Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

Нам не надо политиков. У нас их достаточно, даже слишком много. Нам нужны исполнители.
И. Сталин

4 мая 1935 года Сталин вместе с руководством партии и правительства провел прием в честь выпускников военных академий, ставший впоследствии традиционным. Однако на этой встрече вождь обратил внимание не на необходимость подготовки к отражению возможной агрессии. Это было ясно без слов. Он говорил о наболевшем. О катастрофической нехватке работоспособных, деловых людей. Недостатке профессионалов с высшим образованием, которые должны заменить полуобразованных практиков, превратившихся в слой партийных «вельмож-бюрократов».
Эта была та лее мысль, которую он обнародовал еще на «съезде победителей». Неторопливо, словно рассуждая вслух, и тщательно взвешивая слова, Сталин обращался к напрялсенно слушавшей его огромной аудитории: «Слишком много говорят у нас о заслугах руководителей, о заслугах-вождей. Им приписывают все или почти все наши достилсения. Это, конечно, неверно и неправильно. Дело не только в вождях...
Раньше мы говорили, что «техника решает все». Этот лозунг помог нам... мы ликвидировали голод в области техники и создали широчайшую техническую базу во всех отраслях деятельности для вооружения наших людей первоклассной техникой. Это очень хорошо.
Но этого далеко не достаточно... Чтобы привести эту технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры, способные освоить и использовать эту технику... Вот почему старый лозунг «техника решает все»... должен быть теперь заменен новым лозунгом, лозунгом о том, что «кадры решают все».
Легковесный ум может расценить его слова как некий популизм, но он выступал не на предвыборном демократическом митинге, где истекающие слюной ораторы жаждут своего признания. Он говорил с молодыми командирами — офицерством, которому предстояло принять на свои плечи тяжесть будущей войны.
Чтобы не оставалось неясностей в его претензиях к «вельможам-бюрократам», он указывал: «Равнодушное отношение некоторых наших руководителей к людям, к кадрам и неумение ценить людей является пережитком...
Если мы хотим изжить с успехом голод в области людей и добиться того, чтобы наша страна имела достаточное количество кадров, способных двигать вперед технику и пустить ее в действие, мы должны прежде научиться ценить людей, ценить кадры, ценить каждого работника, способного принести пользу нашему делу».
Сама масштабность решаемых им задач требовала огромное количество — миллионы деловых, грамотных, работников, которых всегда катастрофически не хватало. Он искал силы в новых людях, еще не развращенных пороком корыстолюбия. Он никогда не боялся ставить молодые, растущие кадры на самые высокие посты. Его наркомы становились самыми молодыми министрами в мире.
Замена устаревших, утративших свою полезность людей стала закономерной частью политики Сталина. Настойчиво и целеустремленно он продолжал укреплять Советское государство. И готовясь к принятию новой Конституции, он осуществлял реальные меры для либерализации атмосферы в стране и укрепления социалистической законности.
В марте 1935 года он назначил прокурором СССР А.Я. Вышинского. И уже 13 мая, по согласованию со Сталиным, новый прокурор представил Политбюро информационную записку. В ней сообщал о пересмотре им законности акции Наркомата внутренних дел по очистке Ленинграда от социально чуждых элементов. Вышинский отмечал, что в связи с высылкой в прокуратуру поступило 2237 жалоб. Из них 86%, то есть 1719 жалоб было отклонено, но 14% (264) — признаны законными, и высылки этих людей отменены.
Прокурор СССР пояснял: «При вполне удовлетворительной в целом операции по очищению Ленинграда последняя выявила ряд грубых ошибок и промахов, объясняющихся главным образом краткосрочностью и массовостью». Одновременно он обращал внимание на бюрократическое отношение к высланным местных властей: «Руководители отдельных хозяйственных, научных и административных учреждений зачастую отказывают в приеме на работу лицам, представляющим справки о своей высылке и ссылке».
О последовательности курса, взятого Сталиным, свидетельствует и то, что 14мая 1935года «Правда»опубликовала постановление ЦК ВКП(б) «О реорганизации Культпропа ЦК ВКП(б)». Вместо этого реликта советской пропаганды в аппарате ЦК организовывалось пять отделов. Все вместе взятое являлось свидетельством продолжения нового этапа в строительстве социалистического общества.
Своеобразной демонстрацией прагматичности замыслов Сталина стал день 15 мая, когда распахнулись двери станций первой очереди Московского метрополитена. Необычная, торжественная красота подземных дворцов-платформ, облицованных мрамором и коврами глазурованной керамики, залитых светом ламп в скрытых светильниках, вызывала восторг жителей и гостей столицы.
В этот же день в кабинете вождя состоялось важное заседание Политбюро. В постановлении указывалось: «1. Создать Оборонную комиссию Политбюро для руководства подготовкой страны к возможной войне с враждебными СССР державами». 2. Создать Особую комиссию Политбюро по безопасности для ликвидации врагов народа. 3. Провести во всей партии две проверки, гласную и негласную». Фактически речь шла о ликвидации «пятой колонны» на случай возможной войны.
Представляется несомненным, что эти важные решения будут неправильно поняты, как и все действия Сталина, если их рассматривать изолированно, вне связи с предшествующим и последующим ходом событий. Он серьезно воспринял действия Гитлера по отказу от выполнения условий Версальского договора и началу вооружения Германии.
И с этого момента все решительно предпринимаемые им шаги: подготовка конституционной демократической реформы, дипломатическая политика, усиление разведки, реорганизация системы пропаганды и агитации, были направлены к достижению основной цели — усилению способности государства противостоять агрессии вероятного противника.
Еще 7—8 мая Сталин провел совещание с руководством военной разведки. Основным его итогом явилось решение «о резком повышении роли разведки в подготовке к отражению угрозы войны». Эта установка касалась и внешней разведки ИНО. В числе выводов совещания было требование прекратить использование в разведывательных целях коминтерновцев. Это было практическим выражением закрепления Сталина курса на решительный отказ от призрака мировой революции. Он не был зашоренным фанатиком, фантазером, бредущим, не разбирая пути, в тумане иллюзий. Не принадлежавший к рабам догмы, он и не гнался за мифом.
21 мая 1935 года А.Х. Артузов (Фраучи) — кадровый чекист, швейцарец по происхождению — был переведен из ИНО НКВД заместителем начальника военной разведки (ГРУ) одессита С. Урицкого. Примечательно, что главой внешней разведки — Иностранного отдела Главного управления государственной безопасности, — в этот же день был назначен Абрам Слуцкий. Его первым заместителем стал Борис Берман, а вторым — их земляк Валерий Горожанин (Кудельский).
Такое явное преобладание в штатных назначениях этого периода лиц определенной национальности как в НКВД, так и в военных разведорганах, не может не бросаться в глаза. Оно свидетельствует о том, что Сталин не являлся юдофобом, но именно эта ярко выраженная «национальная особенность» механизма государственной безопасности станет прямой причиной дальнейшего хода событий. Но это станет ясно значительно позже.
А ранним утром 14 июня на одном из подмосковных полигонов, где были собраны образцы новых артиллерийских орудий, появилась большая группа людей. Впереди в кожаном пальто шел Ворошилов, чуть позади, в фуражке, летнем пальто и сапогах — Сталин. Рядом с ним, в темном реглане и шляпе, шагал Молотов и виднелась фуражка со звездочкой Орджоникидзе. По обеим сторонам и позади членов правительства шли военные и штатские.
Прибывшие остановились у стоявшего в ряду правофлангового орудия — универсальной пушки «К-25» завода «Красный путиловец», которую представлял конструктор Маханов. После его затянувшегося доклада подошли к пушке «Ф-22» Грабина. Конструктор перечислил тактико- технические показатели и отметил особенности, подчеркнув, что пушка способна уничтожить любой танк, находящийся на вооружении других армий.
Однако директору предприятия доклад показался неудачным и о второй грабинской пушке он начал рассказывать сам. Затем собравшиеся перешли к следующему изделию, а расстроенный и растерявшийся 34-летний Грабин остался у своей «желтенькой» 76-миллиметровки, тяжело переживая свою неудачу.
Следующий конструктор еще продолжал свой доклад, когда от общей группы отделился Сталин, направившись в сторону одиноко стоявшего конструктора. Он снова остановился у дощечки, на которой были перечислены характеристики пушки, и, внимательно прочтя их, стал задавать вопросы. Его интересовала дальность стрельбы, бронепробиваемость, подвижность, вес пушки и численность орудийного расчета, действие всех типов снарядов по цели и многое другое.
«Я, — писал в воспоминаниях генерал-полковник технических войск Грабин, — отвечал коротко и, как мне казалось, ясно... под конец Сталин сказал: «Красивая пушка, в нее можно влюбиться. Хорошо, что она мощная и легкая».
Решая вопросы обороны, Сталин с профессиональной осведомленностью и знанием дела вникал во все тонкости создаваемых видов военной техники и оружия. Это не было праздным интересом дилетанта. Он выступал в роли заказчика и твердо знал, что ему требуется.
После просмотра всех пушек и орудий направились в блиндаж, чтобы оттуда наблюдать стрельбу. Пушка Грабина не подвела конструктора, а с универсальным детищем Маханова пришлось повозиться... Внушительное громовое зрелище завершилось стрельбой орудий крупного калибра. Когда отгремел последний выстрел, Сталин произнес: «Все!» — и отошел от амбразуры. Выйдя из блиндажа, он негромко заговорил, словно рассуждая вслух: «Орудия все хорошие, но их надо иметь больше...»
Грабин и Маханов шли рядом с ним. Неожиданно остановившись, Сталин сказал конструкторам: «Познакомьтесь». Они ответили, что давно знакомы. «Я это знаю, — улыбаясь, сказал Сталин, — а вы при мне познакомьтесь».
«Маханов, — пишет Грабин, — взглянул на меня... и мы пожали друг другу руки. «Ну, вот и хорошо, что вы при мне познакомились, — сказал Сталин». Дружески обняв конструкторов за плечи, он снова подвел их к представленным на рассмотрение пушкам и предложил взаимно «покритиковать» образец конкурента. Маханов ничего критического в отношении пушки коллеги сказать не смог, а Грабин отметил, что «универсальная пушка имеет три органических недостатка», которые не устранимы без коренных переделок, и перечислил их. Выслушав мнения конструкторов, Сталин предложил: «А теперь покритикуйте свои пушки...»
Совещание в Кремле состоялось на следующий день. Его вел Молотов, сидевший на месте председателя, члены правительства расположились вдоль приставленного длинного стола. Пока шло обсуждение, Сталин некоторое время стоял у окна, а затем стал молча расхаживать по залу. Все выступавшие рекомендовали принять на вооружение универсальную пушку завода «Красный путиловец». Несколько раз он подошел к Грабину, негромко задавая вопросы. Заседание затянулось, и когда все выговорились, председательствовавший спросил, не желает ли кто еще высказаться.

«В зале, — пишет Грабин. — стало тихо. Сталин подошел к столу Молотова: «Я хочу сказать несколько слов...» Меня интересовало: что же он скажет по столь специфичному вопросу, который дебатируется уже несколько лет?
Манера Сталина говорить тихо, не спеша, описана неоднократно. Казалось, каждое слово он мысленно взвешивает, а потом только произносит. Он сказал, что надо прекратить заниматься универсализмом. И добавил: «Это вредно». Думаю, читатель поймет, какую бурю радости это
вызвало в моей груди.
Затем он добавил, что универсальная пушка не может все вопросы решать одинаково хорошо. Нужна дивизионная пушка специального назначения. «Отныне вы, товарищ Грабин, занимаетесь дивизионными пушками, а вы, товарищ Маханов, — зенитными. Пушку Грабина нужно срочно испытать».
Лично вникая в детальные аспекты множества вопросов, составляющих интересы государства, его внутренней защиты и внешней обороны, политики и хозяйственного развития, Сталин проявлял незаурядную профессиональную компетентность и демонстрировал трезвость решений. Этот взвешенный подход нашел свое место и при реорганизации НКВД. Примечательно, что в это время Сталин резко ограничил полномочия внутренних карательных органов.
Революционную законность, которую провозглашали участники Октября, Гражданской войны и периода нэпа, заменяла законность правового государства. Это выразилось, в частности, в том, что 17 июня Политбюро утвердило постановление «О порядке производства арестов». В нем устанавливалось, что по всем делам без исключения аресты, производимые НКВД, могут осуществляться лишь с согласия прокуроров.

Для ареста членов ЦИК СССР и союзных республик, руководящих работников наркоматов, директоров заводов и совхозов, а также простых инженеров, агрономов, врачей, профессуры, руководителей учебных заведений и научно-исследовательских институтов требовалась не только санкция прокурора, но и согласие соответствующего наркома. Несомненно, что эта мера была направлена на ограничение полномочий НКВД.
Тема «законности» всплыла и в разговоре Сталина с приехавшим в Москву Роменом Ролланом. Известного французского писателя и его с жену он принял 28 июня. Разговор начал гость. Подчеркнув, что он является другом СССР, Ромен Роллан, как убежденный либерал, поднял тему, волновавшую французские литературные круги. О ссылке в Оренбург на три года пишущего на французском языке троцкиста Виктора Сержа. Напомним, что это именно тот Серж, который вел антисталинскую пропаганду на пригородных кладбищах.
Роллан указал: «На мой взгляд, политика СССР недостаточно заботится о том, чтобы приводить своим иностранным друзьям мотивы некоторых своих действий. «...» Вы были правы, энергично подавляя сообщников заговора, жертвой которого явился Киров. Но покарав заговорщиков, сообщите европейской публике и миру об убийственной вине осужденных».
Сталин слушал молча, не перебивая и не останавливая литератора. Затрагивая тему войны, Р. Роллан отмечал, что у друзей СССР за рубежом «социалистическое и коммунистическое сознание смущено военным союзом СССР с правительством империалистической французской демократии — это сеет тревогу в умах». С позиции сегодняшнего времени такая позиция может показаться наивной, если не сказать недалекой.
И ответы на вопросы, волновавшие писателя, Сталин начал с наиболее важного, с темы войны. Он обратил внимание на то, что соглашение о взаимной помощи с Францией было заключено при условиях наличия в Европе системы фашистских и буржуазно-демократических государств. Советское правительство, говорил Сталин, не могло оставаться в этих условиях нейтральным, ибо это значило - «облегчить возможность для фашистов одержать победу, а победа фашистов является угрозой для дела мира, угрозой для СССР, а следовательно, угрозой для мирового рабочего класса.
...СССР заинтересован... чтобы Франция была хорошо вооружена против возможного нападения фашистских государств, против агрессоров. Вмешиваясь таким образом, мы как бы кладем на чашу весов борьбы между фашизмом и антифашизмом... добавочную гирьку, которая перевешивает чашу весов в пользу антифашизма и неагрессии».
Сталин пояснял вещи являвшиеся для него очевидными, но их явно не понимал писатель-интеллигент. «Вы говорили, - отметил Сталин, - что мы должны вести за собой наших друзей в Западной Европе. Должен сказать, что мы опасаемся ставить себе такую задачу. Мы не беремся их вести, потому что трудно давать направление людям, живущим в совершенно другой среде, в совершенно иной обстановке.
Каждая страна имеет свою конкретную обстановку, свои конкретные условия, и руководить этими людьми из Москвы было бы с нашей стороны слишком смело. Мы ограничиваемся поэтому самыми общими советами. В противном случае мы взяли бы на себя ответственность, с которой не могли бы справиться. Мы на себе испытали, что значит, когда руководят иностранцы, да еще издали».
Речь шла о германских лидерах Интернационала, и Сталин подчеркнул: «Нужно, чтобы рабочий класс каждой страны имел своих собственных коммунистических руководителей. Без этого руководство невозможно».

Это рассуждение не было голословной декларацией, предназначенной для успокоения социально-либеральных взглядов французского писателя. Еще в начале 1935 года появился документ «Указание Политбюро ЦК ВКП(б) о работе делегации ВКП(б) в К. И.», регламентирующий взаимоотношения с Коминтерном.
В нем требовалось: «Используя огромный опыт работы ВКП(б) и популяризируя его среди компартий, необходимо, однако, избегать механического перенесения методов работы ВКП(б) на компартии капиталистических стран, работающих в совершенно иных условиях и стоящих на совершенно ином уровне развития».
Нет, он не делал голословных заявлений. Все сказанное им было глубоко продуманным и взвешенным. Говоря о внутренних политических проблемах, Сталин откровенно разъяснял Ромену Роллану: «Вы спрашиваете - почему мы не делаем публичного судопроизводства над преступниками-террористами. Возьмем, например, дело убийства Кирова. Может быть, мы тут действительно руководствовались чувством вспыхнувшей в нас ненависти к террористам-преступникам.
Киров был прекрасный человек. Убийцы совершили величайшее преступление. Это обстоятельство не могло не повлиять на нас. Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова (курсив мой. — К. Р.)«...» Эти сто человек, белогвардейцев, и не думали отрицать на военном суде своих террористических намерений. «Да, — говорили многие из них, — мы хотели и хотим уничтожить советских лидеров, и нечего нам с вами разговаривать, расстреляйте нас, если вы не хотите, чтобы мы уничтожили вас».
Это было более чем откровенным комментарием. И историкам не было необходимости хитроумно выдумывать мотивы, которыми руководствовался вождь в своих действиях. Сталин продолжал: «Нам было известно, что после злодейского убийства Кирова преступники-террористы намеревались осуществить свои злодейские планы и в отношении других лидеров. Чтобы предупредить это злодеяние, мы взяли на себя неприятную обязанность расстрелять этих господ. Такова логика власти. Власть в подобных условиях должна быть сильной, крепкой и бесстрашной. В противном случае она — не власть и не может быть признана властью».
В ответах Ромену Родлану Сталин коснулся и «кремлевского дела». Он сказал: «Вот, например, недавно у нас в Кремле мы обнаружили террористические элементы. У нас есть правительственная библиотека, и там имеются женщины-библиотекарши, которые ходят на квартиры наших ответственных товарищей в Кремле, чтобы содержать в порядке их библиотеки.
Оказывается, кое-кого из этих библиотекарш завербовали наши враги для совершения террора. Надо сказать, что эти библиотекарши по большей части представляют из себя остатки когда-то господствующих, ныне разгромленных классов - буржуазии и помещиков. И что же? Мы обнаружили, что эти женщины ходили с ядом, имея намерение отравить некоторых наших товарищей.
Конечно, мы их арестовали, расстреливать их мы не собираемся, мы их изолируем (курсив мой. — К. Р.)».
Обратим внимание, что эти комментарии были сделаны не для печати. Стенограмма записи беседы Сталина с писателем более семидесяти лет пролежала в архиве под грифом «Совершенно секретно». Она опубликована недавно. И уже это позволяет сказать, что не чувство подозрительности двигало поступками Сталина, как это утверждали «историки». Он просто не мог, не имел права не отреагировать на замыслы и преступные действия скрытых и явных врагов. По существу, он повторял известную истину: закон
суров, но это закон.
Однако, отражая происки врагов и готовясь к возможной войне, он продолжал вглядываться в будущее. Он не забывал о мире и перспективах государства. 7 июля 1935 года СНК СССР принял постановление «О выдаче сельскохозяйственным артелям государственных актов на бессрочное (вечное) пользование землей». 10 июля СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановление «О генеральном плане
реконструкции Москвы».
Жизнь шла своим чередом, и у множества советских людей преобладали интересы, далекие от сложных вопросов современности. Они строили заводы, растили хлеб, влюблялись и предавались творческим занятиям: в числе молодежных увлечений первенствовала авиация. Молодые стремились в небо, и их не смущало поэтическое преувеличение что ими движет «вместо сердца - пламенный мотор».

В середине лета в столице состоялся показ достижении спортсменов Центрального аэроклуба. Конструкторы летчики, планеристы, парашютисты и авиамоделисты, собравшиеся 12 июля на подмосковном Тушинском аэродроме, толпились возле самолетов и планеров, расположившихся в западном секторе поля, в излучине реки Москвы. Небо хмурилось, и спортсмены с настороженностью поглядывали на низкие облака, которые могли сорвать праздник.
Но еще чаще все напряженно смотрели в сторону ворот, выходящих на Волоколамское шоссе. Вскоре там в отдалении, переваливаясь на неровностях, показались черные автомашины: одна, другая, третья... Первыми из них вышли Сталин, Ворошилов и секретарь комсомольцев Косарев. За ними потянулись военные и штатские люди. Сталин был в сером коверкотовом однобортном пальто-макинтоше, такого же цвета фуражке и мягких шевровых сапогах. Подойдя к собравшимся и поздоровавшись, члены правительства вступили в оживленную беседу.
Праздник открыли планеристы. Затем взлетевший на учебном самолете «У-2» летчик Алексеев продемонстрировал шутливый номер: «первый самостоятельный вылет ученика на самолете». Все смеялись и аплодировали. Его акробатическое выступление должно было завершиться выполнением фигуры штопор с посадкой при выходе из последнего витка.
Этот прием был тщательно отработан но, стремившийся показать действительно «высший пилотаж» Алексеев увлекся. Он решил опуститься ближе к земле, и на глазах у собравшихся, не выходя из штопора, самолет скрылся за крутым берегом реки. Взлетевший вверх фонтан брызг свидетельствовал о том, что машина врезалась в воду и летчик погиб. К месту происшествия помчались автомобили. Собравшиеся пребывали в тягостном молчании, взволнованно переживая случившееся.
Все так же молча встретили быстро вернувшуюся на большой скорости санитарную машину. Она резко затормозила, и ко всеобщему изумлению, в отрывшейся двери появился мокрый, крайне сконфуженный, но живой и невредимый пилот. Подойдя к Ворошилову, он отрапортовал: «Товарищ народный комиссар! Летчик Алексеев потерпел аварию». Лихач объяснил, что в последнюю минуту при выходе из штопора у него сорвалась с педали нога. Все радостно оживились, а Сталин, подойдя к мокрому неудачнику, пожал руку и обнял его.
Праздник продолжился. В его завершение, выстроившись на высоте 150 метров в одну линию, учебные самолеты подошли к границе аэродрома и, «дав полный газ», стали обгонять друг друга. Впереди оказалась «Ут-2». Когда Сталин спросил, чья это машина, Ворошилов представил ему 29-летнего конструктора Александра Яковлева. После приземления пилотов вождь осмотрел понравившийся ему самолет. Он был удивлен, когда на его вопрос, на каком заводе строили машину, конструктор сообщил, что его коллектив работал в кроватной мастерской.
Организаторы попросили членов правительства сфотографироваться с участниками праздника. Фотографы и кинооператоры искали удобный ракурс. Авиаконструктор А.С. Яковлев вспоминал, что, замешкавшись, он подошел, когда большая группа уже укомплектовалась. Заметив растерянность молодого конструктора, Сталин поманил его пальцем. Предложив сесть рядом, вождь покровительственно положил руку на плечо... будущего генерал-полковника авиации.
В это переменчивое лето очевидным выражением доброй воли Сталина как государственного деятеля, стремившегося объединить весь народ, стало постановление Политбюро от 26 июля «О снятии судимости с колхозников». Практически началась реабилитация людей, репрессированных по закону от 7 августа 1932 года.
ЦИК и СНК СССР предписывали: «снять судимость с колхозников, осужденных к лишению свободы на сроки свыше 5 лет либо к иным, более мягким мерам наказания и отбывшим данные им наказания или досрочно освобожденных до издания настоящего постановления, если они в настоящее время добросовестно и честно работают в колхозах, хотя бы в момент совершения преступления были единоличники».
Фактически это решение стало амнистией всех, кто в той или иной форме сопротивлялся коллективизации. За семь последующих месяцев к 1 марта 1936 года судимость сняли с 768 989 человек. Это освобождало их от поражения в правах, лишавших возможности на протяжении 5 лет участвовать в выборах. Таким образом, события, начавшиеся с выстрелов в Смольном, не вызвали нагнетания атмосферы борьбы; наоборот, Сталин продолжил демократизацию общественных отношений.
Однако, проявив гуманную мудрость и очевидное государственное милосердие в отношении к осужденным крестьянам, Сталин выполнил и обещание, высказанное в беседе с французским беллетристом. Дело экзальтированных кремлевских «Шарлотт», собравшихся под теплое крыло любвеобильного ловеласа Енукидзе, уличенных в террористических планах, следовало довести до логического конца.

Начавшийся 10 июля процесс по осуждению «мелкой шушеры», разоблаченной Ягодой в Кремле, завершился 27 июля. Из арестованных по «кремлевскому делу» — подстрекательству к совершению теракта против Сталина — военная коллегия Верховного суда под председательством армвоенюриста латыша Ульриха судила 30 человек. Коллегия установила существование четырех террористических групп, в том числе одной троцкистской.
На процессе 14 подсудимых признали себя виновными, Десять признались, что слышали антисоветские высказывания. Шесть человек признали себя виновными в «террористических намерениях». Из числа осужденных двое: секретарь коменданта Кремля Синелюбов и начальник разведывательного управления Чернявский — были приговорены к расстрелу. Лев Каменев был осужден на 10 лет, к пяти годам осудили старшего сына Троцкого Сергея Седова. Остальные получили разные сроки заключения и ссылки со значительным смягчением возможного наказания.
В дни суда над «кремлевцами» Сталин занимался проблемами, далекими от личной безопасности. Они были связаны с военными провокациями Японии, происходившими в течение июня — июля на советско-маньчжурской границе. Он сосредоточил свое внимание на пограничных вопросах. Речь шла не только о безопасности границ на востоке страны, но и о престиже государства.
Накануне окончания этого закрытого процесса, 25 июля в Москве начал свою работу VII Конгресс Коминтерна. В резолюции Конгресса указывалась мысль, высказанная Сталиным Р. Роллану: «Исходить при решении всех вопросов из условий особенностей каждой страны и избегать, как правило, непосредственного вмешательства во внутриорганизационные дела коммунистических партий». Слова вождя не расходились с делами.
Нет, в те годы энтузиазм масс был направлен не на поиски врагов. В начале осени передовицы советских газет заполнили сообщения о том, что, работая в ночь с 30—31 августа, забойщик шахты «Центральная-Ирмино» Алексей Стаханов превысил норму выработки в 14 раз. Этот рекорд послужил началом широко развернувшегося в стране стахановского движения.
Но важен был не сам рекорд. Промышленность брала курс на создание системы труда, позже названной А.К. Гастевым «научной». Менялись не только приемы, но и способы, методы самой работы — ее организации. В ноябре ткачихи Е. и М. Виноградовы перешли на обслуживание 216 автоматов, положив начало движению многостаночников.
И главное значение массового движения, названного стахановским, заключалось даже не в повышении производительности, а в том, что труд из обременительной обязанности по добыванию средств к существованию превращался в дело чести, доблести и геройства. В буднях великих строек народ обретал новые стимулы. Приобщение людей к творчеству, энтузиазму меняло сам смысл человеческого существования, возвышая его до осознания общественной полезности.
Теперь, когда и с востока, и с запада уже повеяло порохом войны, признание общественной полезности Сталин решил придать армии. 23 сентября «Правда» опубликовала постановление ЦК и Совнаркома «О вводе персональных военных званий начальствующего состава РККА и об утверждении положения о прохождении службы командным и начальствующим составом». Накануне Штаб РККА переименовали в Генеральный штаб.
Начав планомерное и последовательное оснащение армии современной техникой, танками, самолетами, он не забыл о психологической стороне дела. Несомненно, он знал о брожении в среде военных и понимал, что за подковерной возней командиров в действительности стоят не идейные противоречия с руководством страны, а неудовлетворенные амбиции. Но у него не было намерения «воевать» с армией и, как тонкий психолог, он сделал неожиданный и блестящий ход. Сталин решил удовлетворить тщеславие военных кардинальным и эффектным средством — он реформировал армейскую иерархию.
Новая система давала уверенность профессиональным военным в возможности продвижения по службе, укрепляла авторитет вооруженных сил, но она стала и своеобразным уроком любителям «мировой революции». Почти демонстративно подчеркнуто в Красной Армии восстанавливались воинские звания старой русской армии, за исключением генеральского.
Однако присутствовало и новое. 20 ноября пяти военачальникам: Блюхеру, Буденному, Ворошилову, Егорову, Тухачевскому Правительство Союза ССР присвоило звания маршалов. Через два дня был создан Военный совет при наркоме обороны. В армии вводилась новая форма, появились знаки различия — на петлицах и на рукаве.
Возвращение воинских званий царской армии вызвало почти шок. Вспышку гневных филиппик в адрес Сталина со стороны троцкистов, обвинивших его в «измене» делу революции, и крики о возврате к царизму у «старых большевиков». Но предпринятый им шаг не был мишурой, рассыпанной для удовлетворения самолюбия тщеславных людей, способом отвлечь недовольных. Его замысел имел более глубокую внутреннюю подоплеку. После потрясений коллективизации, локальных, но нервирующих общественность схваток с оппозицией, страна нуждалась в успокоении. Мир, спокойствие, стабильность и гарантированные перспективы будущего — вот чего добивался Сталин в это время.
Возвращением воинских званий он как бы подвел черту под окончанием «революционного» деления профессиональных военных на «бывших», — подвергающихся в армейской среде выдавливанию и репрессиям, — и «не бывших»; на белых и красных. В обстановке назревающей войны этим решением все военные объединялись в одну касту, призванную обеспечить защиту государства.
Забота об обороне страны была тем лейтмотивом, которым руководствовался Сталин в реформе армии, но в его действиях заметен и частный момент. Очевидный жест по отношению к особо выделенным лицам, получившим высшие воинские звания, как выражение подчеркнутого доверия с его стороны. Возвышение военных вызвало ревностную зависть «чекистов», соперничавших в славе с армией. По просьбе Ягоды персональные звания 7 октября были введены и в ОГПУ. С 26 ноября Ягода стал именоваться Генеральным комиссаром безопасности, что соответствовало званию маршала. Для умиротворения политической ситуации Сталин употребил не кнут, а пряник.

Начавшийся 14 ноября 1935 года в Москве съезд стахановцев продолжался четыре дня. Его открыл Орджоникидзе. Затем перед почти тремя тысячами присутствующих выступили Стаханов, Петр Кривонос, Александр Бусыгин, Мирон Дюканов. Мастер Горьковского автозавода Бусыгин, выйдя на трибуну, оробел. «Трудно мне говорить, мне легче коленчатые валы ковать», — начал он выступление фразой, вызвавшей смех и оживление в зале.
Из президиума раздалась одобряющая реплика Сталина: «Нам не нужны которые умеют хорошо говорить, нам нужны те, которые умеют хорошо работать!» Да, эти люди не всегда говорили складно, но они умели делать дело, а практическим ближайшим делом являлось строительство социализма.
Объявление в последний день совещания выступления Сталина вызвало бурные аплодисменты. Зал встал, и Сталин, пытавшийся прервать овацию жестами, вынужден был долго ждать. Затем в едином порыве, без команды, три тысячи человек запели «Интернационал».
Это было стихийное выражение единения вождя и лучших представителей класса, которому он служил. Овация продолжалась и после завершения пения Государственного гимна. Напрасно Сталин поворачивался к президиуму, прося установить порядок; он достал карманные часы, показывая их делегатам, а Орджоникидзе еще долго потрясал неслышным в овации колокольчиком.
Было ли это проявление культа личности Сталина? Конечно, было — это была взаимная признательность, потому что он, в свою очередь, пестовал культ трудящегося народа. «Перед вами, — сказал в выступлении Сталин, — люди вроде товарищей Стаханова, Кривоноса, Пронина, Виноградовой и многих других, люди новые, рабочие и работницы, которые полностью овладели техникой, оседлали ее и погнали вперед. Таких людей у нас не было или почти не было три года тому назад. Это — люди новые, особенные...»
Именно в этом выступлении он произнес знаменитые слова: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится. Отсюда высокие нормы выработки. Отсюда герои и героини труда. В этом прежде всего корень стахановского движения». Он отчетливо осознавал, что в промышленности преобладает косность, желание работать по старинке. Трудовой энтузиазм стахановцев ломал прежние стереотипы, настраивал огромные массы на поиски рациональных способов организации труда, вносил в психологию трудящихся элементы творчества.
Предпринятая вождем откровенная либерализация социальной атмосферы страны распространялась и на образовательные права. 30 декабря 1935 года «Известия» опубликовали принятое накануне постановление ЦИК и СНК СССР «О приеме в высшие учебные заведения». В нем указывалось: «Отменить установленные при допущении к испытаниям и приеме в высшие учебные заведения и техникумы ограничения, связанные с социальным происхождением поступающих в эти учебные заведения или с ограничением
в правах их родителей».
Его действия не были разовой популистской кампанией. Они составляли комплекс мер, отражавших существо взвешенной и осмысленной им политики. Через год с небольшим после выстрелов в Смольном Сталин вновь рассмотрел на заседании Политбюро вопрос о «реабилитации» крестьян, осужденных на основе указа «Об охране социалистической собственности», и 15 января 1936 года Верховному суду, Прокуратуре и НКВД СССР было дано поручение: создать региональные комиссии для «проверки правильности применения постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г.»
Только за шесть последующих месяцев, рассмотрев 115 тысяч дел, комиссии 91 тысячу из них признали «неправильными» и освободили от дальнейшего наказания 37 тысяч человек. Повторим, что с 29 июля 1935 года, когда Политбюро в первый раз приняло соответствующее постановление, к 1 марта 1936 года подобная «реабилитация» распространилась на 768 989 человек. С них сняли судимость и прекратили «временное поражение в правах».
Еще два решения Политбюро касались «социально чуждых элементов», высланных после убийства Кирова из Ленинграда. В постановлении от 28 февраля указывалось: «Предложить НКВД и Прокуратуре Союза ССР в отношении учащихся высших учебных заведений или занимающихся самостоятельно общественно-полезным трудом, высланных в 1935 г. из Ленинграда в административном порядке вместе с родителями в связи с социальным происхождением и прошлой деятельностью последних, но лично ничем не опороченных, — высылку отменить и разрешить им свободное проживание на всей территории Союза ССР».
Таким образом, факты опровергают легковесное утверждение, будто бы убийство Кирова стало предпосылкой для развертывания репрессий. Все происходило по принципу наоборот. Сталин последовательно и неуклонно проводил демократические преобразования, направленные на гражданскую консолидацию всего общества. 23 июля 1936 года Политбюро приняло очередное решение: «Предложить ЦИК СССР и ВЦСПС лиц, высланных из Ленинграда, но невиновных в конкретных преступлениях, на время высылки не лишать избирательных прав и права на пенсию».
Реабилитационная оживляющая волна примирения докатилась и до отдаленных уголков ГУЛАГа. Еще 4 апреля лиц, осужденных в годы первой пятилетки по делу Промпартии на десять лет, не только помиловали, но и восстановили «во всех политических и гражданских правах». В их числе были Л.К. Рамзин, В.А. Ларичев, В.И Огнев и другие инженеры. Впоследствии профессор Рамзин создал конструкцию промышленного прямоточного котла, получив за изобретение орден Ленина и Сталинскую премию.
Сталин последовательно и целеустремленно гасил пожар экстремизма, вызванный катаклизмами гражданского противостояния. В этот же период он осуществил и фактическую реабилитацию казачества. Постановление ЦИК гласило: «Учитывая преданность казачества Советской власти, а также стремление широких масс советского казачества со всеми трудящимися Советского Союза активным образом включиться в дело обороны страны... отменить для казачества все ранее существовавшие ограничения в отношении их службы в рядах Рабоче-крестьянской Красной армии, кроме лишенных прав по суду».
В армии восстанавливались казачьи части с их традиционной формой — «цветными (красные для донцов, синие для кубанцев) околышами фуражек и лампасами, с папахами, кубанками и бешметами».
Впервые после революции и Гражданской войны Сталин осуществлял откровенную либерализацию жизни; она была направлена на демократизацию политического климата в стране, и казалось, что наступивший 1936 год обещал только радостные и оптимистичные перспективы.
Еще 1 октября 1935 года, после отмены карточной системы, была восстановлена свободная продажа мяса, рыбы, жиров, сахара и других продуктов питания, а с января нового года и промтоваров. В феврале ликвидировали Торгсин - сеть магазинов, торгующих товарами только за валюту. В ночь с 31 на 1 января, впервые за годы Советской власти, во дворцах и клубах страны прошли новогодние балы и торжества.
Накануне, на состоявшемся 21—25 декабря пленуме ЦК, было утверждено многозначительное постановление: «Считать чистку партии законченной и не проводить ее в тех областях, где она не проходила». Провести с 1 февраля по 1 мая 1936 года обмен партийных документов «всем прошедшим и не прошедшим чистку». В эту многозвенную цепь преобразований попала и наука. 7 февраля было заявлено о прекращении деятельности Коммунистической академии. Право руководства наукой осталось за АН СССР. Ведомая твердой рукой Сталина страна решительно порывала с прежней воинствующей левизной и вульгарным отношением к прошлому. В таких аккордах затерялось эхо, вызванное выстрелами в коридорах Смольного.
Но самые важные, далеко устремленные свои намерения и цели вождь сформулировал для публичного оглашения, когда 1 марта 1936 года Сталин принял Роя Уилсона Говарда, представителя американского газетного объединения «Скриппс-Говард ньюспейперс».
Один из вопросов Говарда из этого интервью относился к намечаемой реформе: «В СССР разрабатывается новая конституция, предусматривающая новую избирательную систему. В какой мере эта новая система может изменить положение в СССР, поскольку на выборах будет участвовать только одна партия? »
«Как уже было объявлено, — ответил Сталин, — по новой конституции выборы будут всеобщими, равными, прямыми и тайными. Вас смущает, что на этих выборах будет выступать только одна партия. Вы не видите, какая может быть в этих условиях избирательная борьба. Очевидно, избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные организации...
Вам кажется, что не будет избирательной борьбы. Но она будет, и я предвижу весьма оживленную избирательную борьбу. У нас немало учреждений, которые работают плохо. Бывает, что тот или иной местный орган власти не умеет удовлетворить те или иные из многосторонних и все возрастающих потребностей трудящихся города и деревни.
Построил ли ты или не построил хорошую школу? Улучшил ли ты жилищные условия? Помог ли ты сделать наш труд более эффективным, нашу жизнь более культурной? Не бюрократ ли ты?
Таковы будут критерии, с которыми миллионы избирателей будут подходить к кандидатам, отбрасывая негодных, вычеркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры.
...Наша избирательная система подтянет все учреждения и организации, заставит их улучшить свою работу. Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти. Наша новая советская конституция будет, по-моему, самой демократической из всех существующих в мире».
Сталин с огромной энергией и решительностью продолжал дальнейшее переустройство общества, и план демократических преобразований был уже осмыслен им. Он глубоко просчитывал перспективы завтрашнего дня, но на
пути осуществления этого плана вождя стояли далеко не надуманные препятствия.
Идея террористического устранения Сталина и людей из его окружения, многократно повторенная Троцким, приобретала реальные очертания. Противники вождя тоже собирали свои кадры. Эмиссары Иудушки Троцкого просачивались в страну, но Сталина подстерегала и иная опасность.

Повторим, что после ареста в 1937 году Ягода признался, что наряду с троцкистами и зиновьевцами еще в начале 30-х годов он «приступил к организации параллельного заговора» против Сталина. Мотивы своих действий бывший глава НКВД пояснял так: «Я боялся, что они (руководители центра заговора. — К. Р.) могут, придя к власти, попросту выгнать меня, и именно поэтому я организовал параллельный заговор».
На допросе 26 апреля в числе непосредственных участников, посвященных в планы и цели заговора, Ягода назвал начальника секретно-политического отдела Молчанова, заместителя наркома внутренних дел Прокофьева, начальника оперотдела Паукера, заместителя начальника оперотдела Воловича, начальника особого отдела Гая, секретаря НКВД Буланова, начальника транспортного отдела Шанина, начальника алминистративно-хозяйственного отдела Островского.
Среди лично преданных людей, выполнявших его отдельные поручения, им были перечислены: «1. Лурье — нач. инженерно-строительного отдела НКВД. 2. Иванов — пом. секретаря НКВД. 3. Винецкий — сотрудник оперотдела. 4. Пакли — нач. отделения админ.-хоз. упр. НКВД. 5. Черток — нач. ЭКО. 6. Погребинский — нач. УНКВД в Горьковском крае». В сохранившемся в архиве протоколе допроса Ягоды № 4 от 4 мая 1937 года отмечено:
«Ягода: Я уже показывал, что первым человеком, вовлеченным в заговор, был Молчанов. Это потому, что в ОГПУ-НКВД он пришел уже участником организации правых, и, как вам уже известно, само назначение его начальником
СПО было произведено по постановлению центра организации правых. Я показывал также о роли Молчанова как участника заговора.
Она состояла главным образом в том, чтобы, будучи начальником СПО, создавая видимость борьбы с правыми и троцкистами, по существу, отводить от них удары и дать им возможность действовать».

Когда концу 1935 года ЦК стал требовать от начальника НКВД «разворота событий по троцкистам, зиновьевцам и правым», с согласия Ягоды, к руководству первым отделением Секретно-политического отдела Молчанов привлек Штейна и Григорьева. Первый был назначен начальником отделения, второй — его заместителем.
«В дальнейшем, — пояснял Ягода, — и Штейн, и Григорьев проводили предательскую работу по смазыванию, свертыванию дела троцкистско-зиновьевского блока. По прямому нашему поручению скрывали в следствии по первому центру блока все прорвавшиеся выходы на правых, в группе Шмелева и Трусова, а затем, когда это удалось, скрыли в следствии и программу блока. Была попытка закончить дела по разгрому блока на первом процессе, но это также не удалось, Ежов продолжал жать на меня.
...Были люди и у Гая в Особом отделе.
Вопрос: Кто? назовите их.
Ягода: Во-первых, Богуславский. О нем мне Гай говорил, что он вовлечен в заговор и выполняет ряд его поручений, связанных с заговором. Потом Уманский. Гай мне говорил, что Уманский германский разведчик, и на этом Гай завербовал его в заговор. Уманского я затем использовал в своих целях... Ильк. Не помню точно, на основании каких данных, но у меня сложилось впечатление, что он тоже германский разведчик. Я говорил об этом Гаю и рекомендовал осторожно его прощупать и, если удастся, завербовать.
...Вопрос: А по другим отделам?
Ягода: У Паукера и Воловича своим человеком был Колчин, начальник отделения Оперода. Выполнял их преступные поручения.
...Вопрос: Когда был завербован Погребинский?
Ягода: Погребинский... был завербован мною окончательно, когда из Уфы он был переведен нач. управления НКУД в г. Горький. Это было, кажется, в 1932 году. Вербовал я его у себя в кабинете. Сказал ему, что я связан с правыми, что положение таково, что правые могут прийти к власти и что нам придется им в этом деле помочь.
Говорил ему, что именно в связи с этим я перевожу его поближе к Москве, в г. Горький, с тем чтобы он подобрал себе там людей и был готов к действиям по моим указаниям.
Вопрос: К какого характера действиям вы готовили Погребинского?
Ягода: В мои планы входило создание в ближайшем к Москве полномочном представительстве б. ОГПУ группы своих людей, с тем чтобы иметь возможность перебросить их в Москву. Именно в этих целях я завербовал Погребинского и перевел в г.Горький.
Вопрос: Вы давали задание Погребинскому подобрать людей?
...Ягода: У Погребинского была своя группа. Он говорил мне, что целиком вовлечен в заговор его заместитель Иванов Лев (он, кажется, сын жандармского полковника). Называл он также «своим» его начальника СПО...»
В подтверждение этих показаний, забегая вперед, к месту сказать, что когда Погребинский получил информацию об аресте Ягоды, то он пошел в туалет и застрелился.
Обстоятельства развития событий не позволили Ягоде осуществить замысел по устранению Сталина. Однако он преуспел в другом. Сформировав группу внутри НКВД и опасаясь своего разоблачения, глава НКВД активно препятствовал раскрытию центра зиновьевцев и троцкистов. Весь 1935 год он «тормозил, саботировал, оттягивал» следственные действия по разгрому заговорщицкой организации правых. Поэтому после убийства Кирова службе безопасности понадобилось более года, чтобы, наконец, нащупать нити реально вызревавшего заговора.
Переломной гранью, за которой началось роковое скольжение вниз и последовавший крах непримиримых противников вождя, стал январь 1936 года. На территории СССР было арестовано свыше 100 троцкистов и ряд военных в Московском и других округах. К этому времени Ежов стал систематически и все настойчивее вмешиваться в дела НКВД. На очередном допросе, состоявшемся 13 мая 1937 года, Ягода пояснил свои действия: «Ежова, я, кажется, об этом уже говорил, мы боялись больше всего».
На вопрос: «Почему больше всего»?Ягода ответил: «Потому, что с другими руководителями партии и правительства по делам НКВД говорил лично я сам, никого другого из аппарата НКВД я не подпускал.
...Но Ежов пришел в аппарат, обходя меня, он спускался непосредственно в оперативные дела, влезал сам во все дела. Это было в начале 1936 года, когда начались только дела по троцкистской организации... Ежов, должно быть, раскусил нашу тактику. Он не удовлетворялся разговорами и докладами, которые ему делал Молчанов.
Он стал сам ходить к следователям на допросы, стал сам вызывать и допрашивать арестованных, беседовать с рядовыми сотрудниками аппарата и т. п. Тут мы были бессильны: ни договориться с сотрудниками, ни инструктировать их, что говорить Ежову, нельзя было. Меры, которые я применял к изоляции Ежова от аппарата НКВД, ничего не давали.
Вопрос: Какие меры к изоляции тов. Ежова от НКВД вы принимали?
Ягода: ...Я запрещал давать Ежову какую-либо информацию помимо меня. Я пытался всем силами преградить путь Ежову к аппарату НКВД. В этом активно содействовал мне Молчанов. Даже тогда, когда через наши головы Ежов все же ходил в кабинет к следователям, Молчанов принимал меры к тому, чтобы не все ему показать. Молчанов давал указания следователям ничего не говорить, допрос прекращать.
Когда я и Молчанов узнавали, что Ежов приедет из ЦК в НКВД, мы предварительно составляли список арестованных, которых можно показывать Ежову, с тем чтобы не вызывались на допросы те из арестованных, которые могут что-либо лишнее показать.
Но это не помогло. Ежов, должно быть, нас раскусил: он предварительно звонил из ЦК и требовал вызвать на допрос арестованных, которых называл по фамилиям. И мы вынуждены были это делать. Таким образом, все мои попытки изолировать Ежова от аппарата НКВД рушились. Опасность нашего провала все возрастала».

Действительно, под давлением Ежова дело по «вскрытию центра троцкистско-зиновьевскоЙ организации разворачивалось». Решающим моментом для дальнейшего развития событий стал день 23 февраля 1936 года, когда заместитель Ягоды Прокофьев доложил Сталину об аресте в Москве группы бывших троцкистов. В их числе оказались политредактор Главлита А.И. Шмелев и литературный сотрудник Комакадемии беспартийный И.И. Трусов.
Ключевым фактором явилось то, что у арестованных обнаружили и изъяли личный архив Троцкого за 1927 год. Теперь в руках следствия оказались концы нитеи, тянувшиеся к другим значимым лицам троцкистского подполья.
К апрелю число арестованных достигло 508 человек. После этого у Сталина возникли реальные основания для проявления недовольства Ягодой, но это выразилось лишь в том, что он уже официально подключил к следствию Ежова 27 февраля он обратился к Политбюро: «Предлагаю весь архив и другие документы Троцкого передать т. Ежову для разбора и доклада ПБ, а допрос арестованных вести НКВД совместно с т. Ежовым».
Почувствовав, что ситуация уходит из-под его контроля, Ягода начал суетятся. Он стремился продемонстрировать свою активность, рассчитывая снова перехватить инициативу, чтобы предотвратить дальнейшие разоблачения. Обобщая результаты следственных материалов, в докладной записке на имя Сталина от 25 марта он предложил: без досконального следствия всех ссыльных троцкистов отправлять в отдаленные лагеря.
Туда же он намеревался поместить и тех, кто за принадлежность к троцкизму при обмене партийных билетов был исключен из партии. Уличенных в «причастности к террору» нарком предлагал расстрелять. Решение этих вопросов он рассчитывал оставить за собой. Это был тот же прием, который Ягода не без успеха использовал после убийства Кирова и при расследовании дела «кремлевцев», отводя удар от главных лиц заговора. Он опять прятал концы в воду.
Генеральный прокурор, которому предложение Ягоды было передано на заключение, в принципе согласился с мнением руководителя НКВД, но он направлял процесс в правовое поле. 31 марта Вышинский написал Сталину: «Считаю, что т. Ягода в записке от 25 марта 1936 года правильно и своевременно поставил вопрос о решительном разгроме троцкистских кадров. Со своей стороны считаю необходимым всех троцкистов, находящихся в ссылке, ведущих активную работу, отправить в дальние лагеря постановлением Особого совещания при НКВД после рассмотрения конкретно каждого дела...»
Почти не скрывая нетерпения, Ягода в тот же день торопливо подписал циркуляр региональным управлениям НКВД. Он требовал обеспечить «немедленное выявление и полнейший разгром до конца всех троцкистских сил, их организационных центров и связей, выявление, разоблачение и репрессирование всех троцкистов-двурушников».
Казалось, что цель была достигнута. Однако Сталин не спешил с предоставлением санкций НКВД. Он не пренебрегал проблемой троцкистской опасности, но во второй половине апреля он занимался совершенно иными вопросами. Его внимание было сосредоточено на рассмотрении чернового наброска проекта новой конституции.
30 апреля «Первоначальный проект Конституции СССР» был разослан членам Конституционной комиссии и Политбюро. Заседание по всесторонней оценке этого документа состоялось 15 мая, и только 20-го числа предложение Ягоды, с некоторыми изменениями, было оформлено решением Политбюро.
Но время шло, и в мае 1936 года произошли очень важные аресты, вызвавшие болезненную реакцию Ягоды. Уже не советовавшиеся с руководителем наркомата, Ежов и Агранов арестовали Дрейцера, работавшего заместителем директора завода «Магнезит» в Челябинской области, и бывшего заведующего секретариатом Зиновьева — Пикеля.
Именно после этих арестов Ягода начал «дергаться», и на протоколах допросов этих лиц его рукой написано: «чепуха», «ерунда», «не может быть»... В мае — июне были арестованы замнаркома земледелия И.И. Рейнгольд, сотрудник наркомата внешней торговли Э.С. Гольцман и политэмигранты из Германии Фриц-Давид, В.П. Ольберг, К.Б. Берман-Юрин, М.И. Лурье, Н.Л. Лурье. Примечательно, что почти все арестованные были евреи.
Трудно сказать, сообщили ли Сталину об этих арестах? Скорее всего, нет. Хотя именно они вызвали ту лавину разоблачений, которая подобно камнепаду погребла при своем обрушении всю пятую колонну троцкизма в Советском Союзе, объединившую в своих рядах как идеологическую оппозицию, так и участников заговора военных.
Проект новой конституции рассмотрел начавшийся 1 июня пленум ЦК ВКП(б). Она коренным образом отличалась от действующей и предусматривала четкое разделение власти на две ветви: «Законодательная власть СССР осуществляется Верховным Советом СССР». А «высшим исполнительным органом государственной власти Союза Советских Социалистических Республик является Совет народных комиссаров СССР». Последний был «ответствен перед Верховным Советом и ему подотчетен...»
Не менее важным являлось то, что 134-я статья провозглашала: выборы «производятся избирателями на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании». Всеобщее право означало — «независимо от... социального происхождения и прошлой деятельности».
12 июня проект конституции был опубликован во всех газетах страны, передан по радио, а затем издан на 100 языках народов СССР тиражом свыше 60 миллионов экземпляров. В нем провозглашалось установление полного равноправия советских граждан независимо от их социального положения и классовой принадлежности и национальности.
Конечно, участники обсуждения проекта не могли не обратить внимание на то, что первые секретари обкомов и крайкомов, да и не только они, теперь лишались возможности влиять на формирование высшего органа Советской власти. Более того, они лишались традиционных полномочий автоматически получать депутатские места на съезде Советов, и это насторожило верхи партийных функционеров.
Именно с этого момента стал развиваться процесс, который позже вылился в «большую чистку». Но начиналось все с Троцкого. Вскоре два судебных процесса, последовавшие один за другим, показали, что в это время его сторонники начали активную деятельность по осуществлению вредительства и террора.
И все же, вредительство или террор? Что было поставлено Троцкими во главу угла? Он придавал одинаковое значение и тому и другому. Правда, для выполнения этих задач намечал разных людей, и с определенного времени своеобразной манией Троцкого стало стремление: во чтобы то ни стало убить Сталина. С этой целью им были даны задания направленным в разное время в Советский Союз Берману-Юрину, В. Ольбергу, Фрицу-Давиду, Горовичу, Гуревичу, Быховскому и другим троцкистским функционерам.
Прибывший в СССР по заданию Троцкого, но вскоре арестованный, его агент В. Ольберг стал одним из первых, кто дал в руки следствия новую информацию. На допросе 13 февраля 1936 года Ольберг признался: «Я был непосредственно связан с Троцким, с которым поддерживал регулярную связь, и с Львом Седовым, который давал мне лично ряд поручений организационного порядка, в частности по нелегальной связи с Советским Союзом.
Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста. С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным я нелегально приехал в СССР».

В Советский Союз Ольберг прибыл нелегально по паспорту гражданина Гондурасской республики, который он приобрел через связи с гестапо. Имея обдуманный план, вплоть до обратного возвращения после совершения теракта, он получил и явки германских агентов. В сотрудничество с немецкой охранкой он вступил лишь после согласования этого вопроса с Троцким. На допросе 9 мая Ольберг показал:
«Я не решился без специальных указаний Седова идти на это и сообщил условным письмом Седову в Париж, что есть возможность наладить связь с крупной немецкой организацией крайне правого направления (речь идет о гестапо), которая может помочь мне в приобретении паспорта и въезде в Советский Союз. Седов мне ответил, что он согласен на установление мной связи с этой организацией, предупредив меня о необходимости сохранения этой связи
в строжайшей тайне».
С немцами были связаны переброшенные Троцким в СССР Гуревич и Быховский. Связи с гестапо и руководителем штурмовых отрядов в Берлине Францем Вайцем имели Констант и М. Лурье. Когда Лурье рассказал об этом Зиновьеву и спросил его об отношении к этому факту, то последний ответил: «Что же вас здесь смущает? Вы же историк/Моисей Ильич. Вы знаете дело Лассаля с Бисмарком, когда Лассаль хотел использовать Бисмарка в интересах революции».
Непосредственным заданием для Ольберга была организация убийства Сталина. Сначала у эмиссара Троцкого все складывалось благополучно. Даже успешно. По прибытии в страну и в целях конспирации организовал террористическую группу из числа троцкистов, но не в Москве,, а в Горьком. Убийство Сталина предполагалось совершить во время первомайского праздника 1936 года. Накануне теракта директор Горьковского педагогического института И.К. Федотов должен был командировать террористов в Москву под видом отличников учебы, для участия в демонстрации на Красной площади.
Одновременно с Ольбергом Троцкий направил в Советский Союз и другого агента Бермана-Юрина, работавшего ранее в Германской компартии и в Коминтерне. Его задача была не простой. В директиве, которую Троцкий дал этому эмиссару, особо подчеркивалось, что убийство Сталина «должно быть совершено не конспиративно, в тиши, а открыто, на одном из пленумов или на конгрессе Коминтерна».
Параллельно с Берманом-Юриным в подготовке теракта принимал участие приехавший в СССР работник Коминтерна Фриц-Давид (И.Д. Круглянский). Агенты готовили покушение на Сталина на VII конгрессе Коминтерна, но в конце мая 1936 года они были арестованы.
Троцкий не ограничивается переброской личных террористов с индивидуальными заданиями. Подобные директивы шли и легально действовавшим троцкистам. На допросе 4 июля 1936 года член троцкистского центра еврей Мрачковский показал: «Эстерман передал мне конверт от Дрейцера, вскрыв конверт при Эстермане, я увидел письмо, написанное Троцким Дрейцеру. В этом письме Троцкий давал указание убить Сталина и Ворошилова».
Итак, выдворенный из СССР и наблюдавший из-за границы за успехами сталинской Страны Советов, Лейба Бронштейн не успокоился. Он вовлекал в свой арсенал все новые и новые средства для борьбы с ненавистным противником. Сюда входило все: саботаж и вредительство, диверсии и террор, закулисный сговор с иноземцами и подготовка «плана поражения » в случае войны.
Что подстегивало Троцкого? Что же являлось главной целью? Только ли возвращение любой ценой в страну, к власти? Конечно, все это было для него важно, но в первую очередь им двигали ярость и ненависть. Его переполняла неугасавшая злоба.
Но далеко ли распространялись пределы его ненависти? «В беседе со мной, — показал на допросе 21 июля 1936 г. Берман-Юрин, — Троцкий открыто заявил мне, что в борьбе против Сталина останавливаться перед крайними мерами нельзя и что Сталин должен быть физически уничтожен. О Сталине он говорил с невероятной злобой и ненавистью. Он в этот момент имел вид одержимого.

Во время беседы Троцкий поднялся со стула и нервно ходил по комнате. В нем было столько ненависти, что это производило исключительное впечатление, и мне тогда казалось, что это человек исключительной убежденности. Я вышел от него как загипнотизированный».
Такая одержимость была уже не политической борьбой. Она превращалась в патологическую страсть психопата. Упорная приверженность догме, неумение приспособиться к изменившимся условиям привели Троцкого к отторжению от партии, но он не хотел признать себя побежденным и «не видел того, что было видно каждому ребенку».
Слабостью Троцкого являлось то, что он привык «рассматривать исторические перспективы под углом зрения личной судьбы». Он написал книгу о Сталине, и она, отмечает Лион Фейхтвангер, «субъективна от первой до последней строки, страстно несправедлива: в ней неизменно мешается правда с вымыслом... Троцкий злобно отвергает все заслуги Сталина, оборачивая его качества в их противоположность, и книга его полна ненависти».
Одновременно он написал свою автобиографию, в которой без зачатков скромности доказывал, что «он, Троцкий, является тоже талантливым человеком, великим борцом и великим вождем». Этот авантюрист, тщеславный и мелкий, в качестве реально полезного общественного деятеля, стал собственным адвокатом и биографом.
Однако Троцкий не хотел удовлетвориться лаврами писателя. В нем клокотало не просто непримиримое стремление к мести — он с последовательностью маньяка жаждал крови своего противника. В своей ненависти к Сталину Троцкий был неистощим. Он всячески форсирует события. Подгоняя своих сторонников, он направляет в СССР агентов, директивы и практические указания по организации убийства Сталина.
В начале лета расследование дела троцкистов сдвинулось с мертвой точки, на которой пытались заморозить его Ягода и Молчанов. Следствие осуществлялось группой земляков — работников НКВД в составе: первого заместителя наркома Я.С. Агранова, первого заместителя начальника иностранного отдела ГУГБ Б.Д. Бермана, заместителя начальника СПО ГУГБ Г.С. Люшкова. В помощь им были приданы заместитель начальника управления НКВД по Московской области А.П. Радзивиловский и заместитель начальника СПО этого же управления П.Ш. Симановский.
19 июня Ягода и Вышинский представили на утверждение Политбюро список наиболее опасных троцкистов, включавший 82 фамилии, но следствие не замкнулось на троцкистах. В следственных протоколах вновь появились фамилии Зиновьева и Каменева. Еще на допросе 5 июня Н.А. Карев рассказывал, что в середине августа 1932 года на совещании, состоявшемся на даче Зиновьева в Ильинском, шел разговор об объединении оппозиционных сил и переходе к террористическим методам.
Эти признания проливали новый свет и на обстоятельства подготовки покушения на Кирова. Карев показал: «Зиновьев сообщил, что на основе признания террора основным средством борьбы с существующим партийным руководством зиновьевским центром установлен контакт с руководителями троцкистской организации в Союзе Иваном Никитичем Смирновым и Мрачковским и что есть решение объединенного троцкистско-зиновьевского центра об организации террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде.
Зиновьев сказал, что подготовка террористических актов над Сталиным и Кировым поручена Ивану Бакаеву, который должен для этих целей использовать свои связи с зиновьевскими группами в Ленинграде и Москве».
При этом Карев указывал, что там же, в Ильинском, «при разговоре с Бакаевым я узнал, что последний намерен использовать для организации террористического акта над Кировым существующие в Ленинграде и связанные с дам - Бакаевым - зиновьевские группы Румянцева и Котолынова».
Напомним, что активный участник «новой оппозиции», бывший крупный чекист и первый секретарь Ленинградского губкома (в 1925 году) И.П. Бакаев перед арестом в декабре 1934 года работал управляющим Главэнергосети.
Следователи получили показания и о том, что в июне 1934 года Каменев специально выезжал в Ленинград, где связался с М.Н. Яковлевым, руководителем одной из террористических групп, которому дал указание форсировать подготовку теракта против Кирова. При этом он упрекал руководителей террористических групп «в медлительности И нерешительности».
Бывший личный секретарь Зиновьева Н.М. Моторин на допросе 30 июня 1936 года рассказал о встрече с «шефом» осенью 1934 года. Моторин признавался: «Зиновьев указал мне, что подготовка террористического акта должна быть всемерно форсирована и что к зиме Киров должен быть убит Он упрекал меня в недостаточности решительности и энергии и указал, что в вопросе о террористических методах борьбы надо отказаться от предрассудков».
От «предрассудков» отказывался не только Зиновьев. Активный член московского террористического центра еврей И.И. Рейнгольд на допросе 9 июля 1936 г. рассказал о своей встрече в тот же период с Каменевым. Она прошла на квартире последнего в Карманицком переулке, в Москве. Лишенные возмояшости претендовать на реальное политическое влияние, Зиновьев и Каменев уже не церемонились в выборе средств борьбы. Возвращение утраченной власти превращалось для них в идею фикс, почти в маниакальную потребность.
Рейнгольд показывал: «Каменев доказывал необходимость террористической борьбы и прежде всего убийство Сталина, указывая, что этот путь есть единственный для прихода к власти. Помню особенно его циничное заявление о том, что «головы отличаются тем, что они не отрас
Нетерпеливые замыслы Троцкого приобрели зримые очертания. Его директивы принимались к осуществлению и дополнялись инициативой самих участников троцкистско-зиновьевского блока. В протоколе допроса от 17—19 июля 1936 года со слов Бакаева записано: «По указанию Зиновьева к организации террористического акта над Сталиным мною привлечены зиновьевцы Рейнгольд, Богдан и Файвилович, которые дали согласие принять участие в террористическом акте».
Открывшиеся новые обстоятельства вызывали необходимость проведения повторного расследования убийства Кирова. Поэтому Зиновьева и Каменева, осужденных 16 января 1935 года по делу «московского центра», в середине июля 1936 года «доставили из политизолятора для переследствия, в московскую тюрьму». Им было суждено стать основными фигурами на начавшемся в августе «Процессе 16».
Слово «террор» уже заняло прочное место в лексиконе заговорщиков. Убийство наркома обороны Ворошилова готовили по меньшей мере две группы. Как уже указывалось выше, троцкист Ефим Дрейцер получил задание на осуществление этого теракта непосредственно от Троцкого. К исполнению он привлек командира дивизии Д.А. Шмидта и майора Бориса Кузьмичева.
В протоколе допроса троцкиста С. Мрачковского от 19—20 июля указывалось: «В середине лета 1934 года Дрейцер мне докладывал, что им подготовлялось одновременно убийство Ворошилова, для чего должен был быть подготовлен Шмидт Дмитрий, бывший в армии на должности командира и не бывший на подозрении в партии. Предполагалось, что он убьет его либо во время личного доклада Ворошилову, либо во время очередных маневров, на которых будет присутствовать Ворошилов».
Вторая группа, готовившая покушение на Ворошилова, возглавлялась М. Лурье, переброшенным в Советский Союз Троцким и имевшим в Берлине связи с Францем Вайцем. В состав группы входили Натан Лурье, Эрик Констант, Павел Липшиц. Члены группы намеревались «выследить и убить Ворошилова в районе Дома Реввоенсовета на улице
ФРфашисты охотно сотрудничали с агентами Троцкого евреями по национальности. И в этом не было ничего парадоксального. Говоря о мотивах связи с руководителем штурмовиков Вайцем, на допросе 21 июля Э.К.. Констант пояснял: «Будучи крайне озлоблен против политики ВКП(б) и лично против Сталина, я сравнительно легко поддался политической обработке, которую вел в отношении меня Франц Вайц.
В беседах со мной Франц Вайц указывал, что различие наших политических позиций (я троцкист, а он фашист) не может исключить, а наоборот, должно предполагать единство действий троцкистов и национал-социалистов в борьбе против Сталина и его сторонников. После ряда сомнении и колебаний я согласился с доводами Франца Вайца и находился с ним все время в постоянном контакте».
Уже на следующий день после этого признания следователи получили дополнительную информацию о руководящей исполнительской роли Бакаева в подготовке убийства Кирова. На допросе 22 июля 1936 года о соучастниках планируемого покушения на Кирова рассказал бывшии заведующий (до 1927 года) секретариатом председателя ИККИ а затем работавший в Реперткоме (театральная цензура) еврей Р.В. Пикель.
Бывший заведующий секретариатом Зиновьева сообщил на следствии, что Бакаев развил лихорадочную деятельность по организации покушения и на Сталина, вкладывая
в это всю свою энергию.

Пикель показал: «Бакаев не только руководил подготовкой террористического акта в общем смысле, а лично выезжал на места наблюдения. Проверял и вдохновлял людей... Летом 1934 года я как-то пришел к Рейнгольду (И.И. Рейнгольд в 1929—1934 гг. замнаркома земледелия. — К. Р.). Рейнгольд мне сообщил, что наблюдения за Сталиным дали положительные результаты и что Бакаев с группой террористов выехали на машине сегодня с задачей убить Сталина.
При этом Рейнгольд нервничал, что они долго не возвращаются. В этот же день вечером я вновь виделся с Рейнгольдом, и он сообщил мне, что осуществлению террористического акта помешала охрана Сталина, которая, как он выразился, спугнула участников организации».
Может возникнуть подозрение, что эти разоблачающие признания были выбиты из подследственных пытками. Но для такого подозрения нет оснований хотя бы потому, что по обе стороны следовательского стола сидели люди одной национальности, «одной крови».
Наоборот, свидетель работы следователей, энкавэдист А. Орлов-Фельдбин, бежавший позже за границу, писал в своих мемуарах, что «следствие приняло характер почти семейного дела», и бывший завсекретариатом Зиновьева Пикель в ходе допросов «называл сидящих перед ним энкавэдистов по имени: Марк, Шура, Ося. Имеются в виду участвовавшие в допросах Гай, Шанин и Островский».
Между тем по ходу следствия более определенно, все четче стала обозначаться рука Троцкого. Уже неоднократно упоминаемый Ефим Дрейцер был лицом очень близким Троцкому. Активный участник троцкистско-зиновьевского блока, он в свое время осуществлял его личную охрану. На допросе 23 июля он признался в получении очередной письменной директивы Троцкого.
Дрейцер показывал: «Эту директиву я получил через мою сестру, постоянно проживающую в Варшаве, — Сталовицкую, которая приехала в Москву в конце сентября 1934 г. Содержание письма было коротко. Начиналось оно следующими словами: «Дорогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие задачи.
Первая — убрать Сталина и Ворошилова, вторая — развернуть работу по организации ячеек в армии, третья — в случае войны использовать всякие неудачи и замешательства для захвата руководства».
Наряду с нами убийство Сталина готовили И.Н. Смирнов и С.В. Мрачковский, которые получили прямую директиву Троцкого совершить террористический акт». Именно

О получении этой директивы, переданной Дрейцером через Эстермана, говорил на допросе 4 июля 1936 года Мрачковский.
Таким образом, после ознакомления с показаниями других подследственных и проведенных следователями очных ставок Зиновьеву и Каменеву не оставалось ничего иного, как признать хотя бы часть показаний подельников.
На вопрос, заданный следователем руководителю объединенного блока Каменеву 23 июля 1936 года, знал ли он о решении центра убить товарища Сталина и С.М. Кирова, Каменев ответил: «Да, вынужден признать, что еще до совещания в Ильинском Зиновьев сообщил мне о намечавшихся решениях центра троцкистско-зиновьевского блока о подготовке террористических актов против Сталина и Кирова.
При этом он мне заявил, что на этом решении категорически настаивают представители троцкистов в центре блока - Смирнов, Мрачковский и Тер-Ваганян, что у них имеется прямая директива по этому поводу от Троцкого и что они требуют практического перехода к этому мероприятию в осуществление тех начал, которые были положены в основу блока. Я к этому решению присоединился, так как целиком его разделял».
Допрашиваемый 23-25 июля 1936 года Зиновьев подтвердил эти показания: «Я также признаю, что участникам организации Бакаеву и Кареву от имени объединенного центра мною была поручена организация террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде. Это поручение мною было дано в Ильинском осенью 1932 года».

Конечно, это вынужденное признание было неким лукавством. Допрашиваемый должен был сказать: «Еще осенью тридцать второго года». Ибо среди прочих фактов, выявленных следствием в процессе допросов, было установлено, что в дальнейшем эта задача конкретизировалась. Так, летом 1934 года в Москве на квартире Каменева состоялось очередное совещание, на котором присутствовали Каменев, Зиновьев, Евдокимов, Сокольников, Тер-Ваганян, Рейнгольд и Бакаев.
На этом совещании было принято решение форсировать убийство Кирова. Но и это было не все. Кроме убийства Сталина и Кирова, заговорщики планировали теракты против Ворошилова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева, но такие замыслы нельзя было осуществить на одном энтузиазме.
Для эффективной деятельности необходимы были материальные средства и оружие. Группа террористов в Горьком: Лаврентьев, Храмов, Пугачев, возглавляемая троцкистом Поповым, пыталась осуществить ряд грабежей кассиров в Арзамасе и сельсоветов Ардатовского района. Но из-за недостатка опыта ограбления не удались. Поэтому заговорщики пошли более «цивилизованным» путем.
На одном из совещаний центра Каменев дал поручение Рейнгольду: связаться с заместителем председателя Госбанка СССР Г.М. Арткусом. И летом 1934 года Арткус перевел на нужды центра 30 тысяч рублей. Деньги были переведены под видом сумм на оплату статистико-экономических работ. Пятнадцать тысяч он перевел Картографическому тресту, который возглавлял активный зиновьевец Федоров, и 15 тыс. хозяйственному тресту (Главэнергосети. — К. Р.) Г. Евдокимова.
Такова в самом кратком изложении хронология следствия, проведенного НКВД в первой половине 1936 года. Обсудив эту информацию, 29 июля бюро ЦК утвердило закрытое письмо ЦК ВКП(б) «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного центра».
В нем сообщалось, что в текущем году НКВД раскрыл несколько «террористических групп» в Москве, Ленинграде, Горьком, Минске, Киеве, Баку и других городах. Ими руководил, направлял деятельность троцкистско-зиновьевский блок, созданный в 1932 году, в составе: от зиновьевцев — Зиновьев, Каменев, Бакаев, Куклин, от троцкистов — Смирнов И.Н., Мрачковский, Тер-Ваганян».
На открытом судебном процессе, состоявшемся 19— 24 августа 1936 года по делу «антисоветского объединенного центра» («Процесс 16») были представлены Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, И. Смирнов, С. Мрачковский, доставленные из политизоляторов. Из ссылки привезли Тер-Ваганяна. Заместитель директора челябинского завода «Магнезит» Е. Дрейцер, бывший заведующий секретариатом ИККИ И. Рейнгольд, сотрудник Наркомата внешней торговли Э. Гольцман были арестованы в мае — июле. Среди арестованных агентов Троцкого были Фриц-Давид, В. Ольберг, К. Берман-Юрин, М.И. Лурье и Н.Л. Лурье.
Суд прошел в Октябрьском зале Дома союзов. Судьи расположились в массивных креслах, украшенных государственными гербами, за длинным столом, накрытым красной скатертью. Подсудимые сидели за деревянной перегородкой с правой стороны. По бокам и сзади них стояли красноармейцы с винтовками, с примкнутыми штыками. Позади была дверь, за которой находились буфет и комната, где в перерывах подсудимые отдыхали.
Процесс открылся в 12 часов дня. Он проходил при открытых дверях в присутствии зрителей и почти тридцати иностранных журналистов и дипломатов. Представшая на нем группа боевиков и их руководителей и по понятиям того времени, и по современным являлись террористической. Обвиняемые отвечали на вопросы председателя суда довольно
лаконично. Почти с подчеркнутой «скромностью». ^
Государственным обвинителем был Генеральный прокурор Союза ССР Вышинский. В эти дни Сталина в Москве не было. Еще перед началом процесса он, как обычно, уехал в отпуск в Сочи. И 17 августа Ежов и Каганович сообщили ему шифрограммой: «Из представителей печати на процесс допускаются: а) редакторы крупнейших центральных газет, корреспонденты «Правды» и «Известий»; б) работники ИККИ и корреспонденты для обслуживания иностранных коммунистических работников печати; в) корреспонденты иностранной буржуазной печати. Просятся некоторые посольства. Считаем возможным выдать билеты лишь для
послов — персонально».
Ответ из Сочи пришел на следующий день: «Согласен.
Сталин». Поздним вечером 19 августа Сталин получил новую шифрограмму от Ежова и Кагановича: «Зиновьев заявил, что он целиком подтверждает показания Бакаева о том, что последний докладывал Зиновьеву о подготовке террористического акта над Кировым, о непосредственном исполнителе Николаеве...»

Как и некоторые другие обвиняемые, один из ближайших соратников Зиновьева Евдокимов уже проходил в числе главных обвиняемых по делу «московского центра» в 1935 году. Но на судебном процессе 36-го года вскрылись новые обстоятельства.
Впрочем, приведем текст из стенограммы процесса. Исследуя фрагмент о совещании на квартире Каменева, Вышинский задает подсудимому вопрос: «Так прямо и говорилось — «форсировать убийство Кирова»?
«Евдокимов: Да, так и говорилось. ...С этой целью осенью 1934 года Бакаев поехал в Ленинград проверить, как идет подготовка террористического акта против Сергея Мироновича Кирова ленинградскими террористами. Эти террористические группы установили слежку за Сергеем Мироновичем Кировым и выжидали удобного момента, чтобы совершить террористический акт».
Повторим, что перед арестом Бакаев работал управляющим Главэнергосети. Другой ближайший соратник Зиновьева Евдокимов, бывший член ЦК и один из лидеров «новой оппозиции », дважды исключавшийся и восстанавливавшийся в партии, накануне ареста занимал должность начальника Главного управления молочной промышленности.
«Вышинский: Убийство Сергея Мироновича Кирова было подготовлено центром?
Евдокимов: Да.
Вышинский: Вы лично принимали участие в этой подготовке?
Евдокимов: Да.
Вышинский: Вместе с вами принимали участие в подготовке Зиновьев и Каменев?
Евдокимов: Да.
Вышинский: По поручению центра Бакаев ездил в Ленинград проверять ход подготовки там на месте?
Евдокимов: Да».

Конечно, подсудимые не горели желанием обнажать свою душу, в ней не было раскаяния. Но можно ли обвинить представителя обвинения в том, что он удовлетворялся лишь лаконичным «Да». Видимо, это надоедает, и он обращается к Бакаеву.

"Вышинский: Вы в Ленинграде виделись с Николаевым?
Бакаев: Да.
Вышинский: По поводу убийства С.М. Кирова договаривались?
Бакаев: Мне не нужно было договариваться, потому что директива об убийстве была дана Зиновьевым и Каменевым.
Вышинский: Но вам говорил Николаев, что он решил совершить убийство Кирова?
Бакаев: Говорил он и другие террористы - Левин, Мандельштам, Котолынов, Румянцев.
Вышинский: Разговор был об убийстве Кирова?
Вышинский: Он проявил свою решимость. А вы как относились к этому?
Бакаев: Положительно».
Из дальнейших вопросов Вышинского Бакаеву выяснилось, что после своей поездки в Ленинград он докладывал Евдокимову и Каменеву о ходе подготовки убийства Кирова И Вышинский спрашивает: «Что он вам передал?»

«Каменев: Он сказал, что организация подготовлена к совершению удара и что этот удар последует. Вышинский: А как вы к этому отнеслись. Каменев: Удар был задуман и подготовлен по постановлению центра, членом которого я был, и я это рассматривал как выполнение той задачи, которую мы себе ставили. (Далее на вопросы Вышинского отвечал Зиновьев). Вышинский: Обвиняемый Зиновьев, и вы были организатором убийства товарища Кирова?
Зиновьев: По-моему, Бакаев прав, когда он говорит, что действительным и главным виновником злодейского убийства Кирова явились в первую очередь я — Зиновьев, Троцкий и Каменев, организовав объединенный террористический центр. Бакаев играл в нем крупную, но отнюдь не решающую роль.
Вышинский: Решающая роль принадлежит вам, Троцкому и Каменеву. Обвиняемый Каменев, присоединяетесь ли вы к заявлению Зиновьева, что главными организаторами были вы, Троцкий и Зиновьев, а Бакаев играл роль практического организатора?
Каменев: Да».
Каменев дополнил картину подготовки теракта следующим фактом: «В июне 1934 года я лично ездил в Ленинград, где поручил активному зиновьевцу Яковлеву подготовить параллельно с группой Николаева — Котолынова покушение на Кирова. В начале 1934 года мне из доклада Бакаева были известны все детали подготовки убийства Кирова николаевской группой».
«Вышинский: Убийство Кирова это дело ваших рук?
Каменев: Да».
Это выдавленное Каменевым пересохшим ртом, почти сквозь зубы «Да» многозначительно. Говоря современным языком, это признание, что он был в числе заказчиков убийства. Но где блеск расхваливаемых ораторских способностей лидеров оппозиции?
Он проявился в другом. Обвиняемые сочли несправедливым, что оказались единственными «козлами отпущения» грехов Троцкого. И 20 августа Зиновьев, Каменев и Рейнгольд дали на суде показания против ряда оппозиционеров, занимавших высокие посты в государственных структурах. Это вызвало переполох и повальную панику в рядах заговорщиков, остававшихся на свободе.
И в ЦК не сразу решились предать эту информацию гласности. Телеграмма от 20 августа, направленная из Москвы Сталину Кагановичем, сообщала: «Каменев при передопросах прокурора о правильности сообщаемых подсудимым фактов подавляющее большинство их подтверждает... „
Некоторые подсудимые, и в особенности Рейнгольд, подробно говорили о связях с правыми, называя фамилии Рыкова, Томского, Бухарина, Угланова. Рейнгольд, в частности, показал, что Рыков, Томский, Бухарин знали о существовании террористических групп правых...
Мы полагаем (курсив мой. - К. Р.), что в наших газетах при опубликовании отчета о показаниях Рейнгольда не вычеркивать имена правых. Многие подсудимые называли запасной центр в составе Радека, Сокольникова, Пятакова,
Серебрякова...
Все инкоры в своих телеграммах набросились на эти показания как на сенсацию и передают в свою печать. Мы полагаем<, что при публикации отчета в нашей печати эти имена также не вычеркивать».
Подсудимые признались, что они принадлежали к плохой компании. В заключительном слове Зиновьев заявил: «Мой дефективный большевизм превратился в антибольшевизм, и я через троцкизм пришел к фашизму. Троцкизм - это разновидность фашизма, и зиновьевщина - разновидность троцкизма».
Они снова торопились покаяться; сдавая своих сторонников, они надеялись спасти себе жизнь. И названные участниками процесса поименно, но еще остававшиеся на свободе, заговорщики были потрясены. Они чувствовали себя преданными и не скрывали своего возмущения.
Пятаков с гневным пафосом писал в газетной публикации: «После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна вдруг потянуло отвратительным смрадом мертвецкой. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя... Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль, заражающую чистыи, бодрый воздух советской страны...»
Письмо Пятакова заканчивалось словами: «Хорошо, что Народный комиссариат внутренних дел разоблачил эту банду... Честь и слава работником Народного комиссариата внутренних дел».
Не менее воинственно отреагировал Карл Радек: «Из зала суда... несет на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину».
Однако эти гневные филиппики уже не могли спасти заговорщиков. Как бы остужая головы «обличителей», Вышинский объявил на процессе, что на основе показаний Каменева, Зиновьева и Рейнгольда он отдал распоряжения провести расследования в отношении Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова. Он сообщил, что аналогичные сведения позволили возбудить уголовные дела в отношении Сокольникова и Серебрякова.
Узнав об этом, Томский на собрании в ОГИЗе признал, что имел тесные оппозиционные контакты с Каменевым и на следующий день, 22-го августа, покончил жизнь самоубийством. Он оставил записку Сталину, в которой свои ошибки объяснял влиянием Каменева и Зиновьева. Он написал: «Я глубоко презираю эту подлую банду!»
В этот же день Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь, Ежов телеграфировали Сталину: «Передаем Вам шифром текст приговора, опустив формальную часть — перечисление фамилий. Просим сообщить Ваши указания».
Сталин ответил на следующий день. Он обратил внимание на психологические моменты: «Первое, проект по существу правилен, но нуждается в стилистической отшлифовке. Второе, нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду, или находятся под судом, или что-либо в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих».
Тем временем лица, названные на процессе обвиняемыми в качестве сообщников, спешили продемонстрировать свою лояльность власти. «Правда» 21 августа опубликовала статьи Раковского «Не должно быть никакой пощады»
И Пятакова «Беспощадно уничтожать презренных убийц и
ПреОтмытася спешили многие. В этот же день «Известия» поместили материал Карла Радека «Троцкистско-зиновьевско-фашистская банда и ее гетман Троцкии», а 24-го числа в «Правде » появилась статья Преображенского «За высшую меру измены и подлости - высшую меру наказания».
Поэтому нет оснований относиться критически к тому, что Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов и Ежов телеграфировали 24 августа в Сочи: «Политбюро предложило отклонить ходатайство и приговор привести в исполнение сегодня ночью. Завтра опубликуем в газетах об отклонении ходатайства и приведении приговора в исполнение».
Сталин ответил в этот же день: «Согласен». Четырнадцать приговоренных по делу «троцкистско-зиновьевского центра» к смертной казни были расстреляны, а через два дня после приведения приговора суда в исполнение тема процесса вообще совершенно исчезла со страниц печати.
Безусловно, не процессы над врагами народа составляли особенность того времени. Жизнь обычных людей была заполнена другими интересами. У каждого в ней были успехи и неудачи, радости и огорчения. Газеты сообщали о рекордах стахановцев, о новых стройках, о героях-авиаторах.

Авиации Сталин уделял особое внимание. На смотре авиационной техники в 1932 году на Московском центральном аэродроме собравшиеся восхищались летными качествами истребителя «И-5», развивавшего скорость 280 километров в час. Однако сразу после смотра Сталин сказал: «Это ничего. Но нам нужны не эти самолеты. Надо, чтобы самолет давал четыреста километров в час...» И уже в 1933-1934 годах Н.Н. Поликарпов создал истребитель-моноплан «И-16» с убирающимся шасси и скоростью 460 километров в час. Казалось бы, вождь мог быть удовлетворен, но он не давал передышки специалистам.
В яркий, солнечный день 5 августа 1933 года на дачу Сталина был приглашен конструктор Ильюшин. Там уже были нарком Ворошилов, начальник главного управления авиапромышленности Баранов, начальник ВВС Алкснис, авиаконструктор Туполев. В шесть часов сели обедать, но Сталин продолжал разговор. Ильюшин позже признался, что был изумлен: «Откуда Генеральный секретарь так знает авиацию?»
Когда речь зашла о мощных двигателях, Сталин заметил: «Нам надо иметь хорошие двигатели с воздушным охлаждением, но, видимо, у нас с ними что-то не получается». Баранов предложил купить лицензию у иностранных фирм. Сталин живо поддержал идею и тут же определил состав комиссии. Разговор он заключил предупреждением: «Комиссию без лицензии не возвращать...»
Вскоре Ильюшина пригласили в Кремль, где он получил задание на конструирование нового самолета. После обсуждения и уточнения деталей Сталин поинтересовался сроками выполнения проекта. Названный конструктором срок его не удовлетворил. И он спросил: «Может быть, вам следует изменить метод вашей работы? Не надо стремиться делать все самому». Ильюшин вспоминал, что Сталин тут же дал ему ряд практических указаний, позволивших значительно сократить сроки.
Трижды Герой Социалистического Труда, многократный лауреат Сталинской премии за создание бомбардировщиков разных типов, Сергей Ильюшин писал: «Когда я думаю о Сталине, передо мной встает прежде всего простой, сердечный человек. Я имел счастье быть согретым не раз неповторимой сталинской улыбкой...»
Как это бывает в новом деле, не все в развитии авиации складывалось легко и гладко. В начале июня 1936 года вопрос о причинах аварий самолетов рассматривался на совещании в ЦК. В перерыве В.П. Чкалов, Г.В. Байдуков и А.В. Беляков обратились к Орджоникидзе с просьбой помочь добиться разрешения на полет через Северный полюс в США. Нарком подвел летчиков к Сталину.
Он, чуть прищурившись, поинтересовался: «Зачем лететь обязательно на Северный полюс? Летчикам все кажется нестрашным — привыкли рисковать». — «Риска мало, товарищ Сталин, — с волжским оканьем убеждал Чкалов, — машина отличная, моторы тоже».
Сталин улыбнулся и предложил: «Прежде чем лететь в Америку, надо хорошо и подробно все изучить. Наша страна огромна, места для полетов хватит. — И, подумав, добавил: — Вот вам маршрут: Москва — Петропавловск-Камчатский».
Искреннее уважение к летчикам проявлялось у Сталина с нескрываемой очевидностью. Они чувствовали и знали это. 19 июля 1936 года экипаж в составе Чкалова, Байдукова и Белякова на советском самолете «АНТ-25 » успешно совершил перелет по «сталинскому маршруту» — Москва— Петропавловск-Камчатский — остров Удд. Сталин, Ворошилов и Орджоникидзе встретили возвратившихся героев на аэродроме в Москве. Вождь спросил Чкалова, что бы он еще хотел сделать? «Еще разок полететь, товарищ Сталин, — ответил пилот. — Куда-нибудь подальше».
Беспосадочные перелеты советских авиаторов через огромные пространства становились убедительным подтверждением достоинств социалистического строя. Они не уступали по триумфу будущей космической эпопее. Осенью Калинин привез Чкалова, Байдукова и Белякова с женами на дачу Сталина в Сочи. Сталин и Жданов встретили гостей у ворот. Видя их смущение, хозяин предложил прогуляться; угощал лимонами и рассказывал о посаженных деревьях, особенно об эвкалиптах. Снова возник вопрос о полете через Северный полюс. На этот раз Сталин не возражал, но отметил, что для обеспечения полета необходимо иметь метеорологическую станцию в районе полюса.
Между тем, доведя под давлением Ежова дело арестованных террористов до суда, Ягода оказался в сложном положении. В период расследования и на процессе прозвучали новые имена, и глава НКВД вынужден был произвести аресты подозреваемых руководителей троцкистов. Они начались еще летом. В момент развертывания операции наркома НКВД посетил Радек.
Он спросил, как далеко Ягода пойдет в ликвидации организации? Тот признался: «Положение таково, что придется далеко идти, возможно, и до полной ликвидации, и тут я ничем не смогу помочь, так как я нахожусь под строгим контролем Ежова».
Процесс действительно уже пошел. Заместителя наркома легкой промышленности Г. Сокольникова (Гирша Янкелевича Брилианта) арестовали 26 июля, начальника Главного управления шоссейных дорог НКВД СССР Л. Серебрякова - 17 августа. 12 сентября под арестом оказался заместитель наркома тяжелой промышленности Пятаков, а 16 числа — заведующий бюро международной информации ЦК Карл Радек. В кабинетах следователей появились заместитель наркома путей сообщения Я. Лифшиц, начальник Главхимпрома Л. Ратайчик и первый секретарь ЦК компартии Армении А. Ханджан.
Заговорщики исчезали из общественной жизни так же неизбежно и незаметно, как высыпается мелочь из прохудившегося кармана. Еще до этого в кабинетах следователей начали появляться и люди в военных гимнастерках.
Состоялись аресты командира дивизии Михаила Осиповича Зюка, начальника штаба 66-й стрелковой дивизии, полковника Исая Львовича Карпеля и начальника штаба 18-й авиационной бригады Бориса Кузьмичева. Все они подозревались в подготовке убийства наркома обороны.
Заместителя командующего Ленинградским военным округом украинца В. Примакова арестовали 14 августа, 20-го числа взяли военного атташе в Великобритании литовца В. Путну. В число арестованных попали заместитель командующего Харьковским военным округом, С. Туровский; комдив Д. Шмидт и командир 8-й механизированной бригады; комендант Летичевского укрепрайона Ю. Саблин.
На допросе 13 мая 1937 года Ягода так прокомментировал эти аресты: «В протоколах по делу троцкистской организации уже появились первые данные о наличии троцкистов в составе Шмидта, Зюка, Примакова и других. Вскоре я вынужден был пойти на аресты, сначала, кажется, Шмидта и Зюка и в дальнейшем и самого Примакова. Таким образом, линия связи Примаков — Волович механически была оборвана.
Примаков после его ареста долгое время не давал показания, даже после признания Шмидта и Зюка... Когда мне об этом докладывали, причины запирательства Примакова были для меня совершенно ясны. Примаков знал, что в НКВД «свои люди», и он предполагал, что его как-нибудь выручат.
Вопрос: Примаков не предполагал, а знал, что его выручат. У вас на этот счет была с ним договоренность?
Ягода: Нет, договоренности со мной не было. Я не допускаю, что она была и с Воловичем. Это было слишком рискованно, потому что это было уже летом 1936 года, следствие контролировалось Ежовым, и мы не могли на это пойти.
Вопрос: А Примаков знал о существе заговора в НКВД, о вашей роли?
Ягода: Кое-что он, несомненно, знал, знал от Воловича, но в какой мере и что именно, я сказать не могу».

Однако, произведя аресты троцкистов, Ягода предпринял меры, чтобы скрыть заговорщицкую деятельность правых, с которыми имел личные связи.
Поэтому через две недели после завершения процесса 16 террористов, 10 сентября прокуратура официально сообщила, что «следствием не установлено юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращено».
Уехав еще до начала августовского судебного процесса на юг, Сталин как бы отошел в сторону, наблюдая за ходом событий издалека. Теперь он мог тщательно обдумать происшедшее. Конечно, он отчетливо понимал, что в стране есть не только недовольные его политикой, но и многие люди, близкие «по духу Троцкому».
Его принципиальная политика строилась на осмысленной необходимости укрепления государства и его институтов. Ему нужны были сторонники, и он неоднократно призывал оппонентов к примирению. Даже перед многократно исключенными из партии он не захлопывал двери, давая возможность возврата. На протяжении многих лет, пишет Фейхтвангер, он боролся «за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, вместо того чтобы их уничтожить, и в его упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное».
Но материалы процесса над террористами свидетельствовали, что практика умиротворения, его попытки перетянуть членов оппозиции на свою сторону не принесли желаемого результата. Осознав неспособность вести открытую борьбу, с 1932 года оппозиция вступила на путь тайного заговора. Люди, зараженные бациллой противостояния, только притихли. Ожидая особого случая, они рассчитывали нанести неожиданный удар, воспользовавшись благоприятным моментом.
Главным в этих замыслах стало физическое уничтожение Сталина и его ближайшего окружения. Причем для осуществления своих целей по захвату власти оппозиция была готова предложить любую цену: пожертвовать целостностью государства, пойти на сдачу территории страны, ее народа, ее национальных богатств внешним противникам СССР.
И теперь, когда в ход были пущены не только слова, но и террор, оппозицию уже нельзя было рассматривать лишь как проявление инакомыслия, основанного на расхождении мировоззрений. То были действия людей, перешедших в стан внешних врагов государства. Заговор проник во все поры государственного организма. Открытый судебный процесс перевел борьбу с оппозицией на иной уровень и в другую плоскость.
Сталина не могло не насторожить и то, что считавшаяся разбитой и поверженной оппозиция сумела объединиться и безнаказанно действовать на протяжении четырех лет. И когда болезнь проступила яркими пятнами, с тайными и явными противниками следовало покончить раз и навсегда. Для этого нужны были радикальные, хирургические меры.
Но прозвучавшие на процессе признания высветили и другое. Чекисты своевременно не обнаружили момента организации «объединенного центра», возникшего еще в 1932 году. Они не сумели предотвратить убийства Кирова, а расследуя его, не установили связь зиновьевцев с троцкистами.
Вывод, к которому он должен был неизбежно прийти, не мог быть никаким иным, кроме как о необходимости укрепления системы государственной безопасности. Он пришел к убеждению, что Ягода не справляется со своей ролью. Правда, прошел целый месяц после завершения процесса в Москве, прежде чем Сталин принял важное решение.
К активным действиям его подтолкнули взрывы, прогремевшие 23 сентября на шахтах в Кемерово. Уже через день он инициировал перестановки в верхних эшелонах руководства органов госбезопасности. 25 сентября из Сочи в Москву, в адрес Молотова, Кагановича, Ворошилова и Андреева, поступила шифровка за № 1'360/ш. Она была подписана Сталиным и Ждановым.
В ней сообщалось: «Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД. Замом Ежова в наркомвнуделе можно оставить Агранова.
Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова с НКсвязи и назначить на пост НКсвязи Ягода. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как
оно и так ясно.
Третье. Считаем абсолютно срочным делом снятие Лобова и назначение на пост НКлеса т. Иванова, секретаря Северного крайкома. Иванов знает лесное дело, и человек оперативный; Лобов, как нарком, не справляется с делом и каждый год его проваливает. Предлагаем оставить Лобова первым замом Иванова по НКлесу.
Четвертое. Что касается Комиссии Партконтроля, то Ежова можно оставить по совместительству председателем Комиссии Партконтроля с тем, чтобы он 9/10 своего времени отдавал НКВД, а первым заместителем Ежова по комиссии можно было бы выдвинуть Яковлева (Эпштейна. — К. Р.) Якова Аркадьевича.
Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями.
Шестое. Само собой разумеется, что Ежов остается секретарем ЦК».
Кстати, Ягода узнал о том, что Ежов ездил по приглашению Сталина в Сочи. Об этом ему сообщил Волович, прослушивавший по его заданию телефоны вождя во время его пребывания в отпуске. На допросе 13 мая 1937 года Ягода показал: «В сентябре 1936 года Волович подслушивал разговор между Сталиным, находившимся в Сочи, и Ежовым. Волович мне доложил об этом разговоре, сообщил, что Сталин вызывает Ежова к себе в Сочи».
Однако, как явствует из содержания шифровки, она не предвещала никаких потрясений и не являлась каким-то чрезвычайным решением. Обычные кадровые перемещения. С Ежова даже не снимались обязанности председателя Партконтроля, а Семен Лобов, не полселавший находиться в подчинении В.И. Иванова, был позже назначен наркомом пищевой промышленности. Правда, ненадолго.
Но если предположить, что назначением Ежова на пост руководителя НКВД Сталин готовил «большую чистку», то нужно без обиняков заявить о его гениальности, если он сумел в «гуманном, мягком и тактичном» Николае Ивановиче разглядеть будущего «железного» сокрушителя врагов народа.
Уже на следующий день после получения сталинской шифровки, 26 сентября, Политбюро утвердило постановление, в котором говорилось о назначении Ягоды наркомом связи, вместо Рыкова, а Ежова Н.И народным комиссаром внутренних дел Союза СССР. Новый подход к оппозиции обозначился 29 сентября, когда начался перевод репрессированных оппозиционеров из ссылок и политизоляторов в тюрьмы и лагеря. Тем самым прекращалась относительная либеральная «вольница» фрондирующей оппозиции, не прекращавшей закулисной борьбы и политических интриг.

Нет, в это время Сталин не собирался готовить «большую чистку». Наоборот, почти одновременно с назначением нового наркома внутренних дел 29 сентября Политбюро издало директивное письмо ЦК ВКП(б). В нем резко критиковались партийные организации за ошибки, допущенные при исключении в ходе чистки партии и обмена партдокументов. С этого периода практика партийных чисток была вообще прекращена — навсегда!
В тот же день вместо перешедшего в НКВД Ежова Г.М. Маленков получил назначение заведующим Отделом руководящих работников партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б). Одновременно Политбюро утвердило постановление «О возобновлении приема в ряды ВКП(б) с первого ноября текущего года». Это была назревшая мера. Прием новых членов в партию был прекращен еще в 1932 году. В результате партийных чисток к маю 1936 года из партии, составлявшей чуть более 2 миллионов, было исключено около 306 тысяч человек.
Причем основными поводами для исключения стали причины формального характера: неуплата членских взносов, «пассивность», неучастие в работе партячеек, непосещение собраний. Правда, в результате чистки было выявлено 50 «шпионов и их пособников», 306 троцкистов и зиновьевцев, 723 «жулика и афериста», 1666 бывших белогвардейцев
и кулаков, скрывавших свое прошлое. Среди исключенных оказалось 1610 секретарей низового уровня.
В этот же день Генрих Ягода отправится в двухмесячный отпуск «по состоянию здоровья». Спустя еще два месяца, 29 января 1937 года, он будет уволен в запас, и мундир генерального комиссара государственной безопасности наденет Николай Ежов. И только после почти мистическом, третьей, паузы, 28 марта 1937 года, Ягоду арестуют прямо на квартире — в Кремле. Но для этого появятся особые причины.
Обратим внимание, что выдвижению Ежова, его партийной карьере, в какой-то степени способствовал руководитель коллективизации — в те годы нарком земледелия — еврей Я.А. Яковлев (Яков Аркадьевич Эпштейн). С ним будущий нарком внутренних дел работал в начале коллективизации.
Через два дня после назначения Ежова на высокий пост в Наркомате внутренних дел Яковлев, без освобождения от обязанностей заведующего сельхозотделом, решением Политбюро от 29 сентября был назначен первым заместителем председателя КПК. А 22 октября он стал еще и руководителем группы, занимавшейся предварительным рассмотрением проектов конституций союзных республик.
Считается, что Ежов «привел» с собой для работы в ведомство некоторое количество «новых людей», главным образом из партработников среднего звена. Возможно, что это касается работников на местах, но на высших этажах наркомата принципиальных изменений не произошло. Хотя бы потому, что Ежов не сразу обрел всю полноту власти в НКВД.
Впрочем, иначе быть и не могло. В первую очередь потому, что над ним довлела фигура И.А. Пятницкого (настоящие имя и фамилия Иосель Ориолович Таршис). Заведующий политико-административным отделом ЦК Пятницкий не только контролировал работу НКВД. Именно он подбирал для наркомата кадры, согласовывал действия НКВД с Наркоматом юстиции, Прокуратурой СССР и судебными органами. Работавший еще агентом ленинской «Искры», Пятницкий имел большое влияние в партии.
На третий день после назначения Ежов освободил от обязанностей первого заместителя Ягоды Г.Е. Прокофьева, которого отправили к бывшему его начальнику в Наркомат связи. И не без участия Пятницкого место Прокофьева 29 сентября занял кадровый чекист с 1918 года еврей М.Д. Берман.
Другим заместителем наркома 16 октября стал тоже «ветеран» ОГПУ-НКВД М.П. Фриновский. Сын учителя, образование Фриновский получил в духовном училище. В январе 1916 года поступил в кавалерию вольноопределяющимся, унтер-офицер. До революции он был связан с анархистами и с ними в 1917 году участвовал в штурме Кремля. Работу в ЧК он начал в 1919 году; в годы Гражданской войны служил в особых отделах армий и фронтов, а в 1930 году стал председателем ГПУ Азербайджана.
Еще одним заместителем Ежова, тоже с подачи Пятницкого, 3 ноября был утвержден Л.Н. Вельский (Дбрам Михайлович Левин), начавший работу в ЧК тоже в 1918 году.
Это были «старые» кадры.
Правда, 15 октября начальником отдела кадров наркомата был назначен «человек со стороны». Эту значимую должность занял ранее занимавшийся партийной работой еврей М.И. Литвин, а пост начальника административно-хозяйственного управления занял С.Б. Жуковский. Семен Борисович окончил в 1915 году еврейское коммерческое училище, в 1932-1933 годах работал заместителем торгпреда в Германии, а с 1934 года являлся членом Комиссии партийного контроля.
И хотя вскоре в аппарате НКВД были понижены в должности семеро старых сотрудников, пребывавших в этом учреждении еще со времен ВЧК, но Ежов и Пятницкий сохранили ягодинские кадры. 28 ноября приказом по НКВД был ликвидирован экономический отдел (ЭКО — борьба с диверсиями и вредительством), но возглавлявшего его с 1931 года Миронова (Лев Григорьевич Каган) назначили начальником более всесильного контрразведывательного отдела (КТО).
Сын коммерсанта, он еще в декабре 1916 года вступил в еврейскую социалистическую партию «Бунд», но затем, в январе 1918 года, стал членом РКП(б). С февраля 1919-го Миронов-Каган работал председателем Пирятинской уездной ЧК, с мая 1924 года он начальник 5-го отдела ЭКО, а с апреля 1931 года — начальник ЭКО ОГПУ.
Сохранил пост 1-го заместителя наркома и активный участник подготовки важнейших политических процессов Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон). 29 декабря 1936 года он получил должность начальника Главного управления государственной безопасности (ГУГБ).
Напомним, что Янкель Шмаевич в 20-е годы занимался делами административной высылки антисоветских элементов интеллигенции. Но, являясь ближайшим помощником Ягоды, отличился он на подготовке процессов правых эсеров, Промпартии и Трудовой крестьянской партии. Под надзором Агранова проводились допросы Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Тухачевского и других. Именно он готовил главные политические процессы 30-х годов.
Ежов и Пятницкий не ограничились кадровыми перестановками. В ноябре 1936 года Отдел охраны членов правительства был отделен от службы, занимавшейся охраной дипкорпуса, и с 25 декабря реорганизован в 1-й отдел ГУГБ. В конце ноября была изменена структура органов охраны руководства СССР. Однако начальником самостоятельного Первого отдела (охраны) ГУГБ НКВД стал Карл Викторович Паукер, тот же, сын львовского еврея-парикмахера.
Таким образом, с приходом Ежова национальное лицо НКВД не только не изменилось, оно стало еще более ярко выраженным. Подавляющее большинство в руководстве карательным ведомством по-прежнему составляли люди еврейской национальности.
Николай Иванович Ежов воспринимается в демоническом образе, как антисталинистами, так и приверженцами вождя. В своих автобиографиях будущий «железный нарком» указывал, что он родился в Петербурге. Свою национальность он определял как «великоросс», но после ареста в 1939 году «признался», что его мать была литовкой.
Правда, Б. Соколов считает, что «скорее всего, Ежов родился в пределах Царства Польского». Это дает основания предполагать, что родитель наркома внутренних дел — выходец из польских евреев. С 1915 года «юркий, живой парень Коля (Ежов), всеми любимый, острый в беседах с остальными мастеровыми» работал в Витебске в артиллерийских мастерских. Там он стал организатором местной «Красной гвардии».
В партию большевиков он вступил в мае 1917 года, рекомендовали его некие Рабкин и Шифрис. В апреле 1919 года Ежов вступил в Красную Армию и служил в батальоне особого назначения. В мае он оказался в Саратове, где стал депутатом совдепа и секретаре^ партячейки военного городка. В 1921 году в Казани его назначили комиссаром базы радиотелеграфных формирований, но, кроме того, он являлся депутатом Казанского Совета рабочих и солдатских депутатов трех созывов.

«Знавшие Ежова по Казани, — пишет Б. Соколов, — запомнили его исполнительность и безотказность в выполнении любых поручений начальства». В 1927 году Ежова взяли на работу в Москву в организационно-распределительный отдел ЦК. Писатель Юрий Домбровский, прошедший ГУЛАГ, со ссылками на людей, знавших Ежова, пишет, что «не было ни одного, который бы сказал о нем плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек... Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах... Это общий отзыв».
Один из сподвижников «хозяина» Ленинграда Зиновьева, до 1926 года, а позлее начальник распредотдела ЦК, И.М. Москвин покровительствовал своему сотруднику. Выдвигая Ежова на руководящие посты, он говорил о нем: «Я не знаю более идеального работника... Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным: он все сделает. У Ежова есть только один, правда, существенный недостаток: он не умеет останавливаться... И иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановился».
Не уследили? С декабря 1929 по 1930 г., в период раскулачивания, Ежов - заместитель наркома земледелия Яковлева-Эпштейна. В 1933 году Николая Ежова ввели в Центральную комиссию по чистке партии. На XVII съезде он стал членом Оргбюро ЦК, заместителем председателя КПК и заведующим промышленным отделом.
Пожалуй, примечательно, что вокруг Ежова постоянно много евреев, хотя это, безусловно, от него не всегда зависело. Но несомненно, что он сам сделал выбор, когда, расставшись в 1930 году со своей первой женой А.А. Титовой, сошелся с Евгенией Соломоновной Хаютиной (урожденной Фейгенберг), бывшей женой дипломата Алексея Федоровича Гладуна.
Кстати, еще с 1927 года Евгения Соломоновна была любовницей еврейского писателя Исаака Бабеля. Впоследствии Исаак Эмануилович рассказывал следователям: «Мне казалось, что он (Ежов) знает о моей связи со своей женой и что моя излишняя навязчивость покажется ему подозрительной. Виделся я с Ежовым в моей жизни раз Цять или шесть, а в последний раз летом 1936 года у него на даче, куда я привез своего приятеля артиста Утесова».
Бывший редактор «Крестьянской газеты» и директор Всесоюзной книжной палаты Семен Борисович Урицкий, расстрелянный в 1940 году, утверждал на допросе: «С Евгенией Соломоновной я был в близких, интимных отношениях еще с 1924 года... В 1935 году узнал от Евгении Соломоновны, что она также была в близких, интимных отношениях с Бабелем».
Может быть, не стоило бы полоскать это интимное белье, но оно характеризует окружение и уровень среды, в которой вращался Ежов. Ее в основном составляют лица, — по выражению доктора математических наук Леонида Нефедьева, — «нации, которая скрывает свою национальность». И превращение человека «нервного, но доброжелательного, внимательного, лишенного чванства и бюрократизма» в безжалостного «демонического монстра» должно иметь по меньшей мере логические и психологические мотивы.
Впрочем, наличие любовниц и «переход» жен от одного к другому руководящему деятелю, пожалуй, было особенностью определенного слоя людей. Так, отмечает В. Кожинов, «супруга члена ЦК Пятницкого-Таршиса стала затем супругой члена Политбюро Рыкова, жена другого члена ЦК, Серебрякова, перешла к кандидату в члены Политбюро Сокольникову-Брилианту». Кстати, это была пережившая заключения и ссылку и ставшая широко известной в 60-е годы писательница Галина Иосифовна Серебрякова.
Поэтому нет ничего из ряда вон выходящего в том, что Евгения Соломоновна Ежова стала заместителем редактора журнала «СССР на стройке». Эту должность она получила при содействии друзей Ежова — Ю.Л. Пятакова и Ф.М. Конара. Главные редакторы Пятаков, а затем Межулак, обремененные другими обязанностями, по существу, передоверили ей это издание, выходившее на четырех европейских языках.
Детей у Ежовых не было, и они взяли из приюта сироту. С возвышением Ежова Евгения Соломоновна стала одной из первых дам столицы. Исаак Бабель почти с восторгом как-то заметил: «Подумать только, наша одесская девчонка стала первой дамой королевства».

<< Назад   Вперёд>>