Пампрусские булки, язёвые лбы и железные носы
Какие-то слова коверкались тем или иным арестантом по невежеству, кем-то и намеренно — об этом сообщает автор, когда представляет читателям каторжника Скуратова — того, что москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Скуратов — из добровольных весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанность развеселять своих угрюмых товарищей:
«— Я и вправду, братцы, изнеженный человек, — отвечал с лёгким вздохом Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности, — с самого сызмалетства на черносливе да на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь ещё в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие».
На берегу Иртыша. Тюрьма в Омске. Художник М. С. Знаменский.
Пампрусские булки
Что такое пампрусские булки? Это искажение, идущее от французского pains russes.
В коверкании, в первой его части, сразу узнаётся французское pain — его основное значение хлеб. В сочетании с разными определениями pain используется для называния многих хлебобулочных изделий, сдобы и пирожных. Petit pain — буквально маленький хлеб, а по сути это булочка. Во французских кулинарных книгах мы находим рецепты, как готовить pains russes, то есть русские булочки, с объяснением, что это сладкая сдоба с изюмом: petits pains aux raisins.
Это и есть ответ на поставленный вопрос: пампрусский — искажение французского словосочетания pain russe. Скуратов, скорее всего, прочитал где-то в кондитерской написанное русскими буквами панрюс или что-то в этом роде, как сегодня мы читаем на упаковках и ярлыках английские названия, просто переданные кириллицей: чипсы, наггетсы, леггинсы, слаксы, при этом в ценниках, написанных от руки, встречаются какие угодно переосмысления, например, фрукт помело называют и памелом и памелой.
Предвижу вопрос: в коверкании пампрусский, во второй его части, чётче вырисовывается прусский, нежели русский. Ответ: у нас русский и прусский созвучны и складно рифмуются, во французском такой складности нет: там прусский — prussien. Коверкание в таком случае было бы скорее пампруссьенские булки. Потом, словосочетание pains prussiens (прусские булочки) во французском не встречается.
В качестве дополнения: знакомясь с «Записками из Мёртвого дома» по французскому изданию 1886 года, мы обращаем внимание, что в сцене с калачами переводчик Шарль Нейруд (Charles Neyroud) один раз передаёт калачи латинскими буквами (kalatchi), потом использует pains (булки), petits pains (булочки), pains blancs (белые булки), давая понять французскому читателю, что идёт речь о некой сдобе.
В оригинале:
«Внесли калачи. Молодой арестант нёс целую связку и распродавал её по острогу. Калашница уступала ему десятый калач <...>.
— Калачи, калачи! — кричал он, входя в кухню, — московские, горячие!»
По-французски (не совсем соблюдается порядок слов оригинала):
«— Des pains blancs! des pains blancs! étrennez le marchand!
Un jeune détenu apportait en effet, passée dans une ficelle, toute une charge de kalatchi <...>. Sur dix pains vendus, la marchande lui en abandonnait un pour sa peine <...>.
— Des petits pains! des petits pains!— criait-il en entrant dans la cuisine.— Des petits pains de Moscou tout chauds!»
Мы имеем подтверждение тому, что pain — употребительное и ёмкое слово.
Как Нейруд справился с пампрусскими булками? Он догадался, что прилагательное пампрусский имеет в основе французское pain, и в его переводе каторжник Скуратов (Skouratoff) бахвалится, будто всю жизнь лакомился сладкой сдобой — если буквально, мягкими булочками (pains délicats):
«Dès ma plus tendre enfance, je été élevé dans le luxe, nourri de prunes et de pains délicats».
В английском издании 1881 года мы находим, что переводчица Мари фон Тило (Marie von Thilo) объяснимо усмотрела в слове пампрусский прилагательное прусский, и в её варианте Скуратов воспитан на прусских булочках:
«Ever since I was a baby I have been fed on prunes and Prussian rolls».
Своего рода подсказкой для переводчицы служило то, что в Англии, в отличие от Франции и России, в старых кулинарных книгах прусские булочки, точнее, пирожные, встречались: Prussian Cakes — с миндалём и тёртой лимонной цедрой.
Не пей шпунтов!
На вопрос, за что его отправили на каторгу, Скуратов отвечает:
«— А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй на белендрясе, так что я не успел, братцы, настоящим образом в Москве разбогатеть А оченно, оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть».
Фраза со шпунтами, в отличие от пампрусских булок, в примечаниях к «Запискам из Мёртвого дома» обсуждалась и объяснялась. Приведу наиболее известное толкование И. Д. Якубович — например, в академическом Собрании сочинений Ф. М. Достоевского в пятнадцати томах:
«Карантин — огороженное здание, где содержались арестанты, изолированные по каким-либо причинам от остальных; шпунты (нем. Spund) — затычки, которыми закрывали бочки с неперебродившим вином, пить шпунты — пить прямо из бочки; играть на белендрясе — играть пальцами на губах, в переносном смысле — пустословить».
Объяснение отдельных составляющих, однако, не объясняет выражения в целом. Может быть, фраза имеет тайный воровской смысл? То, что Скуратов знаком с байковым языком, понятно из его предыдущего высказывания о родимых братцах в Москве: они в прохожем ряду ветром торгуют, то есть бродяжничают, существуя, очевидно, на милостыню и на доходы от мелкого мошенничества. Мы привлекаем в свидетели М. И. Михельсона, который в своём толково-фразеологическом словаре объясняет выражение торговать пылью:
«Пылью торговать (иноск. иронич.) — о ничего не делающем человеке. Ср. Он купец в прохладном (проходном) ряду пылью (ветром) торгует».
Слово купец обыгрывается в народных рифмованных приговорках для обозначения тёмной личности, например: «Знатный купец — карманный тяглец».
Исходя из толкования И. Д. Якубович, мы должны понимать предостережение не пей шпунтов как не пей прямо из бочки! Бродяга вряд ли будет щепетилен в вопросе об употреблении спиртного: пейте что угодно из какой угодно посуды, а вот из бочек, имеющих затычки, воздержитесь. Скуратов вообще не имеет в виду какие-либо бочки и затычки. Шпунт встречается в фольклорном сборнике Матвея Номиса (М. Т. Симонова): под номером 10380 — следующая фраза, записанная в среде малороссийских простолюдинов:
«Оттак, хлоп, ми всю нiченьку прогуляли! и нагулялись як! Так пани чаi та шпунти пъють, а ми в пригрубнику знай люльки плюндримо».
Паны шпунты пъють — они пьют прямо из бочек? — пока мужики у истопника трубки посасывают... Нет, шпунт — коверкание слова пунш, которое пришло из немецкого языка (по-немецки Punsch). В своё время Борис Гринченко счёл нужным внесли шпунт в свой словарь украинского языка со ссылкой и примером из указанного симоновского сборника:
«Шпунт, -та, м. Пуншъ. Сим. 143. Там пани чаї та шпунти п’ють».
Моё уточнение не проясняет, однако, реплику каторжника Скуратова в целом. Если понимать его высказывание в прямом смысле, то ни бродяга, ни любой другой человек, будь он в здравом уме, и без чужих советов никогда не пойдёт в карантин — пусть это хоть огороженное здание для изоляции каких-либо арестантов, или же заведение для больных заразной болезнью. И какая опасность грозит тому, кто выпьет-таки пунша?
Можно предположить, что Достоевский написал карантин в своей каторжной тетрадке, тогда как на самом деле прозвучало карантир, что на офенском языке соответствует трактиру. Если так, подойдёт следующее прямое объяснение: Скуратов советует себе подобным не посещать питейные заведения, не шиковать там (не распивать пунши) и поменьше болтать, трепаться (лясы точить) — всем этим бродяга привлекает к себе внимание и рано или поздно оказывается в полиции.
Катаральная лихорадка
В главе «Госпиталь» Достоевский вставляет в текст медицинский термин febris catarhalis. Если придираться, написание второго слова должно быть catarrhalis. Важнее уточнить смысл: в сноске, сделанной, похоже, самим Достоевским, febris catarhalis объясняется как катаральная лихорадка, и читателю, по крайней мере, современному, предоставлено домысливает что угодно, вплоть до неизлечимых болезней. А это простуда, в худшем случае грипп. Даже из текста понятно, что идёт речь о чём-то пустяковом:
«Наш ординатор обыкновенно останавливался перед каждым больным, серьёзно и чрезвычайно осматривал его и опрашивал, назначал лекарства, порции. Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришёл отдохнуть от работы или полежать на тюфяке, вместо голых досок, и, наконец, всё-таки в тёплой комнате, а не в сырой кордегардии <…>, то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis и оставлял лежать иногда даже на неделю. Над этой febris catarhalis все смеялись у нас. Знали очень хорошо, что это принятая у нас, по какому-то обоюдному согласию между доктором и больным, формула для обозначения притворной болезни».
Копеечку подали. Художник Н. Н. Каразин.
Жоховский — не профессор, а пиарист
По поводу польского арестанта Жоховского мы читаем в примечаниях к «Мёртвому дому», что он: «профессор математики Варшавского университета». Видимо, объяснение даётся со слов Горянчикова, главного литературного героя, и строится на предположении, что профессора математики следует искать не иначе как в Варшаве.
Горянчиков сообщает: «Старик Ж-кий, бывший прежде где-то профессором математики, — старик добрый, хороший, большой чудак и, несмотря на образование, кажется, крайне ограниченный человек».
Автор в художественном произведении может что угодно написать о своих персонажах, пусть даже за ними стоят исторические личности. Для правильного редакторского пояснения стоит обратить внимание на другие слова Горянчикова: Жоховский вечно молился, он по целым дням молился на коленях богу:
«Этот Ж-кий был тот самый вечно молившийся богу старик <...>. Это был человек, конечно, честный, но несколько странный. <...> Свой предмет, математику, он, кажется, знал. Помню, он всё мне силился растолковать на своём полурусском языке какую-то особенную, им самим выдуманную астрономическую систему. Мне говорили, что он это когда-то напечатал, но над ним в учёном мире только посмеялись. Мне кажется, он был несколько повреждён рассудком. По целым дням он молился на коленях богу...»
Юзеф Жоховский был не просто ревностным католиком, он принадлежал к пиаристам — к особенному католическому монашескому ордену, цель которого — давать бесплатное обучение детям из бедных семей. Его полное название на латыни: Ordo clericorum regularium pauperum Matris Dei scholarum piarum, и название пиаристы идёт от piarum — это прилагательное pius (набожный, благочестивый) в женском роде и в родительном падеже множественного числа.
Жоховский учился когда-то на богословском отделении Варшавского университета и, возможно, собирался стать священнослужителем. Некоторые польские источники называют его ксендзом (ksiądz Józef Żochowski) — может быть, принимая его принадлежность к означенному ордену (Zakon pijarów) за священнический сан.
Он перешёл с богословского отделения Варшавского университета на отделение философии и права. После университета был учителем истории и иностранных языков (nauczyciel historii i języków obcych), преподавал и естествознание — в провинциальных школах. Кроме философских работ, он написал пособие по физике в двух томах. Астрономическая система Жоховского, им самим выдуманная, видимо, совмещала в себе богословие, философию и физику; возможно, старик Ж-кий пересказывал Достоевскому что-либо из своего религиозно-философского труда «Filozofia serca czyli mądrość praktyczna» (1845). Но профессором математики Варшавского университета Жоховский точно не был.
Польские ссыльные. Художник Яцек Мальчевский.
Язёвые лбы
Вспомним, как Достоевский описывает утренние занятия в казарме после того, как в остроге пробили зорю — то есть сыграли побудку, или, как мы сейчас говорим, объявили подъём:
«В кордегардии у острожных ворот барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал отпирать казармы. <…> У вёдер с водой столпились арестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себе руки и лицо изо рта. <…> Из-за ковша, который был один, начались немедленно ссоры.
— Куда лезешь, язёвый лоб! — ворчал один угрюмый высокий арестант, сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на своём бритом черепе...»
В известных мне изданиях «Мёртвого дома», в том числе академических, язёвый толкуется как клеймёный. Исходя из этого объяснения, угрюмый арестант, сам, возможно, неклеймёный, видит клеймо на лбу у второго каторжника, поэтому и награждает его уместным прозвищем. Но вспомним «Сибирскую тетрадь», в которую Достоевский записал для памяти словечки и фразы из каторжного лексикона. Эту «Тетрадь» непременно вспоминают при переизданиях «Мёртвого дома», но, похоже, её невнимательно читают при составлении примечаний.
Язёвый лоб в «Записках» восходит к разговору двух арестантов, записанному в «Сибирской тетради» под номером 75:
«Ах ты язевой лоб! — Да ты не Сибиряк-ли? — Да есть мало-мало! А что? — Да ничего».
Услышав язёвой лоб, второй каторжник догадывается или, по крайней мере, предполагает, что к нему обращается сибирский житель. По этой подсказке мы берём любой словарь сибирских говоров и читаем объяснение: язёвый лоб — дурак, дурачина. Вполне доверяя в этом вопросе сибирским исследователям и изданиям, сошлюсь, однако, на петербургский академический источник: в семнадцатом выпуске «Словаря русских народных говоров» (1981) на 93-й странице в подробнейшей статье, посвящённой существительному лоб, напечатано буквально следующее:
«Вязовый лоб: об упрямом, тупом человеке».
Мне возразят: вязовый — не язёвый, не нужно притягивать! Я не притягиваю, я ещё не договорил. Чуть ниже в том же столбце на той же странице находим: «Язевый лоб: то же, что вязовый лоб». Помета сообщает, что это употребление было записано в 1865 году. Где? В Енисейской губернии. Язёвый лоб — сибирский вариант вязового лба. В «Мёртвом доме» Достоевского один каторжник, родом из Сибири или давний сибирский житель, обзывает другого дурачиной.
В казарме каторжного острога. Художник Н. Н. Каразин.
Иван Таскун да Марья Икотишна
В «Записках из Мёртвого дома» есть сцена, где один арестант (лет пятидесяти, мускулист и сухощав, в лице что-то лукавое и вместе весёлое), явившись на кухню, заводит разговоры с обедающими, напрашиваясь на угощение:
«— Ну, здорово ночевали! Что ж не здороваетесь? Нашим курским! — прибавил он, усаживаясь подле обедавших своё кушанье, — хлеб да соль! Встречайте гостя.
— Да мы, брат, не курские.
— Аль тамбовские?
— Да и не тамбовские. С нас, брат, тебе нечего взять. Ты ступай к богатому мужику, там проси».
Гостя отваживают, с ним не хотят делиться своей едой: пусть ест казённую. А он, лукавый и весёлый, продолжает — лукаво и весело — приставать:
«— В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван Таскун да Марья Икотишна; а где он, богатый мужик, живёт?
— Да вон Газин богатый мужик; к нему и ступай.
— Кутит, братцы, сегодня Газин, запил; весь кошель пропивает. <…> Что ж, не примете гостя? Ну, так похлебаем и казённого».
Что значит Иван Таскун да Марья Икотишна? Это значит: у человека в брюхе волки воют, у него живот подвело — так сильно он проголодался. Достоевский перенёс эту фразу в произведение из своей «Сибирской тетради» — где было написание Марья Еготишна. В фольклорных сборниках мы обнаруживаем сходную пермскую приговорку о голоде: «В брюхе Иван Постный да Марья Икотишна (или Леготишна)». Есть также «В одном кармане Иван Тощий (или Иван Постный), в другом Марья Леготишна» — так в народе отзывались о бедняке, у которого ветер в карманах гуляет.
Однако, в собраниях сочинений Ф. М. Достоевского слова лукавого каторжника объясняются иначе, со следующей ссылкой на этнографа С. В. Максимова:
«Этнограф С. Максимов писал, что так называли в арестантской среде болезни, зависящие от дурной и преимущественно сухой, без приварка пищи» (Максимов С. В. Сибирь и каторга. 3-е изд. СПб., 1900, с. 161).
Объяснение Максимова, никем не перепроверенное, никакими другими источниками не подтверждённое, до сих пор уверенно повторяется литературоведами. И по этому объяснению, весёлый и лукавый каторжник, явившись на общую кухню, не бесплатный обед себе выклянчивает, а жалуется товарищам по каторге — не с удручённым, а весёлым и лукавым видом: в брюхе у меня сегодня Иван Таскун да Марья Икотишна — желудочные болезни, зависящие от дурной нашей пищи без приварка!
Может быть, в Сибири, при посещении того или иного острога, этнограф Максимов услышал нечто про желудочные колики от какого-нибудь лекаря, или арестанты, хитро перемигиваясь, наплели чего-нибудь приезжему профессору, или он услышал одно, записал несколько другое, потом, сидя уютно в своём кабинете в Москве, домыслил что-то третье... В любом случае, ссылка на Максимова неуместна применительно к обсуждаемой сцене из «Мёртвого дома».
Приведу довод, который, на мой взгляд, очень убедителен. Когда «Записки из Мёртвого дома» переводились впервые на французский язык, Шарль Нейруд, не ведая о будущем научном объяснении Максимова, передал фразу лукавого арестанта следующим образом:
«— J’ai aujourd’hui Ivane Taskoune et Maria Ikotichna (hikote, le hoquet) dans le ventre, autrement dit je crève de faim.»
В переводе фраза получилась длиннее — за счёт пояснения в круглых скобках: Ikotichna образовано от русского hikote (икота). После чего французским читателям ещё разъясняется смысл всего речения. Je crève de faim значит я помираю с голоду, даже сильнее: околеваю от голода (см. французское crever de faim со значением dépérir de faim). Так что в обратном переводе мы имеем: «У меня сегодня Иван Таскун и Марья Икотишна (икота) в животе, иными словами, я помираю с голоду».
В английском издании 1881 года русскую фразеологию не стали воспроизводить, арестант высказывается просто — у него в брюхе пусто сегодня:
«Well, brothers, my belly feels rather empty today».
Этот пример с переводами ставит точку в вопросе об Иване Таскуне с Марьей Икотишной. Вопрос, собственно, возник из-за придуманных сложностей для открывания незапертого ларчика. Даже иностранцам было понятно из текста: человек образно жалуется на голод. А позже явилось объяснение Максимова, которое само по себе имеет право на существование, но которое не имеет отношения к обсуждаемой сцене в произведении Ф. М. Достоевского. И это мнение лучше вывести совсем из примечаний к «Мёртвому дому» за ненужностью.
Птица Каган
Вернёмся к спору и ссоре между двумя арестантами. Высокий и угрюмый сибиряк назвал второго язёвым лбом. Второй, весельчак Скуратов, любитель словесных коверканий, обращаясь к собравшимся, объявил, что у его соперника нет никакой фартикультяпности — то есть невоспитанный он человек, неотёсанный, некультурный. Высокий не остался в долгу: а Скуратов, толстый и приземистый, — бирюлина корова, то бишь свинья!
«Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшим презрением.
— Бирюлина корова! — проговорил он как бы про себя, — ишь, отъелся на острожном чистяке! Рад, что к разговенью двенадцать поросят принесёт.
Толстяк наконец рассердился.
— Да ты что за птица такая? — вскричал он вдруг, раскрасневшись.
— То и есть, что птица!
— Какая?
— Такая.
— Какая такая?
— Да уж одно слово такая.
— Да какая?
Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки, как будто хотел тотчас же кинуться в драку. <...>
Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал, что на него смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо было поддерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какая именно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего противника, стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через плечо, сверху вниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно и внятно произнёс:
— Каган!..
То есть что он птица каган. Громкий залп хохота приветствовал находчивость арестанта».
В «Примечаниях», тех, например, что в Собрании сочинений Достоевского в пятнадцати томах, мы читаем (в конце третьего тома): «птица каган. — По народным поверьям — вещая, в просторечном языке арестантов омского острога — важная птица».
По каким именно поверьям? В поверьях какого народа фигурирует сия птица? Все сказки, поверья и былины в 19-м веке были собраны, описаны и изданы. И почему вещая птица стала вдруг важной в понимании только того народа, который попал в омский острог?
Загадка... Вот именно, что загадка.
В 1876 году вышла книга Д. Н. Садовникова «Загадки русского народа»... Но прежде, чем открыть её, обратим внимание на то, что высокий арестант не сразу нашёлся, как лучше ответить. Его ответ был находчивым, и арестанты громким хохотом эту находчивость оценили. Стали бы каторжники смеяться, если бы один их них объявил себя вещей птицей, важной птицей? Вообще, в поверьях фигурировали Жар-птица, Алконост, Гамаюн, Сирин... Что-то Каган не вспоминается.
В «Загадках русского народа» Д. Н. Садовникова на странице 175 под № 1421 мы читаем следующее:
Летит птица крылата,
Без глаз, без крыл,
Сама свистит,
Сама бьёт.
В наше время не каждый догадается, что это стрела. Вот ещё любопытное четверостишие, в рубрике «Пуля»:
Летела тетеря
Вечером — не теперя,
Упала в лебеду
И теперь не найду.
Это пуля? Да. Такие были замысловатые загадки — именно народные, не для городских образованных умов. Иногда загадываемому предмету давалось произвольное имя — чтобы рифмованный вышел стишок, да и труднее чтобы было отгадать.
Летит птица Сидодон,
Несёт во рту огонь,
На конце хвоста —
Человечья смерть.
Записано в Самарской губернии. Тоже пуля? Похоже, что пуля, но Садовников приводит эту загадку в рубрике «Ружьё». Следом за птицей Сидодóн загадка, записанная, обратите внимание, в Нерчинском округе — в одном из самых каторжных сибирских мест:
Летит птица Гагана,
Несёт в роте осетра,
По конец хвоста —
Человечью смерть.
Имя Гагана следует произносить с ударением на последнем слоге — чтобы, пусть с натяжкой, рифмовалось с осетром. Почему ружьё назвали Гаганой? По той же причине, почему в Самарской губернии оно Сидодон, — произвольное имя. Почему у Достоевского каган, а не Гагана? Возможно, в Нерчинском округе был вариант и буквально с Каганом. По сборнику Садовникова можно утверждать, что у большинства загадок не имелось канонического варианта, и в народе не следили за правильной грамматикой: в одном варианте на конце хвоста человечья смерть, в другом — по конец хвоста человечью смерть. Есть вариант, где человечья смерть поперёк хвоста.
А сам Достоевский, включивший птицу каган в сцену с перепалкой двух арестантов, понял её смысл? Арестанты своим хохотом проявили понимание: как ловко сибиряк вышел из положения, какую смешную вещь сказал, ввернув словечко из загадки, им знакомой! Думаю, что Достоевский не догадался, о чём именно идёт речь. Вообще, «Сибирская тетрадь» составлялась, скорее всего, не в остроге, а после выхода из него, так что со временем Достоевский мог ошибиться, вспоминая произношение или смысл того или иного речения. В другом произведении, а именно в «Записках из подполья» он делают птицу Каган вестником счастья:
«Тогда-то, — это все вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган».
В примечаниях к этому месту мы находим предсказуемое толкование, подогнанное под смысл авторского текста: «Прилетит птица Каган... — по народному преданию, эта легендарная птица приносит людям счастье».
И снова вопрос: из какого это предания, из какой легенды? Судя по всему, из другой легенды, не из той, где Каган был птицей вещей.
Железные носы
Каторжане обзывают Александра Петровича Горянчикова железным носом и муходавом. По поводу железных носов в примечаниях к «Мёртвому дому» и в специальных работах высказываются не только предположения и догадки, есть и однозначные утверждения. В своё время с подачи В. Ф. Трахтенберга, составившего «Блатную музыку» (1908), железный нос стали понимать как политический преступник. Почему литературоведы приняли на веру утверждение Трахтенберга? Потому что тот сам сидел в тюрьме — значит, вживую познакомился с байковым языком, не из книжек вычитал. И потом, редактором оного жаргона тюрьмы выступил И. А. Бодуэн де Куртенэ, известнейший лингвист! — как не поверить. Трахтенберг подкреплял своё толкование единственным примером — из произведения Ф. М. Достоевского:
«Железоклюй — следственный или осуждённый политически. В крайних местах заключения и поселения Сибири эта категория преступников звалась железными носами (См. Достоевского «Записки из Мёртвого Дома»).
Обратившись к «Запискам», мы видим, что ругань каторжан ничего политического не подразумевает. Кстати, у Достоевского главный герой попал в острог вовсе не за политику, а за убийство жены. Когда поднялась каторга, когда заключённые решили всем миром сказать претензию, то есть пожаловаться начальству на плохую еду, Горянчиков, не понимая, в чём дело, примкнул к толпе.
«Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться <…>. Я заметил, что многие посмотрели на меня с чрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно, что я с ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал претензию <…>.
— В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, — проговорил один молодой парень <…>. — Не твоего ума это дело.
— Да ведь строятся, — отвечал я ему, — я думал, поверка.
— Ишь, тоже выполз, — крикнул один.
— Железный нос, — проговорил другой.
— Муходавы! — проговорил третий с невыразимым презрением. Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.
— При милости на кухне состоит, — прибавил ещё кто-то.
— Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да поросят покупают. Ты ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь...»
Горянчикова отвергают, его обзывают, выгоняют — просто потому, что он чужой, не свой, иного происхождения... Вроде бы, подходит объяснение, что в массе своей каторжане — простолюдины, а Горянчиков (как и сам Достоевский в остроге) был из дворян. Хорошо, но почему всё же железный нос? В Собрании сочинений Ф. М. Достоевского следующее объяснение И. Д. Якубович:
«Железные носы или железноклюи — прозвище арестантов из дворян, возникшее от формы древнерусских железных шлемов с наносником (клювом), являвшихся привилегией знатных, именитых воинов».
Вряд ли в народе знали о такой привилегии древнерусских знатных воинов — железном шлеме с наносником... Но не вызывает сомнения, что в среде неграмотного населения имели хождение, запоминались и устно передавались высказывания вроде этого: «Ни зверь, ни птица, в носу спица». Это народная загадка с отгадкой комар. У В. И. Даля записан вариант, где комары представлены прямо-таки исполинскими чудищами:
«Крылья орловы, хоботы слоновы, груди кониные, ноги львиные, голос медный, носы железные; мы их бить, а они нашу кровь лить».
Здесь, вроде бы, и ответ на вопрос о железном носе: с точки зрения простолюдинов, все представители привилегированного класса — кровососы, они пьют народную кровь, подобно этим комарам с железными носами.
В следующем отрывке из «Записок», однако, глагол заклевали подсказывает нам, что сравнение следует проводить не с кровопийцами из насекомых, а с хищниками из мира пернатых:
«Ненависть, которую я, в качестве дворянина, испытывал постоянно в продолжение первых лет от арестантов, становилась для меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядом. В эти первые годы я часто уходил, безо всякой болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб не быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем не смиряемой всеобщей ненависти. — Вы — железные носы, вы нас заклевали! — говорили нам арестанты, и как я завидовал, бывало, простонародью, приходившему в острог! Те сразу делались со всеми товарищами».
Рисунок Михала Андриолли из книги Лудвика Немоёвского «Очерки о Сибири» (Obrazki Syberyi. Warszawa, 1875).
Простонародье называет дворян железными носами без усилий и без запинки — судя по всему, это было расхожим именованием, легко слетающим с губ, а не изрекаемым устами какого-либо книгочея. Логично предположить, что клюющие железные носы — из того же кладезя устного народного творчества, откуда зачитанные нами загадки про комара.
В фольклоре если не всех, то многих народов издревле присутствует птица с железным клювом и медными когтями. Она нападает, забивает, рвёт... В былине «Первая поездка Ильи Муромца в Киев» мы читали о сыновьях Соловья-разбойника, которые задумывали отомстить за отца:
А худым видь свои думушки думают:
Хочут обвернуться черными воронами
Со темя носы железными,
Оне хочут расклевать добра молодца,
Тово ли Илью Муромца Ивановича.
Мы привели текст из сборника Кирши Данилова, а вот и второй пример — из сказки «Золотая гора» в собрании А. Н. Афанасьева:
«Вдруг прилетают чёрные вороны, носы железные, ухватили падаль <...> и ну клевать...»
Простые люди, особенно пострадавшие от властей, видели в дворянине угнетателя — живоглота, муходава, железноклюя, и весь правящий класс был для них сродни сказочно-былинным пернатым хищникам: это чёрные вороны со темя носы железными.
Просмотров: 13468
Источник: журнал «Сибирские огни», № 3, март 2015.
statehistory.ru в ЖЖ:
