Полководец Суворов и начало Русско-турецкой войны 1787—1791 гг.
Книга С.Э. Цветкова "Суворов" вышла в издательстве "Директ-медиа" в 2020 году.
Кучук-Кайнарджийский мир не был прочным и превращался в фикцию по мере того, как утрачивали силу основные его статьи, касавшиеся независимости Крыма; присоединение Крымского ханства к России нанесло ему последний удар. Дальнейшее соблюдение мирных условий стало невыгодно как Потемкину, желавшему сделать следующий шаг по осуществлению своего «греческого проекта», предусматривающего полное изгнание турок из Европы, таки султану, чей авторитет халифа был сильно подорван переходом Крыма в руки неверных. Поездка Екатерины II на юг еще более обострила отношения. В Турции восприняли ее как предвестник дальнейшего расширения России на юге за счет турецких владений. «Нечему удивляться, что, несмотря на ваши мирные уверения... Порта принимает благоразумные предосторожности, — говорил Потемкину Сегюр. —Поставьте себя на ее месте... Если бы султан приехал в Очаков с своими визирями, с могущественным союзником, с грозным флотом и 150‑тысячною армиею, то, разумеется, это вас бы несколько обеспокоило; вы стали бы настороже и принялись бы укреплять Херсон и собирать войска».
Обе стороны имели неправильное представление о силах друг друга. Потемкин был уверен, что еще долго будет «твердо держать в руках министров Порты». В этом его убеждали и донесения русского посланника в Константинополе, который писал, что Турция слаба «даже и против Ра-гузинской республики». Поэтому в отношениях с султаном Потемкин придерживался ультимативного тона. Так, в декабре 1786 года он поручил послу Булгакову заявить Дивану по поводу разбойничьих действий закубанских татар и некоторых других разногласий, что «государыня желает иметь полныя от Порты удовлетворения... Войска в полном движении; одна только скорость исполнения может удержать действие оружия». На этот раз Порта, по выражению Екатерины II, «трухнула».
Но в следующем году у России появились новые враги. Прежде всего, это была Англия, не простившая России ее вооруженного нейтралитета по отношению к войне с США; затем Пруссия, где смерть Фридриха II привела к охлаждению отношений с Россией. Новый король Фридрих-Вильгельм II стоял за сближение с Австрией, всегда имевшей пятого и даже шестого туза в дипломатической колоде. Людовик XVI за два года до революции, которая отправила его на эшафот, был больше озабочен прочностью султанского трона, чем своего собственного, и заявлял, что Франция не потерпит дальнейшего передела турецких владений. «Только Франции Европа обязана тем, что в ее недрах сохраняется варварство и чума», — сердился Потемкин в беседах с французским послом, думавшим вообще‑то так же, но говорившим совсем другое. Наконец, Швеция была недовольна русской политикой в Финляндии. Эти страны явно или скрытно подталкивали Турцию к новой войне, пока Россия «не совсем готова».
В Константинополе что ни день вспыхивали беспорядки возле русского консульства и совершались поджоги домов правительственных лиц и богачей. Абдул-Гамид ультимативно потребовал от России отмены всех заключенных трактатов, начиная с Кучук-Кайнарджийского, и возврата Крыма под опеку Турции. После полученного отказа султан засадил русского посланника Булгакова в Семибашенный замок. Он чувствовал такую уверенность в силах, что даже не стал удерживать Австрию от союза с Россией. 13 августа 1787 года Турция объявила России войну.
Действия Порты застали Потемкина врасплох: он имел план войны четырехлетней давности «на случай». Оправившись от неожиданности, светлейший приступил к формированию двух армий — Украинской, под началом Румянцева, которому поручалась охрана границ и наблюдение за Польшей, и Екатеринославской, поступавшей в распоряжение самого Потемкина. Последняя должна была овладеть Очаковом, очистить от турок земли до Прута и вместе с австрийцами выйти к Дунаю. К Екатеринославской армии причислялись и русские корпуса в Крыму и на Кубани. Важнейший херсонско-кинбурнский район, прикрывавший Крым со стороны Очакова, был поручен Суворову. Имея под началом 20 батальонов пехоты и 38 эскадронов кавалерии, он должен был прикрывать территорию от устья Буга до Перекопа. Русские войска испытывали особую нужду в продовольствии. Год выдался неурожайный, и на юге был введен специальный подушный сбор хлеба.
В начале августа Суворов приехал в Кинбурн. Это было время его наилучших отношений с Потемкиным. Светлейший писал ему: «Мой друг сердечный, ты своею особою больше 10 000 [человек]; я так тебя почитаю и ей‑ей говорю чистосердечно».
Турки ежегодно посылали к Очакову из Константинополя эскадру. На этот раз она была значительно усилена. Русский флот уступал ей в численности; большая его часть находилась в севастопольской гавани, меньшая — около Очакова и в Херсоне. Ближе всех к Очакову стояли два русских судна: фрегат и бот. С них турки и решили начать.
Предотвратить внезапное нападение помог рыцарский поступок очаковского паши. Между Очаковом и Кинбурном в мирное время существовали постоянные сношения. Поскольку фактический разрыв еще не произошел, то 18 августа кинбурнский комендант послал к очаковскому паше офицера с каким‑то делом. Офицер оказался хорошим знакомым паши, который, удалив своих людей, наедине объявил ему об аресте Булгакова, начале войны и о намерении турецкой эскадры напасть на русские корабли. Встревоженный этим сообщением офицер поспешил обратно. Паша даже выделил ему провожатых.
Флот Гассан-паши появился на следующий день, но благодаря предупреждению не смог воспользоваться внезапностью. Фрегат и бот отбились, потопили две канонирские лодки и укрылись в херсонской гавани Глубокой. В тот же день турки изрубили полтора десятка казаков, пировавших на берегу с приезжими хохлами.
Получив известие о нападении, Суворов за ночь и следующие сутки возвел вокруг Херсона шесть земляных батарей. Появившаяся вскоре турецкая эскадра не решилась напасть на город и двинулась дальше к Кинбурну. Кинбурн представлял собой слабо укрепленный форт, расположенный на узкой, совершенно открытой песчаной косе, но имел важное стратегическое значение: он не допускал сообщения Очакова с Крымом. Суворов сразу же перенес туда свою штаб-квартиру. Турецкий флот несколько дней бомбардировал Кинбурн, не причинив, впрочем, особого вреда, а затем предпринял две попытки высадить десант. Турки оба раза были отбиты артиллерийским огнем, потеряв при этом 1 корабль с 500 человек экипажа. Русские суда безучастно смотрели на турецкие атаки, не решаясь подойти поближе. Только лодка мичмана Ломбарда (мальтийца на русской службе) смело атаковала группу турецких кораблей. Атака была настолько безрассудна, что турки приняли лодку за брандер и отошли, отстреливаясь. Ломбард полтора часа находился под огнем и гордо встал на якорь под Кинбурном. Спустя пять дней он снова атаковал в одиночку турецкие лодки, которые сразу же отошли под защиту линейных кораблей. Суворов доносил Потемкину о Ломбарде, как о герое, но вскоре был вынужден запретить храброму мальтийцу что‑либо предпринимать без его указания, так как Ломбард бросался на турок, очертя голову. В одиночку он пробрался даже к Очакову и забросил в город «не одну бомбу». 30 сентября бомбардировки возобновились. Суворов приказал оставлять их без ответа. Он понимал, что французские офицеры, руководившие турками, готовят новый десант и на этот раз решил не мешать ему. Нерешительность русской флотилии привели его к мысли, что главное поражение туркам надо нанести на суше.
Внимание русского и турецкого командования было приковано к небольшой Кинбурнской косе. На остальных участках ни турки, ни русские не предпринимали активных действий, так как от успеха или неуспеха Кинбурнской операции зависела сама возможность дальнейших наступательных операций. Екатерина II несколько раз за месяц справлялась у Потемкина о кинбурнских делах. Она допускала возможность падения крепости и в одном из писем прозрачно намекала на единственную компенсацию этой потери: «Не знаю, почему мне кажется, что Александр Васильевич Суворов в обмен возьмет у них Очаков».
Потемкин же находился в состоянии глубокой апатии, которая накатывала на него после чересчур бурной деятельности. К тому же, в тех ситуациях, когда не все было подчинено его воле и для успеха требовались специальные познания — в данном случае чисто военные, — он терялся. На этот раз апатия овладела им с середины сентября, после того как пятидневный шторм разметал русскую эскадру Войновича, посланную из Севастополя к Варне: один корабль затонул, другой был отнесен бурей к Константинополю и попал в плен, остальные получили значительные повреждения. Это несчастье повергло Потемкина в уныние. Он совершенно пал духом, писал императрице, что следует временно оставить Крым для сосредоточения сил, что он хочет сдать дела Румянцеву и приехать в Петербург и т. д. Екатерина II успокаивала своего любимца с замечательным терпением и тактом: «Не унывай и береги свои силы, Бог тебе поможет, а Царь тебе друг и подкрепитель; и ведомо, как ты пишешь и по твоим словам проклятое оборонительное состояние; и я его не люблю; старайся его быстрее оборотить в наступательное, тогда тебе, да и всем легче будет... Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу... Ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю; неужели ветер дул лишь на нас?» Но Потемкину нужен был более сильный толчок, чем слова, и таким толчком стало известие о Кинбурнском сражении.
С раннего утра 1 октября бомбардировка Кинбурна турками многократно усилилась. В девять часов утра на восточной стороне косы показались отряды запорожцев, из числа бежавших в Турцию после перехода Сечи в 1775 году под монаршую руку. Аванпосты донских казаков вначале приняли их за русских беглецов, но быстро обнаружили свою ошибку и отогнали их. Однако наступление запорожцев было лишь демонстрацией. В это же время на западной стороне началась высадка турок под руководством французских офицеров. Одновременно с высадкой турки вбивали в морское дно сваи для прикрытия кораблей.
Суворов спокойно слушал обедню вместе с офицерами. Когда ему доложили о десанте, он распорядился не мешать туркам:
— Пусть все вылезут.
Пять с половиной тысяч янычар высадились на Кинбурнской косе и начали неторопливо продвигаться вперед, копая по мере продвижения ложементы (траншеи) поперек косы. Французские офицеры отлично использовали характер местности. К полудню 14 или 15 ложементов укрепили турецкие позиции. В полдень турки на глазах у русских помолились, совершили омовение и двинулись вперед. Им не мешали, и они остановились в полуверсте от форта. Поскольку у турок не было конницы, то Суворов построил войска не в каре, а в линию; кавалерия разместилась на берегу. К трем часам дня к русским подошли последние подкрепления, и Суворов подал знак к бою: залп из всех орудий. Казаки быстро перекололи турецкий авангард, пехота погнала янычар к ложементам, невзирая на огонь 600 пушек турецкого флота. Гренадеры генерала Река с ходу взяли 10 ложементов, но затем коса сузилась, и упорство турок возросло. Орловский полк, стоявший в первой линии, сильно поредел. Суворов ввел в бой вторую линию и резерв, однако турки не только удержались, но и взяли назад все ложементы.
Теперь губительный огонь турецких кораблей во фланг русским ощущался гораздо сильнее. Пехота, отстреливаясь и отбиваясь штыками от наседавших янычар, пятилась назад к Кинбурну. Под Суворовым ранило лошадь, и он отступал пешим, находясь в первых рядах арьергарда. Был момент, когда он отстал от солдат и оказался один. На него бросились сразу три янычара. Суворову грозила неминуемая гибель, но мушкетер Новиков подоспел на его зов о помощи, застрелил одного турка, заколол другого и бросился на треть-его, который в ужасе бежал. Опасность, грозившую командиру, заметили и остальные гренадеры. С криком: «Братцы: генерал остался позади!» — они ударили на турок в штыки и вновь забрали несколько ложементов. Но здесь, как на беду, у русских кончились патроны, а турки вели огонь двойными пулями. Их флот совсем приблизился к берегу и осыпал русских бомбами, ядрами и даже картечью. Пехоту вновь выручил Ломбард: безумной атакой он заставил отойти 17 турецких судов, да и крепостная артиллерия потопила четыре лодки. Все же русским пришлось отступить почти до Кинбурна, бросив несколько орудий.
Солнце клонилось к закату, а положение русских не улучшалось. Генерал Рек был ранен и вынесен из боя еще в начале сражения; теперь тяжелую картечную рану в бок, ниже сердца, получил и Суворов. Он поминутно терял сознание, но запретил говорить ему о эвакуации. Приходя в себя, Александр Васильевич видел необычную картину: быстрое отступление русских, бешеные атаки турок на штыках («с такими молодцами я еще не дрался», — заметит он после боя), возбужденных дервишей, беснующихся между шеренгами янычар и призывающих гнев Аллаха на головы неверных... Казалось, он один еще не считал дело потерянным. С помощью казака Александр Васильевич сел на лошадь и отъехал на пригорок, откуда его белая, с кровавым пятном на боку рубашка была хорошо видна всем. Солдаты, увидев его, приободрились, хотя Суворов после нескольких слов и взмахов рукой падал без чувств на руки казака. «Бог дал мне крепость, я не сомневался», —вспоминал Александр Васильевич.
В Кинбурн было послано за теми, кого еще можно было собрать: набрались батальон и легкоконная бригада. Эти 300 человек решили исход дела. Батальон ударил с фронта, казаки —с флангов, погнав турок на оконечность косы. Гассан-паша приказал отвести корабли в море, чтобы вдохнуть мужество в десант, но это только усилило отчаяние янычар, потерявших всякую надежду на спасение. Русская картечь производила страшные опустошения в их рядах. Турки бросались в море и гибли сотнями. С наступлением темноты турецкая эскадра прекратила огонь. Почти все оставшиеся на косе турки были переколоты, лишь немногие добрались до свай и, коченея в воде, дождались утра, когда были подобраны подошедшими к берегу турецкими кораблями (одно судно утонуло от перегрузки).
Суворов под конец боя получил еще одну рану — в руку навылет. Есаул Кутейников промыл рану морской водой и перевязал галстуком. До конца боя Александр Васильевич держался в седле.
Турецкий десант был полностью уничтожен. На косе осталось 1500 янычар. Еще больше их утонуло. Потом море долго выкидывало на берег посиневшие, раздутые тела в шароварах. Корабли Гассан-паши подобрали 600 или 700 человек, большей частью раненых; в живых из них осталось 130 человек, остальные умерли от ран и горячки.
Победа была бы еще более полной, если бы русская эскадра поддержала сухопутные силы хотя бы под конец боя. Но за исключением лодки Ломбарда русские корабли в сражении не участвовали.
Русские потеряли убитыми и умершими от ран 250 человек, ранеными — около 800.
2 октября Суворов построил войска на благодарственный молебен. Большинство раненых было в строю. Вслед за молебном раздались победные залпы орудий. Очаковские турки, высыпавшие на берег, в полном молчании смотрели и слушали.
Среди русских оказалось немало беглецов и паникеров, преступивших воинский долг. Суворов просил Потемкина: «Не оставьте, батюшка, будущих рекомендованных, а грешников простите», на что светлейший отвечал: «Прошу тебя для Бога, не щади оказавших себя недостойными». В основном «грешниками» были беглецы при первой неудавшейся атаке, когда Суворов остался один. Александр Васильевич на словах соглашался с Потемкиным, писал его секретарю Попову, что Рек многим надавал аттестаты несправедливо, что некоторых из представленных «следовало бы расстрелять» и что «потворство научит впредь шире заячьи каприоли (прыжки. —Авт.) делать», но никаких жестоких мер не принял. Он видел корень зла не в недостатке личного мужества солдат и офицеров (пример Новикова стоял перед глазами), а в недостаточной подготовке войск, что и породило «беду под Кинбурном».
Кинбурнское сражение произвело большое впечатление — как в Константинополе, так и в Петербурге. Турки были сильно обескуражены, а Екатерина II не скрывала своего восторга. Она рассказывала приближенным подробности сражения, прибавляя: «Победа совершенная, но жаль, что старика ранили». Во дворце по случаю победы был большой выход, во время которого канцлер Безбородко читал вслух победную реляцию; затем был отслужен благодарственный молебен и произведена пушечная пальба. В Казанском соборе после молебна петербургский губернатор читал реляцию по требованию народа четыре раза: внутри и снаружи храма. Награды сыпались щедрые: георгиевские кресты, ордена, медали. Екатерина II сама укладывала в коробочки орденские ленточки. Солдатам было роздано по 1, 2, и 5 рублей. Насчет Суворова императрица долго колебалась и спрашивала Потемкина: «Ему думаю деньги, тысяч с десяток, либо вещь; придумай и напиши... Не послать ли ленту Андреевскую? Но старше его князь Долгорукий, Каменский, Миллер и другие... Не могу решиться и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси воистину советодатель мой добродетельный». Потемкин, который еще 26 сентября в припадке меланхолии писал Румянцеву (своему врагу): «Не знаю, что делать, болезнь угнетает, ума нет, ma carriere est finie1; скоро, может, обо мне и не услышите и не увидите», теперь (5 октября) словно ожил и ласкал Суворова в таких выражениях: «Не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю вашу важную службу; я так молю Бога за твое здоровье, что желаю за тебя сам лучше терпеть, нежели бы ты занемог». Он отослал кинбурнскому герою собственноручный рескрипт императрицы и посоветовал ей не стесняться в выборе награды для Суворова старшинством других. При вторичном рескрипте Екатерина II прислала Александру Васильевичу орден Андрея Первозванного.
Суворов был очарован: «Такого писания от высочайшего престола я никогда ни у кого не видывал». Кажется, впервые он оглянулся на пройденный путь без горечи: «Когда я себя вспоминаю десятилетним, в нижних чинах со всеми к тому присвоениями, мог ли себе вообразить, исключая суетных желаниев, толь высоко быть вознесенным?»
В самом хорошем расположении духа он садится за письмо дочери, представляя события последних дней с нежным юмором: «У нас были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцовали, в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мной лошади мордочку отстрелили; насилу часов через 8 отпустили с театру в камеру. Я теперь только что возвратился; выездил близ пяти сот верст верхом, в шесть дней и не ночью. Как же весело на Черном море, на Лимане! везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, осетры: пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю ты знаешь, что мне моя матушка государыня пожаловала Андреевскую ленту за веру и верность. Целую тебя, Божье благословение с тобой. Отец твой Александр Суворов».
Просмотров: 3889
statehistory.ru в ЖЖ:
