организации производства едва ли не более несвободной, чем вотчинная: дело в том, что владелец посессионной фабрики не мог ни уменьшать, ни увеличивать ее размеры, ни изменять характер производства, ни переводить рабочих на другую фабрику. И здесь изредка встречалась работа брат на брата, без денег, но почти всегда существовала денежная заработная плата. Однако слабая производительность несвободного труда давала себя знать и ставила на очередь вопрос о его отмене. Это видно прежде всего из того, что постепенно уменьшалось число вотчинных фабрик: в 1825 г. крепостных рабочих на этих фабриках считалось еще 35% общего числа фабричных рабочих в России, но в 30-х годах XIX века дворянские фабрики составляли уже только 15% всех русских фабрик, а в 40-х годах процент их понизился до 5-ти. В 1816 г. прекращено было дальнейшее увеличение числа посессионных рабочих законом о запрещении покупать крестьян к фабрикам и заводам. В 1825 г. уже 54% всех фабричных рабочих работали по вольному найму.

В тридцатых годах фабриканты громко жалуются министру финансов на невыгодность посессионного труда. Под влиянием этого в 1840 году был издан закон, по которому фабриканты приобрели право освобождать посессионных рабочих, получая от казны по 36 руб. с души мужского пола, если они были приобретены покупкой у частных лиц или за деньги приписаны из казны; в противном случае освобождение должно было быть безденежным. Мало того: в случае приписки освобождаемых к государственным крестьянам (что зависело от их воли) бывший их владелец обязан был даже выдавать определенное денежное пособие. Таким образом увольняете посессионных крестьян по закону 1840 г. не сулило их владельцам никаких материальных выгод и даже вовлекало их в расходы. Несмотря на это закон настолько соответствовал вполне назревшей потребности, что им скоро воспользовались 103 фабрики: более половины посессионных фабрик перешли таким образом, по желанию владельцев, к вольнонаемному труду. Параллельно росту вольнонаемного труда в русской фабричной промышленности наблюдается в первой половине XIX века еще один важный процесс, — процесс перехода главной части фабрик в руки крестьян, разбогатевших и выкупившихся на волю. Еще в конце XVIII в. многочисленные фабриканты села Иванова и Морозовы в Зуеве вышли из числа крепостных графа Шереметева. В 1831 г. в селе Ваче Муромского уезда Владимирской губ. основал свой металлургический заводь Кондратов, бывший крепостной кн. Голицына. В 1860 г. в селе Апатьеве Коломенского уезда Московской губ. небольшая полотняная фабрика была устроена на основе вольнонаемного труда крестьянином Калининым, вышедшем из числа крепостных помещика Львова.

Но торжество вольнонаемного труда на фабрике резко подчеркивало необходимость освобождения крестьян в интересах фабричной промышленности. Отсутствие гражданских прав свободной личности у вольнонаемного рабочего из отпущенных на оброк крепостных, несомненно, понижало его работоспособность, потому что ставило его в зависимость от помещика и принуждало отдавать нередко львиную долю своего заработка тому же помещику. Сверх того помещик мог нарушить и интересы фабриканта, досрочно или даже в срок отозвав с фабрики своего крепостного. Наконец, и рабочие могли не исполнять договоров, прикрываясь своей зависимостью от помещиков. Юридическое освобождение становилось, таким образом, неизбежным. Оно подготавливалось в данной сфере и законодательством 24 мая 1835 г. был издан закон, по которому рабочий не имел права уходить до истечения срока найма и требовать досрочной прибавки платы, а помещики- владельцы наемных фабричных рабочих лишились права отзывать с фабрик своих крепостных раньше истечения срока отпускных свидетельств.

Чтобы закончить изучение форм хозяйства, нам остается сказать несколько слов о формах торговли. В этом отношении приходится отметить по-прежнему преобладает ярмарочно-караванной торговли, достаточно характеризованное уже приведенными выше, при изучении относительного значения разных отраслей хозяйства, данными о росте и распространении ярмарок. Развитие товарно-кустарного производства, также уже отмеченное выше, свидетельствует еще об одном важном явлении в области торговли, — о том, что фундаментом для крупной ярмарочно-караванной торговли служила деятельность скупщиков в деревне. К этому можно прибавить, что такая деятельность захватывала не только кустарные промыслы, но и земледелие. Характерно в этом отношении, напр., свидетельство Жукова, автора изданного в 1848 г. "Руководства отчетливо, успешно и выгодно заниматься русским сельским хозяйством: по его словам, моршанские купцы "разъезжали осенью для закупки хлеба по помещикам окрестным и соседних губерний. Понятно, в какой тесной связи все эти явления в области форм коммерческих предприятий находились с условиями той стадии развития денежного хозяйства, какую переживала Россия до 50-х и даже до 60-х годов XIX в. Только развитие парового транспорта, едва зарождавшегося в то время в России, могло поколебать те старые основы, на которых покоилась тогда русская торговля.

4.

Первому периоду в развитии денежного хозяйства, сопровождающемуся преобладанием земледелия, первоначальным ростом обрабатывающей промышленности в ее по преимуществу некапиталистических формах, нешироким и неглубоким развитием товарного обращения, господством несвободного, крепостного труда, соответствовал и определенный уровень хозяйственной техники или системы народного производства.

В области обрабатывающей промышленности такой характерной для крепостного хозяйства чертой хозяйственной техники является ручной труд, не сопровождающийся сколько-нибудь широким применением более или менее сложных орудий, тем более машин. Известно, что в XVIII веке ручной труд господствовал не только среди деревенских кустарей и городских ремесленников, но и на фабриках в заводах. Соответственно этому на невысокой ступени развития стояла и система полевого хозяйства. Здесь незачем останавливать внимание читателя на крайне первобытных, экстенсивных системах земледелия на крайнем севере России, где по условиям почвенным и климатическим подсечная, огневая или ледяная система, состоящая в вырубке леса, корчевании и выжигании пней и затем годичных или двухгодичных посевах без удобрения, находила еще себе довольно широкое применение. Надо однако заметить, что уже здесь наряду с подсеками нередко встречалось и переложное хозяйство, при котором залежь или перелог все еще без удобрения, путем простого отдыха восстанавливают свои производительны я силы, потому что возврат к обработке первоначально-запаханного участка производится еще через достаточно продолжительные промежутки времени. Более того: в некоторых местах севера — преимущественно по берегам Северной Двины — встречаем даже довольно рано переход к трехполью в разных стадиях его развив. Уже тогда, когда только половина всей пахотной земли остается свободной от посева, она оказывается не в силах без удобрения вернуть себе прежнюю производительность, является поэтому удобрение, залежь превращается в пар, и слагается паровое-зерновое хозяйство с трехпольным севооборотом, сопровождающееся делением пахотной площади на три поля: паровое, озимое и яровое. Пока пар занимает более трети всей пахотной земли, до тех пор мы наблюдаем недоразвитое, зачаточное трехполье. В законченном виде трехпольная система слагается тогда, когда только треть всей пахоты остается под паром. Дальнейшее уменьшение парового поля означает уже переход к более интенсивной, чем трехполье, системе земледелия. Трехпольное хозяйство в недоразвитой и в законченной формах встречалось на севере, особенно по Двине, не только в XVIII в., но и раньше.

В общем можно сказать, что и в остальной России переложная и трехпольная системы преобладали в XVIII в., причем первая была более распространена по направлению к югу и востоку. Это во всей полноте можете быть повторено и о XIX столетии, когда не только Новороссия, нижнее Поволжье, Оренбургская губерния были областями с господством переложного хозяйства, но даже в такой центральной губернии, как Калужская, в начале 20-х годов только треть всей земли унаваживалась. Однако особенно типической для крепостного хозяйства системой земледелия является именно трехпольная, которую один из теоретиков сельского хозяйства, Бажанов, справедливо назвал в 1860 г. "системою барщинскою".

