Глава 1. Времена не выбирают
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди.
А. Блок
В начале марта 1981 года я находился во второй афганской столице, Кандагаре, и руководил работой разведгруппы по борьбе с басмачеством. Обстановка в Кандагаре была взрывоопасная, басмачи наседали, не проходило суток, чтобы кого-то из наших советников не убили или кому-то не отрезали голову. Население Кандагара бедствовало, жило в постоянной нужде и голоде.
Всякий раз, проезжая по «Дороге жизни», названной так из-за постоянных диверсий и террористических актов на пути от Кандагарского аэропорта до центра города Кандагара, я наблюдал одну и ту же картину из кабины машины. На дороге ползали дети и нищие в поисках зерен пшеницы или ячменя, выпавших из дырявых мешков торговцев, везущих свой товар на продажу в город.
Дети, как муравьи, ползали по земле, отыскивая зерна, и, отыскав их, скорее совали в рот или складывали в ладошку для матерей, находящихся тут же, на обочине дороги с грудными детьми, прося подаяние.
– Не строй семь церквей, а накорми семь детей! – говорил мой дед, Баев Илья Васильевич, однако жизнь в Афганистане распорядилась иначе, никто из богатых купцов даже не помышлял накормить детей. С войной возобладала тяга к наживе, стяжательству, и не стало на афганской земле ни покоя, ни счастливых людей. Бедняки злобно поглядывали на богатых, чтобы зарезать в темную ночь, а богатые ненавидели нищих, голодных, больных, плотно закрывали ставни своих домов, держали сторожевых собак, чтобы спать спокойно до утра.
В Кандагаре наступил голод, он не щадил никого – ни детей, ни взрослых. Город погружался в траур. Улицы пустели, поля зарастали полынью, Кандагар становился мертвым городом.
Проезжая по «Дороге жизни», я бросал монеты детям, чтобы они на эти деньги могли купить что-то съестное, но голод был всеобщий и такими ничтожными подачками положение не исправишь.
Женщины Афганистана рожали детей по 10–15 человек, а семьи не росли, к 12–14 годам в семьях оставалось по 2–3 ребенка, и того меньше. Дети не успевали взрослеть и встать на ноги, умирали от голода, болезней, увечий. Смерть безжалостно косила своей косой всех подряд, и Кандагар стал одним большим погостом.
Первые дни весны я встретил в приподнятом настроении, полагал, что с наступлением весны люди станут лучше, терпимее, добрее, но, к сожалению, этого не произошло, и главной причиной была война.
Возвращаясь из города Кандагара в «Мусомяки» с ответственного задания, я как-то остановил машину на «Дороге жизни» рядом с тремя маленькими девочками-нищенками, стоящими у обочины вместе с матерью. Когда матери детей что-то подавали из проезжих автомашин, она низко кланялась и благодарила за помощь.
– Командир! Что вы делаете? Вас же убьют, – всполошился переводчик Ахмет. – Этот участок дороги находится под контролем басмачей.
Несмотря на протесты переводчика, я вышел из машины, Ахмет последовал за мной, Ему ничего другого не оставалось. Ко мне подбежала девочка, протянула свою грязную ладошку, стала что-то говорить быстро-быстро. Я протянул ей несколько афгани. Она взяла и сказала: «Господин! Дай и маме несколько монет!» Я выполнил ее просьбу. Ко мне подошла очень красивая молодая женщина лет 23, без чадры, с открытым лицом, стала что-то говорить, переводчик перевел: «Она благодарит вас, командир, желает хорошего здоровья и всяческих успехов!» Женщина попыталась поцеловать мне руку, я отдернул ее, сказал: «Не унижайся, красавица! В том, что тебе живется плохо, есть и моя вина!» – переводчик перевел мои слова.
– Ты, стало быть, русский? – спросила она.
– Да, я русский.
– Никогда я не думала, что русские люди такие храбрые и добрые. Теперь я стану относиться к русским по-другому, по-доброму.
Дети окружили меня, говорили о своих бедах, не детским языком забав, а языком нищеты и правды. Еще не шагнув из детства во взрослую жизнь, они вдоволь настрадались, стали нищими, больными, никому не нужными людьми. Но узнав, что я русский, стали угрожать мне палкой, несмотря на любезные слова своей матери, сразу забыли, что я только что дал им денег на питание, разглядывали меня враждебно, как нечто любопытное и необычное. Внутренний мой голос говорил: «Дети не виноваты в их враждебности, виноваты мы».
– Ну, что, командир, – укоризненно сказал Ахмет, – теперь надеюсь, вы поняли, что нельзя общаться с голодными и бедными людьми Афганистана, будучи русским. Это еще дети, а не взрослые люди, которые давно бы всадили в вас сноп свинца и не стали бы разговаривать, а их потом ищи, как ветра в поле.
– Ничего понять нельзя, где найдешь, а где потеряешь! – сказал я, садясь в машину. Забытый Аллахом Кандагар, лукавый и подлый, с каждым днем становится избранником смерти.
Всю дорогу пенял мне переводчик Ахмет, как он говорил, «за безрассудство», а я молчал, чувствовал, что он прав. А лишь только у ворот «Мусомяки», когда мы уже приехали к дому, сказал, улыбаясь: «Все же, вы командир – молодец! Так мог поступить лишь безумно храбрый человек, как вы!»
В «Мусомяки» переводчики Ахмет и Хаким пригласили меня к себе и сказали:
– Мы, командир, решили, что в последующем – будем вас маскировать под духовного деятеля Афганистана, для этого у нас все имеется в наличии: борода, чалма, халат, четки… Ваша борода растет слишком медленно, придется позаимствовать другую. Словом, станем вас оберегать. Мы боимся, если с вами что-то случится, не дай бог, то нам житья не будет от Собина и Саротина. Они сживут нас с белого света, опять загонят под кровать, а нам этого уже не хочется.
– Вот и хорошо, что вам не хочется жить по-старому, стало быть, я сумел пробудить в каждом из вас чувство человеческой гордости и это уже хорошо.
– А нашим врагам пора заплатить за их козни по счету! Правильно я говорю? – сказал переводчик Ахмет.
– Правильно! – ответил я, улыбаясь. – Посадим их на цепь!
Мне нравилось, что переводчики верили в меня и относились как к старшему брату, нередко в разговорах переходили на «ты», и я не возражал, что делало наши отношения более искренними и доверительными, чем прежде.
– Басмачам не поздоровится в их пренебрежительном отношении к нам, русским, – сказал Ахмет, – теперь с вами мы им покажем кузькину мать, как говорил Никита Хрущев.
Переводчики часто говорили со мной о том, что нас, русских, в Афганистане не очень-то чтут и уважают. Они оба были узбеки по национальности, но считали себя русскими, и это удваивало доверие к ним. Шла ожесточенная война, и мы – разведчики, были в ней не зрители, а активные участники. Без нашего участия не проходила ни одна военная операция. Мы рисковали своей головой больше, чем кто-либо из солдат и офицеров кандагарской бригады.
Я хорошо понимал, что война в Афганистане продлится долго, и разведчики копали окопы, вгрызались в землю, лишь она пока была нашей союзницей, больше никто.
Разведчики добывали нужную информацию о бандформированиях и участвовали в реализации этих данных. Наша повседневная работа была связана с риском, для многих казалась безумием, подвигом, но мы не считали себя героями, были обыкновенными солдатами невидимого фронта. Нас предавали, пыталась уничтожить, но всякий раз мы опережали врагов на шаг, полшага, но опережали и выходили победителями из сложных ситуаций.
На этот раз предстояло разобраться с «Зурапом», кто сотрудничает с ним из нашей агентуры и что это за новая сила, появившаяся недавно в окрестности Кандагара, которая вознамерилась атаковать Кандагар и захватить город. Полученная информация от «Зурапа» поначалу показалась мне бредовой. В Кандагаре стоит бригада десантников, вертолетный полк, вряд ли басмачи что-либо смогут сделать, но факты захвата Кандагара подтверждались из других источников.
Басмачи объединенными силами оппозиции планировали захватить Кандагар, удерживать город какое-то время, чтобы привлечь к этому факту внимание ООН о признании Кандагара суверенным государством и ввести в город Кандагар свои войска в открытую с черного хода дверь.
Получив такую информацию, заслуживающую доверия, я проинформировал разведцентр и штаб 40-й армии о возможной агрессии басмачей в ближайшие дни, однако Центр никак не прореагировал на информацию, проявив безразличие. Шамиль, как коронованный Гамлет, будучи в тени начальства, бездействовал, боялся проявить инициативу. Ожидание реакции Центра затягивалось, а действия басмачей внушали страх. Пришлось мне действовать самостоятельно, на свой страх и риск, приводя в состояние полной боевой готовности имеющиеся под рукой части, включая десантников и авиаторов. Комбриг Шатин полностью поддержал мою инициативу, и мы стали действовать сообща. Уже было известно, что из Пакистана выдвинулась в район Кандагара басмаческая группа численностью до десяти тысяч человек, выдавая себя за кочевников белуджи, к которым официальные власти были настроены лояльно. Мнимые кочевники расположились вокруг Кандагара в черных палатках, ими командовал одноглазый Хасан, или «бешеный» Хасан, как его звали басмачи за храбрость и отвагу. В молодые годы Хасан дрался на дуэли, защищая свою честь, будучи студентом Кабульского университета, потерял глаз и пользовался среди молодежи большой популярностью.
– С «бешеным» Хасаном будет трудно сладить, – сказал на встрече наш агент, – Хасан вероломен и хитер. Он ведет тайные переговоры с руководством кандагарского подполья о времени нападения на город. Этот вопрос практически уже решен, обговаривались лишь детали нападения и последующие действия оппозиции с привлечением сил международных организаций, в частности ООН.
Напряженность нарастала. Агентура, разведка бригады десантников и вертолетного полка сообщали, что число черных палаток вокруг Кандагара увеличилось вдвое по сравнению с первыми днями их появления.
– Реальность такова, – сказал я комбригу Шатину на собрании командиров частей и подразделений кандагарского гарнизона, – что нам следует опередить действия басмачей по захвату города и первыми нанести удар.
Со мной были согласны все. Стали обсуждать план действия.
– Вчера ночью у ворот бригады был задержан басмач, – сказал комбриг Шатин. – Этот басмач, – продолжал комбриг, – пытался подбросить голову солдата бригады, выкраденного во время ночного дежурства. Солдат заснул – и, как говорится, поплатился головой. С задержанным басмачом проводит профилактическую работу особый отдел. Басмач ведет себя дерзко, чувствуется, что за ним кто-то стоит. Кричит, кусается, плюется прямо в лицо, как верблюд. Но, к счастью, у меня в бригаде есть свой Малюта Скуратов из азиатов, способный выбить любое признание вины. Приведите сюда этого басмача, – приказал комбриг. – Не сомневаюсь, что басмач связан с «бешеным» Хасаном.
Молодой лейтенант Назарбаев, из казахов, привел басмача в наручниках, избитого до крови. Басмач с трудом держался на ногах, выплевывал кровь вместе с остатками зубов, на нагловатом лице следы крови, синяки.
– Ну, говори, что ты только что мне сказал! – приказал басмачу лейтенант Назарбаев. – Как только все чистосердечно расскажешь, дам тебе порцию наркотика, чтобы ты поправил свое пошатнувшееся здоровье. Говори, не молчи.
– Рано утром 4 марта 1981 года, – сказал басмач, поминутно оглядываясь на лейтенанта Назарбаева, – отряды объединенной афганской оппозиции во главе с одноглазым Хасаном нападут на город Кандагар с трех сторон, изнутри будут действовать силы кандагарского подполья, начнут взрывать официальные учреждения народной власти, часть этих сил намерены тайно просочиться в аэропорт и из гранатометов сжечь вертолеты и самолеты и другую технику, находящуюся в порту. Это станет сигналом к действию Хасана. Он ворвется в город и главный удар нанесет по бригаде Шатина.
– Ты ничего не напутал? – строго спросил басмача комбриг Шатин. – Если сдуру и с испугу наговорил лишнего, разрешаю поправить свои показания, иначе тебя ждет суровая смерть, ты будешь повешен и в рай уж точно не попадешь.
– Не сомневайтесь, я сказал правду, а там сами решайте, как со мной поступить. Но запомните, что месть Хасана будет жестокой. У него неделю назад погибла вся семья, и он не может видеть живыми русских солдат. Так он говорил мне, и я верю его фанатизму и ненависти к вам, русским. Берегитесь. Это тоже правда. Ее я сказал не по принуждению, а по собственной воле. Пусть только лейтенант больше не бьет меня и не терзает железом, даст дозу наркотика, иначе я помру.
Басмач вытер рукавом набегавшие слезы. Силы его покидали, воля исчезла. В словах басмача был крик боли и безумия.
– А почему Хасан послал именно тебя к воротам бригады, чтобы подбросить голову нашего солдата? – спросил я.
– Во-первых, я знаю русский язык и часто был у ворот бригады под видом нищего, чтобы получить миску солдатских щей. Во-вторых, Хасан – подозрительный человек и мало кому доверяет. Он послал меня, чтобы запугать солдат и офицеров перед началом крупномасштабной операции. Я должен был подбросить голову солдата в момент раздачи пищи нищим и голодным афганцам, но не удалось, меня схватили. Однако и на этот случай кривой Хасан предусмотрел, как я должен вести себя, сказать, что подобрал мешок на дороге, когда шел к воротам бригады. Я даже не предполагал, что у вас есть такой специалист, как этот лейтенант. Таких ребят нет у Хасана.
– Этот террорист, пойманный нами, – сказал лейтенант Назарбаев, – отличается большой жестокостью. Поначалу он ничего не говорил, лишь плевался, ругался матом и плакал, скрывал знание русского языка. Я долго возился с ним, чтобы он заговорил, и только после применения силы он заговорил. Теперь стал кроток, как ягненок.
Только сейчас я заметил, что кожа на спине басмача содрана в нескольких местах. Он с трудом держался на ногах, сдерживал слезы, чтобы не разрыдаться.
– Что ты еще можешь добавить к сказанному? – спросил я.
– Пожалуй, больше нечего сказать. Я все сказал.
– А что делать с этим басмачом? – спросил лейтенант Назарбаев Шатина.
– Передай его в ХАД, пусть там решают, что с ним делать, но после 4 марта.
Совещание командиров частей и подразделений закончилось. Каждый знал, что делать. Операция по уничтожению Хасана была назначена на 3 марта 1981 года.
Мы с комбригом Шатиным вышли из прокуренной комнаты, где было совещание и шел допрос пленного басмача, стали прогуливаться по территории штаба бригады. Луна спряталась за деревья, все небо черное, как большая дыра.
Стояла ночь. Вокруг ни души. Десантники спали в казармах. На посту бдительные часовые, по территории штаба бригады ночной патруль на джипе.
– Стой! Кто идет! – послышалась команда, и автомашина осветила нас светом фар. Шатин назвал себя.
– Извините, товарищ комбриг, – ответил тот же голос, – не сразу узнал вас.
Автомашина рванулась с места и исчезла за поворотом.
После дневной жары было приятно оказаться в тиши ночной прохлады. Дул небольшой ветерок, ласково заглядывал в лицо, освежал душу от пыли и жары. Комбриг молчал, о чем-то думал, шел, не проронив ни слова, вдруг остановился и сказал:
– Ты, Геннадий, сибиряк. Расскажи, как охотники выгоняют медведя из берлоги?
– Как правило, громко кричат, чтобы разбудить косолапого и напугать криком, потом начинают совать ему палку в качестве раздражителя. Медведь начинает злиться, хватать палку и потихоньку выбираться из берлоги. Тут-то его и ждут охотники. Меткий выстрел – и дело сделано, медведь убит.
– Я намерен выманить кривого Хасана из его берлоги примерно так же, как выманивают охотники медведя, но только не криком и шумом, а хитростью. Раздражителем кривого Хасана станет не палка, а я сам. Надо употребить с пользой для дела показания пленного басмача.
– Что-то не пойму тебя, Михаил. Ты шутишь.
– Для шуток нет времени, а 4 марта приближается. Это тот день, когда басмачи намерены захватить город. Конечно, это им не удастся, но будет много жертв. Пойманный басмач – это только счастливая случайность, но его показания надо правильно использовать. Лейтенант Назарбаев – жестокий человек, в его руки я бы не хотел попасть. Он хватает жертву в тиски и давит до тех пор, пока крик не сходит на нет. Так же нам надо поступать с басмачами «бешеного» Хасана. Они придут за нашими головами, а потеряют свои.
– Басмачи хотят показать, – продолжал комбриг, – что американцы не зря тратят на них деньги, и замышляют захватить Кандагар. Может быть много невинных жертв, как их избежать? У меня возник план действий. Следует распустить слух, что комбриг Шатин второго марта убывает в очередной отпуск, с выездом на родину. По этому случаю он устраивает банкет на территории штаба бригады, куда приглашает руководство города, влиятельных чиновников администрации и губернатора Кандагара. В качестве проявления доброй воли и примирения с оппозицией комбриг приглашает кривого Хасана, с гарантией безопасности. По слухам, Хасан отважный и рисковый человек, полагаю, что он откликнется на мое приглашение, чтобы усыпить нашу бдительность. По моим данным, губернатор Кандагара ведет двойную игру, чтобы не прогадать, сидит, как говорится, на двух стульях, но пока веских доказательств этого у меня нет, но косвенных улик больше, чем надо.
– Поверит ли Хасан в эту хитрость, а если поверит, придет ли на банкет? – усомнился я. – Если не придет, то все усилия пойдут в песок!
– Да, это верно! – согласился Шатин. – А вдруг поверит? Приглашением на банкет мы показываем, что нам ничего не известно о планах Хасана напасть на Кандагар. Это во-первых, а во-вторых, мы на банкете действительно никого не тронем и не арестуем, скорее всего наградим того же Хасана. Усыпим его бдительность, а рано утром 3 марта 1981 года нанесем по басмачам мощный удар авиацией, силами бригады и надолго остудим басмаческий пыл.
– Успеем ли с организацией банкета? До второго марта осталось меньше суток.
– Успеем! – заверил меня комбриг. – А теперь надо немного отдохнуть часок-другой – и снова за работу. Время не ждет! – как ты говоришь, Геннадий.
Пригласить всех гостей успели вовремя, подключили к приглашению даже губернатора Кандагара и чиновников его администрации. Все выглядело правдиво, а то, что банкет был назначен на второе марта, объясняли отпуском Шатина. Ему приказали пойти в отпуск, дело военное, взял под козырек и поехал, наскоро собрав чемодан.
Ближе к вечеру второго марта гости стали съезжаться. Приехал губернатор, первый секретарь провинциального комитета партии, другие чиновники. Все поздравляли комбрига с отпуском, а он нервничал, ждал Хасана. Тайное, еще не разоблаченное скопище извергов и злодеев стало, как вороны, заполнять территорию штаба бригады, рассаживаться за столы, а одноглазого Хасана все не было.
– Видать, не приедет! – решил Шатин. – Зря старались. Жаль. Время потеряно и силы.
Не успел комбриг договорить, как к нему подскочил дежурный офицер бригады, доложил:
– Там какой-то Хасан приехал с вооруженной охраной человек десять, говорит, что приехал по приглашению комбрига Шатина. Что, всех пропустить или только Хасана?
– Пропусти всех, но глаз с них не спускай, понял?
– Так точно, понял!
– Ну, наконец-то, Геннадий, все вышло по-нашему! – сказал Шатин, потирая руки, и уверенной походкой пошел встречать «дорогого» гостя, я за ним. – Что это за пугало – «бешеный» Хасан, – сказал на ходу комбриг. – Теперь можно посмотреть, есть ли у него шерсть, уши, зубы? Может, он не съест нас, Геннадий?
Кривой Хасан вышел из автомашины мрачный, настороженный. Поглядывал тревожно по сторонам, выискивал своим единственным глазом кого-то из знакомых людей, увидел губернатора города, улыбнулся, вроде бы успокоился, трижды, как того требует обычай, расцеловались, коротко спросили друг друга о здоровье и направились к столу.
– Вы, комбриг Шатин, еще совсем молодой человек, а о вас уже ходят в Афганистане целые легенды, – сказал Хасан с некоторым акцентом по-русски. Единственный глаз Хасана оставался настороже и был колючий, а на устах блуждала любезная улыбка, соответствующая общему настроению приглашенных. Кривой Хасан был одним из величайших актеров кандагарской драмы.
– Вы знаете, рафик, – сказал Хасан, – я очень люблю военных, людей, застегнутых на все пуговицы, – и улыбался, с кем-то обменивался кивком головы, с другими старался даже не разговаривать. Его посадили за стол почетных гостей рядом с губернатором Кандагара. Он был в хорошем настроении, говорил: «А мне все уши прожужжали – оставайся дома, не ходи к комбригу Шатину, он, дескать, что-то замышляет. Загонят за красные флажки, как матерого волка, и убьют. Но я не послушался трусов и вот я среди вас, друзья». Раздались аплодисменты.
Хасан обернулся назад к своему телохранителю, подмигнул единственным глазом, сопровождающие Хасана заулыбалась. Они слышали, что сказал Хасан, знали план нападения на Кандагар, разработанный Хасаном, внимательно рассматривали территорию бригады на случай, если придется здесь воевать с русскими и рубить им головы, как баранам, и улыбались. Им было весело. Они налегали на ложки, хлебали щи…
Хасан говорил по-русски, но все-таки чаще старался говорить на пушту.
– Я среди друзей и этим все сказано! – заявил Хасан. Его слова перевели Шатину. Комбриг кивком головы поблагодарил Хасана, который был весел и разговорчив.
– Но я главного еще не сказал, грядущего с прошлым узлом не связал! – заявил Хасан, пьянеющий на глазах от выпитой водки.
– Да вы, Хасан, настоящий поэт! – сказал Шатин, и легкая улыбка окончательно успокоила Хасана. Комбриг Шатин улыбался всем, кто хотел с ним выпить за счастливое времяпрепровождение в России в отпуске. Гости хмелели, стало шумно и весело. Кто-то из афганцев затянул «Катюшу», не допел, но заслужил шквал аплодисментов. Банкет, кажется, удался.
Наше главное внимание было сосредоточено на Хасане. Он пил водку, ел щи деревянной ложкой. Они ему понравились. Когда подали баранину, сам пододвинул к себе графин с водкой и предложил выпить за дружбу России и Афганистана.
Все выпили стоя.
Хасан по-хозяйски сгреб хлебные крошки со стола и высыпал их из ладони в рот. Сказал по-русски:
– Видел комбрига Шатина, теперь можно умереть!
– Зачем, Хасан, умирать, – сказал Шатин, улыбаясь, – мне тоже приятно было увидеть тебя, легендарного человека, храброго воина. Таких людей мы ценим.
Хасан тоже улыбался.
– Эти слова, делают вам честь, Шатин! – сказал Хасан. Улыбка блуждала на его губах, а единственный глаз, как раскаленный уголь, горел и насквозь прожигал гостей.
Сегодня Хасан был деятелен, не хандрил, как случалось часто, гнев охлаждал бешеной отвагой. Мог с небольшой группой людей броситься в гущу всадников и обратить их в бегство. Сильно переживал поражения и неудачи в бою, особенно гибель своих соратников, в такие минуты единственный глаз Хасана гноился, он становился бешеным и мог любого из людей своего окружения повесить не моргнув глазом. Такой герой, как Хасан, очень бы подошел перу Вальтера Скотта, склонный к романтизму и всяческим авантюрам в песках и горах Афганистана.
Гости, собравшиеся по случаю отъезда комбрига Шатина в отпуск, вели себя непринужденно и весело. Всякая подозрительность и скованность отпали. Гости говорили разом и никто никого не хотел слушать, чаще всего слышалось из уст гостей слова «Шатин» и «отпуск», они желали комбригу хорошо отдохнуть и поправить здоровье, снова вернуться в Кандагар, где его полюбили как офицера и гражданина.
Хасан был доволен собой, что не дал себя обмануть, пришел на прием, хотя друзья отсоветовали. Вокруг него кишмя кишела куча подозрительных людей, чудаковатых, храбрых и упрямых, как призраков прошлого, готовых участвовать в пляске смерти и победить врага.
Хасан был гостем комбрига Шатина и чувствовал к себе внимание и доброе отношение, говорил Шатину комплименты, улыбался, а сам проверял и перепроверял каждое сказанное слово, факты насчет отъезда Шатина в отпуск. Был осторожен, как хищный зверь, терпелив, как старый ворон, улыбчив и лишь наедине с собой задумчив, нервная судорога то и дело кривила его рот, по ее появлению можно было судить, какие страсти разгорались в сознании неистового Хасана. Он был как заряженный пистолет, готовый выстрелить в любую минуту и дать достойный отпор нападавшим, хотя понимал, что крепко выпил, но и здесь он не видел никакого подозрения, пил сам, его никто не подгонял и не заставлял пить.
– От такой хорошей и обильной пищи еда стоит столбом от горла до пят! – сказал, улыбаясь Хасан. – Так сытно я давно не ел. Спасибо комбригу Шатину и его друзьям.
Не в первый раз одноглазый Хасан обернулся назад к начальнику личной охраны, словно за поддержкой, но тот промолчал, ничего не сказал, только мотнул бычьей головой и что-то шепнул Хасану на ухо.
«Что мог шепнуть Хасану этот умный и скрытный старик? – подумал я, находясь за одним столом с Хасаном, внимательно наблюдая за ним и его спутниками. – Может, этот старик что-то подозревает в спаивании Хасана? Но в последнее время Хасан сам наливает себе водку, подвинув к себе графин. Что же конкретно могло насторожить начальника личной охраны Хасана?»
– А вы, кажется, новый человек в Кандагаре? – неожиданно обратился ко мне Хасан.
– Да! Это так.
– Не вы ли будете полковник Тоболяк?
– Вы угадали.
– Почему же «угадал». Я об этом знал с того дня, как вы прибыли в Кандагар, – сказал, улыбаясь Хасан. – Мы тоже неплохо работаем, впрочем, как и вы. Рад был с вами познакомиться. Вы не менее уважаемый человек в Кандагаре, как и комбриг Шатин. Тоже молодой, энергичный. У вас все впереди, а у нас – позади. Пора мне подумать о вечности. Я даже сочинил по этому случаю стишок:
Одноглазый Хасан, будучи пьяный, сказал то, что вряд ли сказал бы трезвый. Он проговорился, и мои подозрения подтвердились, что кто-то заслан в нашу агентуру, нужно было спешить, чтобы узнать предателя.
Да, время гонит нас вперед.
И торопиться мы должны.
Но скоро на часах моих
Две стрелки будут не нужны.
Комбриг Шатин под аплодисменты собравшихся вручил Хасану автомат Калашникова, Хасан долго разглядывал автомат, поблагодарил Шатина за ценный подарок, недовольно засопел, когда начальник личной охраны напомнил ему, что пора возвращаться домой, и так припозднились. Хасан чуть привстал со стула, строго посмотрел на старика, напомнившего ему о доме, скривил губы, лоб покрылся потом и мелкими морщинами, волосы поднялись дыбом, как у волка, глаза налились кровью. Кривой Хасан был неузнаваем. Сказал зло, сквозь зубы:
– Пошел прочь, старый мерин! Знай свое место и помалкивай, пока тебя не спрашивают, иначе убью!
Услышав слова Хасана, я подумал, что с таким атаманом не поспоришь – убьет. Хасану, как никому другому, нужны потрясения, а не сильный Афганистан. Он, как все скупцы, больше боится не Шатина, а наследника, способного повернуть все его дело вспять. Слова Хасана вселяли страх дикой силы, его охрана дрожала от слов главаря, а седой старик услужливо склонил еще ниже свою голову, втянул ее в плечи и вмиг превратился в старого оборванца в грязном халате, из-под которого торчал ствол автомата Калашникова. Старик наблюдал исподлобья за присутствующими, увидел губернатора Кандагара, целующегося с Шатиным, успокоился. Стал взглядом отыскивать кого-то еще из гостей, нашел, помахал пальцем, стал шептаться со вторым секретарем провинциального комитета партии Кандагара, поглядывая то на Шатина, то на меня.
Устроенная комбригом Шатиным головомойка с отъездом в отпуск всем вскружила голову, особенно Хасану, радостью нашего паденья.
– Не оскудеет рука дающего, – громко сказал кривой Хасан, обращаясь к Шатину, прижимая к груди автомат, подарок комбрига. – Автомат Калашникова – это для меня зонт в ненастную погоду. О нем вспоминают, когда его нет. Мои возможности куда скромнее, – признался Хасан. – Могу подарить лишь кинжал на память о нашей встрече.
Хасан привстал со стула и протянул Шатину кинжал, добавил к сказанному:
– Обещаю в следующий раз, если Аллах позволит, подарить каждому гостю барана на шашлык. Ждите, это будет!
Кривой Хасан снова повернулся к старику, начальнику личной охраны, тот что-то шепнул, Хасан улыбнулся и сказал многозначительно, ощетинившись, как волк, перекошенным от злости и судороги ртом:
– Мой верный слуга и друг подсказал мне, что можно будет подарить не одного барана, а больше, например, от трех до пяти, и я с ним согласен.
Раздались аплодисменты. Старик улыбался вместе с Хасаном. Чувствовалось, что старик был не робкого десятка, но очень больной и дряхлый, обладающий сильным характером и опытом басмаческой борьбы. Соприкосновение двух сильных характеров старика и Хасана могло привести к взрыву, но этого не происходило, возобладал трезвый ум старика. Он с полуслова понимал Хасана, и на этот раз замечание старика понравилось Хасану. Оба знали, что язык без костей. Мели Емеля, твоя неделя. Другой встречи никогда не будет.
Разрядка драмы близилась. Хрупкий мир покатился в пропасть. Я вспомнил слова Виктора Гюго: «Это убьет то!», сказанные в романе «Собор Парижской Богоматери».
Стемнело, когда в сопровождении десантников кривого Хасана доставили за город. Пьяный, взволнованный приемом, он расчувствовался, стал обнимать десантников, самый маленький из них был ростом до двух метров, остальные – за два метра, а Хасан с шапкой был около метра шестидесяти сантиметров, ходил вокруг десантников, как в лесу.
– Лучше после смерти царствовать в аду, чем быть слугой в раю! – философствовал Хасан. – Многие считают меня национальным героем Афганистана, другие – бандитом, третьи – жертвой революции, я же считаю себя человеком с большой буквы, и этого достаточно, чтобы сохранить память о себе.
Последнюю фразу Хасан произнес сквозь зубы, почти по слогам, как школьник, и его лицо отразило сдержанную улыбку.
Десантники, пьяные от крови, молчали, сомкнув свои уста, их глаза горели пламенной ненавистью к кривому Хасану. Они знали, что в устах убийцы слова о дружбе и взаимной любви – это всего лишь слова, не больше.
Три ящика водки, подаренные Хасану, окончательно растопили лед недоверия, и Хасан продолжал гулять всю ночь в окружении слуг, рассказывал, как он обхитрил русских. А ранним утром, чуть свет, когда кривой Хасан не мог оторвать свою голову от подушки, налетела авиация и стала монотонно уничтожать басмаческое гнездо. Басмачи в панике стали отступать к городу Кандагару, чтобы там смешаться с толпой местных жителей, но этот маневр им не удался, десантники предвидели такую развязку событий и отрезали путь к отступлению. За считаные часы была уничтожена крупная басмаческая группировка, численностью до 12–15 тысяч человек. Кривой Хасан был убит, когда над Кандагаром стоял сиреневый туман, и никто не хотел умирать в это раннее утро.
Со стороны десантников потери были минимальные, в основном раненые. Что не успели сделать десантники, доделали органы госбезопасности Кандагара и Царандоя милиции. Они без суда и следствия расстреливали всех заподозренных в связи с басмаческим подпольем. Состоятельные граждане Кандагара лишились не только жизни, но и имеющихся материальных ценностей. Повод был найден, и восторжествовал грабеж, как в стихах Анны Ахматовой:
Мы поздравили с Шатиным друг друга. Дело было сделано. Угроза захвата Кандагара снята на ближайшие дни.
Все расхищено,
Продано, продано.
– Ты победил, Галилеянин! – сказал я комбригу Шатину, напомнив, что так сказал римский император Юлиан Отступник, боровшийся против христиан, и умер с этими словами.
Мы понимали, что этой победой басмаческие силы нельзя сломить. Кандагар заполыхал в крови и пожаре, жестокости сильного над слабым.
На время десантники кандагарской бригады имели возможность передохнуть, но новые басмаческие резервы надвигались из Пакистана, Ирана, Ирака в стремлении уничтожить 40-ю армию и выгнать из Афганистана оккупантов.
Первый секретарь провинциального комитета партии Кандагара какое-то время учился в Ташкентском университете и неплохо знал русский язык, поздравил Шатина песней. Поздравление было очень эмоциональным и соответствовало настроению комбрига. Первый секретарь пел под гитару:
Михаил Шатин любил эту песню. Сам был родом из Одессы и часто наедине с собой напевал ее, подражая Леониду Утесову:
Ты одессит, Мишка, а это значит,
Что не страшны тебе ни горе, ни беда.
Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет
И не теряет бодрость духа никогда.
Операция на опережение удалась. Авторитет комбрига вырос. Крупное басмаческое формирование уничтожено и рассеяно. По Кандагару бродили люди, чье имущество разграблено, здоровье подорвано, просили подаяния, оказавшись в считаные минуты нищими. Следом за нищими, просящими милостыню, шли в тряпье подозрительные типы, ничего не просящие, а лишь что-то высматривающие. Это были уцелевшие от авиаударов басмачи из отряда кривого Хасана. Они заглядывали в дома, где проживали советники из СССР, и на домах ставили какие-то знаки, указывающие, что здесь проживают военные советники, подлежащие уничтожению кандагарским подпольем.
Широкие лиманы, сгоревшие каштаны,
И тихий скорбный шепот приспущенных знамен,
В глубокой тишине, без труб, без барабанов,
Одессу покидает последний батальон.
Кандагарское басмаческое подполье – это серьезная организация, хорошо законспирированная, так до конца и не уничтоженная в ходе гражданской войны в Кандагаре. Она активно действовала, несмотря на провалы и предательство отдельных ее членов, сохраняя свой костяк и структуру, нанося существенный урон народной власти и частям 40-й армии.
Прошло какое-то время после уничтожения басмаческой группировки кривого Хасана, я возвращался из города Кандагара, где была встреча с секретным агентом, работающим под прикрытием нотариуса, обратил внимание, что рядом с «Мусомяки», на другой стороне дороги, облюбовал себе пристанище для ночлега древний на вид старик, закутанный в лохмотья. Он увидел автомашину, насторожился и пристально стал оглядывать меня и переводчика Хакима.
– Этот старик здесь находится давно? – спросил я переводчика.
– Какой старик? – недоуменно переспросил меня Хаким, не обративший внимания на появление рядом с «Мусомяки» подозрительного типа в лохмотьях, выдававшего себя за нищего. – Впервые вижу этого типа.
– Григорьев, – я обратился к водителю, – проследи-ка, пожалуйста, за стариком, но незаметно, надо знать, что тут делает старик и с какой целью он расположился рядом с «Мусомяки»?
– Есть! – по-военному ответил Саша, поставил автомашину в ограде, спрятался в кустах, стал наблюдать за стариком.
Старик прилег на траву, положил руку под голову, задремал. Его борода, серая от грязи и пыли, стояла торчком, как лопата. Саша Григорьев совсем уже было потерял всякий интерес к старику, как неожиданно пришли двое, стали разводить костер и греться у костра, о чем-то негромко разговаривать, поглядывать в сторону «Мусомяки», где спрятался Саша, наблюдая за стариком и подошедшими к нему людьми. Неожиданно между стариком и двумя незнакомцами возник скандал. Старик оказался проворным и сильным, прогнал незваных гостей, остался один у догоравшего костра. Чуть погодя к старику на огонек подошли несколько стариков, таких же древних, как хозяин костра. Они со стариком поладили и остались до утра у костра. Не столько спали, сколько разговаривали всю ночь напролет.
Саша Григорьев тоже не спал, чего-то ждал необычного, наблюдая за людьми по другую сторону дороги, однако ничего подозрительного он не обнаружил в действиях людей, пожалуй, кроме того, что никто из них не спал. Они словно выбрали для себя девиз Пинкертона: «Мы никогда не спим!»
Утром ХАД арестовал всех стариков у костра. Один из них показал на допросе в службе государственной безопасности – ХАДе, что был приставлен следить за «Мусомяки», больше ничего старик не сказал, так и умер в страшных пытках и истязаниях. Другие старики оказались случайными бродягами, их вскоре выпустили на свободу за неимением улик против них.
Мне так и казалось, что в ХАДе не совсем разобрались в ситуации, выпустив на свободу стариков, которых я стал часто видеть рядом с «Мусомяки», и тревоги за судьбу своих товарищей не уменьшились.
Наш дом охраняли два солдата из бригады Шатина. Однако они так уставали за день, что, придя на дежурство, откровенно спали. Пришлось выставлять на ночь дежурство из числа переводчиков и оперативных офицеров. Обращаться к Шатину за помощью не стал, знал, что у него каждый десантник на учете. Разведчики сильно уставали, не высыпались систематически и в течение дня ходили, как осенние мухи, а работы было, как говорится, выше головы.
Комбриг Шатин случайно узнал, что разведчики дежурят по ночам, а днем спят на ходу. Какая после этого может быть продуктивная работа.
Выставил в ночное время у «Мусомяки» БТР с экипажем. Работать стало легче, но трудностей не убавилось. Увеличилось число полетов на авиаудары по басмачам при температуре в 40–50 градусов Цельсия. Плавился асфальт, бронежилет нагревался, как сковородка, и каждый чувствовал себя, как в сауне, однако ничего другого, чтобы защитить себя от басмаческих пуль, нельзя было предпринять. Басмачи постоянно обстреливали нас на земле и в воздухе. Выводили из строя авиационную технику, убивали летчиков, техников. Разведчики летали на авиаудары наравне с летчиками, но не получали за свой риск ничего, кроме ссадин, ранений и ушибов, а летчики – ордена и медали. Лишь горячее желание объединяло нас всех: поскорее закончить эту войну и уехать домой, в Россию. Мы не были гордыми, нам хватало того, что говорили о нас добрые слова, а награды пусть получают те, кому они нужнее в жизни. В постоянных тревогах и волнении время летит быстро, я стал замечать, что война сделала меня другим человеком, не как прежде. Понял, что в войне нельзя быть патриотом, не будучи русским, умеющим щадить поверженного противника и жестоко карать агрессора.
Для меня, командира группы разведчиков, главным было – не потерять голову, не впасть в крайности и не утратить инициативу в борьбе с басмачами. Обстановка вокруг нас менялась из-за предательства афганских чиновников высокого ранга. Они вели себя как перекати-поле. Днем служили народной власти, а ночью сотрудничали с басмачами, хотели заручиться их поддержкой и сохранить имущество и жизнь.
ХАД арестовал губернатора Кандагара и большую группу чиновников администрации за пособничество басмачам, но никто не мог гарантировать, что оставшаяся часть чиновников на стороне народной власти. Их политические взгляды были неизвестны.
Объятый войной Афганистан кипел нешуточными страстями, и европейцу разобраться в хитросплетенных интригах было практически нельзя, как и понять коренному жителю Афганистана, почему европейцы называют одногорбого верблюда лошадью и, увидев его, ужасаются, подумать только, до чего афганцы довели лошадь! На что она похожа! Прямо беда!
В течение весны 1981 года обстановка в Кандагаре менялась с поразительной быстротой – с плохой на очень плохую. И, чтобы не угодить под жернова басмаческой мельницы, водитель автомашины Саша Григорьев красил и перекрашивал нашу оперативную машину по моему приказу, подрисовывал лебедей, уток, русалок, замысловатых водяных. Такие автомашины имели дуканщики, религиозные деятели, но не военные. Их сразу выявляли в потоке машин и расстреливали без предупреждения. Ежедневно на дороге от аэропорта в сторону города Кандагара гибли десятки советников и военных штаба бригады, некоторым срезали головы, чтобы получить большие деньги, заработанные «честным» путем, и голова являлась вещественным доказательством, что убит советский офицер, обмана нет, все «честно».
Саурская революция закончилась гражданской войной. Это была кара за грехи, а не война. Всякий раз, когда я оказывался среди раненых солдат в Кандагарском военном госпитале, с большой горечью вспоминал слова развенчанного Ричарда Второго, обращенные к своей жене, в трагедии Шекспира, при расставании с ней перед ссылкой, куда его отправлял Боленбрук: «Скучными, зимними вечерами собирай стариков и заставь их рассказывать о давно минувших скорбях их. Но прежде, нежели ты простишься с ними, расскажи, чтоб их утешить, о нашем печальном падении».
Террор в Кандагаре нарастал. Террористы своими действиями как бы доказывали, что террор вечен.
Гибли наши солдаты, они уносили с собой Россию горе и страдание на чужбине.
Не проходило суток, чтобы не взлетал на воздух склад с оружием и боеприпасами. Привыкнуть к этому зрелищу было нельзя. Я сердцем своим понимал горе плачущего прапорщика у гроба своего друга, убитого на «Дороге жизни», как все называли дорогу от аэропорта в город Кандагар. У убитого военнослужащего не было головы, и прапорщик, нагнувшись над гробом, причитал, как молитву: «Сгинул мой сердечный друг, сгинул на веки вечные. Ушел из жизни безвременно в мир иной. Что я скажу твоей жене Людмиле и сыну – Пете? Почему я жив, а он убит? Мы росли вместе, одногодки. Как мне дальше жить? И где теперь твоя голова?»
Прапорщику было поручено сопровождать гроб с убитым до Ташкента. Там гроб запаивали, и он превращался в «груз-200», его надлежало вести в деревню под Челябинском, откуда был родом его товарищ.
– Еще вчера, – говорил мне прапорщик в кандагарском аэропорту, – мы мечтали о том времени, когда самолет доставит нас домой, и мы будем среди родных и близких людей. Мой покойный друг любил стихи Константина Симонова, посвященные Валентине Серовой, его жене:
И вот он в гробу. Кому он теперь нужен, разве что сырой земле, откуда вышел и куда снова вернется.
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут
Позабыв вчера…
Прапорщик, награжденный орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу», плакал. И холод от его слез пробегал по телу, так и казалось, кто будет следующий, возможно, что кто-то из нас, разведчиков, рискующих своей жизнью больше других. Прощальный поклон – и вертолет с телом прапорщика без головы поднялся в небо, и тень от вертолета легла на землю. Смерть – и всему конец.
Басмачи взяли за правило не расстреливать пленных, а срезать им головы. Кромсали руки, ноги, наводили панический страх на молодых солдат, только что прибывших в Афганистан.
Мы терпели поражение за поражением, и это было закономерно. Армия к войне не была готова, а слепая вера в победу приносила очередные жертвы.
От надежных источников стало известно, что за мной, как за матерым волком, началась охота. Приходилось напрягать весь свой опыт, накопленный ранее, чтобы избежать смерти, петлять, запутывать следы, действовать нестандартно и изобретательно, но не прекращать оперативную работу, опережая на шаг или полшага басмаческих осведомителей, оставляя их ни с чем.
Наступила весна, но напряженность борьбы не спадала. Басмачи успевали сбрасывать с себя басмаческую униформу и становились на время посева крестьянами, а по ночам взрывали военные объекты и убивали солдат. Было так много дел и забот, что прежняя наша жизнь в мирных условиях уже казалась раем и умещалась в сутки, проведенные на войне.
Шифровальщик Микаладзе постоянно был в работе, направлял полученную разведгруппой информацию в штаб 40-й армии для реализации силами бригады или авиационного полка, базирующегося в Кандагаре. От работы Микаладзе зависел успех всей оперативной группы, и мы его оберегали от всех забот и хлопот, чтобы не остаться без связи с Центром.
В минуты затишья Микаладзе любил поплавать в бассейне, сделанном им же. Вскрикивал, как ребенок, от восторга, когда ловил весенних жуков и вставлял в их брюшко соломинку и следил за полетом жуков, нежился в холодной воде, пока судорога не сводила ноги, повторяя: «Мой дом – моя крепость!»
В последнее время я не видел шифровальщика Микаладзе в плохом настроении. Он не сердился на меня, что я загрузил его работой, лишь по-стариковски ворчал незлобиво:
– Все куда-то торопятся, спешат, а если подумать хорошенько, то и спешить не надо, лучше пойти в бассейн и искупаться в холодной воде, снять усталость и напряженность в работе!
Микаладзе не спеша насухо протирал тело махровым полотенцем, шел в шифровальную комнату, чтобы отправить очередную телеграмму в Центр, напевая песенку:
В Кандагаре я постоянно спешил, стремясь в сутки уместить как можно больше дел и приблизить окончание этой бессмысленной войны. Но как я ни старался это сделать, как ни спешил, существенных перемен к лучшему не было, или они были незначительны, поэтому и говорить о них не приходилось, как о каком-то достижении. Единственно, что успокаивало меня – придет время, народы позабудут распри и все образумятся. Жизнь пойдет по формуле Ф. М. Достоевского: «Красота спасет мир!» По вечерам оперативные офицеры и переводчики оказывались в «Мусомяки», отчитывались о проделанной работе, и в разведцентр летела очередная информация. Прапорщик Микаладзе внимательно читал написанные мной телеграммы, возил своим колючим подбородком по бумаге, смешно и неуклюже, по-стариковски, выглядывал из-под очков, смотрел на меня и говорил:
Мой миленок – шоференок,
А я – доярочка.
Он в мазуте, я в навозе —
Вот такая парочка.
– Только теперь, с вашим приходом, командир, началась настоящая работа на «точке». Я устаю, как собака, но чувствую, что живу и ничего со мной не случится, раз рядом со мной вы, командир!
– Полноте, Микаладзе, хвалить и льстить начальству! Почитайте-ка мне стихи Сергея Есенина «Русь уходящая».
– А все-таки, командир, спасибо вам за науку побеждать! Вы научили нас, как надо работать по-настоящему, напряженно и ответственно, радоваться усталости и знать, что день прошел не зря, – говорил прапорщик Микаладзе, брал в руки гитару и пел песню «Над окошком месяц» на стихи Сергея Есенина, знал, что Есенин – мой любимый поэт:
Гитара милая,
Звени, звени!
Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,
Чтоб я забыл отравленные дни,
Не знавшие ни ласки, ни покоя…
Над окошком месяц.
Под окошком ветер.
Облетевший тополь серебрист и светел.
Дальний плач тальянки, голос одинокий,
И такой родимый, и такой далекий.
