Глава VII. Жизнь и служба в Сибири
Зимою 1888 г. я прибыл на службу и житье в Забайкалье, в самую глушь сибирскую, в эту причудливую, неизведанную страну чудес и курьезов, как давно уже названа Сибирь устами ее присяжных беллетристов.
В уме и воображении русского народа Сибирь встает величавым грозным фатумом, соединяющим в себе что-то магическое и таинственное. Человек невольно теряется в этом безбрежном океане суши, подавленный природой унылой и мрачной, – мрачной, как сама тайга сибирская. К тому же эта долго забытая, отверженная окраина до сего времени служит страной ссылки и каторги. Бесконечный, длинный путь уже сотни лет увлажняется обильными слезами обездоленных судьбой. Темной рекой льется в необъятную Сибирь горе людское, прикрытое сверху сутолокой повседневной жизни со всей ее разнообразной мелкой рябью, под которой своим путем, незаметным для постороннего глаза, струится и струится это горе-горемычное.
И никак не наполнят они это горе и страдание людские – ненасытную, необъятную Сибирь, бездонное море печали...
Сибиряки, однако, страстно привязаны к своей сумрачной, безлюдной родине, любят бесконечное раздолье сибирское и сильно дорожат укоренившимися в Сибири традициями социального характера. В Сибири никогда не было крепостного права, поэтому там неизвестны разные общественные перегородки Европейской России; а общее, чреватое иногда горестными воспоминаниями прошлое само собою сближает людей разных положений, независимо от различия материального состояния.
Все это окружает «страну чудес и курьезов» таким пленительным ореолом, что сибирякам неуютно и тесно вне Сибири. Невольно вспоминаются тоскливые вздыхания многих декабристов, которым, после получения свободы, жалко было променять широкое раздолье сибирское на тесные объятия их старой родины.
Так растворилось и переработалось в Сибири все, что выбрасывалось туда много лет прихотливыми волнами исторической жизни Европейской России. Неудивительно, если в этом горниле земли русской народились особые сибирские типы, душой и телом закаленные в упорной борьбе – то с судьбой, злой мачехой, то с негостеприимной суровой природой. На сибиряка прежде всего кладет отчетливую печать сама бесконечная ширь его родины. Признано давно уже общим местом, что природа и люди находятся между собою в постоянном взаимодействии. Мне то представилось особенно наглядным при сопоставлении людей и природы Сибири и ее соседки Японии, с которой мне пришлось познакомиться несколько позже.
В Японии все имеет вид какой-то игрушечный: леса, поля, реки, озера – маленькие, люди – маленькие, дороги – узенькие, дома – точно картонные, и все в таком роде. В Сибири – наоборот: все отвалено по широкому масштабу, отвечающему необъятной шири этой беспредельной страны. По дороге ли едешь, по историческому тракту сибирскому, видишь пред собою такую даль безмерную, для которой неприложимы расстояния никакой другой страны в мире; да и ширина дороги, дело рук сибирских, отхвачено тоже по привольному масштабу; видно земли раздолье. Стоит ли у дороги столб телеграфный, он тоже такой высоты и толщины, что в его размерах сейчас же сказывается величие его родной тайги; этого мало: на расстоянии тысячи и нескольких тысяч верст можно видеть, что легковесная телеграфная проволока, этот осколок европейского ума, поддерживается не одним, а тремя такими гигантами; сейчас видно, что и в этом природа отвалила щедро рукой, по масштабу сибирскому.
Л села сибирские! – в них видна богатырская мощь, так и брызжет от них избыток и людское довольство; куда до них многим захудалым городам Европейской России!
А тайга, а горы, а реки сибирские!.. Есть где им развернуться по необъятной стране.
Словом, куда не взглянешь, во всем сказывается безмерное раздолье сибирское, в котором незаметно тонет все: и заботы, и горе, и тоскливые воспоминания о покинутой родине.
Под влиянием всех этих разнородных условий и народился особый своеобразный тип сибиряка, в котором так же широко и привольно размахнулись душевные качества по широкому масштабу: тут и чуткая отзывчивость к чужому горю, самоотверженная – просто ангельская иногда – доброта, рядом с неудержимой удалью, железной волей и прямо нечеловеческой иногда жестокостью. Это кажущееся противоречие представляет собою ни что иное, как живое воплощение все той же беспредельной сибирской шири: доброта – так доброта без удержу, без счета; даст ли сибиряк простор злой воле, она может проявиться в таких чудовищных размерах, что работа разных Тропманов и других европейских знаменитостей этого рода покажется просто детской забавой.
Где, например, видано и слыхано, чтобы богатейший купец, первое лицо в городе, председатель благотворительного общества, почетный гражданин, приятель губернатора в прочее выходил бы по ночам на большую дорогу для разбоя и убийств? А в Сибири это оказалось в порядке вещей.
Вот как это было.
Зимою 1887 г. немногочисленное население Читы было взволновано выдающимся ограблением денежной почты, которое произведено было в ближайших окрестностях города и сопровождалось убийством ямщика и тяжелыми ранами, нанесенными конвоиру – артиллерийскому солдату. Грабители не забыли, конечно, похитить при этом почтовый баул с денежной корреспонденцией на сумму около 30 000 рублей. Почтальон, сопровождавший почту, спасся бегством, отстреливаясь в сторону грабителей, которые, как оказалось впоследствии, и не думали его преследовать.
Весть об ограблении денежной почты в ближайших окрестностях города быстро достигла Читы и произвела переполох среди сонного населения захолустья. Все начальство областного города было поставлено на ноги, и начались энергичные розыски. Разыскивать, впрочем, пришлось недолго, благодаря резко обозначенным свежим следам, оставленным грабителями на только что выпавшем перед тем рыхлом снегу. Выяснилось сразу, что грабители нагоняли почту со стороны Читы в легких санках, запряженных в одну лошадь, которой, судя по следу, свойственна была, по-видимому, своеобразная побежка с закидыванием задней правой ноги несколько в сторону.
Лошадь с предполагаемой своеобразной побежкой оказалась принадлежащей первому лицу в городе, богатому купцу Алексееву, игравшему первую роль в Чите: он состоял деятельнейшим директором тюремного комитета, попечителем всех учебных заведений, в церкви выступал перед молящимися с церковной кружкой, увешанный медалями и орденами, друг и приятель самого губернатора. Наконец, этот Алексеев был очень богат: был одним из крупнейших собственников в городе, владел обширным кварталом со многими домами и лавками. Словом, Алексеев являлся тогда украшением областного города Читы и по уму, и по богатству, и по заслугам, и по щедрой общественной благотворительности.
После сказанного неудивительно, что одного слова Алексеева, что лошадь его на месте, было достаточно, чтобы разочаровать следователя и почтовое начальство, которое, со своей стороны, вело еще самостоятельное следствие.
После ответа Алексеева розыски направлены были по разным иным направлениям, которые, однако, очень скоро опять привели к почетному гражданину. При всем том никому в голову не приходило допрашивать Алексеева в качестве подозреваемого. Только после того, когда сосредоточилось много явных улик, когда, наконец, и сам почтальон сознался и указал на Алексеева, как инициатора, подстрекателя и исполнителя, собственноручно убившего ямщика, пришлось поверить, что «в стране чудес и курьезов» возможен и такой курьез, как богатый почетный гражданин в роли разбойника и грабителя на большой дороге.
Эти предположения, в виде тонких и деликатных намеков сообщили Алексееву за завтраком у губернатора. В тот же день он был арестован, и недели через две, по велению слепой Фемиды, этот почетный гражданин был повешен в своем родном городе Чите рядом со своим соучастником, ссыльнопоселенцем Пенде.
Везде, конечно, этот выдающийся факт общественной жизни явился бы совершенно необычайным, как нечто невозможное с точки зрения житейской этики. Но в Сибири к таким явлениям если не привыкли, то, во всяком случае, относятся к ним равнодушно. Причиной является то, что в устах народной молвы многие крёзы сибирские, сияющие щедрой благотворительностью, служащие предметом поклонения, подобно Алексееву, выросли на почве известной только Сибири крайне своеобразной приискательской жизни, нажив свои богатства такими мрачными путями, которые ужасают иногда даже сибиряков, привычных ко всяким явлениям подобного рода. Неудивительно, если иногда на склоне дней пробуждаются старые инстинкты, усыпленные богатством и всеобщим поклонением.
Раз коснувшись характеристики сибиряков, перейду к описанию важнейших элементов населения собственно в Забайкалье, куда, после продолжительного странствования по Сибири, я прибыл зимой 1888 г. Скажу сначала два слова о первых шагах моей службы.
В январе 1889 г. я был переведен в Генеральный штаб. Вслед за тем был выбран членом-секретарем и заведующим делами областного статистического комитета, заведующим разными библиотеками, благотворительными учреждениями и, таким образом, сразу окунулся в самую гущу местной общественной жизни.
Надо заметить, что по всей Сибири, вообще, общественная и культурная жизнедеятельность во многом опередила Европейскую Россию. Приведу краткий пример, когда я задумал составить карту Забайкальской области, то я нашел в области свыше 100 тригонометрических пунктов, определенных разными научными экспедициями; тогда как, например, в центре России, в Калужской губернии, таких пунктов я нашел впоследствии только 10-15: настолько дальняя сибирская область оказалась более обследованной, чем подмосковная губерния.
Статистические комитеты, созданные в 50-х годах во всех губернских городах Европейской России, были так учреждением вполне мертворожденным; а в Сибири те же учреждения проявили оживленную деятельность и во многом содействовали исследованию и выяснению местных производительных сил, деятельности населения, истории края и т. п.
Когда, бывало, уедешь из Владивостока или Благовещенска на несколько месяцев, то по возвращении не сразу узнаешь даже собственную улицу, на которой живешь, – так быстро вырастали новые постройки; а в той же Калуге гостиный двор, гимназия, да и весь центр города стоят в неприкосновенном виде со времени Екатерины II.
С первых же шагов моей служебной деятельности в крае мне пришлось – благодаря служебным поездкам – близко ознакомиться с двумя важнейшими элементами населения Забайкалья: бурятами и «семейскими» (раскольниками). Стоит сказать о них несколько слов, потому что о тех и других в России имеют смутное представление.
none'>Буряты сами называют себя «бурядами», а при первом знакомстве с русскими получили название братских, – вероятно, вследствие простого созвучия слов, почему сибиряки до сего времени называют бурят «братскими».
Источником существования бурт служит скотоводство, которым они занимаются с особой любовью; чтобы быть поближе к своим стадам, они перекочевывают с места на место, в зависимости от времен года и обилия подножного корма. Жилищем в летнее время служит юрта, а при наступлении холодов – зимушка. Внутреннее убранство юрт всегда однообразно: против входа помещается ларь, на котором ставится несколько бурханов, а перед ними раскладываются принадлежности религиозного культа: шесть медных чашечек с жертвоприношениями – мука, зерно, чай и прочее, металлическое зеркало, курительные свечи и т. п.
Посредине юрты, под отверстием в крышке, укрепляется железный треножник, который служит очагом.
В пище и питье буряты очень неразборчивы: мясо едят редко, но при случае не брезгают и падалью. В домашней жизни крайне нечистоплотны; весьма немногие знакомы с употреблением мыла, а очень многие во всю жизнь никогда не моют не только тела, но даже лицо и руки остаются у них от рождения в неприкосновенном виде до самой смерти: «с чем явился на свет – с тем должен лечь в гроб». Поэтому при рождении, прямо из утробы матери, без всяких омовений, младенец завертывается в тулуп и, невзирая на погоду и время года, подвешивается на некоторое время возле юрты, под открытым небом; так затем и во всю жизнь бурят никогда не моется и не купается. Когда буряты-казаки прибывают на службу, их прежде всего отводят в баню, где под наблюдением начальства подвергают мойке – первый раз в жизни; вот эта невинная муштра является для бурят самой тяжкой пыткой на первых порах службы.
Семейное начало у бурят развито очень слабо. Рождениe вне брака отнюдь не считается пороком; напротив, это служит доказательством пригодности «бацагана» (девушки») к рождению детей – значит, к семейной жизни, и гарантирует поэтому ее скорый выход замуж, а следовательно – получения «долика», т. е. калымного выкупа. На жену бурят смотрит исключительно, как на рабочую силу; на свою дочь – как на товар, за который требуется получить возможно лучший выкуп. Поэтому, если одна жена не в состоянии управиться с домашней работой, бурят берет вторую и третью жену; если дочь не обращает на себя внимание парней на «наадах» (вечерниках), то навлекает на себя постоянные упреки родителей, опасающихся лишиться «долика».
Кстати заметить, что эти «наады» совершенно не имеют того невинного характера, как у наших крестьян посиделки или вичирницы; на бурятских вечеринках проявляется во всей силе грубый цинизм азиатского сладострастия: после унылой песни и флегматичной пляски парни тут же выбирают себе временных подруг, на глазах родителей, и все вместе продолжают оставаться в юрте...
Достойно внимания, что бурятам, по-видимому, совершенно чуждо понятие любви: для этого чувства даже нет соответствующего выражения на бурятском языке, в общем довольно развитом и имеющем даже свою литературу Все объяснение в любви бурят выражает одним словом – «дуртай», что значит хочу, желаю, – в чем сказывается лишь грубая эгоистическая похоть.
Что касается буддизма бурятского, то основой его служит положение ламы, которое определяется троичностью догмы «гурба эрдени» (Бог, его закон и лама), а также символом «ламадор итегемой», т. е. «веруем ламе»... Число всех лам среди забайкальских бурят составляет не менее 10% общего количества бурятского населения. Дело в том, что буддийское вероучение проникнуто глубоким мистицизмом, требующим одинаково от своих последователей полного отречения от всех потребностей жизни. А так как такое требование в отношении массы населения несовместимо с условиями человеческой природы, то и установился обычай, по которому третий сын служит искуплением для всей семьи и посвящается в ламы. Этим и объясняется чрезмерно большое число лам у бурят.
По верованиям бурят, лама может по своим книгам начитать всякую беду и отчитать от беды. Придя в юрту, лама распоряжается, как хозяин, как посланник Бога. Хозяин юрты обязан удалиться, оставив в юрте для ламы даже свою жену.
Исполнение треб сводится к ворожбе, гаданиям, заклинаниям и прочему. Иногда эти требу («гурумы») очень разорительны: похороны богатого бурята обходятся нередко в 100 и более голов скота. Но это не все; заметит, например, лама после похорон, что душа умершего направилась не туда, куда следует, и предупреждает тотчас родственников покойного, конечно, богатых; а за исправление такой беды берется немалая мзда.
В прежнее время бурятские женщины похищались русскими поселенцами, потому что в Забайкалье ссыльные и беглые были исключительно одинокие мужчины. Добывание женщин производилось очень просто – путем похищения их у соседних бурят. Чтобы уберечь своих женщин от похищения, буряты придумали простой способ: переменили костюм девок и парней, одев одних в платье других. Этому способствовало свойственное монгольской расе отсутствие у мужчин усов и бороды. После этой скрытой перетасовки похищение бурятских женщин стало сопровождаться иногда весьма горьким разочарованием для хищников и, таким образом, отвадило их от покушения на бурятских сабинянок.
Среди русской части населения Забайкалья особого внимания заслуживают «семейские». В прежнее время, а иногда и теперь, семейских называют раскольниками поповщинской секты. Они переселены были в конце XVIII столетия, после первого раздела Польши. Выдержав упорную борьбу с непривычными особенностями окружающей природы, семейские основали свое благосостояние исключительно на хлебопашестве, и во всех местах своего поселения отличаются замечательной зажиточностью.
Домовитость у семейских доведена до высокой степени. Отец является верховным главой семьи – даже после того, как дети обзаведутся собственным хозяйством. Жена пользуется большим уважением, и без ее согласия не предпринимается ничего важного. Разговор свой женщины любят пересыпать библейскими изречениями, хотя от грамотности сторонятся, придерживаясь семейской поговорки: – «мужику не рожать, бабе дьяком не бывать».
* * *
Как не остановиться несколько подробнее на жизни около золота в Сибири вообще, и в частности – в Забайкалье. Ведь это добывание золота и жизнь причастных к этому делу элементов придает совершенно особый колорит всей жизни сибирской. Начну с приискателей.
none'>Приискатель в Сибири является совершено законченным, своеобразным типом, выросшим на почве приисковой жизни. Ежегодно, ранней осенью, золотопромышленные компании высылают своих агентов, преимущественно в западные сибирские губернии, для вербовки рабочих на прииски. Под давлением наличной всюду нужды, в деревне находится всегда готовый контингент желающих отправиться на заработки. Многих буйных голов манит при этом бесшабашная, разгульная жизнь приискателя, полная всевозможных приключений и сказочных метаморфоз: в Сибири известно немало примеров превращения нищего приискателя в миллионера в какие-нибудь 5-6 месяцев.
Все чудесные рассказы, распространяемые продувным агентом при вербовке рабочих, невольно распаляют воображение пришибленного нуждой крестьянского люда; многие видят себя уже обладателями открытых ими богатых ключей, в которых «вода бьет золотым песочком», или найденных пудовых самородков. Все эти рассказы подкрепляются обильными задатками, а первая приисковая чарка окончательно ошеломляет договаривающихся рабочих.
После нескольких дней работы в деревнях мы видим приискового агента выступающим уже во главе партии рабочих, закабаленных задатками, отуманенных фантастическими бреднями об ожидающих их золотых самородках. Весь этот угар поддерживается в голове первое время сплошным пьянством на остатки полученных задатков; а затем, еще в пути, быстро наступает суровая действительность, которую приходится заглушать опять-таки пьянством, на счет полученного от агента нового тулупа, зимней пары сапог и прочих вещей, взятых из дома.
Словом, после бесконечного длинного пути приискатель приходит в тайгу, па прииск, в очень печальном виде: в драном зипунишке, с опорками на босу ногу, изможденный продолжительностью трудного пути, со всеми признаками свихнувшегося пропойцы, безвозвратно втянувшегося в пьянство.
На прииске начинается изо дня в день, от восхода до заката, тяжелый, беспросветный, прямо нечеловеческий труд, в сравнение с которым каторжная работа является своего рода приятным бездельем. Во все время этого сплошного каторжного труда приискателю нередко удается заглушить жгучую действительность рюмкой разбавленной водки, добытой по баснословной цене от приютившегося где-нибудь по соседству в таежной глуши спиртоноса.
Подавленный тяжкой работой приисковой каторги, поедаемый в редкие часы отдыха жгучей, но сладкой мыслью о том, как он развернется и загуляет, когда вырвется из прииска и будет возвращаться домой, унося богатый заработок и припрятанные в потайных местах, скрытых от приисковой администрации, золотничные самородки или прямо скраденное золото.
После продолжительного жестокого труда, в течении иногда нескольких лет, связанного с неимоверными лишениями, приискатель начинает готовиться к обратному пути на родину. Приготовления эти заключаются в том, что и без того нечеловеческий труд удваивается для увеличения заработка, обыденные убогие потребности урезываются до крайности, в чаянии наверстать все это по дороге домой.
Приближается, наконец, желанный час свободы. Из отдаленного внешнего мира в глухую мрачную тайгу проникают первые проблески пробуждающейся весны, действующей прямо одуряющим образом на обездоленное приисковое население. Все рвутся из суровой холодной тайги на простор открытого света и живительных ласкающих лучей весеннего солнца.
Собрав свое скудное имущество и получив расчет от приисковой администрации, приискатель с мизерной котомкой за плечами, но с туго набитым кошельком, весело и бодро покидает прииск. Углубившись в беспросветную тайгу, он навострившимся зорким глазом быстро находит свои зарубки на вековых стволах и но ним отыскивает припрятанное в разное время золото, которое еще более возвышает и без того приподнятое настроение духа, отуманенное сладкими мечтами о предстоящей привольной жизни.
Немногим, однако, удается выбраться благополучно из тайги, где весь путь приискателя усеян бесконечными опасностями от бродячих по тайге инородцев или от сибирских варнаков, или даже от оседлых жителей придорожных деревень: все они, как хищные волки таежные, подстерегают в глухой тайге возвращения на родину приискателей, зная хорошо, что у каждого из них есть при себе хороший заработок; организуется правильная охота, и метким выстрелом из засады в глухой тайге несчастный приискатель делается жертвой своего заработка, добытого таким тяжелым кровавым трудом.
В Сибири, в устах народной молвы, живет немало таких преданий о прибыльной охоте на приискателей, устраиваемой в глухой тайге кровожадными таежниками. Котомки подстреленных жертв дикой алчности послужили основанием для многих разросшихся впоследствии богатств, и лишь одна тайга — вечно суровая, вечно молчаливая, – хранит мертвое молчание об их кровавом зародыше...
Подражая нашим доморощенным хищникам, многие инородцы в Восточной Сибири – гиляки, манегри, гольды и другие полудикие жители сибирской тайги, как много раз я убеждался в этом лично, применяют эту своеобразную охоту на приискателя в несколько иной форме, и, надо отдать справедливость этим диким детям тайги, они несколько облагородили эту охоту на людей: они не убивают на авось – «авось» там найдется что-нибудь в котомке, как это хладнокровно проделывают наши таежники: инородец сначала долго, на протяжении нескольких верст, скрытно выслеживает приискателя и, убедившись окончательно, что он возвращается не с пустой котомкой, опережает путника, на едва заметной тропе, около переправы через реку или на горном перевале, расстилает платок или просто тряпицу, удерживаемую на земле наложенными по краям камнями. Увидев этот платочек на своем пути, приискатель знает, что недалеко, в лесной чаще, скрывается «хозяин» тайги, требующий выкупа. Приходится развязать котомку и отсыпать немного золотого песочка. Беда приискателю, если он оставит без внимания этот платочек: меткий выстрел инородца отдаст его в руки жадных хищников со всем его золотом.
После продолжительных странствований и бесконечных мытарств приискатель выбирается, наконец, из тайги па большую дорогу и располагается для отдыха в ближайшем селе. Здесь на приискателя организуется также правильная охота – не менее жадная, хотя и более утонченная, чем в недрах таежной глуши. Многие придорожные селения около богатейших когда-то Витимских и Олекминских приисков стяжали себе в этом отношении громкую славу на всю Сибирь. Сколько легендарных рассказов передается о жгучих и бесшабашных разгулах и диком разврате, происходивших в этих притонах во время прихода приискателей!..
* * *
В Сибири существует еще многочисленный класс мелких золотопромышленников, испытавших на себе не раз всевозможные превратности судьбы. Точно неизбежное проклятие тяготеет над всем, что соприкасается с добыванием золота из недр земли, – точно злая ирония судьбы насмехается над полной превратностей жизнью людей, заставляя одних изнемогать под тяжелым ярмом добывания золота — этого волшебного двигателя нашей жизни, отдавая все ее блага жуирующим где-то вдали собственникам этих приисков, неведомым баловням судьбы, никогда быть может не видавшим, каким кровавым потом орошается эта роковая добыча.
За все время моей жизни в Сибири мне ни разу не приходилось видеть или слышать про основанные прочно богатства, источником которых служило бы непосредственно золотое дело. Зато противоположные примеры поражают в Сибири чуть ли не на каждом шагу. Зимой 1888 г. мне показывали в Иркутске нищего-старьевщика, который незадолго перед тем, в течение 6-7месяцев, видел себя нищим спиртоносом, затем богатым миллионером-домохозяином, выезжавшим в Иркутске на тысячных рысаках, а через некоторое время опять нищим спиртоносом, бросившим, наконец, свое опасное ремесло, променяв его на продажу старья на базаре.
Происхождение скоротечного богатства объясняется весьма просто – условиями быта приисковых рабочих. Привоз или продажа спиртных напитков на прииски строжайше запрещается: за этим зорко следит приисковая администрация при помощи горной милиции. Между тем, рабочие на приисках, никогда не брезгующие выпивкой, рады бы оживить свой каторжный труд рюмочкой живительной влаги, за которую готовы расплачиваться припрятанным где-нибудь золотом. Вот и являются на помощь спиртоносы, представляющие собою в таежной жизни особый вид приискового хищника. Имея за спиной небольшую котомку, в которой далеко, в тряпье, тщательно запрятана бутылка спирту, спиртонос с неимоверными трудностями и лишениями, встречая на каждом шагу опасности всякого рода, долго пробирается по таежной глуши, пока доберется до намеченного прииска.
О прибытии спиртоноса, притаившегося где-нибудь недалеко от прииска, в невероятных трущобах, дается знать на прииск условными приметами, – не всем, конечно, а лишь знакомым, доверенным рабочим. Тогда со всевозможными ухищрениями, скрытно от зорких глаз милицейских казаков и приисковой администрации, начинается оживленный обмен золота на разбавленный до последнего градуса спирт. Окончив свою меновую торговлю, спиртонос возвращается опять за товаром; но... на обратном пути на спиртоноса устраивается со стороны таежных хищников такая же кровавая охота, какой подвергается приискатель, с целью поживиться имеющимся у него золотом, и его часто постигает та же участь.
Так, вообще, ведут свою опасную деятельность спиртоносы начинающие. Более расторговавшиеся прибегают к более хитрым приемам: они делают заявки на участки, расположенные по соседству с богатыми приисками, на которых рабочее население доходит до 5, а иногдадо 10 тысяч человек; ставят на свои участки несколько человек рабочих, в качестве, будто бы, разведчиков, и под этой ширмой выменивают золото на соседнем прииске на разбавленную наполовину водку.
Вот такой-то спиртонос, во время своих мифических разведок на отведенной ему площади по соседству с Олекминским прииском, неожиданно наткнулся на богатейшее месторождение жильного золота. Одурманенный внезапно нахлынувшим счастьем, бедный спиртонос не сумел справиться с привалившим к нему счастьем, был высоко подброшен всесильной фортуной на головокружительную высоту, на которой он удержался недолго и с такой же стремительной быстротой грохнулся вниз, – еще ниже, чем лежал раньше, и опять взялся за знакомую котомку с бутылкой спирта. Но не стало уже прежнего рвения: ослепленный блеском промелькнувшего мимо него счастья, бедный спиртонос не мог уже разыскивать в мрачной тайге когда-то так хорошо известные ему проторенные тропинки. И вот мы видим его, в приведенном выше примере, продающим на базаре в Иркутске старое тряпье, подавленным всей тяжестью изведанного им скоротечного золотого счастья.
Я привел здесь наиболее рельефный из известных мне примеров; но, как я заметил выше, в Сибири нетрудно встретить на каждом шагу и во всевозможных профессиях и слоях общества людей, жестоко наказанных судьбой за добычу презренного металла из недр земли. Эта самая земля – наша общая мать-кормилица – точно мстит человеку, когда он пытается извлекать из нее золото вместо хлеба.
* * *
Наиболее яркую картину приискательской жизни в грандиозных размерах показала нам история Желтугинской республики, прогремевшая в свое время на весь мир, – как вслед за Желтугой прославился Клондайк.
Желтугинская история разыгралась в 1887 г.; так что ко времени моего приезда в Забайкалье, на следующий год, там еще густо носились остатки одуряющего угара, навеянного желтугинским золотом.
В 1887 г. разнеслась по Амуру глухая молва о каких-то приисках с баснословным содержанием золота, открытых на китайском берегу Амура, против нашей Игнашинской станицы. Раньше всех на богатую и легкую добычу кинулись гольды, а также наши казаки с соседних поселков; потом сюда стали стекаться беглые каторжники и китайские хунхузы (разбойники) из Сунгарийского края.
Молва о «бьющих из-под земли фонтанах с золотым песочком» росла по Амуру с быстротой молнии. Потянулась на Желтугу из отдаленных концов Амура, с нашей и китайской стороны, не только всякая вольница, но даже степенные купцы, домохозяева, – был даже среди них служитель алтаря, тоже соблазнившийся перспективой легкой и быстрой наживы. Бросались дома, семьи, хозяйство. Все это объясняется действительно богатейшим содержанием золота, случайно открытого в местности почти совершенно безлюдной, находившейся вне всякого контроля каких бы то ни было властей.
В короткое время на Желтуге оказалось около 3-4 тысяч отчаянных голов, среди которых можно было встретить кровожадных китайских разбойников, делящих добычу с казаками, или отставленного от службы исправника, работающего о бок с беглым каторжником, бежавшим с Сахалина.
Все это лихорадочно работало, и не без успеха, так как самый плохой работник, промывая турфы примитивнейшим способом, намывал 5-6 золотников золота в день.
В интересах общественной безопасности это буйное и разноязычное население выбрало из своей среды 5 директоров, которым вручило власть над собою, – власть на жизнь и на смерть, без всяких апелляций. Директора сочинили небольшой ряд устных законов, которые объявили приискателям, и с тех пор, как меня уверял главный директор, называвший себя даже президентом Желтугинской республики, на Желтуге водворился образцовый порядок, так как смертные приговоры произносились и приводились в исполнение в течении шести часов.
Так создалась Желтугинская республика, пока китайские власти, набравшись сил, не прогнали приискателей, которые, по словам «президента», не успели еще обзавестись собственным войском. Русское население разбежалось или прогнано было в русские пределы, а китайцы были большей частью переловлены и казнены «гильотиной», но на китайский лад: их по 15-20 человек привязывали головами, при помощи их собственных кос, к длинному бревну, затем тупым топором рубили головы...
Несмотря на эту кровавую расправу с приискателями, несмотря на то, что ни один желтугинец, сколько известно, не только не разбогател, но ни один из них не успел унести с собою хоть какую-нибудь толику того золота, которое действительно лилось тогда кругом бурным потоком, несмотря на все это, стоило лишь появиться на Амуре смутным слухам, что Желтуга покинута китайскими войсками, как из всех концов Сибири опять устремились туда всевозможные искатели легкой наживы, упоенные собственными воспоминаниями или отуманенные фантастическими рассказами других. Потребовалось вмешательство русских властей, чтобы отрезвить эти буйные головы.
Впрочем в Забайкалье, как и в других золотоносных районах Сибири, приходится часто слышать о разных Желтугах, вспыхивающих в разных местах отдаленной таежной глуши. Пока власти узнают про это, пока примут меры, да пока еще проникнут в эти таежные гнезда, а там – смотришь – уже организовано своеобразное самоуправление и идет лихорадочное добывание золота, которое еще более обогатит богатых, сделав несчастных добывателей еще более несчастными.
Вот как складывается бытовая жизнь в таких таежных трущобах. Где работают хищники, существуют особые порядки, которые соблюдаются очень строго. Во-первых, если где-нибудь, кто-нибудь найдет золото, выгодное для работы, или прииск, оставленный без призора, о том немедленно, как по беспроволочному телеграфу, становится известным тайге, как хищникам, так и рабочим на приисках. И тогда со всех сторон, как перелетные птицы, начинают собираться таежные волки.
По прибытии первых партий выбираются старшина, сотские и десятские, сборщик податей и назначается место для сходов — «орлово поле». Около этого поля ставятся общественные постройки или балаганы: дом для старшины и десятских, баня, трактир, амбар для товаров и прочее. Одновременно дается знать о месте прииска доставщикам продуктов и спиртопосам. Везется на прииск все, что только может потребоваться: всякая провизия, спирт, ханшин (скверная китайская водка), опиум и непременно карты.
На вновь открытом прииске разбивается площадь на пайки. Всякий вновь прибывший имеет право занять себе место, не ближе известного расстояния от ранее занятых. Живут кто как хочет. Паспортов, конечно, ни у кого не спрашивают – это даже считается личной обидой.
Когда работы начались, начинается отправление службы выборными властями, которые получают жалование от общества. Бюджет составляется из сборов и обложений разного рода; причем известная часть уделяется на содержание больных, в фонд взяток властям и т. п. На этот последний предмет, а также и для того, чтобы своевременно извещать хищников о движении отрядов или намерениях начальства, на всех нужных пунктах содержатся свои хищнические комиссионеры.
Они отправляют корреспонденцию по тропкам, известным только хищникам и спиртоносам. На этих таежных тропах ставятся иногда особые караулы. Одним словом, дело организовано так, что властям нет возможности нагрянуть внезапно.
Десятники на приисках смотрят за порядком, за чистотой, чтобы не было драк или беспросыпного пьянства, чтобы трактирщик умеренно подливал воды в спирт; они обязаны иметь запас розог и пороть виновных по приговору суда и схода. Судьи выбираются «громадой», и всякий обвиняемый или истец может отвести судью, если сомневается в его беспристрастии в силу старых счетов. Приговор суда конфирмуется «громадой» по большинству голосов. За преступление против товарищей, или за донесение начальству, суд бывает тайный, и приговор виновному не объявляется: он просто пропадает без вести, где бы он ни был, и разве от него оставят ногу, руку или другую видную часть тела для назидания другим.
Если кто из хищников бесспорно пьет и ленится, того выгоняют из прииска. Женщин на прииск обыкновенно не допускают, а если где изредка попадется, то за распутство их угощают розгами и выгоняют. Распутство, вообще, не допускается, а баб так мало, что, конечно, осчастливленных их благосклонностью будет очень немного; поэтому, как и в Запорожской сечи, женщины в тайгу не допускаются вовсе.
За прошлые преступления, вне тайги, хищники не судят; но за всякий проступок в тайге пощады не бывает. Таежный кодекс невелик: всего только три статьи, или, вернее, три степени наказания: первая – «на лед», т. е. выпороть; вторая «на лед и вон», т.е. выпороть и изгнать, и третья – «прикрыть», т. е. прикончить, убить.
Каждая артель свое золото хранит у себя или сдает на хранение старшине, а иногда командирует от себя доверенного для продажи на ближайшие прииски.
Вообще, нужно сказать, что порядок среди таежных хищников образцовый, поддерживаемый строгой дисциплиной и суровым судом, а – главное – тем, что сами хищники сознают необходимость исключительного порядка при такой исключительной обстановке.
<< Назад Вперёд>>
