В поисках «образа кулака»: проблема изучения социальной структуры крестьянства в конце 1920-х гг. в Центральном Черноземье
В начале 1920-х гг. местные органы власти не занимались изучением социальных процессов в деревне. В сельских организациях отсутствовали какие-либо сведения о социальном составе крестьянства. В 1924 г. центр фиксировал вместе с экономическим ростом и дифференциацию крестьянства, рост активности деревни, увеличение ее требований и запросов. Власти констатировали культурный и политический подъем. Первый выражался в стремлении крестьянства к улучшенным формам землепользования, к повышению продуктивности своего хозяйства, в росте спроса на агрокультурную помощь и школьную сеть, что, в целом, рассматривалось руководством как положительный момент. Второй момент, политический подъем деревни, вызывал настороженное отношение власти, так как отождествлялся с ростом политической активности кулачества. В Орловском губернском комитете партии считали, что активность кулаков сопровождается враждебным отношением к советской власти и сводится к двум основным формам: «Первая — скрытая, замаскированная — идет по пути распространения всяких провокационных слухов, антисоветской агитации из-за угла, изготовления контрреволюционных листовок, воззваний, писем, попыток использования в антисоветском направлении хозяйственных и культурных и советских организаций. Вторая — открытая форма активности не останавливается и перед политтеррором, а также явными антисоветскими выступлениями на сходах, конференциях и, конечно, открытой борьбой против партийных, комсомольских, культурных, советских и хозяйственных организаций»2. Из этого следовал вывод: «Кулацкая активность идеологически питается партийными группировками эсеровского, анархического и часто монархического толка»3.
«Кулацкая угроза» беспокоила власть еще и потому, что активность ее основной социальной базы — бедноты и батрачества — была «в общем и целом крайне слаба». А середнячество, представлявшее основную деревенскую силу, упорно не хотело сближаться с беднотой и гораздо чаще солидаризировалось с кулачеством. Такому сближению способствовала политика власти, которая в своем традиционном нажиме на деревню идентифицировала середняков с зажиточными. Во время Гражданской войны и в начале нэпа большевики, в сущности, не проецировали на деревенских жителей триаду «бедняк — середняк — кулак», они выделяли в качестве своей опоры бедняцко-батрацкие слои как лояльные, остальных же крестьян воспринимали как потенциально враждебных. В дальнейшем на протяжении всех лет нэпа не было ясности в определении «кулака» и «середняка». Примечательно, что когда на общегородском собрании членов РКП(б) 7 января 1926 г. председателю Орловского губкома был задан вопрос: «В чем заключается хозяйство кулака, середняка и бедняка», — он ответил: «Отвлеченный вопрос — можно на него не отвечать»4.
В Орловской губернии для освещения вопроса о расслоении использовались материалы динамического обследования крестьянских хозяйств за 1926 г., разработанного по предложенным ЦСУ качественным типологическим признакам. В основе этой типологической группировки (схема А.И. Хрящевой) лежали признаки, «характеризующие зависимость и эксплуатацию отдельных производителей»5. Схема А.И. Хрящевой выделяла 5 типов крестьянских хозяйств: 1) предпринимательские; 2) полупредпринимательские; 3) самостоятельные; 4—5) зависимые. Признаки выделения были следующие:
Предпринимательские:
а) наличие торгово-промышленных заведений с наймом или без найма рабочих;
б) эксплуатация сложных сельскохозяйственных машин (сеялок, жнеек, сенокосилок, молотилок) в чужих хозяйствах в виде промысла;
в) аренда земли в размере 5 и более десятин;
г) наем сроковых, поденных или сдельных рабочих (без скота и инвентаря) на срок свыше 30 дней.
2. Полупредпринимательские:
Без вышеперечисленных признаков, но сдающие рабочий скот или инвентарь в чужие хозяйства.
3. Самостоятельные хозяйства — без признаков предпринимательства или зависимости.
4. Зависимые (1 группа): отпуск своей рабочей силы в чужие хозяйства на срок свыше 30 дней.
5. Зависимые (2 группа):
а) отпуск своей рабочей силы на срок меньше 30 дней;
б) отсутствие рабочего скота и пахотного инвентаря.
Объединяя две первые и две последние подгруппы, получаем три типа хозяйств: 1) предпринимательские, 2) самостоятельные, 3) зависимые. Несмотря на то что приведенная классификация не могла быть безоговорочно тождественна традиционному и очень абстрактному делению на кулаков, середняков и бедняков, она приближалась к этим социальным группам, так как в ее основу были положены социальные отношения между отдельными производителями и условия, характеризующие эти отношения. «Считаясь с тем обстоятельством, что полной тождественности между выше приведенными типами и социальными группами хозяйств не имеется, мы в дальнейшем условно будем понимать под термином «зависимые» — бедняцкие хозяйства, «самостоятельные» — середняцкие хозяйства и «предпринимательские» — кулацкие хозяйства... Эти термины характеризуют не социальные группы хозяйств в чистом виде, а типы хозяйств наиболее в ним приближающиеся»6. Данное замечание в «Материалах по экономике Орловской деревне» позволяет нам пользоваться обозначенными понятиями как взаимозаменяемыми.
В реальной жизни грань между различными социальными группами крестьян была очень тонка и подвижна. Отсутствие на практике четких классовых критериев, к которым стремились большевики, ставило многих крестьян в тупиковое положение. В крестьянском сознании зачастую не укладывалось, на чем основывается политика, которую по отношении к ним проводит государство. Особенно это касалось социальной дифференциации. Инструктор ЦК РКП(б), посетив Урицкую волость Елецкого уезда в 1925 г., указывал на относительность социального деления деревни, в связи с тем что состав хозяйств местными органами не изучен. «Ясного разграничения между кулаком и зажиточным середняком нет. Местные коммунисты в этом вопросе путаются. Сильно смутило деревенских коммунистов письмо зажиточного крестьянина, помещенного в «Бедноте», в котором он обращается с просьбой разъяснить, кулак он или нет. Письмо вызвало большие толки в крестьянстве, а коммунисты, не имея «директив» по этому поводу (руководящий материал, помещаемый в «Правде», к руководству обычно на принимается...) и боясь высказать ошибочное мнение, отмалчивались, что понималось крестьянством так, что, мол, наши коммунисты, не так понимают дело как в центре»7.
Вырабатываемые в центре относительные критерии социального статуса самими крестьянами не воспринимались. Наиболее расплывчатым, по-разному трактуемым в каждом селе, было понятие «кулак». В Урицкой волости Елецкого уезда Орловской губернии кулаком считались лица, имеющие трех лошадей, или владевшие до революции трактирами, а также бывшие служащие. В характеристике экономического положения волостей Орловской губернии за 1925 г. относительно социального состава той же Урицкой волости давалось такое деление: «По расслоению деревни можно раздвоить на бедняцко-слабые в экономической жизни, средне-немного повыше, чем первые и более мощные и если взять их в процентном отношении, то первые будут равны 50—55%»8.
Крестьянская беднота, решительно настроенная против кулаков, относила к ним и зажиточных, занимающихся торговлей, арендующих сады и огороды, и середняков9. В Ленинской волости Ливенского уезда Орловской губернии за кулака принимали любого, кто имел двух лошадей и двух коров10. Для Кудиновской волости того же уезда эта планка опускалась еще ниже: кулаком считался всякий самостоятельно ведущий хозяйство крестьянин, имеющий исправный инвентарь, хорошую хату, двор и достаточное количество хлеба. Такой прожиточный минимум считали кулацким уровнем и местные коммунисты. Аналогичные критерии богатства были и в Дросковской волости Малоархангельского уезда: две коровы, две лошади, хорошая изба, молотилка, обеспеченность хлебом на год11.
Варьировавшиеся от уезда к уезду оценки статуса кулака имели одну характерную особенность: беднота приписывала к кулакам каждого, кто сводил концы с концами, едва приподнимаясь над тотальным уровнем бедности.
С 1926 г. в связи с усилением работы с беднотой губернские власти решили приблизиться к изучению социальной стратификации деревни. В ноябре 1926 г. констатировалось, что в области изучения вопроса о расслоении крестьянского хозяйства не было ни конкретного определения понятия «расслоения», так как «до сих пор оно остается продуктом скорее теоретического анализа, чем системой изучения массовых явлений»; ни общепризнанных подходов; ни конкретной проработки самой проблемы12. Статистический опыт динамических обследований по схеме Хрящевой, где главными критериями являлись посевная площадь и рабочий скот, подвергался сомнению, так как не мог «полностью отразить расслоение крестьянского хозяйства»13. Предлагались новые группировки крестьянских хозяйств: 1) по валовой продукции, 2) по доходности, 3) размерам средств производства, 4) степени зависимости. В качестве показателей хозяйственного явления расслоения выделялись: «1. Наемный труд. 2. Промыслы вне своего хозяйства. 3. Размер сельскохозяйственного производства. 4. Орудия производства. 5. Аренда (земли, инвентаря). 6. Удобрение, урожайность. 7. Рыночные связи. 8. Запасы продуктов сельского хозяйства. 9. Кредитование. 10. Кооперирование. 11. Социально-органические процессы»14. Множественность новых относительных показателей была для руководства более удобной для получения нужных результатов, нежели схема Хрящевой, отталкивающаяся от натуральных показателей. Для руководства работой выделялась тройка по изучению деревни из 2 представителей от Губплана и 1 от Губстатбюро. К изучению расслоения подключались финансовые, кооперативные, кредитные, земельные и др. организации (Губфо, Губзу, Отдел Труда, Межкоопсовет, Сельхозкредит). Все подготовительные работы планировалось закончить к 1 января 1927 г.15
При волостных и сельских советах, партийных ячейках создавались специальные комиссии для учета социальных групп. Составление списков домохозяев и идентификация их с определенной социальной группой поручались отдельным партийцам или работникам сельсоветов. На первом этапе деятельности комиссий губернские органы не обременяли их методическими рекомендациями, поэтому социальная импровизация и субъективизм в определении были очень распространены. Много любопытных заключений содержится в докладной записке Орловскому губкому ВКП(б) «Социально-имущественное расслоение деревни» члена Орловской губернской контрольной комиссии Павловцева от 9 марта 1927 г. «По вопросу социально-имущественного деления у нас на местах в деревне имеется довольно большая неясность, определяют и делят все кому не лень и, самое главное, как кому вздумается, хуже — даже есть целый ряд моментов совершенно нездорового, политически неверного в определении. Наши товарищи... даже задаются некоторой целью идеализировать это деление...»16 Павловцев считал, что отказ от триады «бедняк — середняк — кулак», чрезмерная дробимость социальных признаков вредны. «Мы окончательно запутываемся и не только в определении, но и в практической, ...хозяйственной ориентировке». Партийный работник в начале 1927 г., по всей видимости, еще не почувствовал отказа от нэповских принципов. По его мнению, «хозяйственно подросшего» крестьянина, который интенсифицировал свой труд, особенно, если «подросли в семье работники, или удался отхожий промысел», нецелесообразно зачислять в группу зажиточных или кулаков, т.к. «мы ведь убиваем всякий стимул здорового хозяйственного развития»17.
В качестве местных разночтений Павловцев приводил многочисленные трактовки социально-экономических групп в деревне. Организационный отдел Ливенского укома давал определение кулаков, как «лиц, обогащающихся путем эксплуатации в различных формах». К середнякам относил крестьян, «ведущих трудовое хозяйство, имеющих возможность вести это хозяйство своим инвентарем». Бедняками считал крестьян, «у которых недостаточно средств производства и которые поэтому не могут вести хозяйство своими средствами и обеспечить себя пропитанием». Кроме того, выделял еще промежуточную фигуру деревенского общества — зажиточный — «очень крепкий середняк, не ведущий трудовое хозяйство»18. В позиции Орготдела видно два очень спорных момента. Во-первых, не определены критерии эксплуатации. По всей видимости, подразумевается наемный труд. Вместе с тем контролировать условия использования наемной силы в деревне в 1920-х гг. фактически не представлялось возможным: практика заключения трудовых договоров не имела широкого распространения. Даже при наличии трудового договора, его юридическая обоснованность вызывала большие сомнения: «Пастухом Елецкого уезда, Ламской волости, Кукуевского сельсовета Семенняковым Спиридоном Васильевичем денежная компенсация, по его показанию, заменена была, с его согласия, получкой: «яиц кто сколько может, а, кроме того, в 2 праздника — Николы и Казанскую — по пирогу со двора»19. Найм рабочей силы практиковался на всех уровнях деревни. Нанимали и отдельные крестьяне, и целые общины. Среди нанимателей были не только зажиточные, но и середняцкие и даже бедняцкие хозяйства. Это видно из следующей табл. 120.
Таблица 1
Из таблицы 1 видно, что участие среднепосевных групп крестьянских хозяйств, традиционно относимых к середняцким, в найме рабочей силы мало уступало многопосевным. По информации Окружного комитета ВКП(б) (осень 1928 г.), наемный труд в крестьянском сельском хозяйстве округа имел довольно значительное применение: 1 из 10 крестьянских хозяйств в том или ином виде прибегало к найму рабочей силы. Самым крупным потребителем наемного труда были общины — 54,9%, единоличные хозяйства использовали 44,2% всего предложения найма, в 2% случаев приходился групповой найм сельхозрабочих21. Исследователи наемного труда в ЦЧО в конце 1920-х гг. отмечали, что он, в основном, был распределен малыми сроками среди большого количества середняцких хозяйств22. Крестьяне со средним достатком нанимали помощников чаще, чем это делали их более богатые соседи, обходившиеся силами своих семей.
Вторым спорным моментом в определении Орготдела был прямой канал записи крепкого середняка в кулаки через подвижную категорию «зажиточный», которую можно было подтянуть по политическим соображениям.
В определениях местных функционеров прослеживалась одна особенность: чем пространнее оно было, тем больше предвзятости содержало. В основу определения хозяйств Медвежинского волкома ВКП(б) были положены следующие критерии:
«1) Его дореволюционное положение;
2) имущественное положение настоящего периода;
3) каким образом, за счет чего растет хозяйство;
4) обеспеченность хозяйства живым и мертвым инвентарем и способ использования таковых;
5) его тенденции и какое участие принимают в работе его члены семьи»23.
