«Расстрел» петрашевцев на Семёновском плацу: кто был третий?
Двадцать второго декабря 1849 года на Семёновский плац доставили из Петропавловской крепости группу людей, приговорённых Военно-судной комиссией к расстрелу, — в их числе Ф. М. Достоевского, который писал в тот день брату — уже по возвращении в крепость, из своей камеры в Алексеевском равелине: «Из окон кареты, когда везли на Семён<овский> плац, я видел бездну народа...»
Барон М. А. Корф сообщал в своих «Записках»: «В восемь часов утра преступников вывезли из крепости». Н. А. Спешнев, один из преступников, утверждал, что их подняли в шесть часов, а в семь «посадили в кареты и повезли». В воспоминаниях Н. С. Кашкина мы читаем: «Часов в пять утра отворилась дверь моего каземата...» В любом случае, почему ранним зимним утром на улицах Петербурга бездна народу? Как можно понять из письма Достоевского, горожане стремились толпами на Семёновскую площадь — смотреть на расстрел. Но ведь о казни знали немногие. Официальные лица, руководившие расправой, могли сообщить только кому-то из своих знакомых по секрету, до кого-то дошли слухи... «Русский инвалид», единственная газета, которой доверили напечатать в тот день сообщение о приговоре петрашевцам, ещё не поступила подписчикам и в продажу. Потом, если и было много людей, как Достоевский их разглядел? В декабре в Петербурге долгие ночи, по утрам совсем темно: двадцать второго числа солнце встаёт в десять часов (или даже в одиннадцать, если переводить стрелки с летнего времени на зимнее). Улицы тогда не освещались, как сейчас, электричеством. И окна кареты заиндевели от мороза. Д. Д. Ахшарумов, тоже из числа приговорённых, в своих воспоминаниях утверждает: «Оконные стёкла кареты были подняты и сильно замёрзшие, видеть через них нельзя было ничего».
Даже на самом Семёновском плацу, по свидетельству А. Е. Врангеля, бездны народу не наблюдалось: «Любопытных зрителей вообще на площади было немного, все случайно прохожий народ; из чистой публики почти никого, — о времени казни в городе никто не знал».
Сильнейшее отличие Достоевского от Ахшарумова, Корфа и Врангеля, от большинства других свидетелей и участников драмы в том, что он был от природы сочинитель — так называли раньше писателей, верно определяя их суть и назначение: у них постоянно работает воображение, они что-то придумывают, а не воспроизводят в точности жизненные происшествия и природные картины. Даже по этому письму из крепости после несостоявшегося расстрела видно, как Достоевский сочиняет письмо к брату, переводя только что пережитое в художественную прозу: «Я стоял шестым, вызывали по трое, след<овательно>, я был во второй очереди». В списке преступников, подлежащих разстрелянию, фамилия Достоевского под номером десять, во второй очереди он быть никак не мог. Но, сочинитель от природы, он усиливает трагизм своего положения: «Жить мне оставалось не более минуты».
Сегодня многие уверены, что Достоевского вообще в первой тройке вывели на расстрел, привязали к столбу, надели на голову мешок: вся страна видела по телевизору фильм режиссёра Владимира Хотиненко — кино, сделанное, как многие поняли, по биографическим сведениям о Достоевском. Когда людям не рассказывают, а что-либо показывают — в драматически разыгранных сценах и картинных позах, в старинных костюмах на фоне природных или городских красот, зрительные образы так укореняются в сознании, что потом невозможно переубедить человека: на самом деле всё было несколько иначе или совсем не так.
Ф. М. Достоевский в 1847 году. Рисунок К. А. Трутовского.
История как полезнейший школьный предмет
Когда я учился в школе, тема «Петрашевский и его революционный кружок» изучалась обстоятельно, ибо петрашевцы, как утверждалось, подобно декабристам до них и народникам после них, своей деятельностью подготавливали почву для Ленина с большевиками — они были предтечами Великой Октябрьской Социалистической революции, главнейшего события мировой истории.
Из большой темы меня сейчас интересует небольшой эпизод, я задал себе маленький вопрос: кого привязывали к столбам на Семёновском плацу? Вернусь к старому школьному учебнику, изданному Учпедгизом в 1958 году, выпишу следующий отрывок:
«В ноябре 1849 г. несколько петрашевцев были приговорены к расстрелу, остальные — к каторге; 22 декабря троих из них заставили пережить ужас смерти, так как их (Петрашевского, Спешнева и Момбелли) поставили на эшафот, дали команду стрелять по ним и лишь после этого объявили о замене смертной казни ссылкой в Сибирь. Петрашевский был приговорён к пожизненной ссылке, остальные — к ссылке на различные сроки, от 10 до 15 лет».
Их и не привязывали, а просто поставили на эшафот для расстрела?
Вообще, по приговору Военно-судной комиссии, вынесенному в ноябре, не несколько, а двадцать одного человека приговорили к смертной казни (не будем сейчас останавливаться на судьбе Черносвитова и Катенева, которых, как я понимаю, на Семёновский плац не возили). Потом, почему указаны сроки в десять–пятнадцать лет? Из многократно публиковавшегося приговора видно, что по конфирмации Николая I кого-то из осуждённых только разжаловали в рядовые, Достоевскому определили каторжные работы на четыре года, кого-то сослали на два года... Конечно, это я сейчас задаю вопросы и сравниваю, а когда человек ходит в школу, он должен заучивать то, что ему велят заучивать. Рассуждения о большой пользе исторической науки для молодых умов, в том числе пользе патриотической, — пустой звон, ибо история время от времени переписывается, иногда через короткие промежутки времени, иногда очень существенно, и школьник, который в полной зависимости от педагогической системы, зазубривает слово в слово по учебнику, утверждённому министерством образования, — иначе ему нельзя рассчитывать на хорошие оценки, без которых не поступишь после школы в высшее учебное заведение. В высшем учебном заведении на гуманитарных отделениях эта зубрёжка продолжается — ради зачёта, экзамена, ради того, чтобы тебя не отчислили... В мои университетские годы, когда я учился на английской филологии, не историю Британии нужно было знать назубок, и даже не историю своей родины, а историю коммунистической партии, всю родину под себя подмявшей.
Так кто был третий, кроме Петрашевского и Момбелли, кого вывели на расстрел и привязали к столбу? Для нас в учебнике писали про Спешнева, но сегодня, когда в России всем без исключения снова доступен дореволюционный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, мы читаем в статье С. А. Венгерова о петрашевцах: «Петрашевскому, Момбелли и Григорьеву завязали глаза и привязали к столбу. Офицер скомандовал солдатам целиться…»
Достоевский в своих воспоминаниях говорил всё-таки о Спешневе: «Священник ушёл, и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки...»
Простите, я не оттуда списал. Хотя, списывают в школе нерадивые ученики, а мы, историки, выписываем. Кто-то в своей научной работе приписал Достоевскому слова Ахшарумова, а я, доверившись авторитетному научному источнику, стал из него списывать — то есть, выписывать. Это на самом деле свидетельство Д. Д. Ахшарумова: «Взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки и свели с эшафота, они подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу верёвками».
Книга Ахшарумова «Из моих воспоминаний», — одна из сотен публикаций, посвящённых петрашевцам и Достоевскому, но при всём обилии материалов с множеством пояснений и примечаний, у нас, оказывается, есть основания задать вопрос: кто был третий — Спешнев или Григорьев?
Воспоминания петрашевца Ахшарумова
Воспоминания Д. Д. Ахшарумова после журнальных публикаций, урезанных цензурой, вышли в полном объёме отдельной книгой в 1905 году со вступительной статьёй историка В. И. Семевского. Обстоятельный рассказ Ахшарумова уже по своему тону настраивает нас на то, что мы получим однозначный ответ на свой вопрос:
«Первым поставлен был Петрашевский, <...> всех нас было 23 человека <...>. Нас повели на эшафот, но не прямо на него, а обходом, вдоль рядов войск, сомкнутых в каре. Такой обход, как я узнал после, назначен был для назидания войска, и именно Московского полка, так как между нами были офицеры, служившие в этом полку — Момбели, Львов... Священник, с крестом в руке, выступал впереди, за ним мы все шли один за другим по глубокому снегу. <...>
Нас интересовало всех, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на серые столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько мне помнится, много... Мы шли переговариваясь: Что с нами будут делать? <...> — Для чего столбы у эшафота? Привязывать будут, военный суд, — казнь расстрелянием. Неизвестно, что будет, — вероятно, всех на каторгу...
Такого рода мнения высказывались громко то спереди, то сзади от меня, и мы медленно пробирались по снежному пути и подошли к эшафоту. <...> Нас поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому валу. Один ряд, меньший, начинавшийся Петрашевским, был поставлен с левого фаса эшафота. Там были: Петрашевский, Спешнев, Момбели, Львов, Дуров, Григорьев, Толь, Ястржемский, Достоевский. <...>
План Семёновского плаца: в правой части, прилегающей к Обводному каналу, обозначена земляная насыпь, которая была частью стрельбища. Д. Д. Ахшарумов ошибочно называет её городским валом, а барон М. А. Корф гласисом.
По изложении вины каждого, конфирмация оканчивалась словами: Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной казни — расстрелянием, и 19-го сего декабря Государь Император собственноручно написал: Быть по сему.
Мы все стояли в изумлении; чиновник сошёл с эшафота. Затем нам поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние. Когда мы все уже были в саванах, кто-то сказал: Каковы мы в этих одеяниях!
Взошёл на эшафот священник — тот же самый, который вёл, — с евангелием и крестом и за ним принесён и поставлен был аналой. <...>
Священник ушёл и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбели, взяли их за руки и свели с эшафота, они подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу верёвками. Разговоров при этом не было слышно. Осуждённые не оказывали сопротивления. Им затянули руки позади столбов и затем обвязали верёвки поясом. Потом отдано было приказание: Колпаки надвинуть на глаза, — после чего колпаки опущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась команда: Клац — и вслед затем группа солдат — их было человек шестнадцать, — стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбели...
<...> Но вслед затем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбели и привели снова на прежние места их на эшафоте. Приехал какой-то экипаж, оттуда вышел офицер — флигель-адъютант — и привёз какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам дарование Государем Императором жизни и, взамен смертной казни, каждому, по виновности, особое наказание».
Всё логично: фамилии Петрашевского, Спешнева и Момбелли — первые в списке тех, кому суд вынес смертный приговор, их троих и повели на расстрел. Мелкие разночтения не должны нас смущать: Ахшарумов сообщает, что было 23 человека, но Черносвитова, ссылаемого в Кексгольмскую крепость, и Катенева, помешавшегося в уме, на Семёновский плац не вывозили. Ахшарумов запомнил множество столбов, а их, видимо, было только три. Что такое клац? Вроде как солдаты затворами клацнули... Насколько я знаю, затворов тогда ещё не было на ружьях. Клац — ошибка Ахшарумова или опечатка: должно быть кладсь, принятое тогда в армии сокращение от прикладывайся. Слыша команду офицера Кладсь! — солдаты прикладывали ружья к правому плечу, они изготавливались к стрельбе и ждали команды Пли!
Меня смущает то, что я читал описание этих же событий у известного советского литературоведа Леонида Гроссмана, и кто-то из них, Ахшарумов или Гроссман, вводит нас в заблуждение.
Мы смерти смотрели в лицо...
В моё школьное время, помимо многих других бравых и бравурных произведений, часто звучало — по радио, на пионерских и комсомольских слётах — стихотворение М. А. Светлова о юном барабанщике, положенное на музыку для маршировки:
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо...
В 1963 году вышла книга Леонида Гроссмана «Достоевский» и произвела сильное впечатление — уже потому, что Достоевского в Советском союзе не то что запрещали, но публиковали куда реже и обсуждали куда осторожнее, чем других классиков — Пушкина, Лермонтова, Толстого... Из всех его произведений с 1930-х до середины 1950-х годов печатали обычно «Бедных людей» и «Белые ночи», известнейший его роман «Преступление и наказание» выходил с большими перерывами: после 1935 года — издание в 1941 году, затем в 1948, 1955, 1959 годах... Официальные критики хвалили писателя Достоевского за то, что в молодости он примкнул к революционному движению, при этом даже оказался жертвой николаевского режима, но звучало и осуждение: в зрелые годы писатель перешёл в лагерь реакции. Читательский интерес к таинственной фигуре Достоевского подогревался и тем, что автор биографии, Леонид Гроссман, тоже вроде бы пострадал во время гонений на космополитов, и вот в шестидесятые годы ему дали, наконец, высказаться в полный голос и донести правду до народа.
В означенном жизнеописании мы находим раздел «Семёновский плац» и читаем:
«И вот последний обряд — предсмертное переодевание. Тут же на эшафоте их летние плащи сменяют на просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами.
Внезапно раздаётся с эшафота долгий, раскатистый и дерзкий хохот. Все оборачиваются.
Трясясь, словно от неудержимой спазмы, и как бы намеренно повышая с каждым приступом раскаты своего хохота, Петрашевский вызывающе взмахивал своими клоунскими рукавами.
— Господа!.. — хохот душил его. — Как мы, должно быть... смешны в этих балахонах!..
Великий пропагатор остался верен себе. Эшафот огласил он хохотом, быть может стремясь в последний раз выразить свое презрение власти и одновременно пробудить бодрость в товарищах.
Они стоят все, высокие, белоснежные, жуткие, как призраки.
Необычайная одежда колышется от ветра, лица полузакрыты спадающими капюшонами.
Их перестраивают по трое. Он стоит во втором ряду. Раздаётся окрик распорядителя казни:
— Петрашевский.
— Момбелли.
— Григорьев.
Три белых призрака, под конвоем взводных, по вызову аудитора, медленно сходят по скользким ступеням помоста. Их привязывают верёвками к трём серым столбам. Длинными рукавами смертной рубахи им скручивают за спиною руки.
Вызывали по трое, — писал в тот же день Достоевский, — следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты... <...>
Плотно привязаны к столбам трое осуждённых. Лицо Петрашевского спокойно, только глаза невероятно расширены. Он, казалось, смотрел поверх всего. Спокойно ждал неминуемого.
<...> Три взвода солдат, предназначенных для исполнения приговора, отделяются от своих частей и под командой унтер-офицеров маршируют по намеченной линии — пять сажен впереди столбов. Перед каждым приговорённым выстраиваются в одну линию шестнадцать гвардейских стрелков. <...> Раздаётся команда:
— К заряду!
Стук прикладов и шум шомполов.
— Колпаки надвинуть на глаза!
Скрываются под капюшонами изумлённые глаза Петрашевского, бледная маска Момбелли, безумная гримаса Григорьева.
Но резким движением головы Петрашевский сбрасывает с лица белый колпак: Не боюсь смотреть смерти прямо в глаза!..
Снова воинская команда:
— На прицел!
Взвод солдат направляет ружейные стволы к приговорённым.
Момент этот был поистине ужасен, — вспоминал петрашевец Ахшарумов. — Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты...
<...> По площади проносится галопом флигель-адъютант. Он вручает генералу Сумарокову запечатанный пакет.
Мёртвую тишину снова прорезает резкий барабанный бой. Шестнадцать ружей, взятых на прицел, подняты, как одно, стволами вверх. У столбов суета: отвязывают осуждённых. Их снова возводят на чёрную площадку...»
Почему осуждённые в летних плащах? Арестовывали их в апреле. И почему саваны колышутся на них? Нужен очень сильный ветер, чтобы одежда на вас заколыхалась. Похоже, это так — словесные украшения: если есть столб, сделаем его серым, если ступеньки, то скользкие, если колпак, пусть будет остроконечным, если стрелки, назовём их гвардейскими... Гвардейских стрелков вышло на расстрел три взвода, по шестнадцать на каждого преступника, потом почему-то говорится об одном взводе и о шестнадцати ружьях, поднятых, как одно, стволами вверх.
Вам не кажется, что М. В. Буташевич-Петрашевский у Гроссмана слишком много хохочет? Или только мне претит эта манера литературно обделывать все позы, физические спазмы, душевные переживания... Но, ладно, не будем о стиле, а направим внимание на сравнение деталей, имеющих отношение только к нашему вопросу. Достоевский стоит во втором ряду — здесь Гроссман полагается не на список осуждённых в приговоре, а на взволнованные слова самого Достоевского в письме из крепости к брату Михаилу. В тексте Гроссмана есть ссылка на воспоминания Ахшарумова. Однако, Ахшарумов не пишет, что Петрашевский сбросил колпак. Мы помним его показания: «Осуждённые не оказывали сопротивления». И у Достоевского нет нигде про сорванную кем-либо повязку или сброшенный капюшон. Хотя, что-то такое отметил в своей записке граф А. Ф. Орлов — о неподобающем поведении Петрашевского во время казни... Сейчас найду, вот — «Записка начальника III Отделения графа А. Ф. Орлова об исполнении приговора над петрашевцами»:
«Петрашевский был более всех дерзок: он принимал позы, не свойственные его положению; помогал приковывать к ногам его цепи; когда надели на преступников саваны, сказал своим соумышленникам: Господа! Как мы должны быть смешны в этих костюмах!»
Кроме указанных поз, начальник жандармов не заметил нарушений протокола. А если бы заметил, точнее, если бы такое случилось, тотчас бы последовал соответствующий приказ... Впрочем, сцена со сброшенным колпаком в целом нелепа: если вас привязали к столбу и скрутили за спиною руки, если капюшон полностью закрывает вашу голову, то, извините, какие бы резкие движения вы не делали, сбросить колпак с лица (как пишет Гроссман), не удастся.
Похоже, что Гроссман выступает здесь больше сочинителем, чем историком и биографом Достоевского.
Я не просто так начал главу со стихотворения о юном барабанщике: «Мы шли под грохот канонады...» После Революции и особенно с тридцатых годов не только у Михаила Светлова, у всех советских поэтов и прозаиков, драматургов и историков революционеры всех времён должны были не стоять покорно под прицелом вражеских ружей, а дерзким хохотом бросать вызов своим палачам, они сбрасывали повязку с глаз и, погибая за правое дело, смело смотрели смерти в лицо.
Гроссман сочинил про сброшенный колпак... Но как объяснить рисунок, который присутствует в его книге, который мы видим в связи с петрашевцами во многих учебниках, справочниках и публикациях? На рисунке, сделанном чуть ли не с натуры или, по крайней мере, современником событий, изображён эшафот посреди Семёновского плаца, три ямы, три столба, солдаты изготовились к стрельбе, офицер поднял саблю для команды пли! — а один из привязанных, действительно, стоит с открытым лицом, без капюшона на голове. Приглядевшись, особенно через увеличительное стекло, мы узнаём по имеющимся портретам: это Петрашевский.
Исполнение приговора над петрашевцами...Иллюстрация из книги Леонида Гроссмана «Достоевский» (1963).
Рукопожатие преступника Кашкина с обер-полицмейстером Галаховым
Леонид Гроссман называет третьим не Спешнева, а Григорьева. Видимо, в двадцатом веке, после Революции, проводились исследования, которые выявили ошибку в свидетельстве Ахшарумова. Но почему в школьных учебниках нам писали про Спешнева? — при коммунизме предполагалось строгое однообразие в подаче исторических событий...
Вспомним, однако, что фамилию Григорьева мы видели и в дореволюционном издании — в упомянутой выше статье «Петрашевцы», которую написал для Брокгауза и Ефрона историк литературы С. А. Венгеров (1855–1920):
«Наказания действительно были смягчены: Петрашевскому назначена каторга без срока, Достоевскому — каторга на 4 года <...>. Не смотря на это смягчение, петрашевцам пришлось выдержать, как с содроганием вспоминает Достоевский, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти. 22 декабря 1849 года они были привезены из Петропавловской крепости (где они провели восемь месяцев в одиночном заключении) на Семёновский плац. Им прочли конфирмацию смертного приговора; подошёл с крестом в руке священник в чёрной ризе, переломили шпагу над головою дворян; на всех, кроме Пальма, одели предсмертные рубахи. Петрашевскому, Момбелли и Григорьеву завязали глаза и привязали к столбу. Офицер скомандовал солдатам целиться... Один Кашкин, которому стоявший возле него оберполицмейстер Галахов успел шепнуть, что все будут помилованы, знал, что всё это — только церемония; остальные прощались с жизнью и готовились к переходу в другой мир. Григорьев, который и без того от одиночного заключения несколько повредился в уме, в эти минуты совсем его лишился. Но вот ударили отбой; привязанным к столбу развязали глаза и прочли приговор в том виде, в каком он окончательно состоялся».
Петрашевец Н. С. Кашкин.
Мы обратили внимание: Фёдор Михайлович 22 декабря 1849 года писал брату, что жить осталось одну минуту; Венгеров ссылается на «Дневник писателя» за 1873 год, где ожидание смерти у Достоевского длится десять минут... Это к слову, а главное: про сброшенный капюшон ничего у Венгерова нет, и третьей жертвой церемонии он называет Григорьева. Хотя для Григорьева, и так повредившегося в уме за то время, пока шло следствие, было бы лучше, конечно, если б на его месте оказался Спешнев...
Кстати, петрашевец Н. С. Кашкин сильно возражал против слов Венгерова, будто А. П. Галахов (1802–63) шепнул ему о помиловании:
«Когда повели Петрашевского к расстрелу, я обратился к Галахову: Кому я могу передать мою последнюю просьбу, дать мне приготовиться к смерти? — <...> Генерал сказал мне: Государь был так милостив, что даровал вам всем жизнь, — и пожал мне руку. Сказал он эти слова громко, — и мы за минуту до объявления воли царя знали радостное её содержание...»
Подождите, мы, похоже, опять чью-то беллетристику цитируем вместо подлинно исторических разысканий? Прочитанный отрывок, видимо, вкрался в наше расследование из сочинений В. А. Прокофьева, советского литератора, наплодившего целую серию биографических книг о пламенных и несгибаемых революционерах: «Герцен», «Желябов», «Степан Халтурин», «Петрашевский»... Хорошо, если уж попался под руку Прокофьев, посмотрим, что он пишет о казни на Семёновском плацу:
«На помост взошли солдаты, схватили под руки Петрашевского, Момбелли, Григорьева, стащили их с эшафота и начали привязывать к столбам рукавами саванов.
Теперь в неизбежность поверили все. На глаза привязанных надвинули колпаки. По площади разнеслась команда:
— Клац!
Шестнадцать ружей упёрлись в грудь Петрашевского, Момбелли, Григорьева.
Сейчас прольётся кровь первых, а затем наступит очередь остальных.
Проходили минуты, и по мере того как ужасная пауза затягивалась, росло возмущение.
Нет, они не бараны, и так просто на убой их не стащишь. Головы подымались с вызовом...»
Несуществующую военную команду клац автор списал у Ахшарумова. То, что осуждённых хватали, тащили, то, что ружья упёрлись прямо им в грудь, а они с вызовом поднимали головы, — таким был стиль типичного советского писателя, такое писательство и требовалось по меркам типичных советских редакторов и издательств.
Истории про Кашкина с Галаховым у Прокофьева, впрочем, нет. Его книга «Петрашевский» вышла в 1962 году, в той же серии «Жизнь замечательных людей», что и «Достоевский» Гроссмана, и на тот момент замечательным людям, особенно пламенным революционерам, не пристало переговариваться с царскими палачами и особенно руку им пожимать.
Про общение Николая Сергеевича Кашкина с обер-полицмейстером Галаховым живописал, как выясняется, другой бойкий литератор, В. С. Пикуль, творивший уже в более демократический период нашей истории:
«Двадцать второго декабря 1849 года всех петрашевцев разбудили в пять часов утра. <...> Хотя был ещё ранний час, улицы столицы переполнял народ. <...> Тысячные толпы обступили Семёновский плац, и Достоевский позже признался, что он, как и все петрашевцы, был уверен в том, что смертный приговор будет исполнен. <...> Помост эшафота был окружён решёткой, вокруг него разместились войска столичного гарнизона. <...>
Николай Сергеевич рассказывал в старости:
— На нас надели саваны с капюшонами, которые надвинут на лица перед расстрелом. Был мороз, и мы все замёрзли в холщовых саванах. Подле меня стоял Плещеев, у которого только что вышла первая книжка стихов, и в ней были замечательные строки: Вперёд без страха и сомненья. Мы познакомились, и я сказал поэту в его же духе:
Мы шли под знаменем науки,
Так подадим друг другу руки...
Петрашевского уже вязали к столбу, когда Николай Сергеевич в сонме военных разглядел обер-полицмейстера Галахова, с которым встречался на балах у графини Протасовой.
— Я обратился к нему с просьбой, чтобы он успокоил мою мать… Конечно, — рассказывал Кашкин, — сообщать матери о здоровье её сына за пять минут до того, как её сын будет расстрелян, это было очень глупо с моей стороны, но в тот момент я ничего лучшего не придумал.
Очевидно, это понял и сам Галахов, сказавший:
— Государь был так милостив, что даровал всем жизнь, — и при этом генерал пожал руку Кашкина…
— Сказал же он мне эти слова громко, и мы за минуту до официального объявления воли царя уже знали радостное содержание её».
Мне не верится, что генерал разговаривал дружески с государственным преступником — тем более подойдя вплотную к эшафоту для рукопожатия. И имел ли право он, обер-полицмейстер, выдавать секрет? До последнего момента все, руководившие спектаклем, строго следовали расписанным ролям, даже священник обращался к приговорённым с увещеванием перед близкой смертью, они целовали крест, один из них даже исповедовался ему... Сцена с рукопожатием — выдумка литератора Пикуля?
Ищем, проверяем... Оказывается, не выдумка. Если и выдумка, то не Пикуля. Вместо бойкой беллетристики обратимся к серьёзному историческому источнику, а именно к сборнику «Петрашевцы в воспоминаниях современников» (1926), где напечатано утверждение самого Кашкина — которое мы начали зачитывать выше, но усомнились в его подлинности:
«Когда повели Петрашевского к расстрелу, я обратился к Галахову <...>. Генерал сказал мне: Государь был так милостив, что даровал всем жизнь, — и пожал мне руку. Сказал он эти слова громко...»
Всё страньше и страньше! — как говорила Алиса, оказавшись в Стране чудес. Мы задали один вопрос, а он, как снежный ком, оброс новыми вопросительными знаками: сколько народу пришло смотреть на казнь, неужели всё-таки тысячные толпы, как только что мы прочитали у Пикуля, и мог ли Петрашевский сбросить капюшон... И если действительно был громкий разговор Кашкина с Галаховым, то, получается, обер-полицмейстер и другим арестантам дал знать: ваша казнь — розыгрыш, расстрела не будет. Выходит, Достоевский лукавил, когда писал об ожидании близкой смерти на эшафоте, о своей уверенности в том, что их расстреляют?
Уточню на всякий случай: Н. С. Кашкин предался воспоминаниям уже в старческом возрасте, он вполне мог что-то забыть и, как я считаю, домыслить. Его показания приводятся в книге «Родословные разведки» — вышла она в 1913 году, через полвека после событий на Семёновском плацу, и её автором был не сам петрашевец, а его сын, Н. Н. Кашкин, так что мы имеем дело с пересказом...
В любом случае, в вопросе о первой тройке осуждённых, привязанных к столбам, Н. С. Кашкин подтверждают слова Венгерова:
«Троих из нас — Петрашевского, Момбелли и Григорьева — отвели на расстрел».
Как и в воспоминаниях Ахшарумова, в «Родословных разведках» нет ничего о том, что Петрашевский якобы сбросил с головы колпак или сорвал повязку с глаз:
«Петрашевский, Момбелли и Григорьев были сведены с помоста и привязаны длинными рукавами к трём столбам, вкопанным впереди трёх вырытых ям, и перед ними в некотором расстоянии поставлен был взвод солдат. За спинами осуждённых находился существовавший в то время на Семёновском плацу земляной вал. <...> На глаза трёх привязанных к столбам надвинуты были капюшоны саванов».
Третьим был Фёдор Михайлович!
Подведём черту. Большинство свидетелей и источников указывают на Николая Петровича Григорьева (1822–86): его, поручика лейб-гвардии Конно-гренадерского полка приговорили к расстрелянию «За участие в преступных замыслах, написание и распространение статьи в высшей степени возмутительного содержания под заглавием Солдатская беседа, которая имела целью поколебать в нижних чинах преданность к престолу и повиновение начальству», его и повели в числе первых на расстрел. Ахшарумов ошибся, и причина ошибки объяснима. Нам петрашевцы представляются членами одного тайного, следовательно, тесного, кружка, но на самом деле кружков было несколько, в том числе были самостоятельные сходбища на квартире Н. С. Кашкина, встречи на квартире С. Ф. Дурова... Некоторые арестованные в апреле 1849 года узнали о существовании других петрашевцев только на следствии, а кто-то впервые встретился на эшафоте, как тот же Кашкин с Плещеевым.
Если мы окончательно убедились: не Спешнева, а Григорьева привязывали к столбу рядом с Петрашевским, для чего продолжать тему? Хочется ещё раз пройтись по киношной выдумке, будто Фёдор Михайлович ждал, с мешком на голове, когда раздастся залп? Нет, мы понимаем, что лубочно-глянцевый фильм не имел целью рассказать нам достоверно о жизни Достоевского, цель стояла окупить затраченные деньги и получить прибыль, поэтому кино делалось для широкого зрителя, любителя именно таких исторических картинок, при этом кино снималось с сильным прицелом на зрителя заграничного, ждущего, что в фильме про Россию будет самовар, Сибирь с каторжниками, распитие шампанского на свадебной тройке, которая мчится, под звон бубенцов, по заснеженным русским просторам, а после заграничного проката, глядишь, дадут и заграничную премию...
Настроившись всё-таки на серьёзный разговор, в своём расследовании я не могу пройти мимо свидетельства, которое оставила С. В. Корвин-Круковская, по мужу Ковалевская, — та самая, что известный математик, и у математика мы предполагаем хорошую память и трезвые суждения. В «Воспоминаниях детства» Софья Васильевна (1850–91) пишет о встречах с Фёдором Михайловичем. Встречи происходили в доме Корвин-Круковских:
«Особенно хорошо бывало, когда он приходил вечером и, кроме него, у нас чужих не было. Тогда он оживлялся и становился необыкновенно мил и увлекателен. Общих разговоров Фёдор Михайлович терпеть не мог; он говорил только монологами, и то лишь под условием, чтобы все присутствующие были ему симпатичны и слушали его с напряжённым вниманием. Зато, если это условие было выполнено, он мог говорить так хорошо, картинно и рельефно, как никто другой, кого я ни слышала.
Иногда он рассказывал нам содержание задуманных им романов, иногда — сцены и эпизоды из собственной жизни. Живо помню я, например, как он описывал нам те минуты, которые ему, приговорённому к расстрелянию, пришлось простоять, уже с завязанными глазами, перед взводом солдат, ожидая роковой команды: Стреляй! — когда вдруг наместо того забил барабан и пришла весть о помиловании».
Как вам это нравится? Вернее, как это объяснить?
Вспомним, что Достоевский ходил в их дом не просто так, а ради Анны, старшей дочери генерала В. В. Корвин-Круковского. В 1865 году писатель сделал ей предложение, получил отказ... Я вполне допускаю, что в женском обществе, особенно когда присутствует избранница твоего сердца, человеку с не очень геройской внешностью хочется выставить себя картинно и рельефно, в героическом или трагическом виде...
Но и барон А. Е. Врангель слышал подобное изложение событий. Он познакомился с Достоевским в Семипалатинске — после того, как писатель вышел из Омского острога. Стал бы Достоевский сочинять, зная, что Врангель присутствовал 22 декабря 1849 года на Семёновском плацу? Приводим выдержку из книги Врангеля «Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири», надеясь прояснить какие-то неясные места... Хотя, надо признать, обращаясь к новым свидетельским показаниям, мы всё больше запутываем себя.
«Встав часов в 8 утра 22 декабря 1849 года, я увидел целую вереницу двуконных возков-карет, едущих со стороны р. Невы вверх по Литейной улице по направлению к Невскому. <...> Я приметил, что по сторонам гарцовали жандармы с саблями наголо. <...> В это время вошёл мой дядя Владимир Ермолаевич Врангель, младший брат отца, служивший в конно-гренадерах, и объяснил мне, что это везут на Семёновский плац петрашевцев, приговорённых к смертной казни, и что он пришёл со своим эскадроном из Петергофа, так как один из офицеров эскадрона, Григорьев, замешанный в деле Петрашевского, также должен быть казнён. <...>
Вынос штандарта лейб-гвардии Конно-гренадерского полка (в Петергофе, на первом плане — генерал-майор К. К. Типольт, командовавший полком в 1849–53 годах). Художник А. Иебенс (1853).
Дядя пригласил меня ехать с ним на плац. <...> День был пасмурный, хмурое петербургское утро, градусов так шесть-восемь, изредка перепадал снег. Когда мы прибыли на Семёновскую площадь, тогда ещё незастроенное огромное поле, мы увидали вдали, посредине плаца, небольшую группу народа, каре из войск, и в середине их какую-то постройку, площадку из досок на высоких бревенчатых столбах; на площадку вела лестница. <...> В это время подошёл к нам мой родственник, А. К. Мандерштерн, сын коменданта Петропавловской крепости; он явился для присутствования при казни со своей лейб-егерской ротой. <...> Мандерштерн сообщил нам по секрету, что разстрела не будет, всем дарована жизнь, но что преступники этого не знают — по воле императора, что процедура разстрела будет исполнена до конца, что в последнюю минуту, когда должна раздаться команда пли — прискачет адъютант с Высочайшим приказом — остановить казнь...
<...> Любопытных зрителей вообще на площади было немного, все случайно прохожий народ; из чистой публики почти никого, — о времени казни в городе никто не знал. Настроение толпы было серьёзное, сожалели несчастных, и никто не знал, за что казнят.
Я видел, как на эшафот всходили и сходили какие-то фигуры, как внизу около него к вкопанным в землю столбам привязывали в белых саванах людей, как их отвязывали, потом подъехали тройки почтовых с кибитками и те же возки-кареты, что я видел на Литейной, — и вскоре площадь опустела; народ разбрёлся, крестясь и благословляя милость царя.
Пресловутых белых гробов, о которых разсказывали после, я не видал, и Ф. М. Достоевский <...> утверждал мне неоднократно, что их и не было. Вообще об этих ужасных минутах, пережитых им, он не любил вспоминать; он говорил, что, ничего не зная о предстоящем помиловании, он вполне приготовился к смерти. Привязанный к столбу с саваном, ожидая роковую команду пли (время ему показалось нескончаемо долгим), — мысленно он попрощался со всеми милыми сердцу его. Вся жизнь пронеслась в его уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния, и картинно».
По отзывам других свидетелей, мороз был не шесть-восемь, а все двадцать градусов. На оценку погодных условий, конечно, сильно влияет, стоишь ли ты в шинели, наблюдая за казнью из толпы, или ожидаешь смерти на эшафоте — без шапки, в саване, который напялили на тебя вместо твоей верхней одежды... Так вот: мы ознакомились с показаниями двух свидетелей, которых нельзя заподозрить в какой-либо заинтересованности переиначить факты, — как в случае с литераторами Гроссманом и Прокофьевым: тем ради публикации приходилось, конечно, подделываться под требования советской историографии, пресмыкаться перед редакторами, подлаживаться под политику издательства...
Признать искренность Софьи Васильевны Ковалевской и Александра Егоровича Врангеля, но — оставить их слова без внимания?
Всё сильнее чувствуется, что нам нужна канцелярская бумага — для установления правды нам требуется записка, распоряжение, рапорт или донесение, исходящее от должностного лица, заверенное, желательно, подписью и печатью! Пока что мы имели дело с архивно-историческими разысканиями, предпринятыми через десятки лет после следствия и суда над петрашевцами, мы обращались к мемуарам, в более поздние годы написанным, к рассказам свидетелей, слышавших о казни от Фёдора Михайловича Достоевского, — участника казни, но сочинителя с богатым воображением.
А то, что у него богатое воображение, подтверждается рассказом ещё одной женщины, к которой Достоевский тоже сватался, но от которой, в отличие от Анны Корвин-Круковской, отказа не получил. Тоже Анна, но Анна Григорьевна Сниткина (1846–1918), вспоминала первый день своего знакомства с Достоевским:
«Почему-то разговор коснулся петрашевцев и смертной казни. Фёдор Михайлович увлёкся воспоминаниями.
— Помню, — говорил он, — как стоял на Семёновском плацу среди осуждённых товарищей и, видя приготовления, знал, что мне остаётся жить всего пять минут. Но эти минуты представлялись мне годами, десятками лет, так, казалось, предстояло мне долго жить! На нас уже одели смертные рубашки и разделили по трое, я был восьмым, в третьем ряду. Первых трёх привязали к столбам. Через две-три минуты оба ряда были бы расстреляны, и затем наступила бы наша очередь. Как мне хотелось жить, господи боже мой! Как дорога казалась жизнь, сколько доброго, хорошего мог бы я сделать! Мне припомнилось всё моё прошлое, не совсем хорошее его употребление, и так захотелось всё вновь испытать и жить долго, долго... Вдруг послышался отбой, и я ободрился. Товарищей моих отвязали от столбов, привели обратно и прочитали новый приговор: меня присудили на четыре года в каторжную работу. Не запомню другого такого счастливого дня! Я ходил по своему каземату в Алексеевском равелине и всё пел, громко пел, так рад был дарованной мне жизни! Затем допустили брата проститься со мною перед разлукой и накануне рождества Христова отправили в дальний путь. Я сохраняю письмо, которое написал покойному брату в день прочтения приговора...»
Теперь мы слышим от Фёдора Михайловича, что к столбу его не привязывали. И стоял он не шестым, а восьмым. И жить оставалось всё-таки не одну, а несколько минут.
Солнечные лучи на церковном куполе
Как-то я прочитал, что в романе «Идиот» следует усматривать, по мнению многих учёных, описание казни Христа. Вот как? Чего только не услышишь в наше время, когда в силу всеобщего образования всё прибавляется и прибавляется учёных, особенно в культурологическом сообществе, где рассуждения о книжках, кинофильмах или театральных спектаклях приравниваются к науке. В этой же среде, видимо, возникло и следующее научное утверждение: «Церемония казни состоялась 22 декабря 1849 года, в восемь часов утра, на Семёновском плацу в Петербурге. О том, как это было, Достоевский рассказал через восемнадцать лет в романе Идиот...»
Подобные учёные мнения подталкивают к историческим изысканиям и выводам на основе художественного вымысла. «Идиот» — литературное произведение с придуманным сюжетом и вымышленными героями. Можно говорить только о том, что в истории с князем Мышкиным сочинитель Ф. М. Достоевский использует личные воспоминания, и не более. По большому счёту, человек с богатой фантазией может придумать и описать в деталях что угодно; например, тот же Фёдор Михайлович, на чужую жизнь никогда не покушавшийся, рассказывает достоверно, как студент Раскольников зарубил топором двух женщин, и передаёт очень убедительно душевные переживания убийцы...
В рассказе князя Мышкина выделим то, что имеет или может иметь отношение к реальным событиям на Семёновском плацу, при этом мы ищем связь с хрестоматийной иллюстрацией, где изображена казнь петрашевцев, — с той картинкой, которую приводит в своей книге Леонид Гроссман, которую мы видим во множестве других изданий. В некоторых случаях под рисунком указывают фамилию художника — Покровский, иногда ставят год — 1849, сообщая, очевидно, что это рисунок с места событий. На заднем плане нарисована церковь...
Так что говорит Лев Николаевич Мышкин — главный герой в романе Фёдора Михайловича Достоевского?
«Я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним человеком. <...> Этот человек был раз взведён, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрёт. <...> Он помнил всё с необыкновенною ясностью <...>. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. <...> Выходило, что остаётся жить минут пять, не больше. <...> Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от неё сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольётся с ними...»
Введенский собор лейб-гвардии Семёновского полка. Литография А. Жакотте по рисунку И. Шарлеманя (1850-е годы).
Сравним с рассказом Д. Д. Ахшарумова, вернувшись к тому моменту, когда осуждённых только высадили из возков на плацу:
«Посмотрев кругом, я увидел знакомую мне местность — нас привезли на Семёновскую площадь. Она была покрыта свежевыпавшим снегом и окружена войском, стоявшим в каре. На валу вдали стояли толпы народа и смотрели на нас; была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее, большим, красным шаром блистало на горизонте сквозь туман сгущённых облаков».
Не отказываясь от своего утверждения, что в декабре в Петербурге долгие ночи, и солнце встаёт поздно, всё-таки попробуем связать солнечный восход из воспоминаний Ахшарумова и Достоевского с расположением Семёновского плаца.
Ахшарумов видит большой красный шар на горизонте. В той же стороне, на юго-востоке, земляная насыпь, за ней — Обводный канал. Осуждённых ставят на эшафоте спиной к насыпи — мы помним свидетельство Кашкина: «За спинами осуждённых находился существовавший в то время на Семёновском плацу земляной вал». И барон Корф в своих «Записках» отмечает: «На Семёновском плаце, перед самым гласисом, возвышалась нарочно устроенная платформа и на ней три столба. <...> Преступников <...> провели вдоль всего фронта и поставили на платформу, спиной к гласису (валу) <...>. Когда всех одели в белые рубашки с колпаками, комендант повёл первых трёх с правого фланга: Петрашевского, Момбелли и Спешнева к столбам, к которым их и привязали...»
Мы, как помнится, подвели черту под вопросом о первой тройке расстреливаемых: третьим был Григорьев. Но вдруг барон Корф снова ввёл нас в замешательство...
Закончу, однако, свои рассуждения о церкви и солнечных лучах на позолоченной крыше. Достоевский мог долго и упорно смотреть на эту крышу, только когда уже стоял на эшафоте — спиной к земляному валу, спиной к солнцу, глядя перед собой, видя отражение солнечных лучей от купола... Единственным церковным куполом к северу, точнее, на северо-запад от Семёновского плаца, был купол Семёновской полковой церкви.
Церковь, ныне не существующая, стояла напротив городской станции Царскосельской железной дороги, нынешнего Витебского вокзала, и недалеко от Введенского канала, ныне полностью засыпанного. Её официальное название: церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы лейб-гвардии Семёновского полка. Заложенный в 1837 году храм был освящён 21 ноября 1842 года. Сравнивая его с церковью на хрестоматийном рисунке, мы замечаем существенные различия. Прежде всего, наличие и отсутствие колокольни. Это два разных строения. Во-вторых, Семёновская церковь не может находиться там, где её изобразил художник Покровский. Если вообще был такой художник. И если рассматривать иллюстрацию в качестве исторического свидетельства...
А других церквей не было в окрестностях, по краю Семёновской площади? Посмотрите, а вот церковь Святого Мирония — она с колокольней, у неё четыре маленьких башенки вокруг главного купола. Мироний принадлежал Егерскому полку и стоял около впадения Введенского канала в Обводный канал. По виду церковь, действительно, имеет сходство с тем, что изображено на рисунке... Но, опять же, если привязывать Мирония к рисунку, он должен быть не влево от эшафота, а справа — за спиной у петрашевцев, по линии Обводного канала. И, главное, церковь во имя святого мученика Мирония, пятишатровый полковой храм Егерского лейб-гвардии полка, как мы уточнили и проверили, был заложен через полгода после событий на Семёновском плацу, его освящение состоится только в 1855 году. Нужно ли добавлять, что и этот красивый храм, созданный архитектором К. А. Тоном, уничтожили после Революции те, в чьих бодрых и бравурных маршах с особенной силой звучала мысль о том, что старый мир нужно разрушить до основания, и все мы, как один, должны умереть за коммунистическую идею — возникшую за границей, но почему-то с особенной страстью полюбившуюся в России...
Есть издание 1853 года, где приводятся карты Петербурга — какой была местность в 1700 году, что имелось на 1705 год... Нас интересует план города за 1849 год: столица была разделена в то время на тринадцать полицейских частей, и Семёновский плац, как и прилегающий к нему участок Царскосельской железной дороги со станцией, входил в Московскую часть.
Посмотрите: в нижней части плаца показана насыпь, за ней ещё четыре строения... Кстати, объясним, наконец, назначение земляного вала: он был частью стрельбища. Под ним ставили мишени для стрельбы. Предполагалось, что петрашевцев будут расстреливать, поэтому столбы установили обоснованно ближе к валу — в него уйдут пули в случае промаха. Могли ли зеваки расположиться на насыпи? Вернее, могло ли начальство допустить, чтобы толпы народу собрались в той стороне, куда будет вестись стрельба?
Вооружимся увеличительным стеклом... Хотя, и невооружённым глазом видно: на плане Московской части за 1849 год обозначена одна церковь — чёрным крестиком показано место, где стоял Семёновский храм, напротив железнодорожной станции и наискосок от тех казарм Семёновского полка, что тянулись вдоль Загородного проспекта. В нижней части Введенского канала, где он соединяется с Обводным каналом, есть незастроенный участок, на котором возведут позже полковую церковь для лейб-егерей...
Увеличительное стекло понадобится нам в большей степени для другой цели: на рисунке Покровского приглядимся внимательно к фигуре у правого столба. Присмотримся и обнаружим, что голова Петрашевского к фигуре приставлена, пририсована. Первоначально все трое привязанных явно были в капюшонах, полностью закрывавших их лица. Один капюшон стёрли, на его место приделали уменьшенный портретик Петрашевского — таким образом картинку подогнали под текст, под то, что написано у Леонида Гроссмана: «Резким движением головы Петрашевский сбрасывает с лица белый колпак: Не боюсь смотреть смерти прямо в глаза!..»
Так что пишет барон Корф? Барон считает, что третьим был всё-таки Спешнев.
Введенская церковь лейб-гвардии Семёновского полка. Художник А. Фосс (1847 год).
Мирониевская церковь лейб-гвардии Егерского полка. (Закладка состоялась в 1850, освящение в 1855 году).
Мнение В. И. Семевского, работавшего в архивах
Книга «Петрашевцы», вышедшая в 1924 году, полезна уже тем, что автор, В. Р. Лейкина (1901–93), приводит перечень опубликованных книг и статей о петрашевцах в целом и о многих из них в отдельности, — список обширный и, может быть, даже исчерпывающий. Среди писавших на эту тему Лейкина выделяет В. И. Семевского (1848–1916): он, по её отзыву, «единственный исследователь, работавший по архивным материалам». Видимо, мне нужно было сразу обратиться к его разысканиям, вместо того, чтобы рыскать по мемуарам и литературным сочинениям. Даже воспоминания петрашевцев нельзя считать надёжным свидетельством, потому что каждый из них, будучи в тот памятный день в сильнейшем волнении, обуреваемый страхом за свою жизнь, что-то запомнил, а что-то не запомнил, что-то совсем ускользнуло от его внимания, что-то исказилось в его сознании; что-то он домыслил позже, по прошествии нескольких лет, когда пришло время писать мемуары, что-то он написал не по памяти, а воспользовавшись опубликованными материалами, в частности, сочинениями и письмами Ф. М. Достоевского...
Для «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, как мы помним, общую статью о петрашевцах предоставил С. А. Венгеров; напомню и его слова: «Петрашевскому, Момбелли и Григорьеву завязали глаза и привязали к столбу. Офицер скомандовал солдатам целиться…» В. И. Семевский делал для этого же «Словаря» отдельный материал о Н. А. Спешневе (1821–82), и по сведениям, которые приводит историк, мы видим человека решительного, радикального, которого, по отзыву Л. В. Дубельта, охранителя государственных устоев, должно бы повесить.
Выберем из статьи Семевского места, имеющие отношение к нашей теме:
«Спешнев <...> воспитывался одновременно с Петрашевским в Царскосельском лицее <...>. Несомненно, он был одним из наиболее радикальных людей и в религиозном, и в политическом отношении из числа пострадавших вместе с Петрашевским. У него найдена была подписка (в неоконченном виде), представлявшая обязательство члена какого-то русского тайного общества <...>. С 1846 года он стал посещать собрания у Петрашевского, а затем сделался ближайшим членом фурьеристского кружка Кашкина. В 1848 году он вёл разговоры с Петрашевским и отставным офицером Черносвитовым <...> о возможности и желательности народного восстания на Урале, Волге и в Сибири. <...> На вечере у Плещеева он вызывался печатать за границей запрещённые книги, а у Дурова участвовал в совещаниях завести тайную типографию. Когда эти предположения не осуществились, он, вместе со студентом Филипповым, задумал устроить у себя типографию, для чего, за день до ареста Спешнева, Филиппов доставил к нему некоторые типографские принадлежности. Спешнев на допросе принял всё это дело на себя <...>. Арестованный в ночь с 22 на 23 апреля 1849 года, он был приговорён к смертной казни расстрелянием за злоумышленное намерение произвесть переворот в общественном быте России, в отношении политическом и религиозном, за покушение для той же цели составить тайное общество и произнесение на собраниях у Петрашевского речей против религии. Спешнев, вместе с другими товарищами, был выведен 22 декабря 1849 года на Семёновский плац, выслушал смертный приговор, подобно Петрашевскому и Момбелли был привязан к столбу для расстреляния, но затем была объявлена конфирмация государя, по которой Спешнев был приговорён, по лишении всех прав состояния, к ссылке в каторжную работу в рудниках на 10 лет. <...> 26 августа 1856 года Спешнев, по Высочайшему повелению, из каторжника превратился в ссыльнопоселенца, причём ему было разрешено, если он пожелает, поступить в военную службу рядовым в отдельный кавказский корпус, с правом выслуги за отличие. Спешнев предпочёл взять место в забайкальском областном правлении. Так как генерал-губернатор Восточной Сибири H. H. Муравьёв вообще очень гуманно относился к политическим преступникам, то Спешнев был переведён, во внимание к его отличным способностям, в Иркутск, в главное управление Восточной Сибири <...> Когда Муравьёв задумал издание «Иркутских Губернских Ведомостей», он назначил Спешнева начальником стола иркутского губернского правления, редактором «Ведомостей» и смотрителем типографии. В августе 1857 года Муравьёв вошёл к министру внутренних дел с представлением о награждении Спешнева чином коллежского регистратора вне правил. <...> Начальству было разрешено через три года войти с представлением о дозволении ему возвратиться в Европейскую Россию. «Иркутские Губернские Ведомости» Спешнев редактировал с мая 1857 года по март 1859 года; сотрудниками газеты были Петрашевский, Львов, Черносвитов <...>. В апреле 1859 года Муравьёв добился производства Спешнева в первый чин и назначил его начальником своей путевой канцелярии во время поездки в Китай и Японию, а в 1860 году исходатайствовал Спешневу возвращение прав потомственного дворянства...»
Если губернатор Н. Н. Муравьёв открыто сочувствовал политическому преступнику Спешневу и, помогая ему, не оглядывался на мнение общества и вышестоящего начальства, может быть, и Н. С. Кашкин вовсе не придумал историю, как другой высокопоставленный чиновник, обер-полицмейстер Галахов, переговаривался с ним на Семёновском плацу и даже пожал ему руку?
Мы ещё раз подводим черту. Основываясь на разысканиях В. И. Семевского, единственного историка, работавшего по архивным материалам, приходится признать: на расстрел выводили Спешнева. Повторяю, Л. В. Дубельт в «Записках для сведения» указывает на особую опасность его зловредных идей и поступков:
«Между бумагами Спешнева найдены в высшей степени преступного содержания: 1. Проект подписки для вступления в Русское тайное общество, с изъявлением готовности участвовать в бунте вооружённой рукой. 2. Возмутительного содержания сочинение, под заглавием: «Солдатская беседа». 3. Речь о религии, в которой опровергается существование Бога. И другие, хотя менее, но всё таки преступные.
Вышеупомянутая подписка, в виде присяги, и солдатская беседа, такие, за которые, по моему мнению, должно бы Спешнева повесить».
Петрашевец Н. А. Спешнев. Художник В. Е. Мейер (1846–47).
Напомню: автором «Солдатской беседы» был Григорьев, а Спешнев здесь обвиняется в хранении у себя этого возмутительного сочинения, в коем старый солдат, вынужденный побираться, рассуждает:
«Обидно, ребятушки. Видно, мы нужны, пока есть силы, а там как браковку в овраг, собакам на съеденье. Служил я честно, а вот теперь руку протягиваешь под углом. А сколько нас таких! За всё солдатское обидно. Царь строит себе дворцы да золотит блядей да немцев. С каждым годом службы всё тяжелее... Известно, солдатам-то ведь и щей хороших не дадут, а сами, смотри, на каких рысаках разъезжают. Ах они, мерзавцы! Ну да погоди ещё!»
Здесь и оскорбление императора: блядей золотит, здесь и призыв к бунту...
Итак: Петрашевский, Момбелли, Спешнев. Кого из них привязывали в середине, справа или слева — мы никогда не узнаем. Хрестоматийную картинку, где фигура у правого столба имеет на плечах приделанную голову Петрашевского, мы больше не привлекаем в качестве исторического документа: она не более чем книжная иллюстрация к произведению Леонида Гроссмана «Достоевский».
Монтаж из Петрашевского, Достоевского, Герцена, Энгельсона...
В 1924 году Леонид Гроссман печатает «Путь Достоевского», в 1928 году у него выходят брошюры «Казнь Достоевского» и «Достоевский на жизненном пути» — в них намётки большого биографического романа, увидевшего свет в 1963 году в серии «Жизнь замечательных людей». Автор работал в манере, известной как литературный монтаж: это когда в произведение сводятся разнообразные и, главное, разнородные материалы — биографические справки, официальные документы, отрывки из художественных произведений, в данном случае из сочинений Достоевского, литературоведческие статьи, и всё это связано, а местами и не связано, авторским текстом. В «Апрельских бунтарях» (1931) и в «Рулетенбурге» (1932) уже есть мрачное описание Семёновского плаца — «убогие почернелые хижины окраины, оранжевые стены гвардейских казарм»; уже говорится о сомнительных многотысячных толпах — «вал, замыкающий площадь, залит молчаливой толпой»; героям уже придуманы картинные роли, позы и жесты: Достоевского доставляют на место казни как будто не вместе и не одновременно со всеми, как-то отдельно он эффектно является на сцену: «Чёрная карета подвезла его к неведомому месту. <...> Он вышел и увидел их всех... Эшафот чернел на снежной поляне огромного плаца, а у самого вала, дико обросший, с взъерошенной гривой, в лёгком весеннем плаще и без шапки стоял Петрашевский».
Понятно, что литературный монтаж облегчает авторскую работу: подвёрстывай в хронологическом порядке один за другим куски документов, мемуаров, художественной прозы, газетной хроники; а можно и без хронологической последовательности — ради оригинальности. Литературный монтаж позволяет автору что-то домысливать... Но позволительно ли представлять события в совсем ином виде? Например, когда священник обращается к преступникам на эшафоте с увещеванием, Достоевский, по литературно-монтажной версии Гроссмана, «с отвращением отвернулся от бородатого и длинноволосого человека в просторном до пят балахоне, крепко сжимавшего вытянутой рукой свой плоский серебряный брус». Ведь Гроссман читал все материалы по делу петрашевцев, напечатанные в двадцатых годах, он знакомился с биографией Достоевского, он знает, что на эшафоте все осуждённые, включая Петрашевского, целовали крест — тот самый плоский серебряный брус... Поскольку Гроссман не раз переиначивает исторические факты, утверждается наше подозрение, что сцена с дико обросшим Петрашевским, сбросившим с лица капюшон, ни на чём не основана.
Но Гроссман представляет свидетеля. Нового свидетеля, о существовании которого не ведали дореволюционные историки, чьи показания прошли мимо внимания и послереволюционных исследователей, например, той же В. Р. Лейкиной, составившей в 1924 году сборник «Петрашевцы»... В книжку «Апрельские бунтари» вмонтирован редкий документ, в коем утверждается: Петрашевский во время казни не стоял покорно у столба, он как-то изощрился и приподнял капюшон. Так что мне, наверно, придётся взять обратно своё обвинение, будто Гроссман, подделываясь под требования советской историографии, опустился до выдумки с пламенным революционером, гордо и открыто взирающим смерти в лицо.
Привожу это новое свидетельство в том виде, как оно напечатано у Гроссмана:
«В этот день, когда утренний туман ещё не успел рассеяться, войска большими колоннами выстроились на Семёновском плацу. Они образовали параллелограмм вокруг эшафота, состоявшего из подмостков, к которым приделано было семь виселиц. Вокруг войск, на широком расстоянии, городовые образовали цепь, чтобы удерживать народ, который стекался массами, желая видеть даровое зрелище, преподносимое ему...
Около восьми часов показался ехавший быстрой рысью кортеж, который открывался отрядом жандармов с обнажёнными шашками; за ними следовала двадцать одна карета, по одному осуждённому в каждой, под стражей двух солдат внутри и двух жандармов верхами, около дверцы; окна карет были закрыты и замёрзли, так что через них нельзя было видеть лица заключённых; процессия замыкалась вторым отрядом жандармов. Заключённые не знали, с какой целью заставляли их делать эту прогулку. Привезя на Семёновский плац, их поставили на эшафот и прочитали смертный приговор, вынесенный судом; затем на них надели саваны с капюшонами, падавшими на лицо, и поставили по трое к виселицам. Хрипло прозвучал рожок — был сильный мороз; прокатилась барабанная дробь; из рядов каждого батальона вышли солдаты с ружьями, приблизились к осуждённым и стали целиться. Воцарилось гробовое молчание... Но отчего солдаты так долго не стреляют? Может быть, для того, чтобы продлить у осуждённых предсмертную тоску? Петрашевский, всегда верный себе, приподнял капюшон, чтобы посмотреть, что происходило вокруг.
Наконец, становится известно, что всё это было простым фарсом, декорацией, лишним парадом, устроенным государем. Генерал Ростовцев объявляет приговорённым, что царь дарует им жизнь».
На первый взгляд, повторяется то, что мы уже слышали несколько раз — вплоть до сомнительного утверждения, будто народ стекался массами на даровое зрелище. Здесь не сообщается ничего нового... Ну как же: автор пишет, что были не столбы, а виселицы! Целых семь виселиц, приделанных к эшафоту. К каждой из них поставили тройку преступников — как раз распределили двадцать одного человека. Так их вешать, что ли, собирались, а не расстреливать? Это, действительно, что-то новенькое. Подождите, и кто это написал?
Гроссман указывает авторство: это написал А. И. Герцен, документ взят из его Собрания сочинений, изданного в Петрограде в 1917 году; том 6, стр. 516–517.
Так что Гроссман, получается, просто усилил свидетельство Герцена, он, так сказать, вложил больше бунтарской силы в поступок Петрашевского, всегда верного себе, не желающего стоять слепой жертвой под прицелом расстрельного взвода. Вернёмся к соответствующему месту в романе «Достоевский»: «Великий пропагатор остался верен себе. Эшафот огласил он хохотом <...> Резким движением головы Петрашевский сбрасывает с лица белый колпак: Не боюсь смотреть смерти прямо в глаза!» Странно, конечно, слышать про виселицы, тогда как Ахшарумов, Кашкин, Достоевский, Семевский и другие писали о столбах... Но стал бы придумывать и вводить в заблуждение своих читателей революционный демократ Герцен? — человек, который, по словам В. И. Ульянова-Ленина, «сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени».
Не вдаваясь в подробности всех своих разысканий, сообщу, что автором означенного документа был не величайший мыслитель А. И. Герцен, это отрывок из статьи «Петрашевский», которую сочинил ещё в 1851 году некий В. А. Энгельсон (1821–57). Он привлекался к следствию по делу петрашевцев, был выпущен из Петропавловской крепости, уехал из России, умер в Англии. Энгельсон написал для Герцена, для его «Вольной русской типографии», несколько прокламаций и памфлетов — как литературных, так и моральных достоинств не имеющих, но вполне обличительных и очернительных, какие вольным русским печатникам в Лондоне и требовались. Свою статью Энгельсон сознательно предоставил без подписи, своё авторство скрывая; поскольку её обнаружили много позже в бумагах величайшего мыслителя, то ему и приписали, когда сразу после Революции в спешном порядке бросились выпускать ранее запрещённые труды революционных теоретиков и практиков.
Вряд ли Энгельсон ходил на Семёновский плац 22 декабря 1849 года. Откуда его сведения про виселицы? Чьи слухи повторяет он, и что придумано им самим? — например, в следующей живописной сцене, которую в своих «Апрельских бунтарях» Гроссман не стал воспроизводить — возможно, чувствуя её полную нелепость:
«Когда чтение акта было закончено, на Петрашевского надели костюм каторжника и кандалы. Осматривая себя в этом одеянии, он сказал, улыбаясь: Ей-Богу, как они умеют одевать людей. В таком костюме делаешься противен сам себе! — Генерал Греч, помощник командира, плюнул ему в лицо и воскликнул: Экий ты негодяй, сукин сын! — Сволочь, — ответил Петрашевский, у которого руки были уже закованы, — хотел бы я видеть тебя на моём месте. — Его бросили в сани и повезли прямо в Сибирь, в свинцовые рудники. Когда сани тронулись, какой-то неизвестный, выйдя из толпы, снял с себя меховую шапку и шубу и бросил их Петрашевскому. Генерал Греч умер вскоре после этого...»
Итак, Петрашевского, бросив в сани, отправили санным путём прямо в рудники, царского генерала Греча, видимо, Бог наказал за плевок и оскорбление революционера, с царизмом боровшегося... Нужно ставить точку, как-то заканчивать свой очерк, пока он не превратился в исследование слухов и в пересказ сплетен!
Воля императора
Позаимствую у Леонида Гроссмана приём литературного монтажа и, не вдаваясь в объяснения, каким образом и откуда попал в мои руки нижеследующий документ, просто вмонтирую его в очерк для заключительной главы:
«На Семёновском плац-парадном месте, против середины вала, поставить три столба на возвышении в аршин. Ям не рыть. Возле них расположить по баталиону Л.-Гв<ардии> Егерского и Московского полков и дивизион Л.-Гв<ардии> Конно-Гренадерского полка.
22 декабря <1849> в 9 час<ов> утра привезти к тому месту преступников в каретах. Впереди и сзади поезда находиться по одному взводу от С.-Петербургского жандармского дивизиона. Ехать рысью из крепости через Неву на Гагаринскую пристань, по набережной до Арсенала, по Литейной и Владимирской на Семёновское плац-парадное место. При каждом экипаже с обеих сторон быть по одному конному жандарму, а впереди поезда — плац-адъютанту верхом.
Преступников подвезти к самым войскам. По выходе из экипажей встретить их священнику в погребальном облачении, с Крестом и Св. Евангелием, и, окружённых конвоем, провести по фронту и потом перед середину войск. По остановлении пред войсками, вызываются обер- и унтер-офицеры на середину, командуются на караул, барабанщики бьют три дроби и читается приговор по уставу.
По прочтении командуется на плечо, обер- и унтер-офицеры идут на свои места и при барабанном бое совершается обряд. У дворян снимается мундирная одежда и переламывается над головой шпага, собственно у тех, которые назначены в каторжную работу. Потом на всех преступников надеваются белые длинные рубахи. Священник даёт благословение и удаляется.
К столбам подводятся преступники Петрашевский, Мамбели и Григорьев, с завязанными глазами. По привязании преступников сих к столбам, подходят к каждому из них на 15 шаг<ов> 15 рядовых при унтер-офицерах, с заряженными ружьями.
После сего приводится в исполнение Высочайшая конфирмация. По исполнении надевается на преступников тёмная одежда. Петрашевский заковывается в кандалы и с места объявления приговора отправляется с жандармом и фельдъегерем по назначению.
Прочие преступники возвращаются в крепость и рассылаются по особому распоряжению».
План Московской части Санкт-Петербурга (1849 год).
Записка была составлена лично императором Николаем I, и я уверен, что никто не решился бы нарушить предписанный порядок и вывести на расстрел вместо Григорьева кого-либо другого — Спешнева или Достоевского.
Почему император указал на Н. П. Григорьева? Возможно, он считал особо позорным участие генеральского сына, поручика лейб-гвардии Конно-гренадерского полка в сходбищах каких-то социальных мечтателей. И этот гвардейский офицер сочиняет пасквиль от имени обнищавшего рядового солдата, от его же имени призывает к бунту и грозится: Ну да погоди ещё!..
Если экзекуция, или, как выразился Энгельсон, лишний парад, начался в девять часов утра, это соответствует, как я понимаю, сегодняшним десяти часам: двадцать второго декабря в это время в Петербурге восходит солнце. Стоя спиной к Обводному каналу и земляному валу, Достоевский мог видеть отблеск косых солнечных лучей на куполе Семёновской церкви. Других церквей рядом с плац-парадным Семёновским местом в 1849 году не было.
Растиражированный исторический рисунок, изображающий казнь петрашевцев, был сделан, видимо, в двадцатых или тридцатых годах двадцатого века — возможно, Б. В. Покровским, который отрисовывал многие детские книжки. Наверно, первый вариант — тот, где все три фигуры у столбов изображены с капюшонами на голове. Потом, когда рисунок приспосабливался к биографическому роману «Достоевский», к одной фигуре приделали голову Петрашевского: он здесь дико обросший, как написано у Гроссмана. Эшафот обнесли решётчатыми перилами — по описанию Кашкина: «деревянный помост, окружённый решёткой». Вклеили чёрную фигуру священника. Видимо, какой-то редактор сделал верное замечание: солдаты изображены в форме, какую носили во время Наполеоновских войн. Солдат перерисовали — и тех, что целятся, и тех, что стоят с ружьями на эшафоте. Возможно, их переодели, так сказать, в форму Конно-гренадерского или Московского полка. Хотя, повторяю, по поводу этих двух картинок я высказываю предположения, не имея доказательств.
Казнь петрашевцев. Скорее всего, рисунок выполнен в 1920-е или 1930-е годы и позже использован в переделанном виде для книги Леонида Гроссмана «Достоевский».
В 1849 году Ф. М. Достоевский был не самой заметной фигурой из заговорщиков, привлечённых к следствию и осуждённых Военно-судной комиссией: всего лишь отставной инженер-поручик, автор сентиментальных произведений «Бедные люди», «Белые ночи», что там ещё... В последней четверти 19-го и в начале 20-го века появилось достаточное количество публикаций, деятельность петрашевцев освещающих как с либеральных, так и консервативных позиций. Достоевский выделился уже в самостоятельную тему, и в некоторых статьях и исследованиях, хотя и посвящённых петрашевцам, они виделись лишь фоном, на котором выпукло выступала его фигура, они смотрелись приложением к его личности, более сложной и глубокой, нежели все они со смесью французских утопий и русского бунта в голове. Сегодня мало кто вообще вспоминает о Петрашевском и его кружке — есть, конечно, курсовые работы, рефераты, статьи и диссертации, друг у друга переписанные для сдачи экзамена, для получения оценки, зачёта или научной степени, но если говорить об интересе искреннем, добровольном и бескорыстном, — с добровольным и бескорыстным желанием мы тянемся к сочинениям Фёдора Михайловича Достоевского, ибо они волнуют, тревожат, задевают за живое и иногда даже переворачивают душу.
Литература
Д. Д. Ахшарумов. Из моих воспоминаний. 1849–1851. СПб., 1905.
Д. Д. Ахшарумов. Записки петрашевца. М.-Л., 1930.
А. Е. Врангель. Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири, 1854–56 гг. СПб., 1912.
А. И. Герцен. Собрание сочинений и писем. Т. 6. Пг. 1919.
Л. П. Гроссман. Апрельские бунтари. М., 1931.
Л. П. Гроссман. Жизнь и труды Достоевского. М., 1935.
Л. П. Гроссман. Достоевский. М., 1963.
Дело петрашевцев. Т. 1. М.-Л., 1937.
Ф. М. Достоевский. Записки из Мёртвого Дома. СПб., 1862.
Н. Н. Кашкин. Родословные разведки. Т. 2. СПб., 1913.
С. В. Ковалевская. Воспоминания детства. В кн. Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1964.
В. Р. Лейкина. Петрашевцы. М., 1924.
Петрашевцы. Сборник материалов. Т. 3. М.-Л., 1928.
Петрашевцы в воспоминаниях современников. Сборник материалов. Сост. П. Е. Щеголев. М.-Л., 1926.
Планы С.-Петербурга в 1700, 1705 <...> и 1849 годах с приложением планов 13 частей столицы. Составлены Н. Цыловым. СПб., 1853.
Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Т. 1. СПб., 1883.
Русский инвалид, 22 декабря 1849, № 276.
Санктпетербургские ведомости, 23 декабря 1849, № 287.
В. И. Семевский. М. В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы. Ч. 1, М., 1922.
Столетие военного министерства. Главное военно-судное управление. Т. 12, кн. 1, ч. 2. СПб., 1902.
В. А. Энгельсон. Статьи, прокламации, письма. Изд-во политкаторжан. 1934.
ЭСБЕ. Т. 9А, 23, 31. СПб., 1890–1907.
Journal de Saint-Pétersbourg, 25 Décembre 1849, № 1005.
Eugène-Melchior de Vogüé. Le Roman Russe. Paris, 1886.
Просмотров: 27924
statehistory.ru в ЖЖ:
