Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

Олигархи желали пристойным образом удалить его и не могли; злобствовали...
Н.М. Карамзин

Весной и летом 1930 года советская и иностранная пресса регулярно сообщала об успешном воплощении в СССР программы, намеченной пятилетним планом. В стране вводились в действие все новые и новые объекты индустрии. 16 апреля состоялся пуск Мариупольского металлургического завода, 1 мая открылось движение по Туркестано-Сибирской железной дороге (Турксиб). Строительство завода «Ростсельмаш» окончилось 15 июня, а через день состоялся пуск Сталинградского тракторного завода им. Ф.Э. Дзержинского.
Планы Сталина получали реальное осуществление. 15 мая ЦК ВКП(б) принял постановление «О создании на востоке страны второго основного угольного-металлургического центра СССР ». Он не забывал и о моральной стороне бурно развивавшегося процесса социалистического строительства. Еще 6 апреля вышло постановление Президиума ЦИК СССР об учреждении орденов Ленина и Красной Звезды, а 14 августа 1930 года было объявлено о введении в СССР всеобщего бесплатного обязательного обучения.
У каждого времени свои нравственные и идеологические критерии выражения силы и достоинства власти, но обилие портретов Сталина, начавших появляться в это время, не было инициировано им самим. Трудящиеся классы страны видели в нем вождя, уверенно ведущего государство по новому пути развития. В этом отражалось искреннее уважение народа к Советской власти, и Сталин не считал это выражением преданности ему лично.
Его нравственная позиция изложена в письме партийному функционеру Шатуновскому. Сталин писал ему в августе 1930 года: «...Вы говорите о Вашей «преданности » мне. Может быть, это случайно сорвавшаяся фраза. Может быть... Но если это не случайная фраза, я бы советовал Вам отбросить прочь «принцип» преданности лицам. Имейте преданность рабочему классу, партии, его государству. Это нужно и хорошо. Но не смешивайте ее с преданностью лицам, с этой пустой и ненужной интеллигентской побрякушкой (курсив мой. — К. Р.). С коммунистическим приветом. И. Сталин».
Первая пятилетка в СССР набирала темпы. Это особенно бросалось в глаза на фоне продолжавшегося экономического кризиса, охватившего все страны мира. И если большинство политиков и экономистов Запада утверждали, что кризис — это лишь временный спад, который завершится к концу текущего года, то Сталин расценивал это иначе.
На состоявшемся летом (26 июня — 13 июля) 1930 года XVI съезде партии он объективно указал: «нынешний кризис нельзя рассматривать как простое повторение старых кризисов»; «нынешний кризис является самым серьезным и самым глубоким из всех существовавших мировых экономических кризисов».
В отчетном докладе он предсказал и то, что «мировой экономический кризис будет перерастать в ряде стран в кризис политический. Это значит, что буржуазия будет искать выход из положения в дальнейшей фашизации в области внутренней политики». Сталин не ошибся и в основном своем выводе, пророчески заявив, что в области внешней политики «буржуазия будет искать выход в новой империалистической войне».
Резолюция съезда, на котором присутствовало 2100 делегатов, отметила важность преобразований, начатых в деревне: «Если конфискация земли у помещиков была первым шагом в Октябрьской революции в деревне, переход к колхозной системе является вторым и решительным Шагом, который отмечает наиболее важную стадию в строительстве основ социалистического общества в СССР».
Сталин лучше, чем кто-либо из современников, взвешивал факты на весах мировой истории, но он смотрел и в будущее. Он делал это со скрупулезностью исследователя и осмысленностью ученого, четко улавливающего внутреннюю суть начавшихся процессов. Его предсказание об усилении мирового финансового кризиса и грядущей фашизации буржуазного мира стало сбываться уже в ближайшие годы.
После захвата в 1931 году Маньчжурии Япония расположила войска вдоль дальневосточной границы Советского Союза. В сентябре 1932 года регент Хорти поручил формирование нового правительства в Венгрии открытому фашисту Гембешу, а в январе 1933 года Гитлер парламентским путем пришел к власти в Германии. В результате переворота в марте 1934 года установилась диктатура К. Пятса в Эстонии; в мае 1934 года фашистский переворот произошел в Болгарии. В это же время состоялся переворот в Латвии, а диктатор Литвы Сметена предрекал, что XX век — это век фашизма.
Подписав в 1934 году договор о дружбе с пилсудской Польшей, Германия не скрывала его подоплеки — подготовки к совместному походу против СССР. Европа начинала усиленно готовиться к новой войне. Но, оценивая и предсказывая тенденцию сползания мира к фашизму, Сталин не мог не обозначить позицию Советского Союза. Она была предельно ясна. Еще накануне этих событий с трибуны XVI съезда партии он провозгласил: «Наша политика есть политика мира и усиления торговых связей со всеми странами... Эту политику мы будем вести и впредь всеми силами, всеми средствами».
Тогда же он высказал знаменитую формулу: «Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому». Это заявление, получившее распространение в народе, стало крылатым.
На XVI съезде Сталин обратил внимание на необходимость форсированного выполнения пятилетнего плана. Он справедливо указывал, что по нефтяной промышленности план может быть выполнен «в каких-нибудь 2 года», по общему машиностроению — «в 2—3 года», по сельскохозяйственному машиностроению — «в 3 года, если не раньше», по электротехнической промышленности — «в 3 года ».
Исходя из обобщающих расчетов, он ставил задачу: «мы можем выполнить пятилетку в четыре года», а «по целому ряду отраслей промышленности в три и даже в два с половиной года». Из этого он делал оптимистический вывод: «Мы находимся накануне превращения из страны аграрной в страну индустриальную».
Через неделю после завершения работы съезда партии, 20 июля 1930 года, Сталин ушел в длительный отпуск, продолжавшийся почти три месяца, до 14 октября. В день начала его отдыха секретарем Московского обкома ВКП(б) был назначен еврей Лазарь Каганович. Почти в двухмесячный отпуск — с 15 июля и до середины сентября — отправились Ворошилов и Орджоникидзе. Сталин уехал на юг. И уже в его отсутствие в столице произошло событие, о котором он напомнит членам Военного совета в 1937 году.
В начале лета, еще до съезда, в руководящих органах армии произошли важные перестановки. 2 июня на должность заместителей Председателя РВС СССР и наркомвоенмора вместо отстраненного поляка Уншлихта были назначены начальник вооружений РККА литовец Уборевич и начальник Политуправления армии Ян (Яков Пудикович) Гамарник. Одновременно с этими назначениями в состав РВС был введен командующий Украинским военным округом Якир Иона Эммануилович.
В связи с отбытием Ворошилова в отпуск с 1 августа обязанности Председателя РВС СССР и наркома стал официально исполнять Уборевич. Однако ни в партии, ни в армии его не любили. При выборах в ЦК он получил несколько сотен голосов против, и его возвышение в армейской иерархии породило различные слухи и глухой ропот.
В сообщении в ЦК ВКП(б) о прошедшем 22 октября совещании оппозиционной фракционной группы С.И. Сырцова Б. Резников указывал существо появившихся слухов: «Тов. Ворошилов отшит от работы, его заменили Уборевичем, человеком беспринципным, дьявольски самолюбивым, явным термидорианцем. Т. Ворошилов, по сути дела, в наркомате не работает — всеми военными делами занимается главным образом тов. Уборевич... Это в случае интервенции представляет собой особую опасность в смысле возможности проявления бонапартизма ».
В это время, когда диссидентствующая оппозиция еще не знала других впечатляющих исторических аналогий, мало-мальски начитанные люди все сравнивали со случившимся более чем сто лет назад во Франции. Поэтому слова «термидорианство», «бонапартизм» стали модными. И каждый недовольный властью стремился предвосхитить события, ожидая скорого появления нового «корсиканца»,
который сменит «Робеспьера» — Сталина.
Недовольных было больше чем достаточно. К ним принадлежали не только «бывшие люди» из среза технического и гуманитарного слоя старой интеллигенции. В июле 1930 года органы юстиции и ОГПУ объявили о раскрытии контрреволюционной организации «Трудовая крестьянская партия» под руководством «экономистов» Кондратьева и Чаянова и «ученого » агронома Доренко.
Правда, после смерти Сталина уже советская «творческая» интеллигенция доказывала, что процессы над «учеными» якобы были сфальсифицированы, но не будем покупаться на дешевую пропаганду. «Трудовая крестьянская партия» существовала. Она была основана за рубежом лидерами эсеровской партии Масловым, Аргуновым и Сорокиным. Ее филиалы существовали во Франции, Югославии, Польше и Прибалтике. Эта антисоветская организация засылала в страну агентов и поставляла подрывную литературу, подпитывая антисоветские настроения в среде роптавшей интеллигенции.

В начале 30-х годов значительную группу недовольных составляли и бывшие офицеры царской армии, перешедшие в общественном противостоянии Гражданской войны на сторону большевиков. В связи с сокращением армии, после войны многие из них потеряли профессиональную работу. Они стали военруками, преподавали в высших учебных заведениях, но и те, кто оставался в строю, имели основания для раздражения. Настойчиво расталкивая локтями, их решительно вытесняли молодые военные кадры из числа новых командиров.
Психологию и мотивы старого офицерства ярко выразил арестованный 20 февраля 1931 года по делу о контрреволюционной монархической организации талантливый генерал и профессор А. Свечин. «Советскую власть я встретил враждебно, — признал он на допросе, — и никогда полностью ее не воспринял. Мы, бывшие офицеры старого Генерального штаба, терявшие те привилегии, то положение и те перспективы, которые сулило нам прошлое, очутившись в условиях Советской власти, в течение всего периода ее существования переплели свое враждебное отношение к ней с надеждой на перерождение Советской власти в буржуазно-демократическую республику, которая открыла бы для нас больший простор и большую свободу».
Признав себя «участником офицерской антисоветской организации», Свечин пояснял: «В нашей организации я играл только роль одного из идеологов и никакой практической работы не вел, за исключением агитационной работы...»
Профессор так объяснил смысл намерений «генштабистов»: «Основная цель нашей организации — объединение и сплочение посредством пропаганды бывшего офицерства, которое могло бы в критические моменты послужить Родине...» Но это были только слова. Бывших царских военнослужащих побуждала к действиям неудовлетворенность своим положением и меркантильные интересы, но их представления о службе Родине не совпадали с желаниями и чаяниями народа.
Конечно, не все бывшие офицеры и генералы, «жившие надеждой на эволюцию Советской власти вправо», являлись потенциальными предателями, но органы безопасности и контрразведки государства не могли не учитывать наличие опасности, исходившей от такой группы людей, и ведущейся ими антигосударственной пропаганды.
Но можно ли было закрывать на нее глаза? Поэтому повернем стрелку хронологии назад. Спустя месяц после смерти Феликса Дзержинского 20 июля 1926 года пост Председателя Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при СНК СССР занял его заместитель поляк Вячеслав Рудольфович Менжинский. Сын учителя кадетского корпуса, он получил образование в Петербургском университете, окончив юридический факультет.
В РСДРП он вступил в 1902 году, присоединившись к большевикам; во время Гражданской войны начал работать в ЧК. Являвшийся интеллектуалом, Менжинский сыграл важную роль в становлении советской разведки. Однако он был тяжело болен, и еще при его жизни разгорелась «борьба за кресло Менжинского».
Впервые она открыто проявилась в конце 1929 года. Тогда, во время усилившихся схваток с правыми уклонистами, второй заместитель Менжинского — начальник Иностранного отдела — Меер Абрамович Трилиссер решил «подсидеть» своего основного соперника — Ягоду, тоже еврея.
Трилиссер обвинил Ягоду в том, что тот пьянствует с Борисом Гибером (принадлежавшимк «правым»), секретарем райкома, к которому относилась и парторганизация ОГПУ. В октябре 1929 года в управлении произошли кадровые перестановки. Секретно-оперативный отдел ОГПУ возглавил Ефим Евдокимов. «Матерый чекист», он, еще будучи начальником Московского ЧК, в 1919 году руководил арестами и следствием по делу «Штаба Добровольческой армии Московского района», затем был организатором следствия по делу «Комитета вызволения Украины».
Особый отдел (контрразведку) возглавил «польский шляхтич, начинавший свою карьеру в молодежной организации Пилсудского», Ян Ольский (Куликовский). Вторым замом и руководителем Иностранного отдела стал тоже выходец из Польши Станислав Мессинг, а руководителем ОГПУ по Московской области назначили Льва Вельского (Абрам Левин). Однако к середине 1931 года столкновение двух претендентов на пост главы завершилось в пользу Ягоды.
Именно в тот период, когда аппарат ОГПУ разделился на две части (сторонники Ягоды и сторонники «пятерки»), начались массовые аресты в связи с кулацкими восстаниями, а затем аресты среди бывших царских офицеров. Такие аресты не были случайными. Еще в 1928 году члены оппозиционной «группы Сапронова — Смирнова» официально заявляли высшему партийному руководству:
«Особо опасное положение создается в Красной Армии. Командный состав ее... в значительной степени сформирован из бывших царских офицеров и кулацких элементов крестьянства... В терчастях, особенно конных, преобладает зажиточное крестьянство, на низших командных должностях — главным образом кулачество. «...» Влияние пролетариата в армии ослабевает. В таких условиях Красная Армия грозит превратиться в удобное орудие для авантюр бонапартистского пошиба».
О том, что ОГПУ располагало в эти годы сведениями о существовании офицерских организаций, заместитель наркома внутренних дел Г. Прокофьев признался в 1937 году. На допросе 24 апреля он рассказывал: «Еще в 1928 году были показания полковника Шарафова о существовании контрреволюционной организации военспецов в Наркомате обороны. В показаниях имелось несколько лиц, лично известных Ягоде. Ягода этот материал забрал к себе и дал прямое запрещение что-либо предпринимать».
В свете этого признания примечательно, что крупные аресты военспецов, служивших в Красной Армии, начались не в Москве, а по инициативе Балицкого на Украине; и поэтому обратим внимание на две фигуры, имевшие непосредственное отношение к этому процессу.

Будущий комиссар государственной безопасности 1-го ранга (приговоренный «в особом порядке» к смертной казни в 1937 году), сын бухгалтера, Всеволод Балицкий был уроженцем Верхнеднепровска. Юридический институт, в котором он начал учиться еще до революции, он не окончил, но с декабря 1918 года и до конца жизни работал в органах безопасности. Председатель ВУЧК еще в 1919 году в Гомеле; полпред ЧК в Правобережной Украине, заместитель председателя Центрального управления чрезвычайных комиссий. С сентября 1923 года он стал председателем ГПУ Украины и одновременно полпредом ГПУ-ОГПУ СССР по Украине. Его заместителем стал Зиновий Кацнельсон.
Другой фигурой, обладавшей неограниченной властью на Украине, на этот раз военной, являлся сын провизора из Кишинева, Иона Якир. Участие в Гражданской войне он начал как политический работник и закончил ее всего лишь в должности командира и комиссара стрелкового корпуса. Но, быстро продвигаясь по служебной лестнице дальше, уже с ноября 1925 года он стал командующим войсками Украинского военного округа.
Конечно, аресты бывших царских офицеров, служивших в Красной Армии, не могли пройти на Украине без согласия командующего округа Якира, но обратим внимание и на то, что они начались с приходом на пост начальника Политуправления РККА Яна Гамарника. К началу февраля 1931 года ОГПУ арестовало около 150 военнослужащих киевского гарнизона. К маю по обвинению в подготовке восстания в Киеве было арестовано 740 человек. Больше половины из них составляли бывшие царские офицеры и генералы.
Ягода эти аресты поддержал, в результате широко проведенной ОГПУ операции «Весна » свыше 3 тыс. военспецов к весне 1931 года подверглись арестам и заключению в лагеря. Правда, большинство осужденных военспецов позже досрочно освободили, но несколько человек были расстреляны еще до этой «амнистии».
Напомним, что после отстранения Троцкого с постов военного наркома и Председателя РВС СССР 6 ноября 1925 года эти должности занял К.Е. Ворошилов. Но еще до этого назначения начальником Штаба РККА стал виновник «варшавской трагедии» Тухачевский. Однако уже вскоре бывший подпоручик почувствовал, что его полномочия постепенно урезаются. 13 ноября 1925 года из структуры штаба были выведены Инспекторат и Управление боевой подготовки, а затем последовало изъятие 4-го (разведывательного) управления.
Последняя реорганизация вызвала особо резкий и, нужно сказать, справедливый протест Тухачевского. Он стал писать докладные записки наркому, но не Ворошилов был инициатором таких «изъятий». Они исходили от Иосифа Станиславовича Уншлихта.
Сын служащего, получивший образование в Варшаве на высших технических курсах, вскоре после революции Уншлихт стал членом коллегии НКВД РСФСР. С февраля 1919 года он нарком по военным делам Литовско-Белорусской ССР, с апреля 1921 года заместитель председателя ВЧК- ГПУ, а в июне 1930 года стал заместителем председателя РВС СССР и нарвоенмора.
Отношения Уншлихта и Тухачевского не сложились еще с двадцатого года. Член РВС Западного фронта, курировавший фронтовую разведку, Уншлихт не скрывал своей неприязни к бывшему подпоручику, заступившему на должность командующего фронта. Поражение под Варшавой не могло прибавить тепла в эти отношения.
Варшавская катастрофа, явившаяся сильнейшим ударом по самолюбию и амбициям Тухачевского, стала для него даже не ахиллесовой пятой, а болезненным незаживавшим нарывом. Страсти вокруг этого вопроса усилились, когда 31 марта 1928 года армейская газета «Красная Звезда» поместила большую информацию о защите В. Мелиховым в Военной академии им. М.В. Фрунзе диссертации «Марна — Висла — Смирна».
Автор диссертации критиковал оперативно-стратегические решения Тухачевского во время похода на Варшаву. Обвиняя бывшего командующего фронтом в авантюризме, °н выражал мнение об отсутствии у него полководческих способностей. Развернутые в газетной статье цитаты из вьісказываний, прозвучавших при обсуждении этого материала, опровергали авторитет Тухачевского как «главного Стратега» Красной Армии. При обсуждении диссертации, пытаясь снять с себя обвинения, Тухачевский ссылался на ошибки, допущенные в 20-м году польским ревкомом, в состав которого входил Уншлихт.
Таким образом, как многие недалекие люди, обычно перекладывающие свою вину на других, потерпевший поражение комфронта Тухачевский представлял 1-го заместителя Председателя РВС СССР как одного из «виновников» своей неудачи в польской кампании.
Впрочем, плохие отношения у Тухачевского сложились не только с Ушлихтом. У бывшего подпоручика возникли трения и с начальником Управления по войсковой мобилизации и укомплектованию ГУ РККА латышом Яковом Алкснисом (Екабс Астров).
Но и это было не все. На отстранении Тухачевского с поста настаивали командующий Белорусским военным округом А. Егоров, инспектор кавалерии РККА С. Буденный и начальник снабжения РККА П. Дыбенко. В письме, направленном 16 апреля 1928 года на имя Ворошилова, они потребовали заменить начальника Штаба лицом с «более высокими организаторскими способностями, а равно и с большим опытом боевой практической работы». То есть Тухачевского обвиняли в некомпетентности и недостаточных деловых качествах.
Красных «генералов» поддержали 1-й заместитель Ворошилова И. Уншлихт, начальник ГУ РККА М. Левандовский и заместитель УВУЗ РККА Н. Кузьмин. Нарком не мог игнорировать эти настроения. И после беседы с Тухачевским 3 мая 1928 года Ворошилов подписал приказ об освобождении его от должности начальника Штаба и переводе командующим Ленинградским военным округом. Конечно, такой поворот судьбы серьезно задел самолюбие амбициозного человека, претендовавшего на лавры «полководца» и выдающейся личности.
Тухачевский уже привык к льстивой славе и не желал оставаться малозаметной фигурой. Как часто бывает, считая себя незаслуженно обиженным, он начал «фрондировать». Это выразилось в том, что он постоянно заводил критические разговоры с лицами, которым мог доверять. Он «стал искать связи с толмачевцами» — слушателями и преподавателями Курсов усовершенствования высшего политсостава при Военно-политической академии им. Толмачева.
Для этого появились причины. Терявшие свои перспективы, недовольные решением руководства армии и страны о введении в войсках единоначалия, политработники сформировали в это время белорусско-толмачевскую армейскую оппозицию, протестовавшую против такой меры.
По признанию самого Тухачевского, в этот период он вошел в контакт с начподивом 20-й стрелковой дивизии Семеном Марголиным, командиром 11-й стрелковой дивизии С.А. Туровским и командиром полка Зюком. Примечательно, что все трое были евреи.
Военные быстро нашли общий язык, и для объединения сил «обиженный» командующий округом договорился с ними «о связях и выявлении недовольных» военных. Они прятали свои замыслы, но пока в их планах не было ничего определенного. Лишь пустопорожняя болтовня в узком кругу, завершавшаяся ворчливым брюзжанием: «Все плохо! Плохо! Плохо!» Решающим шагом для соскальзывания на доску, ведущую в пропасть, для Тухачевского стал разговор с секретарем Президиума ЦИК СССР Енукидзе. Он состоялся зимой в начале 1929 года во время одной из сессий ЦИК.

Позже, 1 июня 1937 года, Тухачевский писал в показаниях: «Енукидзе, знавший меня с 1918 года и, видимо, слышавший о моем недовольстве своим положением и о том, что я фрондировал против руководства армии... говорил о том, что политика Сталина ведет к опасности разрыва смычки между рабочим классом и крестьянством, что правые предлагают более верный путь и что армия должна это особенно ясно понимать».
Рассказав Енукидзе о том, что он «установил связи с Рядом командиров и политработников, не согласных с политикой партии», Тухачевский пообещал информировать его о своих дальнейших действиях. После этого он «стал прощупывать» преподавателя академии им. Толмачева Нижечка. И тот сообщил, «что он связан с рядом преподавателей, настроенных так же» оппозиционно, назвав в их числе К.И. Бочарова. (В момент ареста в 1937 году Бочаров будет занимать должность начальника кафедры академии.)
Однако в это время действия командующего округом по вербовке единомышленников еще не сложились в настоящий заговор. Похоже, что он еще не терял надежды снова выдвинуться и вернуть утраченное положение иным способом. 11 января 1930 года Тухачевский направил на имя Ворошилова докладную записку. В ней он развивал мысль, высказанную им в докладной записке еще в декабре 1927 года. Тогда он предлагал промышленности выпустить «в течение одного 1928 года 50-100 тысяч танков».
В новой докладной он в присущей ему псевдонаучной манере тяжелым и невразумительным слогом писал: «На основе учета новейших факторов техники и возможностей массового военно-технического производства, а также сдвигов, происшедших в деревне, количественного роста различных родов войск появятся новые пропорции, новые структурные изменения...»
Конечно, сложно понять: как на «основе учета новейших факторов техники...» и «сдвигов, происшедших в деревне» могут появиться «новые пропорции»... Бывший подпоручик пытался предстать в глазах окружавших в роли интеллектуала и таким вычурно-витиеватым языком, похожим на набор бессмысленных слов, он писал все свои «работы». Его стиль являл собой некую умопомрачительную смесь «французского с нижегородским».
Но не будем придираться к словам, ибо Тухачевский призывал: «Необходимо подойти к структуре РККА реконсктруктивно (курсив мой. — К. Р.), в полном соответствии с хозяйственными успехами» (?!)...
Процитировав эту очевидную заумь, историк С. Минаков поясняет: «Тухачевский считал необходимым к концу пятилетки иметь Красную Армию в составе 260 стрелковых и кавалерийских дивизий, 50 дивизий артиллерии... а также обеспечить войска к указанному времени 40 тыс. самолетов и 50 тыс. танков».
То есть на этот раз «талантливый » полководец предлагал «к концу 1933 года» — при не снятой опасности повторения хлебного кризиса, в разгар коллективизации — численность только стрелковых и кавалерийских дивизий в мирное время довести до 11 миллионов человек.
Но основная абсурдность идеи Тухачевского заключалась в том, что в условиях начала зарождения в стране промышленности он предлагал выпустить уже «к концу 1933 года» армаду в 50 000 «кустарных танков». С двигателем меньшей мощности, чем у современного мотоцикла, и лишь с пуленепробиваемой броней. К ним — 40 000 столь же примитивных самолетов. Говоря образно, он предлагал начать строительство той фантастической пушки, на которой Жюль Берн отправил своих героев на Луну.
У военного фантаста не хватило способности осознать, что создание такой армады повлечет за собой другие проблемы. В. Суворов в книге «Очищение » поясняет: «за каждой колонной танков надо иметь колонну машин с цистернами. А еще к танкам нужны снаряды и патроны. Поэтому нужна еще колонна автомашин с боеприпасами. Кроме того, танки надо ремонтировать... Это снова люди и машины... В танковых соединениях надо иметь много саперов и специальной саперной техники... Тогда для выполнения программы Тухачевского следовало иметь (только) в танковых войсках от 1 800 000 до 3 000 000 солдат и офицеров».
Не приняв в своих «расчетах» во внимание ни технические, ни хозяйственные, ни организационные соображения и грубо попирая сам здравый смысл, Тухачевский рассуждал как дилетант, далекий от реальной жизни. Но он не блеснул и стратегическим талантом полководца.
Бросается в глаза, что накануне «будущего вооруженного столкновения» в числе решающих средств из «трех китов» армии на первое место Тухачевский ставил: «а) стрелковые войска с артиллерией и б) стратегическую конницу» (курсив мой. — К. Р.)». Творческое воображение бывшего пехотного подпоручика так и не могло расстаться с «лошадью ».
Дилетантская «программа» Тухачевского встретила резкую критику Ворошилова и начальника Штаба РККА Шапошникова. 5 марта 1930 года Ворошилов написал Сталину: «Направляю для ознакомления копию письма Тухачевского и справку Штаба по этому поводу. Тухачевский хочет быть оригинальным. Плохо, что в КА (Красной Армии) есть порода людей, которая этот радикализм принимает за чистую монету. Очень прошу прочесть оба документа и сказать свое мнение».
Сталин резко и негативно оценил предложения командующего Ленинградским округом, указав, что принятие этой программы привело бы к ликвидации социалистического строительства и замене его системой «красного милитаризма».
В ответе Ворошилову он отмечал: «Этот план нарушает в корне всякую мыслимую и допустимую пропорцию между армией как частью страны, и страной как целым, с ее лимитами хозяйственного и культурного порядка. (Имеется в виду интеллектуальный, образовательный и технический потенциал кадров как в промышленности, так и в армии. — К. Р.) План сбивается на точку зрения «чисто военных людей», нередко забывающих, что армия является производным от хозяйственного и культурного состояния страны.
Как мог возникнуть такой «план» в голове марксиста, прошедшего школу Гражданской войны. Я думаю, что «план» т. Тухачевского является результатом увлечения «левой фразой», результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому анализ заменен в нем «игрой в цифири», а марксистская перспектива роста Красной Армии — фантастикой.
Осуществить такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции. Отрадно, что Штаб РККА... ясно и определенно отмежевался от плана Тухачевского».
Так же думали и образованные военные специалисты. В докладе на расширенном пленуме РВС, состоявшемся 13 апреля 1930 года, Шапошников аргументированно раскритиковал предложения Тухачевского. Одновременно на заседании было оглашено письмо Сталина. Видимо, не зная того, что Генеральный секретарь ознакомился с копией его докладной, Тухачевский попытался опровергнуть эту критику.
19 июня того же года в письме «лично Сталину» он писал: «познакомившись с вышеупомянутым докладом Штаба РККА, я вполне понимаю Ваше возмущение фантастичностью «моих» расчетов. Однако должен заявить, что моего в докладе Штаба РККА нет абсолютно ничего. Мои предложения представлены не в карикатурном виде, а в прямом смысле в форме «записок сумасшедшего» (курсив мой. — К. Р.).
Я не собираюсь подозревать т. Шапошникова в каких-либо личных интригах, но должен заявить, что Вы были введены в заблуждение, что мои расчеты от Вас скрыты, а под фирмой моих предложений Вам были представлены ложные, нелепые, сумасшедшие цифры».
Тухачевский признался: «в отношении танков и авиации... я подчеркивал, что не имею возможности произвести подсчетов постройки и содержания больших масс авиации и танков. «Перехода от мирного к военному времени, соответствующих сроков и пр.». [Я] ...повторно указывал, что не имею возможности «точно определить сроки и последовательность осуществления этой реорганизации».
Согласимся с этой самокритикой. Но можно ли назвать талантливым человека, занимавшего ранее пост начальника Штаба РККА, однако так и не научившегося выполнить элементарного подсчета для оценки реальности предложений по производству военной техники?
Впрочем, опасность дилетантства Тухачевского состояла не в одной его профессиональной и военной неграмотности. Он был совершенно некомпетентен в технических вопросах, и даже трудно представить, к чему могло привести принятие его «плана».

Тухачевский писал: «Штаб РККА указывает на необходимость постройки многих крупных заводов, что я считаю совершенно неправильным. Военное производство может в основном базироваться на гражданской промышленности...» Фактически это был призыв к отказу от развития специальной оборонной промышленности.
Конечно, «офицер гвардейской пехоты «гуманитарий» по ментальному настрою», Тухачевский не имел технической подготовки. Потому одновременно он оспаривает мнение как военных профессионалов, так и конструкторов. Он пишет: «Необходимо иметь в виду, что в танковом вопросе у нас до сего времени подходят очень консервативно к конструкций танка, требуя, чтобы все танки были специального военного образца».
Что же предложил «гений» военной мысли? «Оригинальную» идею! Поэтому читателю следует расслабиться и внимательно вникнуть в трагикомедию соображений «гения ».
«Нам необходимо, — продолжает Тухачевский, — чтобы специальные военные танки составляли бы от общего числа около одной трети для выполнения специальных задач, борьбы с противотанковой артиллерией и пр.
Остальные танки, идущие обычно во 2-м и 3-м эшелонах, могут быть несколько меньшей быстроходности, большего габарита и пр. А это означает, что такой танк может быть бронированным трактором (!), что позволяет выставить бронетрактора в громадных массах».
Таким образом, «полководец», причисленный антисталинистами к лику «талантливых», совершенно не понимал характера предстоявшей «войны моторов». Он предлагал к началу войны «развернуть» только «8—12 тысяч танков». Добиться побед он рассчитывал на 40 ООО колхозных, колесных ублюдочных «танках большего габарита» (?! — К. Р.) — бронетракторах.
Гигант творческой мысли не ограничился словами: «с помощью рабочих Путиловского завода он переоборудовал один колесный трактор «Фордзон» в бронетрактор. На трактор, ничего в нем не меняя, навесили 70-миллиметровую противопульную броню». Получился «танк-каракатица», вооруженный одним пулеметом и развивающий скорость 11 км/час. То была пародия даже на танки Первой мировой войны.
Позволим аналогию — план Тухачевского походит на то, как если бы Сервантес посадил 10 тысяч Дон Кихотов, одетых в рыцарские доспехи, вместо Росинантов на ослов своего слуги. Но с тракторами картина выглядит еще комичнее: представим 40 ООО колесных тракторов, идущих в бой на врага... Конечно, возможно допустить, что войну при такой стратегии выиграли бы в первый день, поскольку, узрев эту армаду «танков-ослов » с полководцем во главе, немцы бы передохли от смеха.
И казалось бы, даже нет необходимости задумываться над тем, как будущий маршал рассчитывал осуществить взаимодействие своего варварски-фантастического симбиоза техники. Но, чтобы не оставлять возможности для инсинуаций историков-гуманитариев, попробуем разобраться, в чем все-таки состоял замысел Тухачевского как «творца» нового военного искусства.
Нет, Тухачевский не был законченным идиотом. Человек, краем глаза увидевший фронт Первой мировой войны и участвовавший в Гражданской, он не мог не составить для себя представления о тактике фронтовых операций. Его замысел состоял в том, что с началом наступления фронта артиллерия разбивает линию обороны противника. Затем позиции растерявшегося врага прорывают «легкие» танки и кавалерия. А вслед за ними большой массой устремляются трактора (видимо, по два-три за одним танком) и следом, стараясь не обогнать их, плетется пехота. Чтобы добить бегущего в панике противника, транспортные самолеты высаживают в его тылу десант.
Подобную тактику прорыва немцы и французы, правда без десанта, безуспешно использовали во второй половине Первой мировой войны. Но оригинальность, «изюминка» рассуждений Тухачевского состояла именно в массовом применении колесных тракторов, прикрытых «железом», и в высадке десанта.
Кстати, в это время на вооружении всех армий состояли более быстроходные средства - броневики, и трудно сказать, из каких соображений Тухачевский их функции передавал тракторам. Чем даже оснащенный «железом» трактор лучше броневика? Бывший подпоручик не мог придумать ничего нового, но, стремясь быть оригинальным, «изобретал » собственный вид военной техники.

Сталин решительно отверг совершенно бредовые идеи 1 ухачевского о «бронированных» тракторах-уродцах и отказе от «необходимости постройки многих крупнейших заводов». Но, видимо, Сталину все-таки импонировало стремление Тухачевского к самовыражению. И, отойдя от первого шока, вызванного прожектерскими планами «изобретателя», впоследствии он дал ему возможность реализовать свою активность на практике.
Однако корм оказался не в коня. Все эксперименты оригинала вылились в частое проведение показных маневров с танковыми прорывами и высадкой десанта. Широко рекламируемые печатью, они стали модным веянием и служили не столько обучению армии, сколько удовлетворению тщеславия проводивших их командиров. Как показала действительность, такие картинные игры военных, впечатляющие в кино, являлись непригодными для настоящей войны.
Впрочем, современники понимали это. На одном из совещании командного состава командующий Среднеазиатским военным округом П. Дыбенко образно прокомментировал увлечение Тухачевского десантами. Бывший матрос, не выбирая слов и без церемоний, указал: «Если бы при высадке твоего десанта стояло у противника три-четыре пулемета то этот незначительный десант пришлось бы прикрывать не меньше, чем ста самолетам с воздуха (смех в зале). Я имел возможность высаживать десант против неорганизованного противника, против басмачей, и то не рассиживался как у тещи на именинах (смех в зале)».
Последовавшая позже трагедия армии состояла в том что, обучаясь по методу Тухачевского, рассчитанному на откровенную игру в войну, она оказалась под наркотическим
гипнозом самоуверенности и «шапкозакидательства». Отрезвление произошло после сражений с белофиннами, но и впоследствии армия еще долго не могла избавиться от инфантильной тухачевщины и армейской ребяческой показухи.
Заметим, что Сталин категорически возражал против рекламной стороны учений. 27 сентября 1931 года он отправил шифровку Кагановичу, Молотову, Ворошилову: «Шумиха и блеск в нашей печати по поводу маневров наших войск приносит нам вред. Нельзя ли прекратить немедля? Непонятно, откуда только берется у большевиков мещанское стремление к шумихе и показному блеску».
Логика исторического опыта заставляет сделать вывод, что Сталин в Своей деятельности допустил единственную крупную ошибку. Она состоит в том, что расстрелять Тухачевского нужно было не в 1937, а еще в 1930 году. Или по крайней мере упрятать его в сумасшедший дом.
Кстати, для этого был повод. 18 августа 1930 года ОГПУ арестовало бывшего соратника и ближайшего друга Тухачевского Н. Какурина. Служивший во время Гражданской войны в Галицийской армии, Какурин перешел на сторону красных, и в декабре 1920 года командующий Западным фронтом Тухачевский назначил его своим 2-м помощником, но сблизились бывший подпоручик и бывший полковник во время подавления Тамбовского восстания.
Уйдя из-за болезни со строевой службы, в конце 1922 года Какурин устроился на должность старшего руководителя по тактике Военной академии РККА и по совместительству начальником отделения по истории Гражданской войны в Оперативном управлении Штаба РККА. Новоявленному исследователю нужна была тема и, окунувшись в сочинение истории, Какурин стал главным творцом «образа и легенды Тухачевского» как выдающегося «полководца», вписавшего «блестящие» страницы в историю Красной Армии.
Через Какурина Тухачевский сошелся с другим «историком», бывшим подполковником Генерального штаба И.А. Троицким. Это знакомство, тоже состоявшееся во время подавления Тамбовского восстания, продолжилось позже, когда, вернувшись из командировки в Турцию, в 1925 году Троицкий «восстановил связи с Тухачевским и Какуриным».
«У Тухачевского, — отмечал он на допросе в 1930 году, — я сделался частым гостем. У него собирались почти каждый день... Я являлся агитатором достоинств Тухачевского. Восхвалял при всех удобных случаях его таланты».
Сослуживцы рассматривали арест Какурина как следствие отношений с его любовницей, цыганкой Мелиховой-Морозовой. Ее подозревали в связях с иностранными разведслужбами и поговаривали, что ОГПУ получило информацию о ней от ревнивой жены бывшего полковника.
Обвинения в шпионской деятельности Какурин сразу отмел, но на допросе 23 августа признался, что его симпатии «склонялись теоретически к правому уклону». Спустя два дня арестованный сделал и другие признания, свидетельствующие об оппозиционных взглядах и далеких намерениях. Они были связаны с действиями «правых» и замыслами Тухачевского.
Действительно, вокруг командующего Ленинградским округом сбилась кучка почитателей, приверженцев и недовольных диссидентов «правого» толка. В основном это были люди, получившие низшие воинские звания в старой армии. Рассказывая о контактах этого окружения, Какурин показал на допросе 26 августа:
«В Москве собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки (Мелиховой-Морозовой). В Ленинграде собирались у Тухачевского, лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский (поляк, бывший поручик. — К. Р.), Эстрейхер-Егоров (австриец, бывший лейтенант австро-венгерской армии), Гай (армянин, настоящая фамилия Бижишкян, бывший штабс-капитан), Никонов (бывший подпоручик), Чусов (бывший подпоручик военного времени), Ветлин, Кауфельдт (латыш, бывший прапорщик). В момент после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК.
Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7—8 июля у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь».
Очевидно, что эти застольные посиделки бывших «подпоручиков» не являлись еще классическим заговором, но посетители таких застолий уже начали копить желчь. Чувствуя себя соучастниками противоборства, они рассматривали неудачника Варшавы как идейного руководителя и кандидата на ведущую роль при победе антисталинской оппозиции.
Тухачевский охотно и многозначительно ораторствовал в этом кругу «надежных» людей, большинство из которых являлись бывшими сослуживцами командующего округом. Ему было приятно, что у него видели достоинства и считали его недооцененным.
Продолжая признания, Какурин рассказывал следователю: «Далее Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на обострение внутрипартийной борьбы... Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина».
Напуская туман таинственности и недоговаривая, Тухачевский намекал, что ряд «околопартийных лиц » рассматривают его «как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией». И Какурин говорил следователю: «Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности». Какурин назвал и другие имена.
Признания Какурина не могли не привлечь внимания, и председатель ОГПУ Менжинский сообщил о его показаниях находившемуся в отпуске на юге Сталину. Он писал 10 сентября 1930 года: «Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовать участников группировки поодиночке рискованно.
Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск».
Такое сообщение должно было насторожить и Сталина, но он отреагировал поражающе спокойно и сдержанно. Не суетясь и не раздражаясь, он решил обсудить эту информацию с Орджоникидзе. Но письмо ему с приложением протоколов допросов он послал лишь спустя две недели.

Сталин писал: «Прочти-ка поскорее показания Какурина и Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу (т.е. Ворошилову. — К. Р.).
Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам.
Возможно ли это? Конечно, возможно, раз не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии.
Как видишь, показания Орлова и Смирнова (об аресте Политбюро. — К. Р.) и показания Какурина и Троицкого (о планах и «концепциях» Тухачевского) имеют своим источником одну и ту же питательную среду — лагерь правых. Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей Кондратьевым — Гротенам — Сухановым. Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия — таков баланс.
Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда Мы все будем в сборе. Поговори обо всем с Молотовым, когда будешь в Москве».
Уже одно это письмо напрочь отвергает все обвинения Сталина и в чрезмерной подозрительности, и в страхе за свою жизнь! Преодолевая сопротивление и борясь с оппозицией разных оттенков, он руководствовался не страстями, а логикой. Однако окружение Сталина не проявляло и ротозейства. 8 октября приказом РВС СССР членом Реввоенсовета Ленинградского военного округа был назначен секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С.М. Киров. Фактически это ставило Тухачевского под контроль ЦК.
И все-таки ситуацию необходимо было прояснить. Вернувшись из отпуска в Москву, 14 октября Сталин принял в Кремле председателя ОГПУ Менжинского и начальника Особого отдела Ольского. Они ознакомили его с дополнительными признаниями Какурина о заговорщиках.
Но и после этого Сталин не стал торопить события. Лишь в период работы в Москве с 21 по 26 октября планового пленума РВС СССР Сталин в узком кругу заслушал мнения Дубового, Якира и Гамарника по поводу необходимости ареста Тухачевского. Затем в присутствии Сталина, Ворошилова и Орджоникидзе в Кремле состоялась очная ставка между Какуриным, Троицким и Тухачевским.
Кандидат в Бонапарты лицемерил и юлил, но, хотя оба обвиняемых подтвердили свои показания, ему поверили. В письме Молотову Сталин написал 23 октября: «Что касается Тухачевского, так он оказался чист на все 100%. Это хорошо».
Вот и вся пресловутая «чрезмерная подозрительность »... Черная история ниспровергателей «культа » шилась белыми нитками. Более шести с половиной лет спустя, на заседании Военного совета при НКО в июне 1937 года, Сталин так прокомментировал эти эпизоды: «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру, Гамаррику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали, — нет, это должно быть какое-то недоразумение, неправильно... Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показывающих на Тухачевского, показывали правильно...»
Между тем причины если не для ареста, то для удаления Тухачевского из армии были. Уже после ареста в 1937 году 1 июня Тухачевский собственноручно писал в своих показаниях, что летом 1930 года «когда на XVI съезде партии Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принимал его установки. Енукидзе, подозвав меня во время перерыва, говорил о том, что хотя правые и побеждены, но они не сложили оружия, перенося свою деятельность в подполье. Поэтому, говорил Енукидзе, надо мне законспирированно перейти от прощупывания командно-политических кадров к подпольной организации на платформе борьбы с генеральной линией партии за установки правых.
Енукидзе сказал, что он связан с руководящей верхушкой правых и что я буду получать от него дальнейшие директивы. Я принял эту установку, однако ничего конкретного предпринять не успел, т. к. осенью 1930 года Какурин выдвинул против меня обвинение в организации военного заговора, и это обстоятельство настолько меня встревожило, что я временно прекратил всякую (подрывную) работу и избегал поддерживать установившиеся связи». Но терпения у честолюбивого «подпоручика» хватило ненадолго. Уже через год он вернулся к своим планам о заговоре.
Конечно, решая важные государственные, политические, идеологические и хозяйственные вопросы, Сталин знал, что недовольные имеются в разных слоях общества. Но могло ли быть иначе? Люди, причисляющие себя к интеллигенции, вообще склонны к брюзжанию в отношении любой власти; это даже считается признаком хорошего тона.
Но он не стремился множить число «обиженных», наоборот, он старался перетянуть недовольных на свою сторону. И то, что его намерения не всегда заканчивались успехом, не являлось якобы следствием его подозрительности. Подвергнутый резкой критике на апрельском 29-го года пленуме, Рыков признал все свои ошибки, заявив, что будет «решительно вести борьбу против всех уклонов от генеральной линии партии и прежде всего против правого уклона».
Однако то было лицемерие. Сын уездного торговца из Саратовской губернии, этот невысокий худой человек, с вытянутым лицом и широкими усами, в период разгрома зиновьевцев поддержал Сталина, но он активно присоединился к правым, выступив против индустриализации и коллективизации. То, что «правые » потерпели в открытой борьбе поражение, не стало ее прекращением. Менялись только формы; приглядываясь, осматриваясь по сторонам, заговорщики рассчитывали, в какую сторону дует ветер. Позже Ягода говорил следователю, что с тридцатого года «тактика правых приняла характер нелегальной борьбы с партией».
Он знал, о чем говорил. Верхушка лидеров правого уклона продолжала тайные встречи и поиски сочувствующих. В это время Ягода снова встретился с Рыковым. На допросе в 1937 году он показал: «На меня центром правых была возложена задача ограждения организации (правых) от полного провала. В разговоре с Рыковым на эту тему я так определил свое положение: «Вы действуйте. Я вас трогать не буду. Но если где-нибудь прорвется, если я буду вынужден пойти на репрессии, я буду стараться дела по правым сводить к локальным группам, но не буду вскрывать организацию в целом, тем более не буду трогать центр организации».
Сталин не знал об этом сговоре, но, видимо, у него были основания для недоверия Председателю СНК. Находясь в отпуске, 22 октября 1930 года он писал из Сочи Молотову: «Мне кажется, что нужно к осени окончательно решить вопрос о советской верхушке... Первое. Нужно освободить Рыкова... и разогнать весь их аппарат. Второе. Тебе придется заменить Рыкова на посту председателя Совнаркома и СТО (Совет труда и обороны. — К. Р.)... все это между нами, подробнее поговорим осенью, а пока обдумай это в тесном кругу...»
Но решение состоялось только зимой. Рыков был снят с поста председателя СНК 19 декабря, а через день выведен из состава Политбюро. С 30 января 1931 года он стал наркомом почт и телеграфов СССР (позже Наркомат переименован в Наркомат связи). Теперь он мог причислять себя к кругу «недовольных» уже с полным основанием. Еще до этих событий, 23 сентября 1930 года, решением Центральной контрольной комиссии был исключен из партии Мартемьян Рютин.
Выходец из семьи крестьянина Иркутской губернии, Рютин при царе работал на кондитерской фабрике и в молочной лавке. С 1925 года он секретарь Краснопресненского райкома в Москве и на XIV съезде выступил в поддержку Зиновьева и Каменева. Это обстоятельство не помешало тому, что в 1927 году, с пистолетом в руке, Рютин разгонял демонстрации троцкистов, за что Троцкий назвал активного сибиряка «паровым катком».
В 1928 году Рютин потерял престижное место. На пленуме райкома выступавшие заявили, что «Рютин зазнался и перестал признавать авторитет ЦК». Его сняли с поста, и он оказался замом ответственного редактора газеты «Красная Звезда». Правда, позже Сталин назначил его председателем Управления фотокинопромышленности, членом ВСНХ и коллегии Наркомпроса. Но Рютин уже закусил удила.

Трудности, которые переживала страна, создавали почву для различных форм политических спекуляций. Они взбадривали активность различных «уклонистов», считавших себя «несправедливо пострадавшими» от партийного руководства; и среди «обиженных», жаждавших взять реванш, Рютин стал далеко не последней фигурой.
Осенью 1930 года в ЦК ВКП(б) поступило заявление А.С. Немова, члена партии с 1917 года, сообщившего, что в период его отдыха в Ессентуках Рютин вел с ним антипартийные разговоры. После разбора этого заявления в ЦКК Рютин был исключен из партии и арестован. Однако коллегия ОГПУ признала обвинения недоказанными и его освободили.
Выше уже говорилось, что справедливая критика Сталиным насильственных мер и перегибов при организации коллективных хозяйств вызвала массовый отток — почти «обрадованное бегство» — единоличников из колхозов. Их покинуло в общей сложности около 9 миллионов семей, и с 1 августа 1930 года число обобществленных крестьянских хозяйств с 50% упало до 21,4%.
Впрочем, практических последствий для реформирования деревни это уже не имело. Коллективизация подолжалась более умеренными темпами, и к декабрю 1930 года уровень показателей достиг 24,5%. Уже через год после XVI съезда партии уровень коллективизации превысил достижения, вызванные временным отступлением: к июню 1931 года в колхозы объединилось 52,7Уо бывших частных хозяйств. Рассмотрев перспективы, 2 августа ЦК ВКП(б) принял постановление «О темпах дальнейшей коллективизации и задачах укрепления колхозов ».
К этому моменту коллективизация уже стала приносить стране первые реальные результаты, позволяя за счет экспортной торговли приобретать оборудование для строящихся заводов. И Сталин не замедлил воспользоваться достигнутым. Из урожая 1930 года в 835 миллионов центнеров зерна было заготовлено 221,4 миллиона центнеров, из них 48,4 млн. ц пошло на экспорт. На следующий год на экспортные закупки было направлено 51,8 млн. ц зерна.
Сталин не забывал о главной задаче — индустриализации. В начале февраля 1931 года руководители, ведущие специалисты наркоматов и предприятий индустрии, оборонщики собрались на Первую Всесоюзную конференцию работников социалистической промышленности. Огромный зал: партер, бельэтажи, ложи и галерку —• заполнили самые деловые люди страны; цивильные костюмы и галстуки перемежались с воинской формой. С речью «О задачах хозяйственников » Сталин выступил 4 февраля.
В этом своем выступлении он выдвинул лозунг «Техника в период реконструкции решает все» и подчеркнул, что первостепенным является организация дела. Говоря о необходимости увеличивать темпы социалистического строительства, он пояснял: «Задерживать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим быть битыми».
Сталина слушали, как всегда, затаив дыхание, при полной тишине огромного зала, напряженно ловя каждое негромко произнесенное им слово. А он говорил довольно неприятные вещи: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англофранцузские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно».
Исходя из сказанного, он сделал важный вывод. Нет! Скорее, он произнес поражающее своей дальновидностью предупреждающее пророчество: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
Это было важное, определяющее предупреждение. Именно через десять лет началась та Великая война, в результате которой страна, противостоящая промышленному потенциалу всей Европы, освободила мир от фашистской угрозы. Он вовремя почувствовал опасность и правильно рассчитал силы. Он своевременно начал и полностью довел до конца поражающее грандиозностью замыслов строительство государства.
Конечно, цели, стоящие перед советским народом, требовали невероятного напряжения сил, значительных жертв и организованных действий, и сам народ до конца этого еще не понимал. Не все понимали и руководители. Зато это понимал Сталин. Он действовал обдуманно и последовательно. Он глубоко разобрался в существе проблемы. Он стал организатором и вдохновителем.
23 июня в речи «Новая обстановка — новые задачи хозяйственного строительства» Сталин назвал «шесть условий» развития промышленности для решения хозяйственных и научно-технических задач пятилетки.
Он их сформулировал так: «1) организованный набор рабочей силы и механизация труда; 2) ликвидация текучки рабочей силы путем уничтожения уравниловки, правильной организации зарплаты, улучшения быта рабочих; 3) ликвидация обезлички, улучшение организации труда, правильная расстановка сил на предприятии; 4) создание производственно-технической интеллигенции из представителей рабочего класса; 5) изменение отношений к старой интеллигенции путем большего внимания к ней и привлечения к работе; 6) внедрение хозрасчета, развитие внутрипромышленного накопления».
Сталин прекрасно осознавал, что даже самые яркие, вдохновляющие людей лозунги не могут стать мобилизующим фактором к творческому труду, если их не подкреплять реальными стимулами и мерами организационного характера. Перечисленные им меры лежали в экономической плоскости; они отражали те особенности, которые превращали труд в высокопроизводительный процесс.
В этом научном, реалистичном подходе и заключался секрет успехов довоенных пятилеток. Представлять дело так, будто бы власть Сталина держалась на репрессиях, значит, подобно любопытствующему негодяю, смотреть на реальную историю через замочную скважину. До определенного периода он не часто вмешивался в работу чекистов. Но он не мог выбрасывать из числа реальностей попытки оппозиции противостоять его намерениям и не пренебрегал теми институтами власти, к которым относились карательные и контрразведывательные ведомства. Летом 1931 года в ОГПУ произошли значительные кадровые перестановки.
Чтобы выдержать логическую нить хронологии, сделаем пространное отступление. Говоря о «жестокости» предвоенных репрессий, в советское время «ниспровергатели» Сталина умышленно упрощали роль и участие в их осуществлении ЧК-ОГПУ-НКВД. Нет, нельзя сказать, что по адресу этого карающего «ордена меченосцев» не было критики. Со временем ее стало даже слишком много, но, обличая весь механизм этой системы, без которой не обходится ни одно государство, в целом персональная критика замыкалась на Ежове и Берия. Ягода неизменно оставался в тени.
Конечно, люди, занимавшие в карательной системе вершину пирамиды, во многом определяли характер и особенности репрессий. И при всей полноте власти, которой каждый из них обладал, существовала еще одна особенность, обычно оставляемая без внимания, а она является едва ли не основной в понимании всех особенностей репрессивной политики предвоенного периода.
Созданную после Октябрьской революции Чрезвычайную комиссию (ЧК) первоначально возглавил поляк Феликс Эдмундович Дзержинский, формально считавшийся ее руководителем до конца своей жизни, но это не совсем так.
Став после смерти Ленина председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), он, помимо ЧК, возглавлял Комиссию по улучшению жизни детей, Наркомат внутренних дел и Наркомат путей сообщения. Первый заместитель Дзержинского, также поляк, Менжинский — «со странной болезнью спинного мозга, эстет, проводивший свою жизнь лежа на кушетке, в сущности тоже мало руководил работой ГПУ».
Но даже при поверхностном взгляде на кадровый и руководящий составы репрессивной машины «диктатуры пролетариата» бросается в глаза, что после Гражданской войны и до конца 1938 года ее основной костяк составляли люди, не принадлежавшие к коренным национальностям страны. Причем в наиболее острые моменты репрессий главные посты в управлении занимали евреи.
Не признать этого — значит прятать голову в песок, закрывать глаза на действительные вещи. По известным соображениям, в советский период этот факт тщательно замалчивался. Правда, до середины 1920-х годов на самых высоких постах ВЧК, а затем ОГПУ евреев было немного. В этот период главное, преимущественное положение оставалось за поляками и прибалтами, но это не означает, что евреев в карательных органах не было совсем.
Они преобладали на местах. Испытывавший откровенные симпатии к евреям A.M. Горький еще в 1922 году писал: «Я верю, что назначение евреев на опаснейшие и ответственные посты часто можно объявить провокацией: так как в ЧК удалось пролезть многим черносотенцам, то эти реакционные должностные лица постарались, чтобы евреи были назначены на опасные и неприятнейшие посты».

Странное и одновременно многозначительное заявление! Но то, что евреев в карательных органах появлялось все больше и больше, стало бросаться в глаза. Причем они отнюдь не сопротивлялись этим назначениям. Более того, это была именно та перспективная сфера, куда практичные евреи бросились вполне осознанно и целеустремленно, как на «манну небесную». Впрочем, в самом том факте, что представители еврейской нации, в отличие от иных народов, по молчаливому признанию обладают чувством взаимоподдержки и умением устраиваться на престижные места, нет ничего предосудительного.
Реальные предпосылки для этого своеобразного национального засилья появились 29 июля 1920 года, когда членом коллегии ВЧК, которая в 1922 году была преобразована в Главное политическое управление (ГПУ) при НКВД с лишением судебных функций, стал Генрих Ягода. Сначала он занял скромную должность — управделами ГПУ.
С окончанием Гражданской войны, осенью 1923 года, ГПУ преобразовали в Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) и вывели из состава НКВД. При этом Ягода получил повышение. 18 сентября он стал вторым заместителем председателя ОГПУ и уже в 19,26 году возвышается до 1-го зама, а 2-м замом тогда был назначен Меер Трилиссер.
Таким образом, с середины 20-х и до середины 30-х годов особую роль в этой организации и проведении всех репрессий, осуществлявшихся в стране, выполнял Генрих
Григорьевич (Енох Гершенович) Ягода (Иегуда), ставший фактическим руководителем карательных органов.
Генрих Ягода был сыном нижегородского жителя Герша Фишеловича Ягоды. Отец будущего наркома, по одним данным, был «то ли часовым мастером, то ли гравером, а но другим - то ли аптекарем, то ли ювелиром». Но своей стремительной карьерой Енох Иегуда обязан семье Свердловых. В юности он «работал в граверной мастерской старика Свердлова».
Бежавший в 1928 году за границу бывший секретарь Оргбюро Борис Бажанов пишет: «У четырех братьев Свердловых была сестра. Она вышла замуж за богатого человека Авербаха... У Авербаха были сын и дочь. Сын, Леопольд, очень бойкий и нахальный юноша, открыл в себе призвание руководить русской литературой и одновременно от «напостовцев» осуществлял твердый чекистский контроль в литературных кругах. А опирался он при этом главным образом на родственную связь: его (Авербаха) сестра Ида вышла замуж за небезызвестного Генриха Ягоду, руководителя ГПУ». То есть Г. Ягода женился на племяннице Якова Свердлова и стал вхож в кремлевские круги.
В приведенном отрывке под «напоставцами» имеется в виду редакция журнала «На посту» - орган Российской ассоциации пролетарских писателей; кстати, образ Леопольда Авербаха выведен в лице одного из наиболее агрессивных литкритиков в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».
После смерти руководителя ВЧК Дзержинского его постоянно болеющий преемник Менжинский практически положился на своего заместителя Ягоду. Хотя, по язвительному выражению Троцкого, Ягода и «производил впечатление усердного ничтожества», но был «хорошим организатором».
Вследствие еврейского происхождения и родства с бывшим председателем ВЦИК Я. Свердловым роль Ягоды в репрессиях, осуществленных в советский период, «незаслуженно» умалялась. В то время'как он непосредственно причастен к расстрелу значительного числа лиц, осужденных за контрреволюционную деятельность. Количество этих расстрелов в два раза превышает число смертных казней при Ежове и Берия, вместе взятых. Об этом советские историки умалчивали.
Впрочем, таинственной фигура Ягоды была только для советского обывателя. За границей отдельные авторы рисовали в весьма мрачных тонах не только портрет шефа карательных органов, но и его окружения.
Бывший резидент ОГПУ в Турции Георгий Аграбеков, сбежавший за границу, опубликовал еще в 1931 году в Берлине книгу «ЧК за работой». Он писал, что верхушка ОГПУ состоит «в большинстве из садистов, пьяниц и прожженных авантюристов и убийц, как Ягода, Дерибас, Артузов и многие другие. Председатель ГПУ Менжинский, состоявший одновременно членом ЦК ВКП(б), не в счет. Он — член правительства, больной человек... Зато его первый заместитель Ягода — другого поля ягода... Все работники знают садистские наклонности Ягоды, но все боятся говорить об этом вслух, ибо иметь Ягоду врагом — минимум верная тюрьма ».
Это мнение о невысоких человеческих и нравственных качествах Ягоды не исключение. Бывший чекист, Михаил Шрейдер, так охарактеризовал своего шефа: «По натуре Ягода был невероятно высокомерен и тщеславен... В общении с подчиненными отличался грубостью, терпеть не мог никаких возражений и далеко не всегда был справедлив, зато обожал подхалимов и любимчиков вроде Фриновского... с неугодными работниками Ягода расправлялся круто...»
Этот внешне безликий и худой человек, с землистым цветом лица и узкими, как у Гитлера, усиками демонстрировал подчеркнутую почтительность по отношению к возвышавшимся над ним лицам. Но в профессиональном окружении Ягода чувствовал себя хозяйчиком. Постепенно он сосредоточил в своих руках руководство всеми практическими делами, аппаратом ОГПУ.
Шрейдер писал: «Большинству оперативных работников ОГПУ конца 20-х так или иначе становилось известно об устраиваемых на квартире Ягоды шикарных обедах и ужинах, где он, окруженный своими любимчиками, упивался своей все возрастающей славой... помню, как 20 декабря 1927 года, когда отмечалось десятилетие ВЧК-ОГПУ, Ягода с группой приближенных наносил эффектные 10—15-минутные визиты в лучшие рестораны, где были устроены торжественные ужины для сотрудников различных управлений и отделов ОГПУ... Апофеозом этих визитов в каждом случае было чтение сотрудником Особого отдела ОГПУ Семеном Арнольдовым плохоньких виршей с неуемным восхвалением Ягоды, где он фигурировал как «великий чекист».
Последнее обстоятельство особо интересно, потому что тогда даже в отношении Сталина никто таких прилагательных не употреблял».

Славу Ягоде создали журналисты, принадлежавшие к одной с ним национальности, и Беломорканал. Строительство этого гидросооружения, являвшегося одним из важных объектов пятилетки, по праву стало народной гордостью. Однако в то время не делали секрета из того, что на этой большой стройке работали преимущественно «перековывающиеся» осужденные; для них даже издавался свой журнал.
В конце 1935 года «Правда» писала о Ягоде: «Неутомимый воин революции, он развернулся как первоклассный строитель... Переделка людей, проблема «чудесного сплава» — разве она не решается замечательным образом...» Однако сразу опровергнем расхожее мнение, будто бы индустриальные объекты пятилеток созданы уголовниками. Стройки социализма возводились другими людьми. Общее количество осужденных, занятых на строительстве в стране, составляло только 7—9 человек на 1000 работающих.
В конце 20-х годов в аппарате ОГПУ возникли серьезные трения между работниками еврейской национальности, сторонниками Ягоды, и польско-прибалтийской группой. Последние обвинили Ягоду и Балицкого в том, что при арестах «они делают липовые дела». Но, по существу, этот конфликт являлся борьбой за влияние.
Взаимоотношения в аппарате госбезопасности стали предметом рассмотрения на заседании Политбюро. И из случившегося Сталин сделал свои выводы. Их суть и подлинные его намерения вскрывает «Постановление Политбюро по вопросам ОГПУ» от 10 июля 1931 года. В нем, в частности, предписывалось:
«1) Никого из коммунистов, работающих в органах ОГПУ или вне органов, как в центре, так и на местах, не арестовывать без ведома и согласия ЦКВКП(б).
2) Никого из специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т.п.) не арестовывать без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского), в случае же разногласия вопрос переносить в ЦК ВКП(б).
3) Граждан, арестованных по обвинению в политическом преступлении, не держать без допроса более чем две недели и под следствием более чем три месяца, после чего дело должно быть ликвидировано либо передачей суду, либо самостоятельным решением ОГПУ.
4) Все приговоры о высшей мере наказания, выносимые коллегией ОГПУ, выносить на утверждение ЦК ВКП(б)».
Из самого содержания постановления видно, что до этого руководители карательного ведомства обладали почти бесконтрольной властью. Теперь Сталин предписал прекратить вседозволенность в работе ОГПУ. Одновременно постановление Политбюро лишило Реввоенсовет права давать задания Особому отделу и осуществлять контроль над военной контрразведкой. «Особый отдел, — указывалось в постановлении, — должен быть подчинен ОГПУ». То есть начальник Политуправления РККА Ян Гамарник и командующие округами формально лишались возможности осуществлять расправу над неугодными.

Нетрудно понять, что, помимо регламентации порядков арестов, Сталин стремился ограничить количество репрессий в отношении коммунистов, специалистов, военных и обычных граждан, обвиняемых в политических преступлениях. В то же время под контроль брались приговоры о высшей мере наказания, выносимые до этого коллегией ОГПУ бесконтрольно. Такими мерами он вознамерился остановить местнический и ведомственный произвол.
Той же цели служили и кадровые перестановки. Первым заместителем Менжинского вместо Ягоды стал старый большевик и член Оргбюро ЦК ВКП(б), русский Иван Акулов, до назначения на эту должность работавший первым заместителем наркома Рабоче-крестьянской инспекции СССР. Генриха Ягоду понизили до второго заместителя, а на новую должность третьего зампреда поставили бывшего председателя ГПУ Украины Всеволода Балицкого.
Членом коллегии Объединенного главного политического управления стал начальник иностранного отдела Артур Артузов; выходец из Швейцарии, сын сыровара, швейцарец по происхождению. Настоящая фамилия — Фраучи. В состав коллегии также вошли начальник секретно-политического отдела Яков Агранов (Янкель Шмаевич) и новый начальник отдела кадров Дмитрий Булатов.
Бывший заместитель председателя ГПУ и начальник иностранного отдела поляк Станислав Мессинг был переведен в Наркомат внешней торговли. Из ОГПУ уволили поляка Яна Ольского, назначив его начальником Главного управления столовых. Начальником Особого отдела вместо него поставили Георгия Прокофьева. Полномочного представителя ОГПУ по Московской области Льва Вельского (Абрама Левина) перевели начальником управления народного питания. Был снят с должности и начальник секретно-оперативного управления Ефим Евдокимов.
Серьезные кадровые перестановки в органах госбезопасности вызвали резонанс. И в директивном письме секретарям ЦК нацреспублик и обкомов от 6 августа рекомендовалось «дать разъяснения узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен ».
В письме указывалось: «основаниями для смещения Мессинга, Вельского, Ольского и Евдокимова послужило то, что... эти товарищи вели внутри ОГПУ совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ». Вечером 15 августа Каганович телеграфировал Сталину в Сочи: «Менжинский и Акулов просят дать докладчика на актив ОГПУ. Не лучше ли поручить это дело кому-либо из них...»
Ответ пришел без промедления: «Настаиваю на том, чтобы постановление ЦК было выполнено, и докладчиком на активе был обязательно секретарь обкома партии. Это необходимо для того, чтобы доклад не был расценен как расправа данной части ОГПУ против другой части. Этого требуют интересы единства и спайки всех работников ГПУ».
С докладом на собрании актива выступил Лазарь Каганович. Казалось бы, принятое постановление должно было стать преградой для распространения беззакония. Но впоследствии произошло иное. Ягода предпринял активную деятельность, для того чтобы избавиться от конкурентов. Он ухитрился восстановить свое влияние, и вскоре он обрел в карательном ведомстве всю полноту власти. Уже в 1932 году прекратил работу в ОГПУ Акулов. Он был переведен секретарем ЦК КПБ(У) по Донбассу, в 1934 году уехал первым секретарем в Омск и Дмитрий Булатов.
Полный портрет Г. Ягоды, одного из основателей пресловутого ГУЛАГа, еще не создан. Действительные его дела остались скрыты от огласки. В частности, мало кто знает, что именно Ягода без санкции ЦК распорядился создать в лагерях НКВД отделения судов для рассмотрения дел о преступлениях. Лишь в середине 30-х годов эта практика была отменена Вышинским.
Поэтому следует отметить, что расчет, основанный на документе, о котором речь пойдет позже, показывает: результатом основной деятельности Ягоды стало то, что только с 1930 по 1933 год за контрреволюционные преступления было осуждено 453 678 человек; из них за этот период умерло в лагерях и было расстреляно 330 820 человек. Но это были «маленькие люди».
Обратим внимание и еще на один факт. Именно в это время в центральном аппарате ОГПУ появился сын торговца — разорившегося владельца кирпичного завода из Сибири — Матвей Берман. Назначенный 15 июня 1931 года заместителем, а с 9 июля 1932 года - начальником Главного управления лагерей. Именно он и стал непосредственным создателем ГУЛАГа.
Но еще накануне этих событий, в июне 1931 года, кадровые перестановки произошли в армии. Вместо литовца Уборевича начальником вооружения РККА и заместителем наркома и председателя РВС Ворошилова был назначен «любимец Троцкого» — Тухачевский.
Однако вернемся к коллективизации. Сталин не забывал о деревне. Уже после описанных выше перестановок, накануне его отъезда в отпуск, 2 августа ЦК ВКП(б) принял постановление «О темпах коллективизации и задачах укрепления колхозов».
Реформа деревни продолжалась, и казалось бы, деловые планы и конкретные шаги Сталина должны были встретить поддержку всех слоев общества. Но этого не произошло. Именно в наиболее трудном для страны 1931 году оппозиция активизировала свою деятельность. В это время в претендентах на действующую роль в политике недостатка не было. И все-таки главным противником Сталина оставался Троцкий. Переполненный злобой и томившийся от безделья «в заграницах», он не оставлял надежд на триумфальное возвращение в страну; «демон в галифе» и «патриарх бюрократов » вновь начал собирать силы.
Еще с июля 1929 года Троцкий стал издавать за рубежом «Бюллетень оппозиции», переправляя его в СССР. «Члены партии, — пишет Исаак Дойчер, — возвращавшиеся из загранкомандировок, особенно сотрудники посольств, контрабандой привозили «Бюллетень» и распространяли среди друзей». Читать его украдкой стало такой же модой, как позже упоенно набрасывались на самиздат. Упрочивалась и обратная связь. За границу шли письма и даже посылки. Имена их авторов появлялись под статьями и «тезисами» в «Бюллетене оппозиции».
Однако решающую роль в дальнейшем развороте и перипетиях судеб многих людей сыграло почти непримечательное событие. 30 мая 1931 года в торговом зале одного из берлинских универмагов встретились два человека. Одним из них был командированный из СССР в Германию Иван Никитич Смирнов. Вторым — сын и правая рука Троцкого — Лев Седов.
Выходец из крестьян Рязанской губернии И.Н. Смирнов, безусловно, являлся колоритной фигурой. Но его неизменной страстью, своеобразным хобби являлась организация подполья. Это благодаря ему во время Гражданской войны Тухачевскому удалось прослыть «покорителем Сибири». Дело в том, что еще до подхода 5-й армии, догонявшей откатывающихся на восток белых, Смирнов предварительно «организовывал захват городов партизанскими отрядами».
Пожалуй, попади Смирнов в рай, то и там появилось бы хорошо законспирированное широкое подполье. Но оказаться в раю ему было не суждено. Хотя бы потому, что Смирнов становился неизменным участником всех оппозиций. В 1923 году он подписал «Заявление 46», в 1927 году — «Заявление 83»; в результате в этом же году XV съезд исключил его из партии. Правда, в октябре 1929 года он заявил, что «порвал с троцкизмом». Поэтому в мае 1930 года его восстановили в ВКП(б) и назначили управляющим «Главтрансмашстроя ».
Но, командированный летом 1931 года за границу, в Берлин он приехал уже в качестве начальника строительства Горьковского автозавода. Активный троцкист и участник оппозиции Смирнов, как свидетельствовала его жена (тоже непримиримая троцкистка А.Н. Сафронова), перед отъездом якобы сказал ей, что «он не хочет встречаться с Троцким». Возможно, старый подпольщик и убежденный оппозиционер предчувствовал те последствия, которыми обернется для него такой контакт.

Однако давно известно, что благими намерениями выстлана дорога в ад. Впрочем, может быть, приехав в Берлин, он действительно не пытался восстановить утерянные связи и его отыскал сам сын Троцкого Лев Седов. Как бы то ни было, но такое свидание состоялось.
Участникам встречи было что рассказать друг другу. Сообщив Смирнову о деятельности Троцкого за границей и выслушав информацию о положении дел в СССР, Седов требовательно заявил, что «нужна решительная борьба с руководством в лице Сталина путем насильственного устранения его...».
И договор с сыном Иудушки Троцкого был заключен. В троцкистской истории Смирнову предназначалась роль змея-искусителя, предлагавшего будущим «жертвам» репрессий досыта насладиться запретным вкусом райских ягод из сада Троцкого. Может быть, судьбы многих людей сложились бы по-другому, если бы Смирнов, этот еще совсем не пожилой 53-летний любитель острых ощущений, ближайший соратник Зиновьева, проявил благоразумие и ограничился приятным свиданием с сыном буйствующего эмигранта. Но кураж победил.
И кураж был не у одного Смирнова. В это же время в Берлин прибыл заместитель председателя ВСНХ СССР и одновременно председатель Всехимпрома Юрий Пятаков. Его сопровождали работники ведомства Логинов, Москалев и Шестов.
Сын управляющего сахарным заводом в Киевской губернии Георгий (Юрий) Пятаков, исключенный в 1910 году из университета, всегда отличался радикальностью. Он начинал участие в политике анархистом, затем примкнул к большевикам, а после революции стал одним из лидеров «левых коммунистов». Противник Ленина при заключении Брестского мира, после его смерти он выступил в поддержку Троцкого против Сталина.
Характеризуя Пятакова в «Письме съезду», Ленин указал, что это человек «слишком увлекающийся администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе». Однако им не пренебрегли. Когда, заявив об отходе от Троцкого, он покаялся, то в 1928 году Пятакова назначили председателем правления Государственного банка.
К этому единомышленнику Лейбы Бронштейна и обратился Смирнов. Убежденным противникам Сталина не было необходимости ходить окольными путями. Смирнов сразу сообщил Пятакову, что Седов «дал ему по поручению Троцкого новые установки, выражавшиеся в том, что от массовых методов борьбы надо отказаться, что основной метод борьбы, который надо применять, это метод террора и... метод противодействия мероприятиям Советской власти».
На судебном процессе по делу троцкистского антисоветского центра, состоявшемся 23—30 января 1937 года, Пятаков рассказывал: «Смирнов сказал, что одной из причин поражения троцкистской оппозиции 1926—1927 гг. было то, что мы замкнулись в одной стране, что мы не искали поддержки извне. Тут же он передал мне, что со мной очень хочет увидеться Седов, и сам от своего имени рекомендовал мне встретиться с Седовым...»
Встреча состоялась в кафе «Am Zoo», расположенном на площади «недалеко от зоологического сада». Лев Седов ожидал Пятакова за столиком один. Они хорошо знали друг друга, поэтому Седов без обиняков сообщил, «что говорит не от своего имени, а от имени своего отца — Л.Д. Троцкого».
Высылка из страны не успокоила тщеславного, полного ненависти и злобы к России и Сталину Лейбу Бронштейна. Обустроив за кордоном свой быт, он развернул бурную деятельность. Он не мог молчать, не мог признать себя побежденным. Он втянул в свою игру множество людей и должен был потерпеть крах. Но перед этим Троцкий сделал все, чтобы вытолкнуть «в мир иной » много своих тайных и явных сторонников, и дверь за его ушедшими приверженцам захлопнулась достаточно шумно.
Троцкий ни на минуту не оставлял мысли о возобновлении борьбы против Сталина, и «временное затишье» Седов объяснял его «географическими передвижениями». По признанию Пятакова на суде, в состоявшемся продолжительном и откровенном разговоре Седов подчеркнул, что Троцкий ставит Пятакова в известность о возобновлении борьбы. «Причем, — показывал подсудимый, — образуется... троцкистский центр; речь идет об объединении всех сил, которые могут вести борьбу против сталинского руководства; нащупывается возможность восстановления объединенной организации с зиновьевцами.
...Седов сказал также, что ему известно, что и правые в лице Томского, Бухарина, Рыкова оружия не сложили, только временно притихли, что с ними надо установить необходимую связь».
На процессе Пятаков признал, что он без колебаний ответил на прямой вопрос Седова: «Троцкий спрашивает, намерены ли вы, Пятаков, включиться в эту борьбу?» Я дал согласие. Седов не скрыл своей большой радости по этому поводу».
К этому времени Троцкий пересмотрел свои стратегию и тактику. В разговоре с Пятаковым Седов подчеркивал, что речь идет не о «развертывании в какой бы то ни было форме массовой борьбы, об организации массового движения не может быть и речи... это значит немедленно провалиться; Троцкий твердо стал на позицию насильственного свержения сталинского руководства методами террора и вредительства».
Таким образом, заветные слова были произнесены... Об этом далеко устремленном разговоре Пятаков там же в Берлине сообщил Шестакову, члену комиссии, прибывшей для размещения советских «заказов в угольной промышленности». О состоявшейся встрече он рассказал также управляющему трестом «Кокс» Владимиру Логинову и работавшим в Германии троцкистам Биткеру и Москалеву. Последний являлся не только секретарем, но и «доверенным человеком» Пятакова.
Вскоре в том же уютном кафе «Am Zoo » состоялось новое свидание заговорщиков; как и первое, оно было организовано тем же И.Н. Смирновым. Правда, «этот второй разговор был очень коротким, он длился не больше 10—15 минут... Седов без всяких околичностей сказал Пятакову: «Вы понимаете, Юрий Леонидович, что, поскольку возобновляется борьба, нужны деньги. Вы можете предоставить необходимые средства для ведения борьбы».
Пожалуй, в этой фразе и заключался ключевой смысл в стремлении Троцкого войти в контакт с Пятаковым. «Красивое ничтожество » не в такой степени интересовала борьба, как деньги! Однако Троцкому было необходимо не только обустроить свой эмигрантский комфорт, он не забывал и интересы своих еврейских друзей и устраивал им выгодный заказ.
«Он [Седов], — признавался на суде Пятаков, — намекал на то, что по своему служебному положению я могу выкроить кое-какие казенные деньги, попросту говоря, украсть. Седов сказал, что от меня требуется только одно: чтобы я как можно больше заказов выдал немецким фирмам — «Борзинг» и «Демаг», а он, Седов, сговорится, как от них получить необходимые суммы, принимая во внимание, что я не буду особенно нажимать на цены...»
Речь шла о том, что на советские заказы, размещаемые в Германии, будут делаться «накидки» цен, и полученная разница перейдет в руки Троцкого. Идея не являлась новой, но она была остроумно-злой: содержание барствующего Троцкого и свержение через предателей его противника намеревались финансировать деньгами Советского государства. То есть практически чуть ли не при кредитовании этой акции самим Сталиным.
Пятаков пояснял на суде Вышинскому: «Это делалось очень просто, тем более что я располагал очень большими возможностями, и достаточно большое количество заказов перешло к этим фирмам».
Таким образом, даже без политической подоплеки уже одни эти действия можно квалифицировать как хищение в особо крупных размерах со всеми вытекающими - отсюда последствиями. То есть по любым меркам дальнейшая деятельность Пятакова являлась государственным преступлением. По опасной тропе в чекистские подвалы уже шли и другие кандидаты.
В конце ноября 1931 года Пятаков уже был в Москве, когда из Берлина возвратился Шестов. Он зашел к Пятакову в служебный кабинет ВСНХ, чтобы передать письмо от Троцкого. Связник сообщил, что письмо было получено им через Седова в Берлине на явке, указанной Шварцманом в ресторане «Балтимор». Собственно, для передачи Шестову вручили не письмо, а «пару ботинок».
На процессе антисоветского центра в январе 1937 года между государственным обвинителем Андреем Вышинским и обвиняемыми состоялся диалог, развеселивший зрителей и корреспондентов.

Вышинский: Значит, вы получили не письма, а ботинки?
Шестов: Да. Но я знал, что там были письма. В каждом ботинке было заделано по письму. И он [Седов] сказал, что на конвертах есть пометки. На одном стояла буква «П» — это значило для Пятакова, а на другом стояла буква «М » — это значило для Муралова.
Вышинский: Вы передали Пятакову письмо?
Шестов: Я передал письмо с пометкой «П».
Вышинский: А другое письмо?
Шестов: Другое письмо с пометкой «М» я передал Муралову.
Вышинский: Подсудимый Муралов, вы получили письмо?
Муралов: Получил.
Вышинский: С ботинком или без ботинка? (В зале смех.)
Муралов. Нет, он привез мне только письмо.
Вышинский: Что было на конверте?
Муралов: Буква «М».
Сподвижник Троцкого, бывший командующий Московским и Северо-Кавказским военным округами и бывший начальник военно-морской инспекции РКИ Муралов еще в 1927 году был исключен из партии и в 30-е годы занимал незначительные должности в Сибири. Теперь он снова шел в дело.
И дело было серьезным. Письмо, переданное Шестовым Пятакову, начиналось словами: «Дорогой друг, я очень рад, что вы последовали моим требованиям...» Пятаков говорил на суде:
«Дальше Троцкий так формулировал три задачи для своих сторонников: «Первая задача — это всеми средствами устранить Сталина с его ближайшими помощниками». Второй задачей он определял необходимость «объединения всех антисталинских сил для этой борьбы». В-третьих, он требовал «противодействовать всем мероприятиям Советского правительства и партии, в особенности в области хозяйства».
Лед заговора тронулся. Оставалось довести планы до реализации, до победного конца. Правда, сначала дело шло со скрипом. Выполняя директивы Троцкого, Пятаков сосредоточил свое внимание на Украине, где действовал через Логинова, и через Шестова — в Западной Сибири. Он связался в Сибири и с Мураловым.
На Украине была восстановлена «украинская четверка »: Логинов, Голубенко, Коцюбинский и, естественно, Лифшиц. С последним Пятаков был связан по троцкистской деятельности давно. Работавший начальником железной дороги, Яков Лифшиц всегда имел повод для появления в ВСНХ. Лифшиц пояснял на суде, что навестил Пятакова сам, чтобы «перепроверить правильность переданных Логиновым от Пятакова директив» о переходе «на новые методы борьбы, т.е.. на террор и на разрушительную работу».
Троцкий не напрасно рассчитывал на Рыкова и его окружение, в которое входили лидеры из лагеря «правых» Томский, А.П. Смирнов и Угланов. Они тоже пересматривали свою дальнейшую тактику.
Незаконнорожденный сын слесаря и швеи, Михаил Томский (настоящая фамилия Ефимов) получил лишь трехклассное образование в начальной школе. Однако недостаток образования не помешал ему впоследствии руководить профсоюзами. После выступления против индустриализации и коллективизации он был освобожден с поста председателя ВЦСПС, а затем выведен из состава Политбюро. Мог ли он с этим смириться?
Обиженным чувствовал себя еще один Смирнов — Александр. Участник подполья, носивший до революции кличку
Фома, в 1931 году он лишился поста заместителя председателя СНК РСФСР и одновременно — секретаря ЦК. Это были власть, почет и щекочущее сознание ощущение собственного превосходства. Теперь он оказался на должности председателя Всесоюзного совета по коммунальному хозяйству при ЦИК и тоже не желал согласиться с утратой престижного положения. Эти и подобные им люди, прошедшие через перипетии подполья, жестокость Гражданской войны и рвущие душу страсти фракционных дискуссий, вновь искали способ переиграть своих более удачливых оппонентов — если дело выгорит.
И тем же жарким летом 1931 года, когда в Берлине Седов договорился с Иваном Смирновым и Юрием Пятаковым о возобновлении борьбы против Сталина, заместитель председателя ОГПУ Ягода был приглашен в Болшево на дачу к Томскому.
На допросе 26 апреля 1937 года Ягода рассказывал: «Там [на даче] я застал также Фому [А.П. Смирнова]. Томский начал разговор с общей оценки положения в стране, говорил о политике ЦК, ведущей страну к гибели... Меня, естественно, интересовали реальные планы и возможности борьбы, и я так и поставил вопрос. Присутствующий Фома рассказал мне о намечаемом блоке с троцкистами и зиновьевцами, говорил о наличии довольно широко разветвленных групп в ряде городов Союза и в целом очень оптимистически охарактеризовал перспективы борьбы с партией».
По признанию Ягоды, именно на этом совещании кто-то из присутствующих, «не то Томский, не то Фома», сказал, что начальник Ивановского губотдела ГПУ Молчанов известен им как правый, и именно его не мешало бы посадить начальником секретного отдела.
Это предложение я принял, и Молчанов был назначен начальником СПО ОГПУ... Технически это было оформлено просто: я вызвал Молчанова из Иванова, сообщил ему о принятии решения организацией (правых) о назначении его в Москву... А на практиковавшихся тогда совещаниях зампредов у Менжинского я выдвинул кандидатуру Молчанова на должность начальника Секретного отдела. Кандидатура Молчанова возражения не встретила, и он был назначен».
В свете этих показаний Ягоды подчеркнем, что Секретно-политический отдел, возглавляемый Молчановым с 17 ноября 1931 года, проводил аресты в основном среди бывших эсеров, меньшевиков и церковнослужителей. ОГПУ намеренно избегало разоблачений «групп организаций, как правых, так и троцкистов и зиновьевцев».
Объясняя такую тактику, Ягода говорил на допросе 26 апреля 1937 года: «Я и Молчанов, по моему указанию, принимали все меры к тому, чтобы изобразить эти группы организациями локальными и в особенности старались скрыть действующие центры организаций».
Присутствовавший на совещании у Томского Александр Смирнов, по кличке Фома, в это время оставался членом ЦК. Вместе с Н. Эйсмонтом, сыном польского помещика, занимавшим пост наркома снабжения РСФСР, и начальником Главдортранса СНК РСФСР В. Толмачевым, сыном учителя, он принадлежал к правому крылу оппозиции.
Среди людей, предрекавших, что политика ЦК ведет страну к гибели, и вынашивающих мечту об устранении и даже об убийстве Сталина, особо выделился Мартемьян Рютин. Исключенный из партии, но благодаря Ягоде и Молчанову освобожденный ОГПУ из-под ареста, возвращаться на родину в Сибирь Рютин, естественно, не хотел.

Бывший секретарь Краснопресненского райкома решил организовать свою «революцию», но перед этим он потянулся к перу. Весной 1932 года он написал статью «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Она предназначалась для нелегального распространения и адресовалась «всем членам ВКП(б)»! Конечно, Рютин не «тянул» на роль нового Ленина. Но человек, соприкоснувшийся с газетной деятельностью, он считал себя публицистом, способным мобилизовать массы. Однако ничего конструктивного Рютин предложить не мог. Поэтому его «обращение» носило форму агрессивной филиппики, яростно «обличавшей» Сталина... в подготовке «гибели пролетарской диктатуры» (курсив мой. — К. Р.)\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

На двухстах страницах он призывал не «ожидать окончательной гибели пролетарской диктатуры... силою устранить эту клику и спасти дело коммунизма... Само собой разумеется, что в этой работе нужна величайшая конспирация, ибо Сталин, несмотря на то что мы последовательные ленинцы, обрушит на нас свои репрессии... Для борьбы за уничтожение диктатуры Сталина надо в основном рассчитывать не на старых вождей, а на новые силы. Борьба рождает вождей и героев...».
Примеряя на себя ленинскую кепку, кандидат в эти «вожди и герои» Рютин призвал «везде на местах организовывать ячейки Союза защиты ленинизма». Это напоминает пафос литературного Остапа Бендера, организовавшего «Союз меча и орала».
Всесоюзную конференцию «Союза марксистов-ленинцев» Рютин назначил на июнь 1932 года. Вокруг нового «вождя» стали кучковаться другие недовольные. Его сторонники имели постоянные связи с членами разгромленной «школы Бухарина»: Углановым, Слепковым, Марецким, Петровским. Подпольный «Союз марксистов-ленинцев» стал распространять документы платформы Рютина в Москве и Харькове и в других городах.
Конечно, революции Рютин бы не совершил, «но дров наломать мог много». Впрочем, в основном его обиженное бунтарство выливалось в разговоры на «кухнях», в домашнем кругу и на вечеринках. Ремарк афористически определил деятельность такого рода как «кухонный макиавеллизм». Но Рютину повезло: он прославился. Позже каждый оппозиционер, читавший его «платформу», теперь имел возможность получить более высокий срок наказания...
Между тем Сталин продолжал свою созидательную работу. И, несмотря на очевидные трудности, индустриализация набирала темпы. 1 октября 1931 года в Москве был пущен автомобильный завод АМО, в этот же день состоялся ввод в действие тракторного завода (ХТЗ) в Харькове. 31 декабря завершилось строительство Саратовского комбайнового завода.
1932 год продолжил поступательное движение индустриализации. Горьковский автомобильный завод начал работу 1 января, а 31-го числа начала действовать первая домна Магнитогорского металлургического комбината. В Москве вступил в работу 29 марта 1-й государственный подшипниковый завод. 3 апреля была пущена первая домна Кузнецкого металлургического комбината. 27 апреля дал первую продукцию Березниковский химкомбинат, а 4 октября в Воркуте открылась первая шахта Печорского угольного бассейна.
Страна стала огромной стройкой, и массовое сооружение промышленных объектов обусловили приток населения в город. За 1929—1935 годы в города из деревни пришло 17,7 миллиона человек. Страна строилась. Такого размаха строительства не знало ни одно государство мира. За цервую пятилетку было сооружено 1500 крупных промышленных предприятий. 10 октября 1932 года состоялся пуск первенца пятилетки — Днепровской ГЭС им. Ленина. 1 июня 1933 года начал работу Челябинский тракторный завод; 15 июля введен в эксплуатацию Уральский завод тяжелого машиностроения. 16 ноября дал первую продукцию металлургический завод «Запорожсталь».
Модернизация народного хозяйства сама по себе создавала еще одну проблему — транспортную. Самым дешевым видом транспорта для огромной страны являлся речной. Поэтому правительство приняло важное решение, и еще в конце 1931 года началась прокладка Беломорско-Балтийского канала. Канал должен был отрегулировать водный баланс в центральной России и связать север страны с основными районами прямой транспортной артерией.
Эта важная стройка была увязана с далекоидущими планами: 22 мая 1932 года Совет народных комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановление «О борьбе с засухой и орошении Заволжья». Особые климатические условия были бичом России всегда, и советская власть взялась за преобразование природы.
Проводя свой курс на индустриализацию и коллективизацию страны, Сталин не упускал из поля зрения и более прозаические вопросы, касавшиеся внутренних сторон жизни населения страны. Он не ограничился призывом к борьбе партии с бюрократизмом на всех этажах власти.
Для прекращения чиновничьего произвола в Москве была организована специальная независимая служба, призванная принимать действенные меры в ответ на поступающие правительству жалобы населения. Сталин сам выступил по этому вопросу в печати. 7 апреля 1932 года «Правда ^опубликовала его статью «О значении и задачах Бюро жалоб».

После смерти Сталина резкое, почти истерическое осуждение частью советской интеллигенции вызвал принятый 7 августа 1932 года закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной собственности». В соответствии с его статьями преступления, связанные с покушениями на социалистическую и кооперативную собственность, предусматривали наказания до высылки с конфискацией имущества сроком на 10 лет, а при отягчающих обстоятельствах — вплоть до расстрела.
Однако с ловкостью персонажей детской сказки о простодушном Буратино, зарывшем на поле чудес пять золотых монет, извращая суть этой справедливой меры, позже услужливая хрущевская пропаганда свела ее до анекдота о «пяти колосках». Кстати, в добропорядочной Англии ребенка судили за кражу булочки, но и сегодня на Западе за посягательство на собственность можно получить срок больший, чем за убийство, — пожизненное заключение.
Впрочем, воровать «пять колосков» в 1932 году не имело смысла. Летом для удовлетворения продовольственного спроса населения началось широкое открытие колхозных рынков. Этим же летом в деревне Головино тайно собралось на встречу около двух десятков человек. То была так называемая Всесоюзная конференция оппозиции, объявленная еще в январе Рютиным.
Как и полагается, новоявленные «революционеры» избрали «комитет». Правда, по причинам «конспиративного» характера сам Рютин в него не вошел. Он не спешил подставлять свою голову, но это не спасло его от разоблачения. Когда, разъехавшись, заговорщики стали распространять антипартийные документы, то об этом стало известно. Специальная комиссия партийных работников на заседании 21 августа 1932 года вынесла обвинительное заключение по делу Рютина, а через месяц он был арестован.
Рютин сразу же сдал своих соратников, и в сентябре кабинеты следователей стали заполняться членами его «организации». В октябре 24 активных участника рютинского «Союза » были исключены из партии и осуждены к различным срокам заключения. Коллегия ОГПУ под председательством Менжинского приговорила Рютина к 10 годам лишения свободы.
Однако группа Рютина была исключением из правил. Для участников других группировок смещение с партийных постов влекло за собой лишь перемещение на другую, чаще всего хозяйственную работу, что не мешало продолжать контакты, вынашивая замыслы «убрать Сталина ». И в случае заполучения в полное распоряжение руля власти они рассчитывали на плечах своих лидеров добиться улучшения своего личного и общественного положения. Эти группки собирались в служебных кабинетах и на частных квартирах, строили планы и сочиняли филиппики в адрес правительства, но это еще не был оформившийся в целостную программу заговор.
И все-таки после встреч И.Н. Смирнова и Пятакова в Германии с сыном Троцкого деятельность оппозиционеров двинулась с новой точки отсчета. В 1931 году для налаживания взаимодействия со «смирновцами» Зиновьев и Каменев делегировали бывшего секретаря Ленинградского губкома Евдокимова. Встреча прошла в служебном вагоне начальника строительства БАМа Мрачковского, стоявшем на одном из московских вокзалов. Зиновьевцы поддерживали и связь с заграницей. Она осуществлялась через двух старых большевиков-дипломатов Г. Шкловского и Аросева.

Кстати, последний женился на дочери крупного пражского торговца Гере Фрейнд, состоявшей в «Союзе свободомыслящей молодежи» и имевшей брата — троцкиста Гарри Фрейнда. Впрочем, активное участие евреев в поддержке лиц, выступавших против Сталина и его сторонников, вообще бросается в глаза.
Окопавшийся за границей Троцкий пристально всматривался в события, происходящие в Стране Советов. Он не уставая плел свою паутину, ее нити протягивались в СССР, и к ним прилипало все больше и больше диссидентствующих людей.
Осенью 1932 года в Берлин отправился работник Наркомвнешторга Э. Гольцман, который сообщил Седову, что группы оппозиционеров в СССР объединились в единый блок и хотят наладить постоянную связь с Троцким. Курьер передал ему статью И. Смирнова «Хозяйственное положение в СССР». И она была опубликована в одном из номеров «Бюллетеня» 1932 года.
В прилагаемом письме Смирнов сообщал Троцкому о создании блока из четырех оппозиционных групп: «Смирнова, зиновьевцев, Ломинадзе — Стэна и Сафарова — Тарханова». Об организованном блоке Седову сообщил также «старый большевик» Ю. Гавен.
Поскольку «смирновцы» работали во многих наркоматах и других советских учреждениях, то Троцкий был хорошо информирован о положении дел в партии и государстве. Среди многих лиц, переправлявших ему «секретные и для служебного пользования» партийные и государственные документы были: Кочерц, бывшая чекистка Н. Островская, оппозиционер Рафаил. В своих конспиративных корреспонденциях Троцкий и Седов называли: Смирнова — «К», Гольцмана — «Орлов», Гавена — «Сорокин», Переверзева — «Петр ».
Эта закулисная возня не осталась незамеченной. Несмотря на усилия, прилагаемые Ягодой для прикрытия оппозиционеров, определенная информация все-таки всплыла на поверхность. Так, в связи с расследованием дела «марксистов-ленинцев» Рютина 11 октября вновь были исключены из партии и отправлены в ссылку Зиновьев, Каменев и Стэн. Зиновьев был сослан в Кустанай, а Каменев отправился в Минусинск.
В ноябре 1932 была вскрыта группа «правых» — соратников Рыкова, намеревавшаяся «убрать Сталина». В нее входили председатель Всесоюзного совета по коммунальному хозяйству А.П. Смирнов, нарком снабжения РСФСР Н. Эйсмонт и начальник Главдортранса СНК РСФСР В. Толмачев. Дело «старых большевиков » разбиралось на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК. Затем оно было передано на январский пленум 1933 года, который исключил Толмачева и Эйсмонта из партии, а А.П. Смирнова — из ЦК.
Конечно, не для всех дело ограничивалось только изгнанием из партии. 14 января 1933 года состоялся арест руководителя троцкистского подполья Ивана Смирнова. Провал группы Смирнова произошел почти неожиданно. Он стал следствием случайного ареста и чистосердечного признания одного из членов его группы. 20 февраля И.Н. Смирнова исключили из партии, а 16 апреля ОСО приговорило его к 5 годам лагерей. Однако вынужденный под влиянием обстоятельств пойти на этот арест, Ягода не стал ликвидировать организацию полностью. Часть ее членов осталась на свободе.
Конечно, на стороне Сталина стояло значительно больше приверженцев, чем в рядах его противников. И его сторонники могли чувствовать себя победителями. В день открытия XVII съезда партии «Правда» писала: «В жесточайших боях с троцкистами и их оруженосцами — Каменевым, Зиновьевым, с правой оппозицией, возглавляемой Бухариным, Рыковым, Томским, с право-«левацким» блоком Сырцова — Ломинадзе, с контрреволюционными последышами оппозиций — Углановыми, Марецкими, Слепковыми, Рютиными, Эйсмонтами, Смирновыми — партия выковала ленинское единство воли и действия».
У руководства страной были не менее «острые перья» и хорошие литераторы, способные дать яркую характеристику отступникам. И хотя в это же время были арестованы
Переверзев, Кочерц, Островская, Рафаил, переправлявшие секретные документы Троцкому, информация о существовании блока оппозиции так и не всплыла на поверхность.
Ягода и его пособники в ОГПУ всячески тормозили разоблачение главных участников заговора, и только после судебного процесса 1936 года картина приобрела различаемые контуры. Это и стало позже основанием для начала Большой чистки.
Но пока тайное еще не стало явным. В протоколе допроса от 26 апреля 1937 года Г. Ягода признавался: «Конечно... если бы не наша предательская работа в НКВД, центры зиновьевцев, троцкистов и правых были бы вскрыты в период зарождения — в 1931—1932 годах. Агентурные материалы об их контрреволюционной деятельности поступали со всех концов Советского Союза во все годы. Мы шли на удары по этим организациям только тогда, когда дальнейшее покрывательство грозило провалом нас самих.
Так было с рютинской группой, которую мы вынуждены были ликвидировать, потому что материалы попали в ЦК; так было с бухаринской «школкой», ликвидация которой началась в Новосибирске и дело о которой мы забрали в Москву лишь для того, чтобы здесь его свернуть; так было с троцкистской группой И.Н. Смирнова и в конце концов так продолжалось даже после убийства Кирова (курсив мой. — К. Р.).
Надо признать, что даже в таких случаях, когда мы шли на вынужденную ликвидацию отдельно провалившихся групп организаций, как правых, так и троцкистов и зиновьевцев, я и Молчанов, по моему указанию, принимали все меры к тому, чтобы изобразить эти группы организациями локальными и в особенности старались скрыть действующие центры организаций (курсив мой. — К. Р.)».
Давно известна истина, что любую болезнь предпочтительнее лечить в начале ее появления. Пока она не превратилась в хроническую, требующую радикального, даже хирургического вмешательства. Болезнь оппозиции, в результате двурушнической деятельности Ягоды и его сторонников скрыто развивавшаяся в общественном организме, зашла слишком далеко. И позже Сталин был просто вынужден прибегнуть к скальпелю 37-го года.
Опасным являлось не само фрондерство оппозиционных групп, не тайные козни Зиновьева, Каменева и Бухарина, и даже не вероломные интриги злобствующего Троцкого, усердно раздувавшего пламя заговора. Опасным стало то, что в конце концов этот процесс распространился на армию, брожение в верхах которой, в ожидании иностранного вмешательства, вылилось в подготовку «плана поражения » страны в случае начала войны.
И все же нельзя не обратить внимание на поразительное многотерпение Сталина. На почти подчеркнутый его «либерализм» по отношению к участникам оппозиционных сговоров с тайными записками, сходками, призывами и воззваниями к убийству. Уверовавшие в свою способность управлять государством лучше, чем это делает Сталин и его окружение, честолюбивые люди позволяли себе вольные разговоры и строили коварные планы.
Но можно ли рассматривать применяемые к ним меры как репрессии? Уже в августе 1933 года Преображенский был освобожден из ссылки, а в октябре восстановлен в партии. На XVII съезде ВКП(б) он выступил с покаянной речью. Тер-Ваганяна восстановили в партии в начале 1934 года, правда, в мае (в третий раз!) он снова был исключен и отправлен в ссылку. Оппозиционеры каялись, но не меняли свои повадки.
В чем же тогда выражалась пресловутая «подозрительность» Сталина, о которой, истекая желчными чернилами, писали историки? Нет, Сталин не «выискивал» врагов. Похоже, что до определенного периода он даже пренебрегал тайной возней оппозиции. Он был занят другими делами.
Ему следовало решить насущные задачи, диктуемые жизнью, и она сама подбрасывала ему темы для размышлений. 7 октября 1932 года на квартире у Горького Сталин, Молотов и Ворошилов встретились с группой ученых. Содержание этой беседы касалось организации Всесоюзного института экспериментальной медицины.
В это время Великий перелом происходил не только в промышленности и сельском хозяйстве. Период с 1929 по 1932 год стал моментом обостренной межгрупповой борьбы в литературной и окололитературной среде. Наиболее нагло вела себя группировка рапповцев, которых возглавлял родственник Ягоды и шурин Свердлова еврей Леопольд Авербах. Авербаховцы, утверждая, что они самые ортодоксальные и лучшие проводники линии партии в литературе, объявляли классовым врагом любого, кто подвергал сомнению их непогрешимость.
Сталин занял в этом вопросе четко обозначенную позицию. Еще 23 апреля 1932 года ЦК принял решение ликвидировать РАПП и создать Союз писателей. На заседание комиссии, посвященное этой реорганизации, кроме рапповцев были приглашены А. Афиногенов, Б. Иллеш, Б. Ясенский, В. Киршон и другие. Заседание длилось семь часов. Прения были бурными. Рапповцы не возражали против Союза писателей, но пытались занять в нем ведущее положение и навязать свой собственный «диалектико-материалистический творческий метод».
Именно на этом совещании и появился иной термин — «социалистический реализм», но участие Сталина в литературной полемике не ограничивалось официальными мероприятиями. Утром 26 октября на квартире Горького по Малой Никитской, 6 собралось около пятидесяти человек. Когда в девять часов приехали члены Политбюро, собравшиеся, среди которых находились А. Фадеев, М. Шолохов, Л. Леонов, Ф. Панферов, Ф. Гладков, Вс. Иванов, А. Малышкин, прошли в столовую.
Открывая эту встречу писателей, Сталин указал, что «скоро исполнится пятнадцать лет Советской власти», но «литература не справляется с тем, чтобы отразить содеянное...». Разговор был непринужденный, продолжительный и местами резкий.
Сталин временами вставал из-за стола и «вместе с другими курильщиками стоял в дверях». Страстный спор вызвал метод социалистического реализма. Выражая свою позицию, Сталин упрекал оппонентов, что они отрываются от жизни. Он говорил: «Писатель черпает материал, краски для своих произведений из конкретной действительности, а вы подсовываете ему схему. Пусть учится у жизни!»
Кто-то бросил реплику: «Но это же эмпиризм!» — «Чепуха, — возразил Сталин. — Это слово можно применять к политику, ученому, но не к писателю. Поймите, если писатель честно отразит правду жизни, он непременно придет к марксизму...»
Протокола не велось. И позже действия и рассуждения Сталина, его мыслительный процесс описал участник встречи К. Зелинский. Он отмечал: «Сталин говорит очень спокойно, медленно, иногда повторяя фразы. Он говорит с легким грузинским акцентом. Сталин почти не жестикулирует. Сгибая руку в локте, он только слегка поворачивает ладонь ребром то в одну, то в другую сторону, как бы направляя словесный поток. Иногда он поворачивается корпусом в сторону подающего реплику... Сейчас это не тот Сталин, который был в начале вечера, Сталин, прыскающий под стол, давящийся смехом и готовый смеяться. Сейчас его улыбка чуть уловима под усами. Иронические замечания отдают металлом. В них нет ничего добродушного. Сталин стоит прочно, по-военному». Именно на этой встрече Сталин назвал писателей «инженерами человеческих душ ». Это определение стало крылатым.
В это время он действительно стоял прочно, по-военному отражая удары, которыми пытались поразить его противники. И, как это часто бывает, удар настиг Сталина совсем с противоположной стороны. Оттуда, где он его менее всего ожидал.
Спустя две недели после встречи у Горького, ставшей для советских писателей исторической, 10 ноября 1932 года в газетах появилось краткое сообщение. В нем говорилось: «В ночь на 9 ноября скончалась активный и преданный член партии тов. Надежда Сергеевна Аллилуева. ЦК ВКП(б)». Этот некролог, сообщавший о смерти жены Сталина, был подписан членами Политбюро и их женами.
Несчастье, постигшее руководителя партии, произошло поразительно «своевременно», и поэтому вокруг смерти Аллилуевой нагромождено множество клеветы и инсинуаций. Почти как закономерность все версии этой истории принадлежат противникам Сталина, и каждый из писавших пытался приспособить эту смерть для собственного пользования.
В действительности же все было по-житейски проще. 7 ноября 1932 года после праздничной демонстрации на Красной площади состоялся официальный прием в Кремле. Он проходил торжественно, с тостами и концертом известных артистов. Жена Сталина, веселая и радостная, находилась рядом с мужем среди руководителей страны. На следующий день, вечером, члены правительства с женами собрались на квартире Ворошилова, чтобы в узком кругу отметить юбилей — 15-летие Октябрьской революции.
Все было как обычно. И круг собравшихся, и ведущаяся за столом нескончаемая дискуссия. Надежда Аллилуева пришла на вечер с «модной прической», в черном платье, на котором выделялись аппликации с розами. Но в разгар вечера она вспылила и ушла из-за стола. В.М. Молотов рассказывал Феликсу Чуеву, что во время застолья Сталин шутливо «скатал комочек хлеба и на глазах у всех бросил этот шарик в жену Егорова. Я это видел, но не обратил внимания. Будто бы это сыграло роль».
Молотов считал, что причиной трагедии стала психическая неуравновешенность: «Аллилуева была, по-моему, немножко психопаткой в это время. На нее все действовало так, что она не могла себя держать в руках. С этого вечера она ушла с моей женой, Полиной Семеновной. Они гуляли по Кремлю. Это было поздней ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не нравилось, это ей не нравилось... Почему он вечером так «заигрывал»... Она очень ревновала его. Цыганская кровь< В ту ночь она застрелилась...
Что запомнилось? Сталин поднял пистолет, из которого она застрелилась, и сказал: «Пистолетик-то игрушечный, раз в году стрелял». Пистолет был подарочный, подарил ей свояк, по-моему...»
И эту личную трагедию Иосифа Сталина, пожалуй, можно было бы отнести к тривиальной человеческой драме, если бы не одно обстоятельство. Слухов и сплетен вокруг этой смерти опубликовано много, но по причине их откровенного дебилизма даже нет смысла их классифицировать.

Действительно, Надежда Аллилуева была импульсивной и легко возбудимой женщиной, страдавшей некоторой истеричностью. Жена маршала Буденного рассказывала: «Семен Михайлович, вспоминая ее, говорил, что она была немного психически нездорова, в присутствии других пилила и унижала его. Семен Михайлович удивлялся: «Как он терпит?» Сталин жаловался, когда это случилось, Семену Михайловичу: «Какая нормальная мать оставит детей на сиротство? Я же не могу уделять им внимание. И меня обездолила ».
В целом отношения Сталина и жены были ровными, но семейная жизнь не бывает без конфликтов. Поссорившись с мужем в 1926 году, Надежда забрала полугодовалую дочь, старших детей и вместе с няней уехала в Ленинград с намерением работать и жить самостоятельно. Сталин позвонил по телефону с готовностью «приехать мириться». «Зачем тебе ехать, — резко прокомментировала жена, — это будет слишком дорого стоить государству... Я приеду сама».
Впрочем, она ни к кому не проявляла чрезмерной привязанности. «Вы пишете, что здесь скучно, — рассуждает она в письме М. Сванидзе 11 января 1926 года. — Знаете, дорогая, везде так же. Я в Москве решительно ни с кем не имею дела. Иногда даже странно: за столько лет не иметь приятелей близких, но это, очевидно, зависит от характера».
Вряд ли Надежда была идеальной женой. Дочь Сталина вспоминала: «Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Промышленную академию, вечно где-то заседала... Нам, детям, доставались обычно только ее нотации, проверка наших знаний. Она была строгая и требовательная мать, и я совершенно не помню ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня без того любил, ласкал и баловал отец».
Конечно, жену Сталина не обошла мода на эмансипацию, и у нее был свой норов. «Мама, — пишет С. Аллилуева, — была очень скрытной и самолюбивой... Это сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и напряжение, недовольство и раздражение, загоняемое внутрь... должны были... неминуемо кончиться взрывом...» Нельзя сказать, что характер Н. Аллилуевой был вздорным, скорее, она была женщиной своего времени, стремившейся к независимости даже в отношениях с мужем.
Но было и еще одно очень важное обстоятельство, которое могло стать поводом для самоубийства. Племянница жены Сталина К. Аллилуева, отец которой работал в Германии в торгпредстве, рассказывала: «В Берлин приезжала Надежда Сергеевна на консультации к немецким врачам. У нее были сильные головные боли. Врачи отказались оперировать ее серьезное заболевание: сращение черепных швов».
Самоубийство Надежды Аллилуевой отдает театральностью. С. Аллилуева пишет: «Мама лежала вся в крови возле своей кровати; в руке маленький пистолет «вальтер», подаренный Павлушей». Именно из Берлина она привезла пистолет.
Кстати, зачем? Достойный ли это подарок для женщины, матери двоих детей? Или она хотела сама избавить всех от своих проблем?
Она была больна, и ей предстояла другая операция. В «Истории болезни Н.С. Аллилуевой» сохранилась запись, сделанная в августе 1932 года: «Сильные боли в области живота. Консилиум — на повторную консультацию через 2—3 недели». Последняя запись врачей появилась 31 августа: «Консультация по вопросу операции — через 3—4 недели ».
Может быть, этим объясняется ее депрессивное состояние? «Моя няня, — пишет Светлана Аллилуева, — говорила мне, что последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, Полина (Перл) Семеновна Карповская, она же — Жемчужина (жена Молотова). Они сидели и разговаривали в моей детской комнате... и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует»; а приятельница все спрашивала: «Ну а дети, дети, дети? » — «Все и дети », — повторяла мама ».
Впрочем, существуют и другие свидетельства, прямо указывающие на предпосылки к психическому заболеванию. Рассказывая о своих тетках, дочь Надежды упоминает, что у ее матери была «дурная наследственность со стороны бабушкиных сестер — склонность к шизофрении». Действительно: сестра Надежды Анна Аллилуева впоследствии заболела психически, а еще в молодости, после душевного потрясения, сошел с ума их брат Федор.
При неуравновешенной психике жены Сталина конфликтным мог стать сам образ его жизни политика, его аскетический быт, круг его интересов, о который разбилась «любовная лодка» Надежды Аллилуевой. Быть женой вождя оказалось очень трудно.
Сталин был потрясен смертью жены, но он лее вынес себе поражающее обыденной простотой и глубокой философской афористичностью обвинение: «Я, конечно, был плохим мужем, мне некогда было водить ее в кино».
В день похорон 11 ноября гроб с телом Н. Аллилуевой был установлен для прощания в здании, где позже открылся ГУМ. «Я никогда не видел его плачущим, — вспоминал Молотов. — А тут, у гроба Аллилуевой, вижу, как у него слезы покатились». Хоронили на Новодевичьем кладбище. Кроме родных и друзей, на кладбище присутствовали члены Политбюро. Каганович рассказывал, что Сталин «стоял тут же у могилы... Он был страшно подавлен».
Действительно, после самоубийства жены он долго не мог обрести душевного равновесия. Все в жизни можно исправить, кроме смерти. Все катастрофически переменилось. Сломалось. Изменился и он сам. В эти тяжелые для него дни он сменил кремлевскую квартиру. Он не мог оставаться там, где умерла его жена. Впрочем, теперь он нечасто ночевал в Кремле. Отдельную кирпичную дачу в Кунцево начали строить еще в 1931-м; он перебрался сюда и жил здесь до конца жизни.
Дачу окружал густой лес, но это место нельзя было назвать райским. С севера пролегало Можайское шоссе, откуда постоянно доносился гул транспорта, раздавались частые сигналы. Западнее, в деревне Давыдково, пьяные мужики вечерами горланили под гармошку; было слышно, как их неистово бранили голосистые жены. С юга находилась Киевская товарная станция. Там не умолкал грохот вагонов при сцепке, стук буферов и пронзительные гудки маневрового паровоза, от которых лес не спасал.
До конца года Сталин не участвовал ни в одном значительном общественном мероприятии, ничего не написал, кроме маленькой статьи «Господин Кэмпбелл привирает» в связи с публикацией в США книги «Россия — рынок или угроза?». Статья содержала описание беседы с автором книги в 1929 году. Говорят, что на одном из заседаний Политбюро Сталин встал с желанием объявить об отставке: «Возможно, я стал препятствием на пути единства партии. Если так, товарищи, то я хочу искупить свою вину...» Затянувшееся молчание умышленно грубовато нарушил Молотов: «Хватит, хватит. Партия тебе верит...»
Еще говорят, что повторяемым им в это время афоризмом были слова грузинского поэта Руставели: «Моя жизнь— безжалостная, как зверь». Конечно, жизнь не баловала его обычными житейскими радостями, а после смерти жены она уже без остатка принадлежала партии и огромной стране, стоящей утесом посреди неспокойного океана остального мира. В письме матери 24 марта 1934 года Сталин писал: «После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».
Именно к этому трудному для Сталина периоду, когда жизнь выбила его из колеи, и он практически отстранился от государственных дел, относится один из расхожих мифов о якобы происшедшем в начале 1933 года массовом голоде на Украине. Этот миф оказался настолько живуч, что практически никто из исследователей не подвергает его сомнению, принимая на веру совершенно абсурдные утверждения.
Действительно летом 1932 года из-за неблагоприятных климатических условий в стране стал назревать очередной продовольственный кризис. Для смягчения угрожавшей ситуации еще в августе правительство приняло решение об открытии в стране колхозных рынков.
Однако версия о массовом голоде, родившаяся на Западе с подачи людей определенной национальности, бежавших за границу, и подхваченная «советологами », высосана из пальца. Прежде всего это касается масштабов и причин реальных событий. Так, американский советолог Ф. Лоример «пришел» к выводу, что смертность якобы составила от 4,5 до 5 миллионов человек, а Р. Конквест еще более увеличивает эту цифру.
Странно, что у верящих подобному вздору людей не хватает элементарной способности сообразить: даже в блокадном Ленинграде, на протяжении двух с половиной лет изоляции от Большой земли — 900 дней, не было смертности такого уровня.
Скажем больше. Считается, что в нацистских лагерях уничтожено то ли три, то ли шесть миллионов евреев. Чтобы добиться такой производительности машины уничтожения —• концентрационных лагерей, — нацистам понадобилось семь лет. Но, поскольку скорость смертности от истощения и болезней не удовлетворяла немецких «специалистов», то они были вынуждены применить даже газовые камеры. И все-таки направленное и хорошо организованное уничтожение продолжалось более полудесятилетия.
Поэтому совершенно абсурдно утверждение, что в 1933 году в СССР такие же миллионные потери населения якобы произошли за пару месяцев! При согласии с подобным вздором неизбежен вывод: либо жертвы нацизма оказались более живучи, чем жертвы «голода» на Украине и Кубани, либо следует признать, что концентрационные лагеря если не относились к курортам, то не являлись и адом. И холокоста при Гитлере не было...
Среди советских республик Украина занимала особое место не только как вторая по численности национальная группа, насчитывающая в 1930 году 25 миллионов человек, но и как территория с плодородными землями, граничившая с Западом, и поэтому столетиями привлекавшая внимание, как соседствующих с ней, так и «отдаленных» стран — до самой Германии.

Видимо, в силу колониального симптома англичанин А. Буллок подчеркивает: «Ни в одной части СССР раскулачивание и коллективизация не отразились на крестьянстве более тяжелым образом, чем на Украине...» Почему? Об этом автор не говорит, но вину за это, с безапелляционностью западного аналитика, он перекладывает на Сталина.
Однако при чем здесь Сталин? Может быть, Сталин был «грузинским» националистом и где-то или когда-то призвал к угнетению украинского народа? Или он декретировал для Украины какие-то особые условия строительства социализма, отличные от других республик страны?
Нет! Однако Украина действительно имела своеобразие. Здесь всегда были сильны националистические и сепаратистские тенденции, но, отмечая этот факт, ни советские, ни западные исследователи не обращали внимания на другую особенность.
Украина с ее мягкими климатическими условиями стала местом проживания основной массы российских евреев. Евреев, чьи дети не забыли ни погромов в царской России, ни насилий со стороны местных националистов в период Гражданской войны. Не забыли и не хотели забыть. И став активными членами правящей партии в советском государстве, они не могли — хотя бы непроизвольно — не проявить в своих действиях рецидивов этой памяти.
Конечно, это не являлось открытой местью за перенесенные гонения. Но скрытое самоутверждение философий каждой нации — евреев и украинцев — выразилось в том радикализме, с которым социалистические преобразования как проводились, так и встречались и на Украине. Правда, фактическим «хозяином» на Украине в тот период являлся поляк Косиор.
Сын рабочего, почти карлик ростом Станислав Косиор уже в первые годы Советской власти примыкал к «левым коммунистам», а его родной брат Владимир был крупным троцкистом. Пост Генерального секретаря ЦК КП(б) Украины он занял летом 1928 года, сменив Лазаря Кагановича. С этого момента он руководил коллективизацией на Украине, а позже, по 1937 год, входил в состав руководящей «тройки», осуществлявшей в республике «большую чистку». Плохой организатор и недальновидный руководитель, деловую работу он подменял подчеркнутой радикальностью и ужесточением репрессий. За допущенные перегибы и извращения 3 мая 1938 года его арестуют, а в феврале следующего года расстреляют.
Примечательно, что, рассуждая о жестоких методах коллективизации на Украине, Алан Буллок приводит не слова вождя. Он цитирует именно первого секретаря Центрального комитета КП(б) Украины.

В выступлении на собрании активистов республики еще летом 1930 года Станислав Косиор говорил: «Крестьянин использует новую тактику. Он отказывается собирать урожай. Он хочет погубить зерно для того, чтобы задушить Советское правительство костлявой рукой голода. Но враг ошибается в своих расчетах. Мы покажем ему, что значит голод. Ваша задача остановить кулацкий саботаж сбора урожая; вы должны собрать урожай до последнего колоска и немедленно отправить его в пункт сдачи. Крестьяне не работают. Они рассчитывают на зерно от предыдущих урожаев, которое спрятали в ямах. Мы должны заставить их открыть эти ямы».
Что имеет в виду Косиор? Казалось бы, колхозы собрали летом хлеб, вывезли на элеваторы и сдали государству? О каких «ямах» идет речь?
Дело в том, что не вывезли и не сдали. В условиях того времени сдача хлеба государству затягивалась на довольно продолжительное время. Во-первых, у колхозов не было автомобильного транспорта. Зерно вывозилось на лошадях и волах, подводами, и отправить весь собранный хлеб сразу с поля в государственные «закрома» было невозможно. Во-вторых, достаточных «закромов » у государства еще не было. Из сел в районы доставлялось и сдавалось в основном семенное зерно; и только часть — товарного.
Как и в других регионах, колхозы не имели достаточных коллективных хранилищ. Значительная часть собранного урожая и у колхозников, и у единоличников хранилась в амбарах на собственных дворовых участках. Кроме того, из-за плохих погодных условий вывоз хлеба из сел в районные центры осенью 1932 года вообще затянулся.
Украина не отставала в коллективизации. Наоборот, она опережала других. К середине 1932 года в колхозах состояло 70% украинских крестьян, в то время как по стране средняя цифра была 59%. Однако Украина систематически не выполняла планы поставок зерна государству. Даже в урожайном 1930 году вместо 38% (7 млн. тонн) — от урожая зерновых в СССР по плану, — Украина сдала только 27%, а именно 4,9 млн. тонн. В 1932 году ситуация по сдаче хлеба не стала лучше.
Направленная по решению Политбюро ЦК на Украину комиссия во главе с Л. Кагановичем несколько поправила положение. В ходе ее деятельности сместили и арестовали некоторых партийных, советских и колхозных работников. И все-таки планы госпоставок так и не были выполнены. Вместо запланированных для сдачи государству 6,6 млн. тонн зерна республика сдала только 4,7 млн. тонн. Однако выполнение «поставок государству» не означало, что зерно увозили для хранения «в Кремль», собранный хлеб оставался там же — на Украине.
Пожалуй, обострению ситуации способствовал и субъективный фактор. Как уже говорилось, после смерти жены Сталин на некоторое время отстранился от дел. Осенью он снизил личный контроль за ходом заготовок зерна. Он уже не просматривал сводки сдачи хлеба государству, и аппарат как в центре, так и на местах почувствовал послабление, то, что ослабла твердость государственного руля. Молено сказать, что самоубийство Надежды Аллилуевой откликнулось в государстве эхом.
Между тем у проблемы коллективизации имелась своя ахиллесова пята. Естественно, что руководство в колхозах формировалось из наиболее «грамотных» людей, а таковыми обычно считались активные, «деловые» жители деревни, в том числе и вступившие в колхозы кулаки. Кулак пошел в колхоз, но он не стал колхозником. На местах образовывались своеобразные мафии, сплачиваемые единством как политических, так и частных интересов.
Эти люди, занявшие теплые места в колхозах, всеми силами тормозили и срывали сдачу зерна государству, извращали учет, продавали колхозный хлеб на сторону, утаивали и крали его. Кулак вступил в колхоз, но он стал вредить колхозам. Поэтому руководству на местах пришлось бороться с этой формой злоупотреблений и саботажа.
Б начале декабря 1932 года, докладывая Москве о ходе хлебозаготовок на Украине, первый секретарь КП(б)У Косиор писал: «За ноябрь и пять дней декабря арестовано по линии ГПУ 1230 человек — председателей, членов правлений, счетоводов. Кроме того, арестовано бригадиров — 140, завхозов, весовщиков —265, других работников колхозов — 195... вскрыты и переданы в суд 206 групповых дел кулацких и антисоветских элементов».
Из этого сообщения видно, что главными саботажниками называются уже не пресловутые «кулаки», а самые «деловые» колхозники: председатели, бригадиры, весовщики, счетоводы. Вследствие начавшегося скрытого саботажа план 1932 года по заготовкам хлеба Украина не выполнила. И не потому, что год был неурожайным, зерно просто не собирали...
Тот же А. Буллок, со ссылкой на ренегата Малколма Маггериджа, пишет, что «одна из плодороднейших земель в мире превратилась в мрачную пустыню». При этом он подчеркивает, что «причиной голода был не недород» и не погодные условия. По наивности или из умысла английский историк утверждает, что «голод» якобы начался уже весной 1932 года, и делает вывод, будто бы «обессилевшие крестьяне » не смогли убрать зерно нового урожая ».
В качестве доказательства такого тезиса Буллок приводит свидетельство другого английского путешественника. Его соотечественник, посетивший Украину осенью 1932 года, писал: «Поле за полем были усеяны сгнившим зерном... Можно было ехать целый день и видеть вокруг себя поля почерневшей (курсив и подчеркивание мои. — К. Р.) пшеницы».
Но английский историк перепутал причину со следствием. В начале 1932 года серьезных трудностей с продовольствием не было. В действительности хлеб нового урожая был брошен гнить под осенним дождем, и не из-за истощения крестьян от голода, а по более прозаическим причинам.
Конечно, специалистам не составляло труда рассчитать, сколько было необходимо хлеба, чтобы обеспечить потребности государства. Уже с началом коллективизации Москва стала давать краевым руководителям контрольные планы, и их выполнение, естественно, потребовало увеличения посевных площадей. Пришлось «поднимать целину»!
Так, в Вешенском районе, где проживал автор «Поднятой целины» Михаил Шолохов, с 1930 по 1932 год посевная площадь по колхозно-единоличному сектору увеличилась почти вдвое, с 87 571 до 163 603 гектаров. Иначе быть не могло, с этой целью и осуществлялась коллективизация. Однако, даже объединившись в колхозы, крестьяне не стремились работать вдвое больше, чтобы «отдать» облагаемую налогом часть выращенного хлеба государству. Единоличник, в свою очередь, стремился наказать Советскую власть по-своему. Он руководствовался принципом: «Пусть все сгниет, но хлеба от меня ты не получишь...».
То было будничным продолжением сопротивления деревни. Замаскированный саботаж. Крестьянство прощупывало почву, и весь выращенный к осени 32-го года хлеб деревня убирать не стала. Чтобы не оставлять недоговоренностей, обратим внимание и на такую особенность. В литературе мифический «голод» подается как событие 1932—1933 годов. На самом деле трудности с хлебом начались только весной 1933 года.
В отличие от распространенного мнения, будто бы правительство игнорировало ситуацию, возникшую весной, и не оказало помощи районам, испытывающим трудности, факты свидетельствуют об обратном. Сталин своевременно отреагировал на сложную обстановку. Еще 21 февраля 1933 года, то есть до начала осложнений с хлебом, правительство выделило семенную ссуду колхозам страны для обеспечения нового урожая.
Украина получила 325 тысяч тонн семян, и это позволило ей собственный семенной хлеб передать для питания населению. В помощь «рачительным» украинским крестьянам мобилизовали студентов, партийных активистов и даже армию. Именно эти своевременно принятые меры позволили успешно провести посевную, а затем дали возможность вырастить и убрать хлеб нового урожая.
Но и это было не все. В апреле Сталин направил в Киев руководителя Наркомата снабжения СССР Микояна. Прибыв на место, он сразу «распорядился о выделении для крестьян продовольственных резервов армии». В мае на проведение посевной кампании Украине была выделена «продовольственная помощь для людей и фураж для лошадей». Таким образом, Политбюро и правительство осознавали хлебную проблему как в стране, так и на Украине и предприняли своевременные действия для стабилизации положения.
Но весна 1933 года действительно оказалось тяжелой. Относительно благополучно пережив долгую зиму, нехватку продуктов, создавшуюся в результате саботажа, украинская деревня почувствовала, когда стали кончаться хлебные запасы. Органы безопасности республики доносили в Москву в это время, что на Украине «продовольственные трудности зафиксированы в 738 населенных пунктах 139 районов (из 400 по УССР), где голодало 11 067 семей. Умерших зафиксировано 2487 человек».

То есть в результате недоедания на Украине умерло лишь две с половиной тысячи человек, но не миллионы! Можно даже допустить, что сообщаемые Москве цифры были занижены, но, безусловно, не в тысячи раз. Правда, Косиор опровергал даже эти сведения, утверждая, что по Украине трудности с хлебом испытывают только 103 района.
Позже, разбирая случившееся на состоявшемся в июне 1933 года съезде колхозников, М. Калинин так прокомментировал ситуацию: «Каждый колхозник знает, у кого не хватает хлеба, оказались в беде не из-за плохого урожая, а из-за того, что они ленились и отказались честно трудиться». Сын крестьянина, Михаил Иванович знал, о чем говорил. И, конечно, он разбирался в этом вопросе лучше, чем английские и московские профессора-историки.
Правда, Калинин даже либеральничал, смягчая причины продовольственных трудностей, и не называл вещи своими именами. Повторим приведенное выше требование Косиора к активистам: «Наша задача остановить кулацкий саботаж сбора урожая; вы должны собрать урожай до последнего колоска...» Колоска! А «путешественник-англичанин» свидетельствует о полях «неубранной почерневшей пшеницы».
Впрочем, зачем ОГПУ и секретарям лгать и приуменьшать размеры несчастья? Наоборот, они их преувеличивали. И когда секретарь Харьковского губкома Терехов пытался на пленуме ЦК представить обстановку более трагической, чем она была на самом деле, Сталин с сарказмом заметил: «Говорят, вы хороший рассказчик, товарищ Терехов... Почему бы вам не оставить свою должность секретаря губкома и не пойти работать в Союз писателей? Вы будете сочинять свои сказки, а народ будет их читать». Конечно, Сталин понимал, что, драматизируя ситуацию, секретарь губернского комитета рассчитывал на снижение будущих планов хлебозаготовок.
Однако если бы правительство пошло на поводу таких настроений, то хлебную проблему вообще невозможно было бы решить. Никогда! Сталин прекрасно знал, что не завышенные планы сдачи зерна государству стали причиной хлебных трудностей весной 1933 года.
Они являлись следствием крестьянского саботажа и политики попустительства местного руководства, не сумевшего переломить ситуацию. Одновременно это было результатом изменившейся тактики затаившегося кулака, объективной реальностью классовой борьбы, но руководство Украины не сумело вовремя разглядеть эту опасность и не смогло заставить крестьян убрать хлеб.
Поэтому Сталин был возмущен. Его отношение к случившемуся в республике характеризует письмо, которое он направил Генеральному секретарю КП(б)У Косиору. В нем Сталин писал: «В последний раз напоминаю вам, что любое повторение ошибок прошлого года заставит Центральный комитет принять еще более решительные меры. И тогда, если можно так выразиться, даже старые партийные бороды не спасут этих товарищей». Копия письма была выслана всем секретарям областных, районных и городских партийных организаций страны.
Таким образом, все доводы о массовом голоде весны 1933 года и его причинах не только преувеличены — они еще и умышленно извращены. Да, в марте — апреле были серьезные трудности с хлебом, но массовых смертей от «голода» в СССР не было!
Сохранились и другие документы, приоткрывающие отношение Сталина к ситуации того периода. О тяжелом положении, в котором оказались этой же весной его земляки в Вешенском районе, письмо Сталину послал писатель М. Шолохов.
Он писал 4 апреля 1933 года: «В этом районе, как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями».
Правда, при этом лее двадцатишестилетний писатель подчеркивает, что «Вешенский район не выполнил плана хлебозаготовок и не засыпал семян не потому, что одолел кулацкий саботаж и парторганизация не сумела с ним справиться, а потому, что плохо руководит краевое руководство». Обратим внимание, что в письме нет ни слова и о неурожае.
Письмо пришло с запозданием, и Сталин ответил на следующий день после его получения. 16 мая он телеграфировал: «Ваше письмо получил пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин».
22 апреля он направил Шолохову новую телеграмму: «Ваше второе письмо только что получил. Кроме отпущенных недавно сорока тысяч пудов ржи отпускаем дополнительно для вешенцев восемьдесят тысяч пудов. Всего сто двадцать тысяч пудов. Верхне-Донскому району отпускаем сорок тысяч пудов. Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени. Сталин».
Сталин немедленно принял меры и оказал помощь вешенцам хлебом. Но письма молодого писателя на 99, 9 процентов содержали описание тех «перегибов», с помощью которых местные власти заставляли крестьян-единоличников сдать хлеб. Это были меры устрашения. Людей содержали под стражей, грозили расстрелом, заставляли некурящих «курить махорку» и т.п. Позже Шолохов, в мягкой форме, отразил такие методы через образ Макара Нагульного, грозящего не сдавшему хлеб селянину револьвером. Конечно, это не «демократические » меры.
Примечательно, что в письмах Сталину, Шолохов просил не столько о помощи хлебом, сколько о наведении порядка. В конце письма он пишет: «не менее истощен и скот, два месяца, изо дня в день, в распутицу возивший с места на место хлеб по милости Шарапова и РК. Все вместе взятое приводит к заключению, что план сева колхозы района безусловно к сроку не выполнят... Следовательно, история с хлебозаготовками 1932 года повторится в 1933 г.»
Шолохов тоже намекал на снижение плана по хлебозаготовкам. Но Сталин не мог снизить эти планы. Они не были его прихотью. Государству нужен был хлеб, чтобы кормить население и взять его, кроме как у деревни, было негде. Впрочем, посмотрим на события весны 1933 года с другой позиции.
Что могло произойти в стране в неблагоприятном 1932 году, если бы к этому времени уже не коллективизировали частично сельское хозяйство? Если бы хлеб не был собран и сдан государству? Если бы он остался в руках кулака?
Вот в этой ситуации и случилось бы то, о чем с фарисейством пишут недалекие люди. Страну в самом деле постиг бы массовый голод, и тогда счет умерших в городах действительно пошел бы на миллионы. В отличие от впечатлительного Шолохова Сталин понимал это. И уже после того как меры для помощи землякам писателя были приняты, Сталин послал более подробный ответ.
6 мая он пишет молодому писателю: «Дорогой тов. Шолохов! Оба ваши письма получены, как Вам известно. Помощь, какую вы требовали, оказана уже. Для разбора дела прибудет к вам в Вешенский район т. Шкирятов, которому — очень прошу Вас — оказать помощь. (М.Ф. Шкирятов в 1933 году — секретарь Партийной коллегии ЦК ВКП(б) и член Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции СССР. — К. Р.) Это так. Но не все, т. Шолохов. Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. Об этом я хочу написать Вам несколько слов.
Я поблагодарил Вас за письма, так как они вскрывают болячку нашей советско-партийной работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела.
Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих и Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с Советской властью. Война на измор, дорогой тов. Шолохов...
Конечно, это обстоятельство ни в коей мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками (курсив мой. — К. Р.). И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно, как Божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это может показаться издали. Ну, всего хорошего и жму Вашу руку. Ваш И. Сталин. 6.V.33 г.».
Конечно, работать на «полудохлом скоте », ломая «хвосты падающим от истощения и усталым волам», как писал Сталину Шолохов, было тяжело. Но у проблемы снабжения была и еще одна сторона медали. Появление предприятий, находящихся в государственной и колхозной собственности, изменили характер и содержание антиобщественных преступлений — махинаций, воровства и хищений.
Да, кулак изменил тактику. Это значило — он шел в колхозы, чтобы бороться с колхозами; среди безграмотных крестьян любой умевший писать выглядел образованным человеком и стремился занять командную должность. Такая тенденция принимала широкие формы: появилась возможность быть в почете и одновременно безнаказанно воровать коллективное добро. Поэтому люди, обладавшие элементарной грамотностью, стремились занять должности «начальников», становясь председателями, учетчиками, бригадирами.
В постановлении ЦК от 11 января 1933 года, дающем новые права МТС, указывалось: «Антисоветские элементы в ряде районов, где они еще не разоблачены и не разгромлены, охотно идут в колхозы, даже восхваляют колхозы для того, чтобы создать внутри колхозов гнезда контрреволюционной работы. В ряде колхозов заправляют делами хорошо замаскированные антисоветские элементы, организуя там вредительство и саботаж. Они сидят в самом колхозе...»
Так было по всей стране, и в этом нет ничего необычного. Даже не кулаки, а просто приспособленцы проникали и в партию. В 1933 году из 3,5 миллиона членов партии было исключено 800 тысяч человек, еще 300 тысяч — в 1934 году. Впрочем, о том, что во властные структуры старательно и закономерно лезут карьеристы, негодяи и приспособленцы, ярко свидетельствует последний состав ЦК КПСС, дружно сменивший перед ликвидацией Советского Союза места в ЦК на посты президентов.
Коллективизация деревни стала объективной реальностью. И с ее началом уже не только горячие ветры политических страстей или идейные противоречия, а просто поиски предприимчивыми людьми «теплых» мест в системе управления государством, в его хозяйственных структурах заставляли их проникать в эти механизмы.
Но в обществе, психологически разделенном на сторонников и противников Советской власти, это вызывало скрытое противостояние. Оно не было мышиной возней. Это была ожесточенная борьба, и Сталин не мог ее не принимать во внимание. Она уходила вглубь общества, меняла свои формы, мимикрируя и приспосабливаясь к условиям среды.
На объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в 1933 году Сталин указал: «Нынешние кулаки и подкулачники, нынешние антисоветские элементы в деревне — это большей частью люди «тихие», «сладенькие», почти «святые». Их не нужно искать далеко от колхоза, они сидят в самом колхозе и занимают там должности кладовщиков, завхозов, счетоводов, секретарей и т.д. Они никогда не скажут — «долой колхозы». Они «за» колхозы.
Но они ведут в колхозах такую саботажническую и вредительскую работу, что колхозам от них не поздоровится... Чтобы разглядеть такого ловкого врага и не поддаться демагогии, нужно обладать революционной бдительностью, нужно обладать способностью сорвать маску с врага и показать колхозникам его действительное контрреволюционное лицо ».
Несомненно, что как руководитель партии, начавшей преобразование страны, встретив противостояние, Сталин либо должен был отказаться от безнадежной затеи и уступить деревне, и тогда над страной будет висеть вечная угроза голода, либо довести дело до конца всеми мыслимыми и немыслимыми средствами. И он довел начатое до логического завершения.

Но был ли это конец? Нет, он так не считал. Его цели были более прагматичными, носившими жизненный смысл. Выступая перед колхозниками-ударниками 19 февраля 1933 года, Сталин поставил задачу: «в ближайшие 2—3 года... сделать всех колхозников зажиточными».
Для этого он видел только один путь — научить крестьянина работать по-новому. «Наши машины и тракторы, — говорит он, — используются теперь плохо. Земля наша обрабатывается неважно».
Сталин не упрощал, когда указывал: «Чтобы стать колхозникам зажиточными, для этого требуется только одно — работать в колхозе честно, правильно использовать тракторы и машины, правильно использовать рабочий скот, правильно обрабатывать землю, беречь колхозную собственность».
Однако эти простые почти азбучные истины крестьяне, во всей своей массе, еще не в силах были принять; «кулак - частник» еще жил в подсознании большинства крестьян — даже бедных. В это время полуграмотное население села не могло сразу освободиться и от влияния «бывших». Белых офицеров, служителей культа, бывших управляющих помещиков, эсеровской и петлюровской интеллигенции, буржуазно-националистических элементов, противодействовавших советизации деревни.
Проникая в колхозы в качестве счетоводов, завхозов, кладовщиков и бригадиров, а нередко и руководителей правления, эти люди осуществляли саботаж хлебозаготовок. Они портили колхозное имущество, ломали трактора и комбайны, разлагали дисциплину, расхищали колхозное добро, особенно зерно, мясо, молоко, шерсть. Эти люди организовывали «воровство семян при севе, воровство зерна при уборке и обмолоте, сокрытие хлеба в тайных амбарах», втягивая в такие действия рядовых колхозников.
Мириться с таким положением было нельзя. С целью проведения кадровой чистки сельских парторганизаций и укрепления влияния власти в январе 1933 года, в качестве временных чрезвычайных органов, в МТС и совхозах были созданы политотделы. Их задачей являлась решительная борьба с расхитителями колхозной и совхозной собственности, рвачами и лодырями, с небрежным и недобросовестным отношением к скоту, технике и инвентарю.
Однако, призывая политические отделы «предупреждать и вести борьбу против нарушений и извращений решений партии и правительства», Сталин выступал «против применения голого администрирования». Выход в решении задач он видел в наведении порядка и повышении культуры села, «при условии всемерного улучшения и укрепления организационно-хозяйственного руководства... развертывании широкой политико-воспитательной работы среди колхозников».
Впрочем, это отвечало и стремлениям самих сельских жителей. Собрания и совещания, пропагандистские лекции, связанные с деятельностью колхозов, делали жизнь осмысленной, побуждали людей к самовыражению. Общественной жизнью становилась уже сама совместная работа многих людей, она вносила в жизнь разнообразие, делала ее более интересной и насыщенной.
Новая жизнь была ярче, чем старая. Даже при том примитивном уровне культуры, в котором тогда находилась деревня, она жадно стремилась к новому. Особенно это увлекало молодежь. Культурному росту способствовало и появление сельской «интеллигенции» в числе работников машинно-тракторных станций, школ, медицинских пунктов, библиотек и клубов. В деревню пришли электричество и радио, но главным для молодежи стало то, что она получила возможность попасть на учебу в город. Это открывало новые перспективы.
Впрочем, даже высылка кулаков не становилась акцией по их физическому уничтожению. В места поселения их отправляли с имуществом и скотом, их не лишали шанса на обустройство новой жизни. По прибытии они получали наделы земли и возможность строительства жилья. Можно даже сказать, что это стало своего рода продолжением столыпинской реформы, направленной на освоение уральских и сибирских просторов.
Согласно информации журнала Российской академии наук «Социологические исследования», на спецпоселения за время коллективизации было выслано 381 026 семей. Правда, не все «целинники» добрались до места. Нет они не умерли с голода. Из числа высланных с 1930-го по 1 января 1932 года 480 тысяч кулаков по пути бежали.
В книге о Беломорско-Балтийском канале, написанной авторским коллективом журналистов-евреев, говорится: «В Медвежьей горе выгружаются с имуществом, с семьями, с коровами и курами спецпереселенцы — разгромленная кулацкая армия... Вот с вокзала идет группа крестьян с угрюмыми и насмешливыми лицами, в сибирских шубах, неся пилы, обернутые войлоком... Это беглые кулаки. Часто они проникают на заводы».
Итак, убеждая и доказывая, организовывая своих сторонников и отбивая атаки оппозиционеров, Сталин провел страну через эти трудные, и противоречивые в последующих оценках, но поистине исторические годы индустриализации и коллективизации.
В начале января 1933 года в Москве прошел Объединенный пленум СНК и ЦКК ВКП(б). В его резолюции отмечалось, что в результате политики индустриализации в стране создана техническая база для реконструкции всего народного хозяйства. Пятилетка была выполнена в четыре года и три месяца. Это не было пропагандистской демагогией. Из отсталой, «мелкокрестьянской страны», какой была старая Россия, СССР выдвинулся в передовые страны среди наиболее развитых в техническом и экономическом отношении государств.

За годы первой пятилетки в стране появились гиганты черной и цветной металлургии, химии, энергетики: Магнитогорский, Кузнецкий, Уральский медный и Риддеровский полиметаллический комбинаты. Вошли в строй Волоховский алюминиевый комбинат, Чернорецкий и Березниковский азотные заводы. Были пущены Днепрострой, Зуевская, Челябинская и Штеровская электростанции.
В результате завершения строительства Сталинградского и Харьковского тракторных заводов сельское хозяйство получило более 120 тысяч тракторов мощностью 1900 тыс. лошадиных сил. Завершалось строительство завода по выпуску мощных гусеничных тракторов в Челябинске.
Производство сельскохозяйственных машин: комбайнов, молотилок, пиккеров, льнотеребилок и другой техники было освоено на Ростсельмаше, Саратовском комбайновом заводе, на заводах «Коммунар» в Запорожье, «Серп и молот» в Харькове, Люберецком и других предприятиях.
Выпуск новой техники позволил организовать 2446 машинно-тракторных станций, оборудованных современными мастерскими для ремонта, снабженных орудиями труда и автомобилями. В стране появилось свыше 200 тысяч коллективных и 5 тысяч советских крестьянских хозяйств, охватывающих 80% всех посевных площадей.
Первенцами пятилетки стали Горьковский автозавод, завод им. Сталина в Москве, Ярославский завод тяжелых грузовиков и реконструированный для выпуска автомобилей Путиловский тракторный завод в Ленинграде.
Выпуск паровозов и вагонов освоили Новый Луганский, реконструированный Коломенский, завод им. «Правды», Калининский и другие заводы. Строился крупнейший в мире Нижнетагильский завод. Производство оборудования для предприятий черной металлургии (домны, мартены, прокатные станы) освоили Ижорский, Краматорский металлургические заводы, Уралмашстрой,, Днепропетровский завод металлургического оборудования.
Даже по прошествии времени только лишь перечисление основных предприятий, возведенных к концу первой пятилетки, не может не впечатлять своей грандиозностью. Производство крупных турбин и генераторов для электростанций началось на «Электросиле», металлургическом заводе им. Сталина в Ленинграде, Турбострое в Харькове.
Сложное станкостроение и производство инструментов освоили заводы в Москве, Горьком, Воронеже, Ленинграде и других городах. Мощные врубовые и буровые машины для добычи угля и нефти, крекинга изготавливали Горловский, Подольский крекинговый, завод им. лейтенанта Шмидта в Баку и другие предприятия. В Москве, Горьком, Воронеже и Сибири появились объекты самолето- и авиамоторостроения.
СССР из аграрной превратился в индустриальную страну, начавшую производить основное оборудование и технику на собственных предприятиях. Объем промышленной продукции по сравнению с довоенным уровнем 1913 года вырос на 334%. С 1930 года страна не знала, что такое безработица.

<< Назад   Вперёд>>