Перемены, совершившиеся, как мы видели, в первой половину XIX в. во взаимных отношениях разных отраслей хозяйства и в формах хозяйственной деятельности, отразились и на хозяйственной технике. В сфере земледельческого производства под их влиянием сказывается несомненная тенденция в сторону интенсификации, перехода от переложного хозяйства к недоразвитому трехполью, от недоразвитого трехполья к законченной трехпольной системе и, наконец, от этой последней к более интенсивной хозяйственной технике. Мы должны теперь прежде всего характеризовать фактами все эти важные новые явления.

Типическим примером перехода от переложного хозяйства к недоразвитому трехполью может служить хозяйство помещика Никольская в селе Крутец Балашовскаго уезда Саратовской губ. во второй половине 30-х годов XIX века. Раньше здесь "землепашество было в состоянии полудиком, но в это время оно было усилено, заведено трехполье, и наряду с употреблением плуга, сохи и деревянной бороны введена была в хозяйственный обиход даже молотильная машина. В селе Конюхове Владимирской губ. в 40-х годах господствовало недоразвитое трехполье. "Обрабатывание пашни по общепринятой здесь трехпольной зерновой системе производилось чрезвычайно небрежно. Почва бороздилась сохами на какой-нибудь вершок глубины и кое-как заделывалась самодельными, почти беззубыми боронами". В 50-х годах новый владелец имения Калиновский улучшил систему полевого хозяйства, превратил ее в развитое законченное трехполье.

Без сомнения, уже иллюстрированный сейчас двумя типическими примерами перемены в земледельческой технике были знаменательны для своего времени. Но на этом дело не остановилось и не могло остановиться. Подобно тому, как в области форм хозяйства крепостные отношения все сильнее подтачивались проникавшими в них новообразованиями в виде вольнонаемного труда и разных переходных к нему форм, — и в сфере техники земледелия совершались весьма крупные изменения, указывания на переход к более интенсивной системе, чем крепостное трехпольное хозяйство. Это выразилось и в деятельности ученых обществ того времени, и в агрономической литературе, и в усилиях правительства и, наконец, в работе самих хозяев-практиков.

Из ученых обществ в этом отношении особенно замечательно было Императорское Вольное Экономическое Общество. Среди его членов, несомненно, довольно рано зародилась и укрепилась идея о том, что необходимо подвинуть вперед технику русского земледельческого хозяйства, что нельзя удовлетворяться традиционным паровым зерновым хозяйством с трёхпольным севооборотом. И вот общество еще в 1790 году обещает денежную награду тому крестьянину, который посеет больше "скотокормовых трав". В 1798 г. том же Вольно-Экономическим Обществом издается трехтомное сочинение "Деревенское Зеркало", имевшее в виду также пропаганду среди крестьян системы посева кормовых трав. В 1804 г. Вольное Экономическое Общество обратилось ко всем губернаторам с просьбой сообщить ему, нет ли в управляемых ими губерниях дворян, которые "упражняются в опытах, относящихся к удобрению земледелия и садоводства"; имелось в виду привлечь таких лиц к участию в Обществе. Губернаторы через предводителей дворянства обратились с запросами к дворянам. До какой степени однако дворяне того времени в массе своей чужды были идее усовершенствования земледельческого хозяйства, видно из того, что, напр., коломенские дворяне приняли запрос Вольного Экономического Общества за правительственное предписание лучше вести хозяйство и расписались на нем следующим образом: «1804 г. марта 19 дня мы, нижеподписавшиеся, отношение о требовании Императорским Вольным экономическим обществом о лучшем своём упражнении, относящемся к хозяйству, читали, и каждый о своем управлении объясняет под сей подпиской», и далее следуют самооправдания в дурном ведении хозяйства со ссылками на старость, на то, что "вновь изобретенным чем-либо успособить себя не успел" и т. д.