Тенденциозность и произвольность подобного определения заметил даже Павловцев: «определять так, значит создавать некоторую политическую враждебность к нам со стороны трудового середнячества». Такой подход заставлял крестьян лавировать и идти на многие ухищрения. Примером может служить поведение крестьянина из деревни Строгоновка Орловской губернии. После пятнадцатилетнего стажа работы на шахте из-за голода вынужден был вернуться в деревне и с нуля начинать вести хозяйство. Силами своей семьи засыпал овраг, построил халупку, разбил фруктовый сад. Стал стремиться к совершенствованию обработки земли, приобрел сортовой шатиловский овес, читал книги по сельскому хозяйству, т.е., выделялся из крестьянской округи. Его стали причислять к зажиточным со всеми политическими и материальными последствиями такого отнесения. В поисках выхода, крестьянин провел фиктивный раздел хозяйства с сыном24.
Итак, мы видим, какой вред деревни могли принести относительные критерии местного руководства. Но еще хуже дело обстояло, если пытались определить категорию хозяйства по натуральным признакам. Согласно определению потребительского общества в Ливенском уезде, к зажиточным относился тот, кто имеел: «две хаты, двор, два амбара, две лошади, две коровы, десять овец и кушает по-настоящему». Свое видение проблемы изложил и секретарь местной партячейки: «Зажиточный... имеет скот, лошадь, корову и другое молочное хозяйство». Павловцев совершенно резонно по этому поводу обозначил проблему: «Попробуйте при таком определении... ставить и разрешать вопрос поднятия товарности крестьянского хозяйства...»25
Еще большей конкретизацией отличалось определение кулацкого хозяйства Медвежинским волостным комитетом ВКП(б) Ливенского уезда. «Это то хозяйство, которое имеет земельный надел и, кроме того, еще арендует землю и эксплуатирует чужой труд. Примерно хозяйство имеет 6 человек — 2 трудоспособных мужчин и 1 женщина. Трудовой надел 8 десятин, имеет две лошади, 2 коровы и арендует 6 десятин земли, пользуется сезонными рабочими для обработки земли»26. Очевидно, для такого детализированного определения волкома был социальный прототип — кандидат на раскулачивание.
Заблуждением подобных определений было считать аренду в качестве критерия «кулацкого профиля» хозяйства. Развитие аренды в 1920-е гг., как и найма рабочей силы, имело свою специфику. Фиксировать арендные отношения в первые послереволюционные годы не представлялось возможным, земельный передел и сокращение запашки отодвинули аренду на второй план. Нэп привел в движение арендный механизм, но т.к. эта сфера поземельных отношений не была легализована, она имела скрытые формы. В мае 1925 г. аренда получила законные основания, что не замедлило сказаться на увеличении ее размеров. Эти обстоятельства затрудняют выведение динамики арендных отношений в черноземной деревне. Анализ арендных отношений в зависимости от мощности хозяйств в последние годы нэпа в Орловской губернии представлен в табл. 227.
Таблица 2
Земельная нужда заставляла даже маломощные хозяйства прибегать к аренде. Но повышение арендной платы и угроза обнищания этой группы снижало вдвое площадь арендуемой ими пашни. Во всех остальных группах наблюдается увеличение и числа хозяйств с арендою, и площади арендованной земли. При этом, во всех группах, кроме второй, прирост арендованной пашни превышает рост хозяйств с арендою, что свидетельствует об укрупнении размера сделок. Интенсивность накопления арендного фонда увеличивается в высших группах. Тем не менее участниками арендных сделок были все слои деревни, поэтому аренда в качестве критерия выделения кулацких хозяйств существенно расширяла рамки потенциальных изгоев села.
В развернутом определении председателя Медвежинского волисполкома Романова выделяются не просто параметры, а обрисовываются жизненные ситуации и модели поведения для анализа кулацких хозяйств. В первую категорию он отнес крестьянские хозяйства, нанимающие двух годовых рабочих, владеющие 1—2 головами рабочего и продуктивного скота. Помимо имущественного достатка, их отличает стремление сотрудничать с властью: «Дети их устраиваются где-нибудь на советской работе, бывает и так, что и сам глава семьи служит... подчас занимается торговлей. Этот тип старого кулака пристраивается к политике власти». Во вторую категорию попали разбогатевшие во время революционного передела крестьяне, имеющие большее количество земли, скота, сельхозмашины, занимающиеся торговлей солью. Кроме того, этот кулак «закабаляет крестьянское население, под видом зачастую оказания помощи». К третьей категории были отнесены владельцы небольших наделов, «трудовой нормы», которые живут за счет промышленных «предприятий» (мельница, толчея или крупорушка), нанимают для обработки земли и эксплуатации сельхозмашин рабочих. Помимо этого всегда имеют «вагона два хлеба» на продажу28.
Анализируя эти определения, особенно первый тип кулацких хозяйств, мы сталкиваемся с проблемой, беспокоившей и власть, и крестьянство, — обогащения советского и партийного аппарата в годы нэпа, являвшегося естественным следствием развития рыночных отношений. Председатель губкома Разумов еще в 1923 г. поднимал вопрос о «хозяйственном обрастании» рядовых членов партии29. Нэп предоставил возможность улучшить свое материальное положение путем подъема личного хозяйства, чем не преминули воспользоваться в том числе и те крестьяне, которые вступили в партию, тем более что вхождение в огосударствленную сферу для большинства полуграмотных (или вовсе неграмотных) граждан было продиктовано конъюнктурными соображениями. Тяжелое материальное положение сельских коммунистов заставляло некоторых значительное время уделять своим хозяйствам. У коммунистов, совмещавших работу в своем хозяйстве с административной должностью, встречались солидные и крепкие хозяйства, причем иногда это связывалось с использованием служебного положения. Многие сознательно добивались должностей, дававших им возможность обеспечить себя материально. Кроме того, во время денационализации промышленности в 1921 г. коммунисты могли получить в аренду мельницу или другую машину. В конце нэпа партийцы, владельцы крепких хозяйств, вынуждены были по двойным стандартам проводить классовую политику на селе, что задевало беспартийное население.
В конце 1927 г. в Орловский губком и губпрокуратуру поступило дело из Малоархангельского укома, в котором указывалось, что во время хлебозаготовок и самообложения «кулацкозажиточные» хозяйства коммунистов, занимающих ответственные советские посты, отрицательно отнеслись к проводимым мероприятиям: «Эти хозяйства опирались на авторитеты коммунистов своих родственников, всячески тормозили своевременному ходу кампаний, иронизировали местных работников, а когда принимались необходимые меры воздействия, то со стороны этих хозяйств бросались угрозы по адресу местной власти. Коммунисты же из этих хозяйств... брали под защиту свои хозяйства и использовали служебное положение»30. Бюро укома, разбирая жалобы, вынесло вердикт: «1. Считать ненормальным наличие у коммунистов индивидуальных зажиточно-кулацких хозяйств. 2. Считать преступным со стороны коммунистов брать под свою защиту свои кулацко-зажиточные хозяйства от всяких государственных налогов»31. Нетрудно представить, какое раздражение вызывало это у местного населения.
В дальнейшем партработники все больше подчеркивали такое положение дел. Во время выступления на Второй окружной конференции ВКП(б) в феврале 1929 г. Никитин выделял «старый» и «новый» тип кулака. Оставшийся от прежней эпохи отживающий «старый кулак» привык к грубым формам эксплуатации, презирает Советскую власть и открыто ее ругает. Политически дальновидным является другой типаж, он «может хвалить советскую власть, но в то же время старается забиться в поры кооперации, коллективных хозяйств... он забирается в поры социалистических элементов деревни и разрушает их»32. В данном определении на первое место выступает потенциальная враждебность.
На основе приведенных примеров определения понятия «кулак» мы видим, что низовые партработники не проводили четкого разграничения на «классовое», «экономическое» и «имущественное» расслоение. «Социальное лицо» крестьянского хозяйства определяли главным образом по внешним признакам. В документах 20-х гг. в качестве методов дифференциации выступало деление хозяйство «по посевам», «по лошадям» и т.д. Применялись различные, часто произвольно комбинируемые сочетания имущественных признаков, иногда учитывалась и обеспеченность рабочими руками. Попытка вычленить количественные показатели давала возможность в относительно бедной черноземной деревне отнести к кулацкому и середняцкий двор. А критерии аренды земли и найма рабочей силы были несостоятельны из-за вовлеченности в эти процессы всех слоев деревни, в том числе и бедняков. Иногда деревенские работники, чей кругозор был ограничен местом их пребывания, а окрестная деревня была проекцией всего крестьянского мира, определяли социальный тип хозяйства по обывательскому или бытовому принципу. В дополнение к внешним признакам в некоторых случаях учитывались и признаки эксплуатации, однако проследить их в сложной ткани деревенских отношений взаимозависимости, не фиксируемых юридически, было непростым делом.
При определении классовой принадлежности местные работники обращались и к социальному происхождению, и дореволюционному прошлому крестьянина. По их мнению, дореволюционное положение играло такую же роль, как и классовая принадлежность в данный момент. А социальное происхождение определяло политическую позицию: принадлежавший к эксплуататорам ранее крестьянин должен был сожалеть об уничтожении старого режима и враждебно относиться к новой власти. Это положение имело и обратный вектор действия. Отношение крестьян к власти определяло их социальное положение в глазах местных партийцев. Считалось, что союзником власти является бедняк, а противником — кулак, следовательно, если малоимущий поддерживает власть — он бедняк, а зажиточный крестьянин, критикующий власть, — кулак.
Политическая ангажированность понятия «кулак», размытость социально-экономических критериев накладывались на противоречия во внутридеревенской среде и рождали своеобразные крестьянские проекции, которые могли быть нацелены на кого угодно. На Первой окружной конференции групп бедноты 15 декабря 1928 г. крестьянка из Кромского района Панферова говорила: «Говорят о кулаке, что кулак и подкулачник — это одно и то же, по-моему — тоже — что клоп, что клопенок, одно и то же — кусает одинаково»33.
Размытые критерии давали различные определения количества кулацких хозяйств. Это было удобно и по политическим причинам, оставляя возможности для маневра и давления на крестьянство. Кулачество еще не оторвалось от крестьянства, оно было связано с ним бытовым укладом и личным участием в физическом труде. Процесс «раскрестьянивания» деревни, начавшийся в XIX веке, находился еще на ранней стадии, новые социальные слои, формировавшиеся в деревне, еще оставались слоями внутри крестьянства, сохраняя единство образа жизни и хозяйственных интересов.
На примере аграрного региона, мы видим, как тяжело местным работникам было выявить «кулака». Как отличить зажиточного от кулака, каковы признаки кулацких хозяйств, принимать ли во внимание социальную психологию крестьянства, — лишь небольшой перечень вопросов, которые стояли перед ними. Г.Ф. Доброноженко считает: «Местные работники определяли кулака по социально-экономическим и социально-политическим признакам, однако, определяющими до конца 20-х гг. они считали признаки социально-экономические»34. К социально-экономическим она относит выделение «кулака» местными активистами по «внешним признакам» («форма зажиточности»), основанным на отождествлении кулака и крепкого зажиточного крестьянина, и как зажиточного крестьянина, эксплуатирующего односельчан. Социально-политические признаки определения она увязывает с представлением местных работников о том, что кулак — это крестьянин, настроенный против советской власти, «кулак — враг»35. Нельзя не согласиться с выводом Доброноженко: «В социальных представлениях сельских и волостных работников, работавших в деревне и не порвавших связь с земледельческим трудом, очень сложно и противоречиво переплетались традиционные крестьянские взгляды на причины социального неравенства и новые политические идеи и реалии, своеобразно понимаемые людьми малограмотными, а иногда и элементарно неграмотными.
Противоречия между старыми традиционными и новыми представлениями и оценками, непонимание спускаемых сверху директив о признаках классовой принадлежности определили отсутствие у местных работников четких и ясных критериев «распределения крестьян по классам». «Классы» в своей деревне местные руководители определяли главным образом по «интуиции», исходя из субъективных личных оценок36.
Принимая во внимание деление Доброноженко, мы можем проследить и динамику местных властей в определении кулака. Если в середине 20-е гг. превалировали социально-экономические признаки, то в процессе нагнетания политической атмосферы в деревне в конце 20-х гг. на первый план выступили социально-политические критерии. Стал популярным тезис о возросшем сопротивлении кулака. В конце 1927 г. в ЦЧО была направлена телеграмма Молотова с призывом обрушиться на кулака. Угрозу срыва хлебозаготовок, подмену продовольственных культур кормовыми он классифицировал как «кулацкий маневр», требовал «принять немедленно все меры к пресечению этого кулацкого плана хлебозаготовок». В телеграмме также указывалось на необходимость проведения в срочном порядке нескольких показательных процессов «со строгим наказанием особо злостных кулаков и спекулянтов»37. Во время «борьбы за хлеб» в ходе жестких хлебозаготовительных кампаний осенью 1927 г. эта виртуальная фигура была объявлена настоящим хлебным хозяином деревни, хотя власти прекрасно понимали, что основная масса хлеба содержится у основных производителей деревни — середняков. Главным политическим инструментом воздействия на держателей хлеба стало применение по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 13 февраля 1928 г. ст. 107 УК РСФСР: к уголовной ответственности привлекались лица, имеющие 2—3 тысячи пудов хлеба, но не вывозящие его. Это решение Политбюро во многих местах было не выполнимо, поскольку крестьян, имевших такое количество хлеба, практически не было. Но, тем не менее, постановление должно было выполняться. «Планку» применения статьи стали снижать, в Тамбовской губернии она была снижена до 500 пудов, на практике же судили тех, кто имел 200—300 пудов38. В Ельце применение статьи начали с тех крестьян, которые имели 500—1200 пудов хлеба39. В.А. Ильиных и О.К. Кавцевич считают, что применение ст. 107 имело не сплошной, а выборочный характер. «Нужно было не разорить крестьян, а напугать их». Но «главным объектом психологического давления» были не кулаки. «Репрессии против кулаков были направлены на то, чтобы заставить основных держателей хлеба — середняков — ускорить его реализацию»40. Вывод на примере сибирской деревни о том, что кулаки не были основными держателями хлеба, правомерен и для Центрального Черноземья. Это можно подтвердить данными об экономическом состоянии орловского крестьянства к концу новой экономической политики.
В 1926 г., согласно динамической переписи, в составе орловской деревни находилось 32% зависимых хозяйств, 63,3% самостоятельных и 4,7% предпринимательских41. В самостоятельных или середняцких хозяйствах сосредотачивалась самая большая часть населения (70,8%), земли (71,5%), рабочей силы (91,6% лошадей) и средств производства (90,8% пахотного инвентаря и 69,4% усовершенствованных машин). Середняцкие хозяйства занимали центральное место и в сельскохозяйственном производстве, используя не только полностью свою земельную площадь, но и 2/3 всей земли, сдаваемой в аренду. На них приходилась большая доля валового и чистого дохода от сельского хозяйства — 74,4% и 74,6%42. Что касается предпринимательских хозяйств, то, относительно своей малочисленности, они играли показательную роль в сельскохозяйственном производстве, являясь самыми доходными среди остальных. Но это был их личный показатель экономической успешности. Их доля в общем производстве — 9,6% — не была решающей, как это часто принято считать. Основная масса сельхозпроизводителей, середняки, отчуждая на рынок 133,7 условных единиц продукции, приобретала затем большую ее часть — 82,3 условных единиц, затрачивая на обратную покупку около 62 рублей из 100. И только предпринимательские хозяйства отчуждали продукции больше последующего приобретения, расходуя при этом 44,3 рублей из 10043. Именно эта группа давала больше всего излишков, но их размеры были далеки от показателей, приписываемых партийными деятелями. Докладывая об итогах XIV партийного съезда на общегородском собрании членов ВКП(б) 7 января 1926 г. председатель Орловского губкома Борисов приводил следующие данные. «Мало того, что ЦСУ дал неточные сведения о товарных излишках в продуктах сельского хозяйства, он дал сведения, что эти излишки находятся в большей своей части у кулаков и у зажиточных крестьян, что 61% товарных излишков в продукции сельского хозяйства пойдут на рынок от кулаков и зажиточных мужиков, а когда НК РКИ усомнился в правильности этих цифр и произвел обследование работы ЦСУ, то нашел, что хлеб в продажу на городской рынок должен поступить, главным образом, от середняка — 48%, почти половина, и небольшой процент от маломощных крестьян, которые повезут не рожь, а овес и другие культуры, чтобы весной получить хлеб, и лишь 42%, а не 61% поступит от кулаков и зажиточных хозяйств»44.
Большое влияние на рынок зажиточных хозяйств склонны видеть и современные исследователи. Так, В.А. Шалькова отмечает: «Бюджетные материалы по любой губернии показывают, что те 3/4 зерновых продуктов, которые поступали на рынок, отчуждались не всей крестьянской массой, а преимущественно более зажиточными, многопосевными и многоскотными группами. Эти группы не только снабжали города и заграницу избытками своих продуктов, но и малоземельные, безхозяйственные, полупролетарские массы крестьян»45. Н. Верт считает, что «кулаки, составлявшие 3—4% сельского населения, продавали часть зерна»46. Сведения о рыночном обороте по Орловской губернии не позволяют согласиться с приведенными точками зрения. Согласно «Рыночному обороту продуктов сельского хозяйства в 1926 г.», доля предпринимательских хозяйств составляла 10% в валовом отчуждении и 15% в чистой продаже. Преобладающее значение на орловском рынке играли средние слои, которым принадлежало 77,5% валового отчуждения и 84,2% чистой продажи47.
Таким образом, мы видим предвзятость и субъективность в определении «социального лица» кулацких хозяйств со стороны местных властей и несостоятельность обвинения «кулаков» в саботаже хлебозаготовок во время кризиса 1927/1928 г. Очевидно изменение отношения региональных партийцев под воздействием политической конъюнктуры. Если в середине 20-х гг. определяющими были социально-экономические критерии, то в конце 20-х — социально-политические. Это являлось необходимым условием наступления на деревню для внедрения социалистических механизмов выкачивания ресурсов под знаком раскулачивания и коллективизации.
Проблема расслоения крестьянских хозяйств в конце 20-х гг. была задачей номер один для партийных теоретиков и статистиков, при этом политические установки во многом опосредовали статистические выкладки. В П. Данилов обращает внимание на смену руководства ЦСУ в декабре 1925 г., когда сменилось руководство сельскохозяйственной статистикой. Стариков-земцев П.И. Попова и А.И. Хрящеву сменили молодые и исполнительные В.С. Немчинов и А.И. Гайстер. Как следствие, подчинение политике и предоставление угодных ей сведений48.
Свидетельством тому является полемика, развернувшаяся на страницах журнала «Хозяйство ЦЧО». Дискуссия вокруг методов исчисления социальных групп в крестьянстве была завуалированной дискуссией о численности кулаков в черноземной деревне. Перед статистиками стояла нелегкая задача: как в бедном, оскудевающем районе насчитать необходимую для Москвы цифру кулацких хозяйств. Как следствие — использование многочисленных манипуляций.
В «Хозяйстве ЦЧО» № 1 за 1929 г. была опубликована статья И. Варгафтика «О расслоении»49. В ней описывался метод определения крайних групп в сельском хозяйстве по признакам: 1) отделения средств производства от рабочей силы; 2) присвоение прибавочной стоимости. Автор утверждал, что работа по анализу расслоения крестьянства была форсирована в последние два месяца, в ЦЧО к началу 1929 г. было разработано 56000 хозяйств. Схема обследования строилась, исходя из установок Крицмана и Немчинова, отказывавшихся от «натуральных» показателей схемы Хрящевой, на основе которой вычислялась социальная структура в годы нэпа. Обследовались 42 динамических гнезда Воронежского округа. К крестьянским хозяйствам применялась комбинационная группировка хозяйства по 23 классификационным признакам (продавцы рабочей силы, сельскохозяйственное производство, промысловые хозяйства, не сельские хозяйства и т.д.) и 7 по стоимости средств производства. Далее при комбинации разных показателей, получались разные данные. «Предпринимательская» группировка по классификационным признакам оказалась в ЦЧО 1,83% (по РСФСР — 2,3%). По производственному принципу (сдача средств производства и наем рабочей силы) она составила в ЦЧО — 4,56%, в РСФСР — 5,8%50. Классификация по стоимости средств производства, или мощности хозяйств, определила 2,5% мелкокапиталистических хозяйств в регионе. Под вопросом оставалась группа «зажиточных» (11,42%), в которую попали и полупролетарские хозяйства, имевшие средства производства, но не использовавшие их. Итоговая цифра в 2,5% показалась представителям этой методики низкой, поэтому детализировали группу «зажиточных», выделив в ней еще 15% кулаков по «натуральным» признакам, отмечая при этом, что проверочную таблицу самостоятельно нельзя использовать, т.к. «она учитывает только частичные хозяйственные моменты»51. При этом проверка зажиточных проводилась только по 10 из 42 гнездам и 1700 хозяйства, т.к. «разбивать все 6 с лишним тысяч хозяйств не имеет смысла, поскольку результаты получатся одинаковые»52. Поправочный коэффициент (15%) вылился в гипотетические 901 объектов, или 1,77% поправки к общему количеству обследованных хозяйств. Поправку прибавили к механически выявленным 2,5% и получили 4,27% «предпринимательского, т.е. кулацкого типа хозяйств»53. Таким образом, процент кулаков натягивался искусственно, путем если не подтасовки, то, по крайней мере, выгодной, но весьма сомнительной статистической комбинации способом манипуляции различными критериями (стоимость средств производства, найм, посевная площадь и т.д.). При этом анализа репрезентативности данных динамических гнезд для округа в целом не производилось, и совершенно не учитывалась хозяйственная разница между округами, входившими в область. Варгафтик, задавая себе резонный вопрос, «насколько верны вообще все приведенные показатели?», отвечал по схоластической партийной схеме: «Нет никакого сомнения, что принципиальная установка в подходе к материалу и его группировке более выдержана с марксистко-ленинской точки зрения, чем все до сих пор применявшиеся методы изучения расслоения»54.
Оппонентом Варгафтика выступил С. Алексеев, опубликовав в 3 номере «Хозяйства ЦЧО» статью «Об изучении процессов расслоения крестьянского хозяйства»55. Алексеев исходил из того, что «расслоение крестьянского хозяйства в ЦЧО протекает в специфических условиях оскудения области, которые накладывают своеобразный отпечаток как на формы расслоенности крестьянского хозяйства, так и на темп процессов расслоения». По его мнению, используемые ранее т.н. «натуральные» показатели — степень обеспеченности хозяйства тягловой силой и посевной площадью — довольно ясно намечали экономические особенности группового состава деревни. По этим признакам в Центральном Черноземье, по сравнению с другими районами Советского Союза, сильнее выражены средние слои и более «срезаны крайние фланги», что иллюстрирует таблица из «Статистического справочника СССР» за 1927 г.56
Таблица З
Из табл. 3 видно, что две крайние верхние группы с посевом свыше 10 десятин в РСФСР составляли 3,2%, в производственной полосе 3,7%, на Северном Кавказе — 16,9%, в ЦЧО — 1,5%. Отставала от средних показателей по Союзу и обеспеченность в области лошадьми. Черноземье лидировало только в количестве безлошадников — 43,6%, это при том, что в РСФСР безлошадники достигали 30%. Дефицит тягловой силы коснулся в ЦЧО и группы «многолошадников». Число хозяйств с 4 рабочими лошадьми измерялось в 0,2%, с 3 лошадьми составляло также малозаметную величину — 0,6%, и только двухлошадные хозяйства насчитывали 5,8% (которых в орловской глубинке и было принято считать кулаками). «Группировка по лошадности, — делал вывод Алексеев, — отражает преимущественно середняцко-бедняцкий характер деревни». Особенно рельефно это видно в сравнении с другими регионами: в РСФСР хозяйств с 3—4 головами рабочего скота насчитывалось 5,6%, в производящей полосе — 3,8%, на Северном Кавказе — 10,9%. Таким образом, в ЦЧО обеспеченных тягловой силой зажиточных хозяйств было в 8 раз меньше, чем в РСФСР, в 6 раз меньше, чем в потребляющей полосе, в 13,6 раз меньше, чем на Северном Кавказе. Выходил, что «в ЦЧО бедняк — это, главным образом, безлошадник, а середняк — только однолошадник, а уже среди двухлошадных немало кулаков. Иначе говоря, наш бедняк беднее северокавказского бедняка, наш середняк беднее их середняка, и, быть может, кулак обладает меньшими капиталами, чем на Северном Кавказе. Социальная расслоенность деревни ЦЧО вырастает на более низком экономическом фундаменте». Сравнивая различные районы страны, Алексеев выделил, что ЦЧО отличается: «1) значительною ролью срединных хозяйственных групп и 2) общим пониженным хозяйственным уровнем». Отсюда следовал вывод, что «подходить к исследованию классового состава деревни ЦЧО с союзной меркой, с общесоюзной типологической схемой распределения хозяйств на классификационные, социальные или классовые группы невозможно, что схема дифференциации для хозяйств ЦЧО должна быть приспособлена к местным экономическим особенностям»57.
Помимо замечаний о возможности использования нового правила статистического анализа, Алексеев критиковал Варгафтика за стремление подкорректировать прямые статистические данные с 2,5 до 4, 27%. «Таким образом, — заключает Алексеев, — поправка выражается внушительной цифрой — 70,8% по отношению к прямым подсчетам». Вторичное выделение мелкокапиталистических хозяйств в два с половиной раза превосходило число хозяйств, отнесенных к кулацкой верхушке по прямым подсчетам. Такая внушительная поправка стала возможной благодаря смешению разных принципов исследования — «принципов основной типологической схемы» и натуральным. «Очевидно, — язвил Алексеев, — И. Варгафтик допускает возможным производить количественные измерения классовых сил по натуральным признакам». Кроме того, «на основании натуральных показателей производится исправление численности группы, образованной на основе показателей социального порядка». Алексеев ставит под сомнение и возможность экстраполяции данных, полученных по гнездам бывшей Воронежской губернии на всю область, обращая внимание на то, что «бывшая Воронежская губерния выбирала гнезда наиболее высокоэкономического порядка, что, безусловно, является известным минусом». А при таком условии показатели зажиточных и кулацких хозяйств становятся завышенными. Алексеев не признавал 4,27% кулаков в области, вполне обоснованно доказав, что «деревенская верхушка исчислена неверно», к тому же «указанные цифры получены на основе проекта классовой группировки на примененной только в пробных работах ЦСУ СССР»58.
В следующем номере «Хозяйства ЦЧО» И. Варгафтик ответил статьей «Против смазывания вопросов расслоения в ЦЧО», переведя дискуссию в политическую плоскость. Обвиняя Алексеева в теории «нивелировки», преуменьшающей процессы расслоения крестьянских хозяйств, он выразил идею, с которой можно было найти богатых даже среди бедных: «Нет и не может быть особых законов дифференциации для отдельного района. Расслоение как экономический процесс, не ослабляется от того, что данный район экономически отстал. Наоборот, чем более отсталым является район, тем процессы дифференциации выражаются сильнее, хоты это часто и происходит в форме скрытой для внешнего уловления и фактической регистрации»59. Такую позицию можно назвать теоретическим обрамлением раскулачивания.
Таким образом, мы видим, как печатная полемика вскрывала механизмы статистических манипуляций для достижения необходимых «контрольных цифр» кулаков в бедной черноземной деревне.
Если в 1927—1929 гг. было только два опыта проведения статистического анализа в ЦЧО — орловский и воронежский, то к 1930 г. без серьезной критики появляется ряд данных по другим округам. В № 5/1930 г. «Хозяйство ЦЧО» вышла в свет статья С. Герасимович «Классовая структура крестьянства Курского округа»60. Уже по названию можно понять, что все статистические разногласия о социальном расслоении уступили политической стороне вопроса. Автор вначале статьи обозначает разрыв со статистическим опытом 20-х гг.: «Убедившись в непригодности косвенных признаков характеристики социальных групп показателями натурального обеспечения основными средствами производства и размерами посевных площадей в натуральных выражениях, советская статистика в основу группировки положила комбинацию стоимости средств производства, формы их использования, и характер социально-экономических отношений, возникающих как внутри сельскохозяйственного производства, так и вне его»61.
Вместе с тем приведенный анализ помогает проследить ситуацию в социально-экономической динамике крестьянства, выделенного в категорию «мелкокапиталистические» в сложный период 1928—1929 гг. Из вычлененных 7181 хозяйств по пяти гнездам Курского округа 157 отнесли к этой группе. С 1927 по 1929 г. с ними произошли следующие социально-органические изменения: 77,1% остались в прежнем виде, 19,7% (почти в четыре раза выше средних показателей) разделились, 2,6% соединились и 0,6% вступили в колхоз. Герасимич назвал это «социальной мимикрией»: «Кулацкая почка, развиваясь, начинает выделять из себя новые хозяйства в несвойственном ни в одной группе размере, в незначительных случаях впитывает в себя другие хозяйства и даже пролезает в колхоз. Очевидно, значительные процессы в разделении хозяйств говорят о тех лазейках и той социальной мимикрии, к которой прибегают кулацкие группы в целях сокрытия своего истинного лица хозяйства, как эксплуататорского»62. Оставшиеся без органических изменений мелкокапиталистические хозяйства (1,9% ко всей массе хозяйств), претерпели за 2 года изменения экономические. Среди них с 5,8 до 9,9% возросло количество хозяйств без рабочего скота, с 1,7 до 4,1% увеличилось количество хозяйств без коров, в два раза сократилось количество арендующих хозяйств с 53,7 до 26,5%. С 71,1 до 69,4% уменьшился показатель владельцев машин, тогда как во всех других группах крестьянских хозяйств был заметен устойчивый рост (у полупролетарских до 347%, правда, при низких стартовых показателях). С 37,2 до 24,8% сократилось количество использующих наемный труд хозяйств, особенно это коснулось срокового найма свыше 50 дней (с 25,6 до 2,5%)63. Итак, мы видим по всем экономическим признакам обеднение мелкокапиталистических хозяйств.
Автор статьи обращал внимание еще на одном виде социальных отношений, характеризующих пролетаризацию хозяйства, отпуск рабочей силы. Число отпускающих хозяйств этой группы увеличилось почти в 6 раз с 4,1 до 24%. По показателю «пролетаризация» (580%), мелкокапиталистические обошли пролетарские хозяйства в 6,3 раз (91,3), полупролетарские в 4,7 раз. Казус в схеме Герасимович объяснил тем, что кулак участвует своими средствами производства в чужом хозяйстве. «Кулак, ликвидируя наружные признаки и средства производства, используемые в чужом сельском хозяйстве, не порывая со своим хозяйством, обрабатывая земельный надел имеющимися сложными машинами, свободную рабочую силу выбрасывает на сторону в наем, отыскивает новый источник обогащения, вместе с тем приобретая пролетарский признак хозяйства»64. Такой вывод никак не подкреплялся приводимыми автором данными в таблице65 даже при всей относительности и возможности манипуляций, которые открывала новая классификационная схема.
Таблица 4
Источник: Герасимович С. Классовая структура крестьянства Курского округа // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1930. № 5. С. 131.
Суммируя происшедшие экономические подвижки, получалось, что из 1,9% мелкокапиталистических хозяйств в 1927 г. к 1929 г. осталось 0,6%. Среди них 0,8% перешло в разряд полупролетариев, а 90,1% — в разряд мелкотоварных хозяйств и только 9,1 % смогли удержать свои позиции. Признавалось также, что часть кулаков ушла в город. Политика государства в сфере сельского хозяйства в 1927—1929 гг., разорительные хлебозаготовительные кампании, переобложение зажиточных слое крестьянства не могли пройти бесследно: «кулаков» при всей условности использования этого понятия разорили еще до раскулачивания.
В советской историографии существовал устойчивый миф о кулачестве как «эксплуататорском классе». В работе П.Н. Шаровой кулачество изображается в контексте идеи заговора, очень популярной в период тоталитаризма, ставшей идеологической составляющей борьбы за власть. «Кулачество явилось самым многочисленным эксплуататорским классом в СССР... Удельный вес кулачества в составе населения был незначителен — 3,7%, но его борьба против колхозного стоя представляла большую опасность... Кулачество имело поддержку со стороны международной империалистической буржуазии. Внутри страны его активно поддерживали разбитые, но еще не добитые враги Советской власти — бывшие помещики, торговцы, капиталисты, белые офицеры, контрреволюционное духовенство и часть старых буржуазных специалистов. Таким образом, враги Советской власти объединились для борьбы против политики коллективизации сельского хозяйства»66.
Статистические выкладки по региону не подтверждают этот почти демонический образ разветвленной параллельной государственной власти структуры, в которой кулачество было основой. Ситуация в Центральном Черноземье подтверждает позицию В.П. Данилова и И.А. Ивницкого: «Чрезвычайные меры против кулацких хозяйств не ограничивались конфискацией хлебных запасов и части средств производства. Владельцы многих из них были осуждены по обвинению в спекуляции, что, как правило, вело к резкому уменьшению размеров хозяйств, а часто и к полной их ликвидации... Кулацкие хозяйства свертывали производство. Наиболее дальновидные кулаки тогда “самораскулачивались” и переселялись в города на стройки»67.
В этом плане нельзя не согласиться и с мнением Загоровского: «В таких условиях реально зажиточные крестьянские хозяйства не могли сохраниться, они неизбежно оказывались разоренными... В конце 1920-х гг. в ЦЧО не существовал и не мог существовать какой-либо слой сельских эксплуататоров, крестьян, живших за счет чужого труда. Ложное утверждение о наличии в Области десятков тысяч кулацких хозяйств было необходимо ее руководству для оправдания тотальной коллективизации и раскулачивания»68.
Примечательно, что при всей декларируемой поддержки бедноты и для них натиск на деревню не прошел бесследно: удельный вес пролетарской группы возрос на 139,5 с 3,8% до 5,3%. Политика фаворитизации бедноты оборачивалась расширением социальной базы в деревне за счет ее обеднения69.
Таким образом, мы видим предвзятость и субъективность в социальной идентификации крестьянства в Центральном Черноземье в конце 1920-х гг. Проблема изучения расслоения крестьянства стояла перед местной властью на протяжении всех лет нэпа, но очевидный политический заказ на эту тему обозначился в период хлебозаготовительного кризиса 1927/28 г. Изменение отношения местных партийцев к вопросу о расслоении деревни происходило под воздействием политической конъюнктуры. Если в середине 20-х гг. определяющими были социально-экономические критерии, то в конце 20-х — социально-политические. Проблема выделения «кулаков» была составной частью политики социального раскола деревни и фаворизации бедноты, проводимой властью в конце 1920-х гг. Она готовила почву для раскулачивания и коллективизации. Поиск «кулаков», всколыхнувший все слои деревни, накладывался на бытовые и социальные противоречия в деревенской среде. Он касался и противоречий во внутрипартийной среде, вызванных улучшением материального благополучия части деревенских коммунистов в период нэпа, воскресил к жизни реваншистские настроения сторонников «военного коммунизма». Критерии «кулака» для местной власти обернулись не только двойными стандартами в проведении их политики на селе, но и проверкой партийных рядов на прочность. Статисты в регионе использовали различные манипуляции для достижения необходимых «контрольных цифр» кулаков в бедной черноземной деревне. Очевидно, это являлось необходимым условием наступления на деревню для внедрения социалистических механизмов выкачивания ресурсов под знаком коллективизации. Анализ рыночной конъюнктуры ЦЧО демонстрирует ошибочность представления о наличии хлеба у кулаков. А экономическая эволюция крестьянских хозяйств в 1927—1929 гг. показывает, что большинство из них разорилось и перестало существовать вообще в результате «борьбы за хлеб» большевиков накануне раскулачивания.
Резюме
В статье излагается специфика социального ранжирования черноземной деревни в конце 1920-х гг., демонстрируются различные варианты критериев выделения кулака представителями местной власти. Раскрывается субъективизм, размытость и относительность распространенных признаков, приводятся примеры произвольных определений местных функционеров. Автор анализирует ошибочность использования показателей аренды и наемного труда в качестве производственных критериев расслоения, выводит политический подтекст выявления зажиточного крестьянства. Прослеживается эволюция в определении кулацких хозяйств от социально-экономических к социально-политическим признакам, возникавшая под воздействием политической конъюнктуры. На примере полемики в журнале «Хозяйство ЦЧО» раскрываются способы статистических манипуляций с целью увеличения количества кулацких хозяйств в регионе. Доказывается несостоятельность представлений о кулаке, как о «хлебном хозяине» деревни, т.к. зажиточные хозяйства не являлись главными поставщиками хлеба на рынок. Динамика кулацких хозяйств в 1927—1929 г. показывает их разорение и перемещение в низшие социальные группы либо самоликвидацию.
Автор Гончарова Ирина Валентиновна — кандидат исторических наук, доцент (Орловский государственный университет).
1 Рогалина Н.Л. Зажиточное крестьянство деревни Российского центра в середине XX в. // Зажиточное крестьянство в России в исторической ретроспективе. Вологда, 2001. С. 277—285.
2 Государственный архив Орловской области (далее — ГАОО). Ф. 1. Оп. 1. Д. 1238. Л. 56.
3 Там же. Л. 35.
4 Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 33. Д. 425.
5 Профессор А. Челинцев, В. Матюхин, И. Никишин. Динамика крестьянского хозяйства (по материалам динамической переписи ЦСУ за 1920-1926 годы). М., 1928. С. 12-13.
6 Там же. С. 13.
7 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 16. Д. 612.
8 ГАОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1236. Л. 38.
9 Там же. Л. 39.
10 Там же. Л. 38.
11 Там же. Л. 43-44.
12 Там же. Д. 1873. Л. 40.
13 Там же.
14 Там же.
15 Там же. Л. 42об.
16 Там же. Д. 1892. Л. 66.
17 Там же. Л. 67.
18 Там же.
19 Материалы по экономике Орловской деревни 1926-1927. К вопросу о расслоении крестьянского хозяйства. Орел, 1928. С. 98.
20 Там же. Л. 88.
21 ГАОО. Ф. П-48. Оп. 1. Д. 50. Л. 88.
22 Воронов И. Наемный труд в сельском хозяйстве ЦЧО // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1929. № 2. С. 140, 144.
23 ГАОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1892. Л. 68.
24 Там же.
25 Там же. Л. 70.
26 Там же. Л. 76.
27 Материалы по экономике Орловской деревни 1926-1927. К вопросу о расслоении крестьянского хозяйства. Орел, 1928. С. 71-72.
28 ГАОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1892. Л. 78.
29 Там же. Оп. 3. Д. 85. Л. 4.
30 Там же. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 2036. Л. 89.
31 Там же. Л. 92.
32 Там же. Ф. П-48. Оп. 1. Д. 176. Л. 21.
33 Там же. Ф. 48. Оп. 1. Д. 161. Л. 14.
34 Доброноженко Г.Ф. Кулак как объект социальной политики в 20-е — первой половине 30-х гг. XX в. СПб., 2008. С. 273.
35 Там же. С. 273-276.
36 Там же. С. 279.
37 ГАОО. Ф. П-48. Оп. 1. Д. 197. Л. 6-7.
38 Есиков С.А. Коллективизация в Центральном Черноземье: предпосылки и осуществление (1929-1933). Тамбов, 2005. С. 41.
39 ГАОО. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 2109. Л. 110.
40 Хлебозаготовительная политика Советского государства в Сибири в конце 1920-х гг. / Под. ред. В.А. Ильиных, С.К. Кавцевич. Новосибирск, 2006. С. 243.
41 Материалы по экономике Орловской деревни 1926—1927. К вопросу о расслоении крестьянского хозяйства. Орел, 1928. С. 14.
42 Там же. С. 17.
43 Там же. С. 19-20.
44 ГАОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1494. Л. 24.
45 Шалькова В.А. Зерновая проблема в 1920-е годы: Автореф. дисс. ... М., 1997. 24 с.
46 Верт Н. История советского государства. М., 1994. С.178.
47 Материалы по экономике Орловской деревни 1926-1927. К вопросу о расслоении крестьянского хозяйства. Орел, 1928. С. 19-20.
48 Данилов В.П. Ведение (Истоки и начало деревенской трагедии) // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы. Т. 1. М., 1999. С. 17.
49 Варгафтик И. О расслоении // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1929. № 1. С. 22-32.
50 Там же. С. 25.
51 Там же. С. 27.
52 Там же. С. 28.
53 Там же. С. 29-30.
54 Там же. С. 31.
55 Алексеев С. Об изучении процессов расслоения крестьянского хозяйства // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1929. № 3. С. 112-125.
56 Там же. С. 112.
57 Там же. С. 113-114.
58 Там же. С. 115-117.
59 Варгафтик И. Против смазывания вопросов классового расслоения в ЦЧО // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1929. № 4. С. 149.
60 Герасимович С. Классовая структура крестьянства курского округа // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1930. № 5. С. 126-132.
61 Там же. С. 126.
62 Там же. С. 127.
63 Там же. С. 128-129.
64 Там же. С. 130.
65 Там же. С. 131.
66 Шарова П.Н. Коллективизация сельского хозяйства в ЦЧО. М., 1963. С. 120.
67 Документы свидетельствуют: Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации. 1927-1932 г. / Под ред. В.П. Данилова, И.А. Ивницкого. М., 1989. С. 23-24.
68 Загоровский П.В. Социально-политическая история Центрально-Черноземной области. 1928-1934. Воронеж, 1995. С. 69.
69 Герасимович С. Классовая структура крестьянства курского округа // Хозяйство ЦЧО. Воронеж, 1930. № 5. С. 131, 132.
Просмотров: 4880
Источник: И. В. Гончарова. В поисках «образа кулака»: проблема изучения социальной структуры крестьянства в конце 1920-х гг. в Центральном Черноземье // Экономическая история. Ежегодник. 2009. М.: РОССПЭН, 2009. С. 347-373
statehistory.ru в ЖЖ:
