Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!

Мне все позволено, но не все полезно.

Апостол Павел

Пожалуй, афганская война положила начало распаду СССР.

– Да разве это осуществимо? – говорил Уинстон Черчилль в книге «Мировой кризис». История дала утвердительный ответ.

Война привела к тому, что власть в СССР потеряла к себе всякое уважение и доверие граждан.

– Пусть сдохнет СССР, чем погибнет Россия! – слышалось в Афганистане. Многие военнослужащие махнули рукой на войну. Наверное, сделал бы так же и я, если бы не был разведчиком, то возможно, был бы Робин Гудом и помогал всем обездоленным, а не испытывал свою судьбу на излом, как большинство военнослужащих. Солдаты до поры до времени молчали, в лучшем случае пересказывали письма из дома, расстраивались не на шутку, когда узнавали, что в России холодно, голодно, у матери прохудилась крыша в доме или происходило еще что-то ужасное, что тревожило душу и она была не на месте.

Письма из дома будоражили воспоминания, заставляли тревожно биться сердца, так и хотелось воткнуть штык в землю: «Долой войну!» – и оказаться среди родных и близких людей.

В марте 1981 года рядовой Александр Григорьев получил письмо из дома. Мать писала из деревни Карачино Тобольской губернии, что сильно скучает, часто видит сына во сне окровавленным и убитым.

«Сынок, побереги себя, – писала мать, – вижу тебя во сне всякий раз перед рассветом. Такие сны, говорят, сбываются. Сны плохие, тревожные, волнительные. Боюсь, Сашенька, как бы с тобой чего не случилось. Обо мне не беспокойся. Хотя я часто болею, но креплюсь. Не умру, пока ты не вернешься».

Далее мать Саши Григорьева писала о своих деревенских делах и знакомых.

Получив письмо от матери, Саша сильно расстроился, я сразу заметил его душевное беспокойство, спросил:

– Чего не весел, Саша? Что случилось? Поделись горем – и тебе станет легче, поделим горе пополам.

– Как тут не расстроиться, – сказал Саша, – мама пишет, что в деревне, где она живет, стало трудно жить. Деревня разваливается, работать некому, остались одни старики и старухи, молодежь норовит удрать в город Тобольск. Мама не хочет никуда уезжать. Здесь похоронены наши пращуры, кто будет ухаживать за их могилами? – После армии мама зовет меня в деревню Карачино, а я не знаю, как быть? Может, податься в монахи? Скоро дембель, куда идти, как жить? Не знаю. Дайте совет.

– Тебе, Саша, жить и тебе решать. Ты затронул важный вопрос в жизни, и ответ должен созреть у тебя самого, только так можно избежать всяких ошибок. До момента демобилизации еще есть время обо всем подумать.

– Я так же думаю, товарищ полковник. Только вы никому не говорите о нашем разговоре.

– Конечно, не скажу. Это дело личное и пусть оно останется при тебе.

К сожалению, не один Саша Григорьев не представлял, как дальше жить, многие полагались на счастливый случай, но кто знает, когда он придет, этот счастливый случай, так необходимый для полного восприятия жизни.

Поиск счастливого случая бывает разный. Например, прапорщик Виктор Зубарев искал счастливый случай в богатстве. Он повадился участвовать в военных операциях, проводимых кандагарской бригадой, находиться в арьергарде с мешком в руках. В мешок складывал все, что плохо лежало в дуканах: золотые вещи, ковры, бриллиантовые украшения, магнитофоны, дубленки, шубы… Другого счастливого случая Виктор Зубарев не видел и, кажется, преуспел в деле грабежа и наживы. Удача сопутствовала ему даже при гибели его товарищей по оружию, но ему до этого не было никаких дел. Он делал свой бизнес на крови, занимался мародерством и так прикипел к своему ремеслу грабить дуканы, что даже во сне видел свой вещмешок, доверху набитый золотом.

– Видать, сам сатана помогает прапорщику Зубареву, – говорили солдаты. – В ходе операции погибло пять человек и трое ранены, а Зубареву все нипочем. Притащил целый мешок ценных вещей. Умеет жить и на войне иметь свою выгоду.

Прапорщик – высокомерный и наглый, презирал всех, кто по служебной лестнице стоял ниже его, любил начальство и одаривал его подарками из своего мешка. Золотые вещи дарил нужным людям и был награжден за храбрость орденом Красной Звезды и медалью. Был, кажется, не потопляемый и все ему сходило с рук. Но однажды он не вернулся после очередной зачистки кишлака. Прозвучал одиночный выстрел, и прапорщик был убит. Содержимое вещмешка растащили на сувениры, как только солдаты узнали о смерти мародера.

– Так ему и надо, – говорили солдаты о Викторе Зубареве, – поганый был человек. Он получил свое, к чему шел.

К сожалению, таких зубаревых в 40-й армии было немало. Если кольцо с пальца нельзя было снять, отрубали палец и ничто не останавливало – ни мораль, ни нравственность. Таких людей уже было нельзя усовестить, можно было лишь расстрелять.

Болезнь 40-й армии усугублялась изнутри, и уже ничто не могло остановить разложение организма без хирургического вмешательства. А кто хирурги? Это все те же престарелые генералы, пришедшие в Афганистан за богатыми трофеями. Круг замкнулся, армия гибла. У генералов вся грудь в крестах, у солдат голова – в кустах.

Кандагарская разведгруппа несмотря на лишения и трудности продолжала решать поставленные задачи, выявлять банды, исламские комитеты, склады с оружием и боеприпасами, пути доставки оружия из Ирана, Пакистана, КНР, Ирака… Мы уничтожали одну банду, вместо нее появлялись две или три, как в сказке о Змее Горыныче. Отрубали одну голову – вырастали две, бороться с басмачами не хватало сил. Наши ряды таяли, а ряды басмачей – множились. Оружие взяли в руки стар и мал. Народ Афганистана поднялся на вооруженную борьбу, как сто лет назад с английскими колонизаторами. Они пытались захватить Афганистан и превратить его в свою колонию, не вышло. Не выйдет и у нас, как бы мы ни старались. Победить афганский народ нельзя. Так думал я, командир кандагарской разведгруппы, но так не думали генералы, «стратеги» войны. На поражение от басмачей они отвечали жестокостью к мирным жителям и всем, кто попадался им под руку. Зло перевалило через край, как при царе Давиде, и остановить его было нельзя. В Библии сказано о царе Давиде: «А народ… он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими».

Зная бешеный настрой на победу генералов, я придерживал информацию о басмаческих формированиях, если они не проявляли активности и мирно существовали с народной властью, знал, что стоит указать координаты кишлаков, как от них ничего не останется и жизнь там надолго прекратится. Басмаческие формирования, настроенные на захват власти в Афганистане, разведгруппа тщательно отслеживала и уничтожала.

Характерный факт – стоило даже на время замедлить свою активность, как работать становилось труднее. Басмачи четко следили за нашей активностью и искали случая единым махом уничтожить нас.

Особую опасность представляла «Дорога жизни» из кандагарского аэропорта в город Кандагар. Во многих местах дорога была разбита гусеницами танков, изрыта воронками от снарядов и бомб. Здесь проходили ожесточенные бои, дорогу так и не отремонтировали, и автомашины на участке до одного километра двигались очень медленно, со скоростью верблюжьей упряжки. Вовнутрь автомашины постоянно кто-то заглядывал, что-то искали или кого-то высматривали. Это переодетые в нищенскую одежду басмачи. Они выискивали очередную жертву своего террора, как правило, высокопоставленных чиновников кандагарской администрации или офицеров бригады Шатина, приставали с вопросами к водителю, просили милостыню, отвлекали водителя своими вопросами, пытаясь понять, кто едет в автомашине, чтобы «подстрелить» важную птицу и свести таким образом риск до минимума, получив хорошее вознаграждение.

Всякий раз, когда удавалось проскочить опасный участок на «Дороге жизни», раздавался вздох облегчения: «Слава богу, проскочили!» Но кто-то из разведчиков напоминал, еще предстоит возвращаться по этому же маршруту и рано радоваться, что проскочили.

В городе Кандагаре была встреча с ценным источником информации и напряженность не ослабевала.

Особую тревогу за себя и подчиненных испытывал я, командир группы разведчиков, находясь рядом с водителем. Все внимание подозрительных лиц, заглядывающих в автомашину, было обращено, прежде всего, на меня. Они действительно хотели удостовериться, что в машине, раскрашенной голубками, лебедями и русалками, едет религиозный деятель Кандагара, а не подсадная утка, и не кукла, за которую спрятался русский начальник Генади, как меня звали в Кандагаре.

Чтобы придать правдивый характер тому, кто едет в автомашине, переводчики разведгруппы, Ахмет и Хаким, тщательно готовили меня для образа «муллы», приклеивали бороду, своя лишь только отрастала, на голову накручивали чалму, длина которой достигала до двух метров, одевали национальный афганский халат. Вся процедура «вхождения в образ» занимала до часа времени. Переводчики Хаким и Ахмет были хорошими знатоками обычаев и нравов Афганистана и Средней Азии. Ахмет долгое время был нелегалом в Иране, Саудовской Аравии, а переводчик Хаким готовился в нелегалы в Афганистан, но впоследствии обстановка изменилась и он оказался в оперативной группе Кандагара.

Переводчики все делали со знанием дела, но не знали, как спрятать мои голубые глаза от любопытного взора подозрительных лиц, то и дело заглядывающих в автомашину.

Приклеенная седая борода, неизвестно каким образом оказавшаяся у переводчиков, сильно воняла потом, грязью ее бывшего владельца, мешала не только говорить, но и думать. От дурного запаха, к которому было трудно привыкнуть, постоянно подташнивало, кружилась голова, так и хотелось сорвать ее и выбросить, но переводчики были неумолимы и расхваливали бороду и меня с ней:

– Борода очень к лицу, командир, – говорил Ахмет, – ты в ней – вылитый мулла Кандагара.

Всякий раз перед выездом на встречу в Кандагар, переводчики меня собирали в дорогу со всей тщательностью и усердием. Обряд вхождения «в образ» мне не нравился, но приходилось терпеть. От моей безопасности зависела безопасность переводчиков и водителя Саши Григорьева. Втайне от переводчиков я мыл бороду в горячей воде с мылом, кипятил, полоскал в воде и в уксусном растворе, добиваясь устранения отвратительного запаха от бороды, но тщетно. Борода пахла, словно мстила мне за гибель хозяина этой бороды, грязного басмача, борода которого, по-видимому, была отрезана вместе с головой.

– Аллах, пошли нам удачу в делах праведных! – говорил переводчик Ахмет перед отъездом в Кандагар на встречу с ценным агентом или информатором из числа чиновников местной администрации, работающих с нами на материальной основе. А я мысленно для себя повторял слова последнего русского царя, Николая Второго, обращенные к Родзянко: «Нет такой жертвы, которую я бы не принес на алтарь своей Родины!» Главным для меня в этот тревожный момент жизненного пути были наставления моего деда, Баева Ильи Васильевича: «Важно, не как человек начал свою жизнь, а как он ее намерен закончить!»

Проезжая по Кандагару, я видел страшную разруху, монотонно и последовательно превращавшую красивый и цветущий город в зловещий хлев. Обе стороны – как нападавшие, так и защитники – проявляли жестокость друг к другу и к городу, повторяя библейские страницы прошлого: «и предали закланью все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волков, и овец, и ослов, все истребили мечом».

«Где взять добрых пастырей, чтобы они положили свою жизнь за овец?» – думал я, отправляясь на задание.

Облачившись в одежду религиозного деятеля Афганистана, я смотрел в зеркало и видел там глубокого старца, лет 75–80 и не знал, огорчаться мне или радоваться такому перевоплощению. На меня смотрел из зеркала старец со смеющимися глазами русского человека, словно взятыми напрокат.

– Жизнь учит, глаза наблюдают, уши слушают, – говорил переводчик Ахмет не то мне, не то своему товарищу Хакиму, и от его слов становилось еще тревожнее и неспокойнее на душе.

– Командир, старайся рукой прикрывать свои глаза, – советовал прапорщик Микаладзе, – иначе любой афганец заглянет тебе в лицо и скажет, никакой он не мулла, а переодетый русский. Твои фотографии, по данным агентов, давно розданы басмаческим осведомителям, и они не станут тебя разглядывать в этом маскараде и сразу пристрелят.

– Так что же делать? – спрашивал переводчик Хаким. – Как поменять голубые глаза на черные, серые, карие, как у афганцев? Скажи, Микаладзе, если знаешь, а если не знаешь, лучше молчи – и без тебя на душе кошки скребут.

– Ну, с богом, поехали! – говорил я, усаживаясь в машине на переднее сиденье. Следом за мной занимали места переводчики Ахмет и Хаким, оба в афганских национальных халатах, истинные мусульмане, садились степенно, в азиатском поклоне и со стороны могло показаться, что в «Мусомяки» живут религиозные деятели Кандагара, а не разведчики, от действия которых стоит шум и треск по всему Кандагару.

Водителю Саше Григорьеву переводчики подарили свой халат, и он полностью вписывался в общий настрой религиозных деятелей, проводящих все время в молитвах и в разучивании глав Корана, меньше всего думающих о хлебе насущном, больше о вере. Пример более молодым мусульманам показывал сгорбленный годами седой старец с длинной, ухоженной бородой, передавал свои знания и веру в Бога более молодым своим коллегам, стараясь ничего не забыть, все донести людям и не зарыть свою неуклонную веру и знания в землю.

Так, возможно, могло показаться со стороны, но так ли, как мы думали? Мы своими нарядами хотели обмануть афганцев, истинных мусульман, но росла тревога, правильно ли мы делаем, возможно, зря теряем время на маскарад? Может быть, в хаосе обстановки в Кандагаре нас могли принять за религиозных деятелей Афганистана, но сами-то мы знали, кто мы. Обмануть себя было невозможно, как и обмануть растревоженную душу в спектакле ужасов, где льется море крови, слез и горя. Мы, разведчики, делали вид, что ходим по земле Афганистана уверенной походкой, спокойно, как ни в чем не бывало, но это не так.

Нам не чужды переживания и чувство страха за свою жизнь. Мы продолжали ходить, как артисты цирка под куполом без страховки и без права на ошибку.

Да, трудное было время. Даже спустя годы не оставляет то, через что нам пришлось пройти и выстоять.

Однако, глядя правде в глаза, следует признать, что без бороды, чалмы, халата было невозможно прожить и сутки в окружении басмачей и их осведомителей, многочисленных эскадронов смерти, рыскающих по Кандагару в поисках врагов ислама, хорошо усвоивших принцип мщения: «Око за око, зуб за зуб».

По информации наших агентов и ценных источников информации, «полковник Генади» стал очень опасен, и было принято решение уничтожить его любой ценой.

За непродолжительный промежуток времени пребывания в Кандагаре я сделался козырной картой в борьбе за власть.

Всякий раз, когда я ехал в автомашине, делал вид, что мне все безразлично, что происходит вокруг меня, какие кипят страсти, закрывал глаза и дремал, вернее, делал вид, что дремал под монотонный гул мотора автомашины. Она от ворот «Мусомяки», набирая скорость, неслась с бешеной скоростью и резко притормаживала на «Дороге жизни», проезжая по колее, разбитой гусеницами танков. Притворялся спящим, проведшим всю ночь в молитве, разговаривая с Аллахом. Сквозь прищур глаз я отчетливо различал лица как нищих, которые уже встречались мне и не сделали никакого вреда, так и новых людей, плохо одетых, но не похожих на нищих. Они словно подкрадывались к машине и заглядывали внутрь, пытаясь узнать, кто едет. Под напором любопытных и смышленых глаз азиатов вся уверенность в том, что халат и чалма защитят меня от пули басмача, улетучивалась, исчезала и мне казалось, что я становился голым королем из известной сказки, меня разоблачили и осмеяли, и на мне нет никакого наряда, я гол как сокол.

– Командир, может быть, хватит так рисковать, – говорили мне Собин и Саротин, – вы стали знаменитым. За вами охотятся, как за волком, а это в условиях Афганистана опасно. Пусть нас переведут куда-то в другое место, здесь мы примелькались.

– Будем работать там, куда нас направили! – коротко ответил я и этими словами прекратил всякую дискуссию о переводе на другую «точку».

Кандагар на глазах превращался в город мертвецов, разрушенные дома напоминали оставшимся в живых, что здесь когда-то жили люди.

Я чаще других выезжал в Кандагар по «Дороге жизни», так и казалось, что я ищу смерти, но смерти я не искал, а хотел устыдить трусов и ободрить колеблющихся в продолжении борьбы. Боялся не смерти, а тяжелого ранения или увечья и втайне мечтал о легкой смерти, если она придет, и о скором возвращении в Россию, но дорога домой все откладывалась, и, кажется, пора было об этом забыть.

Приходилось больше думать о работе, а не о доме.

Словно отвлекая меня от грустных мыслей, переводчик Ахмет говорил:

– Борода для мусульманина – большая ценность. По ее длине, ухоженности правоверные мусульмане судят о положении хозяина бороды в обществе, его достатке. Я, к примеру, всю свою сознательную жизнь ношу бороду, она мне не в тягость, а в радость!

Ахмет краем глаз поглядывал на меня и улыбался. Я видел его лицо в зеркале заднего вида машины и понял – он был хорошим психологом, понимал, как трудно мне, русскому человеку, быть в образе мусульманина.

Вдруг он насторожился:

– Командир! К автомашине приближаются трое мужчин в грязных, засаленных халатах, но сразу видно, что это не нищие, а переодетые басмачи. Они ускорили шаг, догоняют нашу машину, о чем-то между собой разговаривают, один из них махнул рукой и отстал, двое других сейчас поравняются с машиной. Закрой глаза, спи!

Я все делал, как советовал опытный переводчик Ахмет. Двое незнакомцев шли и наблюдали за мной, а я похрапывал, даже пускал пузыри не то от страха, не то от любопытства, что будет дальше. Наконец двое отстали. Один их них подозвал нищего, показал пальцем на нашу автомашину, что-то сказал. Нищий со всех ног бросился догонять нашу машину, движущуюся медленно, вслед за другими автомашинами, подскочил ко мне, протянул к лицу грязные руки, прося подаяние, и я услышал грозный голос Ахмета:

– Ты что, правоверный мусульманин, не понял, кто едет в машине? Это святой старец, трижды побывавший в Мекке, а ты беспокоишь его сон. Пошел прочь, пока Аллах не покарал тебя за дерзость и не набросил на тебя удавку.

Нищий как ошпаренный отскочил от автомашины, на лице испуг, покорность. Он остановился и до самой земли поклонился автомашине, из ее окна Ахмет бросил в песок несколько монет. Нищий начал ползать в пыли, разыскивая разлетевшиеся по сторонам монеты, а поскольку он не знал, сколько их было выброшено, продолжал ползать и искать. К нищему присоединились другие нищие, а те двое приподняли нищего за ворот рубахи, встряхнули, нищий что-то сказал им, и они его отпустили.

– Нищие для нас – экзотика, мы для них – фантастика! – заметил Ахмет.

Оперативные офицеры тоже отращивали бороду, но не хватало выдержки ухаживать за ней.

– Я даже не мог предположить, – говорил майор Саротин, – что борода требует к себе такого ухода и внимания. Ее надо мыть, постригать, расчесывать. От бороды больше хлопот, чем пользы и удовольствия.

Он сбривал бороду и вновь начинал отращивать.

– У меня на примете есть хорошая борода, как раз для тебя, Саротин, – сказал Ахмет, – но борода дорогая, ее хозяин согласен ее отдать, но только вместе с головой.

– Мне чужая борода не нужна! – говорил майор Саротин. – Пусть чужие бороды носит командир, а я отращу свою.

Майор Саротин был большим любителем спиртного и соленых огурчиков с капустой, свою отросшую бороду так пачкал рассолом и капустой, что та становилась упругой, как проволока. Сдавливала ему горло, шею, и во сне Саротин часто кричал:

– Нас окружают басмачи. Спасайтесь, кто может. Всем отходить по одному к оврагу, пока не поздно.

Возбужденный тяжелым сном майор Саротин порывисто искал под подушкой свой пистолет и, найдя его, снимал с предохранителя, чем пугал своего «побратима», майора Собина. Не раздумывая, Собин наваливался своим жирным телом на щуплого Саротина, хлестал его по щекам, приводил в чувство, кричал ему в ухо, чтобы тот окончательно проснулся:

– Не дури, здесь все свои, кроме переводчиков, но они спят. Если хочешь пострелять, иди к ним в комнату, ты знаешь, где они привыкли спать, под кроватями. Из окна их обоих можно достать без труда и поделить их денежки по-братски!

Нервы у Собина и Саротина часто сдавали даже от неосторожного звука в дверь и от случайного выстрела. Они падали на пол, хватались за оружие, чем сильно пугали Ахмета и Хакима, людей сугубо гражданских, не приученных к стрельбе из пистолета или автомата Калашникова.

Я видел, какое физическое и духовное смятение испытывали Саротин и Собин, особенно по утрам, словно их преследовал рок за старые грехи и напрасно пролитую кровь в ходе проведения операций и авиаударов по кишлакам. Проснувшись, оба подолгу сидели на кровати напротив друг друга, молчали, на глазах слезы, в душе пустота и отчаяние, майор Саротин тихо повторял, как заклинание:

– Мы понемногу уходим из этой жизни, падаем, как снопы с воза, а все из-за того, что являемся законопослушными гражданами России!

Война, развязанная кремлевскими мечтателями во главе с Брежневым, могильным холодом обдавала неспокойные души разведчиков спецгруппы. Террор в Кандагаре зашкаливал до высшей черты, басмачи убивали даже своих граждан Афганистана. По соседству с нами была вырезана ночью вся семья партийного функционера Кандагара без единого выстрела, тихо, профессионально, о гибели всей семьи от рук басмачей стало известно спустя три дня, когда партийный функционер перестал ходить на работу.

Басмачи жестокостью своих деяний запугивали местных жителей, и многие из них были вынуждены проводить ночи в глубоких ямах, а не в теплых жилищах. Террор плотно законопатил души людей, затмил разум. Они прятались по щелям, чтобы уцелеть, не стыдились своей трусости, боялись защитить себя, взяв в руки оружие, и гибли, так и не освободившись от внутреннего страха.

Защитить простых граждан Афганистана было некому – как от басмачей, так и от бесчинств со стороны солдат. Все повторялось, как сказано в Евангелии: «А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овец, и волк расхищает овец и разгоняет их».

Террор превратился в быт.

Таковы факты. Разведгруппе нельзя было сбавлять свои обороты, скорее наоборот, их усиливать. «Дорога жизни» становилась для нас последней инстанцией в ад. Вновь и вновь приходилось ехать по этой дороге, несмотря на басмаческий террор, делая вид, что смерть нам не страшна и мы неуязвимы в борьбе с басмачами.

Мы не были героями, мы только совершали героические поступки в это сатанинское время.

– Слава Аллаху. – говорит Ахмет, – проскочили опасный участок, а что нас ждет завтра?

Автомашина ускоряла бег, позади слышались запоздалые выстрелы, выпущенные из автомата Калашникова, заглушая все другие звуки, идущие снаружи, раздвигая границы опасности, но кем-то сказанное слово о новой поездке в город Кандагар по «Дороге жизни» порождало недоверие к тишине и надламывало встревоженную душу.

– А я постоянно думаю об одном и том же, – сказал водитель Саша Григорьев, – если меня убьют в Афганистане, то моя душа сразу прилетит домой, к маме, в деревню Карачино. Мама узнает о моей смерти, будет ждать, когда доставят гроб с моим телом, и, только дождавшись, сразу умрет.

– Ты, Саша, хорошо сказал, умно, не по годам, а ведь я думаю так же, как ты, Саша Григорьев. Если меня убьют, то только на этой «Дороге жизни», проклятой самим Аллахом. Здесь погаснет моя лампада жизни.

Переводчик Хаким ошибался. Он будет убит в кишлаке Лашкаргах, в провинции Гильменд, его смерть уже поджидала его там, куда он попадет через несколько дней после этого разговора, и убьют его при загадочных обстоятельствах…

Разведчики, как кочегары, постоянно подбрасывали в топку афганской войны свои нервы, здоровье, кровь, чтобы война шла без остановки, набирая обороты. Этой самоотверженной работой мы спасали десятки тысяч наших солдат от верной смерти, сообщая данные о басмаческих формированиях, заранее предупреждая, сколько басмачей сосредоточено на опасном участке военных действий, чем они вооружены и насколько боеспособны эти басмаческие части. Стоило нам прекратить работу, как 40-я армия становилась человеком, потерявшим слух, зрение, обрекая себя на мучительную смерть на чужбине.

Сквозь кроваво-красные очаги пожарищ, громадные воронки от бомб и снарядов пробуждался неведомый ранее феодальный Кандагар, слепленный из беспорядков и хаоса, отодвигались в сторону внутренние распри и религиозная вражда кланов, Кандагар вставал как один человек на борьбу с захватчиками – и врагом номер один становился русский солдат.

– Проклятая страна, – ворчали Саротин и Собин, – против басмачей следует применить самые свирепые меры, какие есть в арсенале мести.

– Афганских женщин нужно поголовно уничтожать, чтобы некому было рожать бандитов, а мужчин кастрировать – говорил майор Собин, упиваясь мерзостью своего мышления.

Стиснув зубы, я молчал, не давал повода для ссор и конфликтов, таких не нужных в обстановке напряженности и активности действия басмаческих сил. Старался меньше говорить, больше слушать и делать. Ставил перед каждым членом коллектива конкретную и понятную задачу, объяснял, как лучше ее решить, не ввязываясь в дискуссии по пустякам. Меня интересовало дело, а не слова и пустые заверения. По делам судил о каждом подчиненном, чего он стоит.

В афганской войне, несправедливой и коварной, ведущейся без правил, я рисковал вместе со всеми, как рисковал рядовой солдат. В меня стреляли, а я не всегда мог дать сдачу и ответить на удар двойным ударом. Не прятался за свои полковничьи погоны и большие звезды, как делали другие. У меня была одна судьба с коллективом разведчиков, которыми я руководил, был вместе с коллективом как в радости, так и в лихолетье, это видели подчиненные и шли за мной.

В Кандагаре, объятом войной и разрухой, было трудно скрыть свое истинное лицо. По делам и поступкам афганцев я судил и о них самих, кто на чьей стороне, на стороне народной власти или на стороне басмачей. Обстановка в Кандагаре напоминала 1937 год. Сосед следил за соседом из подворотни, подглядывал и доносил, клеветал, порочил соседа, его арестовывали или убивали, а он завладевал имуществом.

Каждые сутки Кандагар менялся, был другим, не похожим на день вчерашний. По ночам кандагарское подполье творило самосуд над людьми, находящимися на подозрении в связи с народной властью. На очередной встрече в центре города Кандагара источник информации рассказывал, что ему пришлось увидеть и пережить в течение последних ночей.

– Из толпы, собравшейся под моими окнами, вытолкнули троих, якобы сочувствующих народной власти, – рассказывал мне при встрече афганец, сотрудничающий с нами на материальной основе, – все трое молодые люди, а один совсем еще подросток, лет 14–15 – не больше. Собравшаяся толпа гудела от негодования, везде раздавались крики: «Смерть предателям ислама! Смерть!» Все трое находились внутри образовавшегося круга, когда к ним вытолкнули еще старика, лет 70, изрядно потрепанного жизнью и в ходе избиения палками. Он походил на старого, облезлого петуха в сером халате, с оторванными рукавами. Старик не мог кричать, силы уже покинули его, он только стонал:

– Я не виноват, меня по ошибке приняли за сторонника народной власти. Все мои сыновья сражаются за Аллаха в отрядах освобождения Афганистана, люди добрые, заступитесь за меня.

Никто не заступился за старого человека, не сказал в его защиту доброго слова. Старика повалили на землю, стали бить.

– Что значат слова в устах предателя ислама! – гудела толпа. – Смерть ему!

Вскоре старик был затоптан ногами и забит палками и камнями.

Вместе с молодыми людьми был мальчик. Он стоял в центре круга и плакал.

– Сколько ты, шайтан, получил денег за предательство? – ревела толпа.

Дикий крик нарастал, мальчик не знал, что сказать. Он испугался толпы и не мог говорить. Среди многочисленных людей, собравшихся в центре Кандагара, выделялись несколько человек при оружии, они и творили самосуд. Им было безразлично, был мальчишка связан с народной властью или нет, им нужно было запугать толпу жестокостью мщения и мальчика не выпускали из круга. Он плакал, в чем-то каялся, а толпа злобно выла:

– Нельзя верить этому гаденышу со змеиным сердцем. Он связан с народной властью, это доказано. Смерть ему! – Впервые нашелся заступник.

– Стойте, не бейте его! – крикнул мужчина средних лет в богатом халате. – Не убивайте мальчика. Я знаю его отца. Он богатый и влиятельный в Кандагаре человек, честный мусульманин.

Однако толпа не слушала заступника. Ее трудно было перекричать, беснующуюся, подогретую наркотиками.

– Отец этого ублюдка не может быть хорошим мусульманином! – крикнул кто-то из толпы. – Мальчишка – настоящий дьявол во плоти, такой же и его отец. А от дьявола плод всегда пакостный. Худое дерево, пораженное заразным грибком, срубают и сжигают на костре, а пепел закапывают в землю так, чтобы не было видно заразы.

После таких обличительных слов толпа свалила мальчишку и стала его избивать вместе с его защитником, чтобы другим неповадно было заступаться за кого бы то ни было.

Такая же участь ожидала двух молодых людей, оказавшихся в кругу толпы.

– Я вас не боюсь! – крикнул в толпе один из них. – Вы малодушные слепцы, готовые истязать невинных людей, творя зло по ночам, боясь дневного света, прячетесь, как крысы в свои крысиные норы. Я не виноват ни в чем и кто убьет меня, того покарает Аллах. Да здравствует Аллах!

Последние слова молодого афганца уже никто не слышал, они потонули в стуке камней и палок, обоих забили до смерти.

Рассказывая о событиях в Кандагаре по ночам, афганец, с которым я встречался, плакал, повторяя:

– Звери, а не люди! Им нет прощенья!

Немного успокоившись, он продолжал:

– Каждую ночь у центральной мечети Кандагара обязательно кого-то убивают. Кто они, эти жертвы? Я не знаю. Скорее всего это случайные люди, попавшиеся под руку басмаческой инквизиции, чтобы жестокостью показать, что будет с каждым афганцем, поддерживающим связь с народной властью.

После таких кровавых потрясений мало кто из афганских граждан осмеливался поддерживать связь с военной разведкой и с народной властью.

Ночные расправы длились, как правило, непродолжительное время, до часа, затем толпа рассеивалась. Покричав и покуролесив для острастки, все расходились по домам, в пыли и грязи оставались лежать жертвы беззакония.

Так и оставалось загадкой, каким образом в назначенный час собирались толпы народа до нескольких тысяч человек, с паклей, намотанной на палки, зажигали ее и проводили средневековые оргии по избиению правых и виноватых. Лиц не видно, трудно узнать, кто эти люди, лишь летел густой дым над головами и вопли людей, попавших в беду.

Кровавый террор имел конкретную цель – запугать людей, и мы пожинали плоды: ряд ценных источников информации из-за страха перед смертью родных и близких отказывались с нами сотрудничать.

В самом центре Кандагара находилась богатая контора нашего агента по кличке «Домовой», здесь он часто принимал меня. Беседа, как правило, шла с глазу на глаз, даже без переводчиков. Им «Домовой» не доверял, был хорошо образован, в молодые годы учился в Европе, знал французский, немецкий и английский языки, понимал по-русски. Беседа, как правило, велась на французском языке, чтоб никто из посторонних лиц не смог понять, о чем идет речь, что заставило муллу зайти к представителю торгового бизнеса Кандагара, пальцы которого были унизаны золотыми кольцами и перстнями. В очередной раз, когда я встретился с «Домовым», он был спокоен, держался уверенно, показывал своим видом прочность своего положения, зато его старший сын, состоявший в охране отца, нервничал, его что-то сильно беспокоило, и это я сразу почувствовал. В беседе с «Домовым» я больше обращал внимание не на отца, а на сына. Он, как заправский ковбой из американских фильмов, играл пистолетом Макарова, умело крутил его на пальце, демонстрируя готовность к применению.

Через двадцать минут я уехал из конторы «Домового». Как только встреча была закончена, между отцом и сыном произошел любопытный разговор, ставший достоянием разведгруппы благодаря тайному осведомителю Расулу, работавшему в конторе сторожем.

– Отец! – сказал сын. – С русскими у нас разные пути. Прекрати, отец, всякие встречи с полковником Генади. Это палач Афганистана. Его фотографии есть у многих патриотов Афганистана, и они его обязательно уничтожат. За его голову можно получить хорошие деньги. Подумай, отец, что я тебе сказал. Разреши, я убью Генади?

– Двери на тот свет без петель – сказал отец, – помни об этом, сын. Стоит убить Генади – погибнешь и ты, погибнет и твой младший брат, который учится в Ташкенте. Генади – умный человек, неслучайно его разыскивают сотни басмачей, а он не прячется и разгуливает в центре Кандагара. – «Домовой» сделал паузу, сказал чуть слышно:

– Вот и теперь он передал письмо от твоего младшего брата из Ташкента. Он пишет, что у него все идет хорошо, жив, здоров. А это большое дело, если учесть, что в Кандагаре каждые сутки гибнет до пятисот человек. Стоит тебе что-нибудь предпринять против Генади – и твоему брату придет конец. Люди Генади живо найдут тебя и убьют. Помни об этом, сын. Мы должны беречь полковника Генади, а не убивать.

– А если, отец, Генади убьет кто-нибудь из наших, что тогда?

– Это другое дело, но только не мы. Ненависть к русским не знает границ. Говорят, в штабе бригады солдаты поймали басмача, привязали его за ноги к ослам и разорвали на части.

– Я слышал об этом! – сказал сын. – Солдаты мстят за ритуальные убийства своих товарищей: отрезание голов, ушей, носов, выколотые глаза. Этот ритуал, связанный с разрыванием на части, солдаты называют «крещением».

– Знаешь что, сын, – сказал отец, перейдя на шепот, – не трогай Генади, пусть все идет, как шло. Я не хочу потрясений, не хочу потерять тебя и твоего младшего брата. Русские дают нам работу. Они пропускают наши караваны и не грабят их, а это стоит того, чтобы с ними жить в мире.

– Ты прав, отец! – согласился старший сын, и разговор был окончен. Я возвращался со встречи с «Домовым» поздно вечером в машине, которая привлекала внимание встречных людей, особенно крестьян, работавших в поле. При виде меня они кланялись до самой земли, лишь детвора, которая играла в прятки, ни на кого не обращала внимания, зато их матери, потерявшие в ходе гражданской войны мужей, бросали лукавые взгляды, на их лицах – печаль, покорность, а черные глаза горели пламенем. У вдов – не глаза, а западни, в которые попадешь – не выберешься. Лица молодых женщин, и не очень молодых, менялись от настроения и от усталости в работе, были по-девичьи улыбчивые, радостные или жестокие, как лица римских легионеров, идущих на верную смерть.

У перекрестка дороги было много людей, здесь торговали крадеными вещами, продавали недорого, стараясь поскорее продать и избавиться от компромата.

– Командир, – сказал переводчик Ахмет, обращаясь ко мне, – посмотри вон туда, – и Ахмет показал пальцем, – там старик продает внучку лет 13–14 за небольшую плату. – На дощечке, прикрепленной к шее девочки, написано, как ее звать, возраст, из какой семьи, что умеет делать. Цена договорная. В Кандагаре теперь все продается и покупается, стало делом обычным, даже головы солдат.

При подходе к даче дорогу перегородила отара овец. Пастух, мальчик лет десяти, отчаянно ругался по-русски и громко хлопал кнутом. От ударов кнута в воздух поднялись голуби, их было так много, что они закрыли все небо, сделали круг над нами, стали подниматься все выше и выше и наконец исчезли из глаз.

– А как хочется босиком походить по траве! – сказал я…

– Нельзя, – перебил меня Хаким, – сразу поймут, что русский, и убьют. В Афганистане не принято ходить босиком состоятельным людям, можно лишь бедным и нищим.

Наконец мы оказались в «Мусомяки». Там оживление, радостные улыбки и счастливые лица. Сегодня мы уцелели, никто не ранен, а что будет завтра? Никто об этом не хотел говорить.

Прапорщик Микаладзе сидел у стола и рассказывал случай, свидетелем которого он стал.

– Как раз в канун Нового года, – говорил Микаладзе, – в вагон вошла пожилая женщина с большой коробкой в руках с надписью «торт», перевязанной красной лентой. Следом за ней в вагон метро вбежали двое молодых людей, лет по 17–18, тоже с коробкой торта, но значительно меньше, чем у пожилой женщины.

Молодые люди были выпивши, громко разговаривали, вдруг их взгляд упал на коробку старухи, они переглянулись, что-то сказали друг другу, и когда двери электрички открылись на станции метро, они вырвали у нее коробку, а ей взамен бросили свою, маленькую, и выскочили из электрички. Старуха только успела крикнуть: «Оставьте мою коробку, она вам не пригодится!»

Пассажиры вагона, в котором ехала старуха, были возмущены поведением молодых людей, сочувствовали ей, однако кража коробки женщину не очень беспокоила. Она стала объяснять, что везла в коробке кота, только что умершего, чтобы похоронить за городом. Больше старухе ничего не пришлось говорить, в вагоне метро стоял хохот, как и в «Мусомяки» после рассказа Микаладзе. Разведчики смеялись, вели себя по-домашнему, раскованно, хотя всем приходилось несладко, но поскольку молодой задор пузырился, как шампанское в налитых бокалах, они не думали о смерти, ранениях, увечьях, но и не уподоблялись чеховскому герою Беликову из «Человека в футляре», который боялся всего, как бы чего не вышло, ходил с поднятым воротником, в темных очках, с зонтиком и в галошах.

Даже в такие минуты общего веселья приходилось учить подчиненных чувствовать затылком смертельную угрозу уничтожения.

– Иной раз могло показаться, – учил я, – что за нашей автомашиной слежки нет, можно выходить на встречу с ценным агентом, однако пятое чувство подсказывало: не спеши, проверься еще раз-другой, чтобы не вывести слежку на агента, в этом случае ему грозила верная смерть. И действительно, выяснялось, что за нами «хвост», не на двух автомашинах, а на трех, чего не сразу удалось обнаружить. И если не удавалось оторваться от «хвоста», приходилось возвращаться, как говорится, «несолоно хлебавши», в «Мусомяки».

Возвращаясь, дорогу нашей машине перегородили пять человек. Они потребовали остановиться.

– Притормози, Саша, – сказал я водителю. Машина продолжала медленно двигаться в сторону высокого бородатого мужчины в сером халате.

– Кто это? – спросил я переводчика Ахмета.

– Впервые вижу!

Ко мне вплотную подошел бородатый мужчина в сером халате.

– Хозяин! Будь любезен, подвези кого-то из нас до аэропорта.

– Никак нельзя! – уверенно и спокойно ответил переводчик Ахмет. – Наш отец родной всю ночь разговаривал с Аллахом в Кандагарской мечети и просил его не беспокоить. До свиданья!

Бородатый мужчина, должно быть, старший среди пятерых, внимательно осмотрел меня с ног до головы: дорогой халат, красивая чалма, многочисленные кольца на пальцах – все говорило о состоятельности старца.

К бородатому подошли остальные четверо, о чем-то посовещались, отошли в сторону. Автомобиль медленно двигался по «Дороге жизни», удаляясь все дальше и дальше от подозрительных типов. Кто они? Скорее всего басмачи. Мы их, по-видимому, больше не интересовали, и вздох облегчения раздался в машине: пронесло!

– Командир, – тихо оказал Ахмет, – какой ты молодец! – говорю и восхищаюсь твоей выдержкой, умением молчать. Вот что значит ничего не сказать и поразить наповал, имея такой представительный и строгий вид.

– Коня надо бояться сзади, козла – спереди, а лихого человека – со всех сторон! – отреагировал я.

Разведчики поняли шутку, засмеялись. Такой резкий переход от страха за свою жизнь к веселью был чертой работы коллектива. Никто не знал, какой ценой дались мне это спокойствие и молчание. Одной рукой я нащупывал холодную сталь автомата Калашникова, спрятанного под халатом, другой – держал пистолет Макарова, убранный с предохранителя, что с трудом смог разжать пальцы с пистолета, готовый в любую минуту отбросить халат и влепить басмачу обойму свинца прямо в лицо! Во имя спасения Саурской революции, которая дышала на ладан, мы каждый день рисковали собой, проезжая по кровавому следу наших солдат и офицеров, расстрелянных на «Дороге жизни», эта солдатская кровь и армейское братство не позволяли нам сбиться с правильного пути и быть до конца верными присяге.

Было немало военных и гражданских людей, так и не доехавших до конца по «Дороге жизни», расстрелянных только потому, что они русские, не подготовленные морально и физически к войне и басмаческому террору, к которому мы не имели никакого отношения.

Шла гражданская война в Афганистане, на каждом его километре, но это не значило, что мы только воевали и думали о своем спасении от пуль бандитов. По инициативе шифровальщика Микаладзе стали проводиться вечера вопросов и ответов, это отвлекало на какое-то время от прозы жизни, крови, смерти. Потихоньку забывали звуки молотка о крышку гроба. Мы были живы, но радости от сознания этого было мало, каждый наедине с собой спрашивал свое больное воображение, как дальше жить? Наступит завтра с ним или без него?

Главное, что мне удалось сделать в разведгруппе, это убедить подчиненных подчиниться воле командира, что разведчик – это не валун, сорвавшийся с обрыва, который столкнула чья-то сильная рука, чтобы катясь вниз, давить всех подряд: правых и виноватых, наводя ужас на окружающих и выбирая самостоятельно, кого следует давить. Разведчик – это человек высокого интеллекта, богатых, энциклопедических знаний, безумной храбрости и большого ума.

Жизнь кандагарской «точки» была исключительно опасной и сложной, на грани срыва, как в чеховской «Палате номер шесть». Даже деревянный забор вокруг «Мусомяки» напоминал о флигеле, описанном А. П. Чеховым, унизанном гвоздями, вбитыми острием кверху. «Эти гвозди, – писал А. П. Чехов, – обращенные острием кверху, и забор бывает только у больных и тюремных построек».

Судьба продолжала испытывать разведчиков на излом. Я вместе с коллективом жил и боролся всем смертям назло, погрузившись во тьму афганских тревог и мучений, не думал о будущем, думал о текущем, не о себе, а о людях, как их сохранить. Самое тяжелое для себя я уже сделал, простился мысленно с родными и близкими, теперь жизнь и смерть были в моих собственных руках и Бога. Опасность научила меня думать, а еще больше – молчать, но и в молчании я думал о смерти. Как сказал Тютчев:

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,

Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

Над вами безмолвные звездные круги.

Под вами немые, глухие гроба.