Если, таким образом, в конце XVIII в. и в самом начале XIX призывы к усовершенствованию хозяйства были редки и большею частью безуспешны, то это не помешало дальнейшей деятельности Общества: то же Вольное Экономическое Общество много сделало для практической разработки этого вопроса в своих "Трудах" и других изданиях, и в этом ему много содействовало Московское Общество сельского хозяйства, издававшее "Земледельческий Журнал". Это вводит нас уже в работу специальной агрономической литературы, которая довольно рано выдвинула на очередь ту же задачу и все сильнее и сильнее ею занималась, что, несомненно, указывает на известный рост общественного настроения в определенном смысле, в пользу технических усовершенствований. Мы не имеем, конечно, здесь в виду дать сколько-нибудь исчерпывающий перечень относящихся сюда трудов и укажем лишь для примера на некоторые более выдающееся или характерные. В общем можно признать, что русская агрономическая литература первой половины XIX в. может быть разделена на два главных направления: одно более крайнее, радикальное, стоявшее за приближение к английскому плодосменному хозяйству, сопровождающемуся полным уничтожением парового поля, сменой корнеплодов зерновыми хлебами, искусственным удобрением, посевами кормовых трав (особенно утучняющего почву клевера) и содержащем скота в стойлах; другое направление, умеренное, имело в виду не столь коренную перемену: не настаивало на полном уничтожении пара, не вводило слишком развитого многополья, сохраняло выгонное содержите скота и требовало лишь введения частичного плодосмена и посева кормовых трав. Типическими представителями первого направления были еще в конце XVIII в. Рознотовский, автор книги "Новое земледелие", Захаров, со ставивший книжку под заглавием "Усадьбы или новый способ селить крестьян и собирать с них оброки", где он настаивал не только на необходимости технического подъема в области земледелия, но и на замене крепостного барщинного труда вольнонаемным на том основании, что барщинный крестьянин "всегда уныл, ленив и недоброохотен". Сюда же с некоторыми оговорками можно отнести и Н. Н. Муравьева, составителя примечаний к появившемуся в начале XIX в. переводу сочинения по теории сельского хозяйства Тэера. К писателям второго направления надо причислить прежде всего графа Ростопчина, автора брошюры "Плуг и соха", затем графа Клерман-Тоннера, издававшего в 1799 г. русско-французский "Журнал о земледелии", и особенно Левшина, выпустившего в 1803 г. "Ручную книгу сельского хозяйства". Поздним отголоском тех же воззрений является напечатанная в I860 г. книжка Бажанова "Опыты земледелия вольнонаемным трудом".

Общее движете захватило и некоторые органы правительственной власти, попытавшейся применить меры административного воздействия к делу усовершенствования русского сельского хозяйства. 20 февраля 1801 г., быль издан закон об агрономической организации в России. По этому закону, заводились повсюду губернские агрономы или "наставники", губернские опытные поля и крестьянские хозяйства в удельных деревнях. Но, как и следовало ожидать, на практике значение этого закона свелось к нулю: был назначен всего один «наставник» — в Смоленскую губернию, да и ему администрация удельных имений ставила непреодолимые препятствия до тех пор, пока в 1803 г. самый институт «наставников» не был совершенно уничтожен. После этого правительство ограничивалось уже только рекомендацией разных руководств для улучшения сельского хозяйства, — так, напр., в 1835 г. было рекомендовано и разослано предводителям дворянства "Наставление о заведении четвертого овощного поля”, — и выдачей премии за разный нововведения: в 1842 г. министр государственных имуществ предоставил в распоряжение Московского Общества сельского хозяйства в 3 года 9 премий для крестьян за успешное разведение картофеля: четыре премии по 15 руб. и пять — по 25 руб.

Но самым важным новым явлением в области земледельческой техники, чрезвычайно ярко отражавшим в себе влияние развивавшегося денежного хозяйства и распространявшихся новых форм хозяйственной деятельности, надо признать практическую прививку к русскому сельскому хозяйству улучшенных приемов обработки земли, расширения запашек.
Мы уже приводили выше данные, касающиеся роста русской свеклосахарной промышленности, русского сахароварения в первой половине XVIII столетия; эти данные служат первым важным признаком перехода во многих местах к хозяйству промышленному. Другим признаком того же общего явления надо признать рост винокурения. В этом отношении особенно характерным являлось малороссийское сельское хозяйство: уже в 30-х годах в Малороссы хлебопашество повсюду соединялось с винокурением; не только весь хлеб местного производства перерабатывали на местных же винокуренных заводах, но с тою же целью закупали хлеб в соседних великорусских губерниях, особенно в Курской.

Переход к травосеянию, многополью и плодосмену со всеми последствиями его в области применения машин, улучшенных орудий и семян, восходить своими корнями еще к XVIII веку, именно, к концу его. Зародыши этих новых явлений в истории русской сельско-хозяйственной техники можно наблюдать еще у Болотова, в его каширском имении, а также в посевах тимофеевки на подсеках Вологодской губернии. Но для этого раннего времени в особенности замечательны попытки Самборскаго, Бакунина и Бланкеннагеля. Протоиерей Самборский быль в 1797 г. назначен главным руководителем, практической школы земледелия при деревне Тярлевой, близ города Павловска. Здесь он сделал первые опыты применены семипольного хозяйства с таким севооборотом:
1-е поле — коренья и овощи, 2-е — конопля, 3-е — бобовые растения, 4-е — яровой хлеб с подсевом клевера, 5-е и 6-е — клевер, 7-е — озимь. Бакунин, преемник Самборскаго, с 1799 г. в деле руководительства школою, завел в школе н у себя в имении в Петербургской губ. пятиполье, у проставь, таким образом, слишком сложный севооборот Самборскаго. Бланкеннагель у строил свое травопольное хозяйство в селе Дядинков Звенигородского уезда Московской губ. в 1792 г.: в это время он начал сеять клевер, завел шестипольный севооборот, а на приусадебной земле даже восьмипольный и вел свое хозяйство в таком виде до самой своей смерти в 1805 году.

В начале XIX в. плодосменное хозяйство английского типа не было уже особенно - исключительною редкостью в помещичьих имениях центральной России: по укааанию гр. Ростопчина в его брошюре "Плуг и coxa" многие русские помещики вводили у себя английское земледелие; иностранцы — управляющие крупными имениями больших русских бар, много содействовали таким нововведениям: таков, напр., был Роджерс в подмосковном имении гр. Румянцева Кагул в 1800— 1815 г.; огородники Царицынской и Нагатинской волостей заимствовали именно из этого имения то интенсивное хозяйство, которое существует у них в настоящее время.

Чем далее мы будем подвигаться к половине XIX в., тем чаще встретятся нам свидетельства о подъеме земледельческой техники. В 1807 году Левашов завел у своих крестьян четырехпольный севооборот с травосеянием. В 1819 г. ту же систему с чрезвычайным успехом применил в селе Иванове Ярославского уезда И. И. Самарин, причем заведенные им порядки сохранились без перерыва до нашего времени. Еще более смелые попытки были произведены в 20-х годах калужским помещиком Полторацким и тверским Шелеховым, причем неудачей кончились только опыты Шелехова, Полторацкий же хорошо справился со своей сложной задачей, пример его создать целый ряд усердных подражателей. В авчуринском хозяйстве Полторацкого заведено было четырехполье, которого держались в то же время и многие другие помещики, напр., Фрибе, Апраксин, Муравьев. Но некоторые шли дальше: так, Давыдов завел очень сложный девятипольный севооборот. В 30-х годах мы наблюдаем переходные от трехполья к плодосмену технические приемы в имениях Соковнина и Титова. Настоящий развитый плодосмен утвердился в то же время в дер. Перове Ярославской губ., арендованной крестьянином Андреем Тимофеевичем у помещика Кушникова, и в имении Миклашевскаго селе Белый Колодезь Новозыбковскаго уезда Черниговской губ., где благодаря переходу от трехполья к плодосменной системе, с применением машин, урожайность возросла на 37%- В 40-х и 50-х годах, наконец, наблюдаются крупные усовершенствования в хозяйстве петербургского помещика Де-Ла-Гарде, усвоившего настояний плодосмен, рязанского — Семенова, который завел систему более интенсивную, чем простое трехполье, тульского — Хрущева и тверского — Воробьева. Хрущев купил молотильную машину, веялку, сортировку и маслобойку. У Воробьева в 1857 году было "убрано в большой сарай" 194 воза клевера и в малый сарай 42 воза. От 40-х годов сохранилось письмо к нему от одного помещика с просьбой продать ему 3 пуда клевера. В 1854 г. помещик Сонин благодарил того же Воробьева за снабжение его семенами ньюландской и пенсильванской ржи. По словам издателя журнала "Русский Земледелец" проф. Павлова, уже в 30-х годах помещичьи круги были заняты вопросами земледельческой техники: прежде стыдились о них говорить, теперь стыдятся не говорить.

Интенсификация системы производства стала проявляться и в обрабатывающей промышленности, причем, разумеется, главным полем ее применения оказалась не кустарная изба, а фабрика. Раньше всего применены были машины в области хлопчатобумажного производства, и в 40-х годах техника русской хлопчатобумажной промышленности стояла уже высоко. Ниже стоял технически уровень суконной промышленности, и совсем слабо развивалась в смысле приемов обработки железоделательная промышленность. Зато в тех отраслях обрабатывающей промышленности, который тесно связаны с земледелием, мы наблюдаем в первой половине XVIII века сильный подъем техники: это надо сказать особенно о сахароварении и винокурении, где паровая сила нашла себе раннее и широкое применение.

Так в недрах старой, дореформенной России зарождались новые приемы хозяйственной деятельности, тесно связанные с условиями развивавшегося денежного хозяйства и со слагавшимися уже в жизни свободными формами хозяйственной деятельности.

5.

Каждая из отмеченных в предшествующем изложении особенностей хозяйственного развития России в первой половине XIX века и все эти особенности в их совокупности повлияли, наконец, и на распределение народного дохода между отдельными группами населения.

Развитие денежного хозяйства, как мы видели, быстро двинуло вперед обрабатывающую, особенно фабрично-заводскую промышленность, создало в этой отрасли производства повышенную прибыль на капитал и вместе, поставив на очередь вопрос о расширении свободного, вольнонаемного труда в связи с улучшением техники народного производства, повысило расценку труда, заработную плату фабричных рабочих. Рост прибыли на капитал, занятый в обрабатывающей промышленности, в достаточной мере характеризуется приведенными уже в свое время данными о развитии фабрики и увеличении торгового и промышленного капитала в стране. Не подлежишь сомнению и рост заработной платы в фабричной промышленности. В начале века эта плата была очень низка: так, ткачи на суконных фабриках Московской губернии получали в среднем в 1803 г. по 4 р. 50 к. В месяц (от 3 р. до 6 р. 60 к.), на шелковых фабриках от 3 р. 75 к. до 7 р. 80 к.; переводя эти цифры на деньги нашего времени, получаем в среднем реальную заработную плату в 6 р. 50 к. в месяц, что, несомненно, весьма мало. Несколько выше был заработок лишь на ситцевых и хлопчатобумажных фабриках, где он доходил на наши деньги до 10— 16 руб. в месяц. По мере приближения к половине века наблюдаются два явления: во-первых, уровень платы во всех отраслях фабричного производства становится одинаковым, во-вторых, плата вообще растет. Первое из этих явлений объясняется тем, что повышенная плата в хлопчатобумажной промышленности начала века создавалась специальными выгодами этой отрасли производства, только что заводившейся в то время в России и пользовавшейся особенно дешевым тогда материалом; позднее эти выгоды сгладились. Как повышалась вообще заработная плата русских рабочих в 30-х, 40-х и 50-х годах, видно из истории суконных и шелковых фабрик: здесь нередко заработок стал доходить до 20 и более рублей в месяц. В отдельных случаях, особенно тогда, когда фабрика была помещичьей, бывало, разумеется, гораздо хуже, но характерно, что и здесь предприниматели в 40-х годах и позднее вынуждались к уступкам, необходимость которых признавалась и местной администрацией и выборными органами дворянского сословия. Любопытен в этом отношении следующий, напр., факт. В 1841 г. в селе Жданском-Голушеве Бронницкого уезда Московской губ., принадлежавшем помещику Окулову, была чулочная шелковая фабрика, сдававшаяся в аренду Казакову. Четверо лучших мастеров зарабатывали здесь до 20 р. в месяц, А прочие получали плату от 7 до 15 руб., причем земледелием занимались лишь те семьи, в которых была старики, все же прочие были исключительно фабричными рабочими. В результате—жалобы рабочих на скудную плату, о которых исправник сообщил местному предводителю дворянства, и последний уговорил Окулова и Казакова повысить плату.

Повышение заработной платы, хотя и гораздо меньшее, можно наблюдать в изучаемое время и в сельском хозяйстве, поскольку в нем применялся вольнонаемный труд. Так, в 1805 г. заработная плата сельскохозяйственного рабочего не поднималась выше 30 коп. в день на своих харчах. В 40-х и 50-х годах 30 — 40 коп. и выше платилось на харчах хозяйских и лишь своим крепостным при этом же условии помещики, как, напр., Гр. Бобринский, понижали плату до 23 коп. в день.

В предшествующем изложении нам неоднократно приходилось наблюдать, как действительность в разных сферах хозяйственных отношений перерастала старые крепостные отношения, перестраивала, иногда прямо ломала их, во всяком случае выставляла на вид постепенно с все большей ясностью устарелость и нелепость крепостного права. Нигде однако, эта устарелость и нелепость не выступала с такой ясностью, как именно в распределении хозяйственных благ. Конечно, повышение спроса на продукты сельского хозяйства на внутреннем и внешнем рынках само по себе увеличивало земледельческий доход, ренту, но помимо этого естественного роста мы наблюдаем, как рента вздувалась искусственно именно вследствие возможности почти неограниченно эксплуатировать крепостные обязанные отношения. Естественный рост ренты проявляется в повышении цен на землю, особенно грандиозном на плодородных, недавно заселенных окраинах: так, в 70-х годах XVIII в. казна, раздавая для заселения свободный земли в Курской, Воронежской и Екатеринославской губерниях, получала не более 1.5 рублей за десятину, а в конце 30-х годов XVIII в. цена повысилась здесь уже до 100 и более рублей ассигнациями. При Павле и Александре I в Оренбургской и Саратовской губ. платили по 3 — 5 руб. за десятину, а спустя 30 — 40 лет цена десятины поднялась здесь уже до 30—40 руб.

Но в повышении уровня помещичьего оброка с крепостных крестьян нельзя уже видеть влияние одного только повышения земельной ренты: здесь с большой силой сказалось влияние крепостного права, открывавшее простор для чрезмерной эксплуатации народной массы владельцами крепостных душ. В конце XVIII в. обычный средний размер оброка был 5 руб. с души, что при переводе на деньги 50-х годов XIX в. составляет 7 руб. 60 к. (рубль конца XVIII в. = 1.5 рублям половины XIX-го. В половине XIX ст. размеры оброков чрезвычайно сильно увеличились: в пяти губерниях оброк был выше 20 р. с тягла (от 20 р. 3 к. до 27 р. 26 к.), в шести — свыше 19 р., в восьми — от 15 до 18 р., и только в одной Олонецкой он равнялся 12 р. 51 к. Современники, напр., Гакстгаузен, свидетельствуют, что уплачивать такие оброки крепостные крестьяне могли только благодаря подсобным промыслам и отходу на сторонние заработки, крестьянское же земледелие не могло вывести подобную тяготу. По вычислению одного хозяина-практика 40-х годов, в лучшем случае половина крестьянского дохода шла на оброки а подати, в большинстве же дело обстояло гораздо хуже. Выше было уже указано, как эксплуатировала помещики труд крепостных крестьян. Эта эксплуатация со стороны барина дополнялась деятельностью в том же направлении со стороны деревенских кулаков из своей же братии — крепостных: по словам одного помещика 20-х годов, везде богачи-кулаки "властвовали» над крестьянами, среди которых «редко видим уравнительное и общее благосостояние». Правительство неоднократно убеждалось, что помещичьи крестьяне не в состоянии платить налоги в тех размерах, в каких платили их крестьяне государственные. Мало того: казне приходилось постоянно делать значительный приплаты в виде пособий на прокормление голодающего крепостного населения, а голодовки были тогда обычным, нормальным явлением еще в большей степени, чем теперь. Правительство пыталось прийти на помощь населению в этой беде и с этою целью прибегало к разным паллиативам, неизменно кончавшимся полнейшей неудачей и иногда чрезвычайно курьезным. Одной из таких мер было устройство сельских запасных магазинов, для засыпки которых хлебом рекомендовалось завести общественные запашки. Но последние совершенно не привились.
Так, в Московской губ. в 1852 г. их совершенно не было в двух уездах, было мало и находились он в плохом состоянии в восьми уездах, и только в трех дело было поставлено удовлетворительно. Обыкновенно общественные запашки обрабатывались весьма плохо, и урожай на них был весьма слаб: большею частью едва собирали посеянные семена, в лучшем случае урожай был сам-друг. К числу печальных курьезов относится стремление правительства распространить в крестьянской среде различные суррогаты хлеба в качестве питательного материала. Так, в 1822 г. министерство внутренних дел разослало предводителям дворянства несколько тысяч экземпляров брошюр с описанием изобретения аптекарем Бранденбургом "средства печь хлеб с примесью исландского мха", причем в циркуляр министра графа Кочубея было сказано, что "хлеб таковой признать не только не вредным, но и выгодным к приготовлению" и потому должен рассматриваться как "вспомогательное средство к прокормлению народа в случае неурожаев". Другое такое же «вспомогательное средство» рекомендовано было министерством в 1840 году: в это время некто Риттер, живший в Полтавской губ., нашел, что "выжатая на сахарном заводе свекловица и высушенная вкусом и видом ближе всего подходить к ржаной муке, а спеченный из нее хлеб может быть употребляем с величайшею пользою".

Понятно, что крепостное население, пробавлявшееся за отсутствием ржи исландским мхом, выжатой сушеной свекловицей, лебедой и древесной корой, вымирало: известно, что рост числа помещичьих крестьян совершенно прекратился в последнее время существования крепостного права; число это даже пошло на убыль.

Рассматривая хозяйственное положение России в 50-х годах XIX века, мы можем таким образом сказать, что страна находилась в это время на пороге нового периода экономическая развития; намечались и все основные черты этого нового периода; суммируя их, можно выразить сущность слагавшейся перемены одним коротким, но многозначительным словом: капитализм.

Просмотров: 33066

Источник: А. и И. Гранат. История России в XIX веке. Том 1. С.-Петербург 1907 год. С. 138-168

statehistory.ru в ЖЖ: