Глава 2. Обитатели «Мусомяки»
Пей-ка, лей-ка, в глотку, водку.
В. Маяковский
Сгорбившись в три погибели, как столетний старик, в земле копался шифровальщик Микаладзе. Его я сразу узнал по фотографии, знакомясь в Кабуле с личными делами подчиненных. Он беспечно напевал:
Прапорщик Микаладзе, по оценке командования Центра, был специалистом высокого класса, о нем хорошо отзывались в Кабуле, но в то же время отмечали его неуравновешенный, вспыльчивый характер.
Ты гадаешь – меня не зови —
Я и сам уж давно ворожу…
– Михаил Николаевич! – обратился я к прапорщику Микаладзе. – Здравствуйте. Много хорошего наслышан о вас и решил познакомиться с вами без посредников.
– Извините меня, пожалуйста, я что-то вас не припомню, чтобы мы с вами были знакомы? Кто вы будете, представьтесь, пожалуйста.
– Действительно, Михаил Николаевич, мы с вами не знакомы, но я о вас знаю со слов полковника Шамиля, начальника Кабульского разведывательного центра. Перед командировкой в Кандагар он много рассказывал о вас и оперативных офицерах кандагарской «точки». Я – полковник Тоболяк. Ваш новый командир. Вот мои документы.
Прапорщик Микаладзе отбросил в сторону лопату, не стал смотреть мои документы, вопросительно уставился на меня своими черными, как смоль, немигающими глазами, как будто увидел перед собой не своего непосредственного начальника, а вурдалака-оборотня. Их уже давно затравили в России собаками, но они еще остались в Афганистане.
Наконец-то Микаладзе заговорил быстро, нервно и громко:
– Да как можно, товарищ полковник, пройти пешком и без охраны такое большое расстояние от Кандагарского аэропорта до «Мусомяки», так условно мы называем свой дом. Вы, конечно, не знаете и не могли знать, что в 150 метрах от нашей дачи басмачи пару дней назад вырезали всю семью советника ХАДа, а самого советника пытали, отрезали голову и воткнули на кол. Вот такие дела творятся у нас. Теперь вы понимаете, что сильно рисковали своей жизнью? Этот риск, согласитесь, не оправдан!
Микаладзе еще хотел что-то сказать, но я остановил его красноречие.
– Михаил Николаевич, пойдемте в дом и вы меня представите офицерам в качестве нового командира «точки».
– Есть! – по-военному отреагировал прапорщик. – Все будет так, как вы приказали. К сожалению, пока нет телеграммы о вашем назначении, поэтому вас никто не встретил в аэропорту Кандагара. Телеграмма запаздывает. Все начальство, видать, занято съездом КПСС. Прямо беда, не съезд, а балаган и пустая болтовня, да и только.
Претензий к Микаладзе, что не встретили в аэропорту, не было. Главное, я прибыл к месту службы и готов приступить к выполнению своих обязанностей, но сказал прапорщику Микаладзе не о том, о чем думал, а совсем другое.
– Скажите, пожалуйста, не ваш ли родственник, полковник Микаладзе, работает в штабе 40-й армии?
– Нет! – коротко ответил прапорщик и добавил с улыбкой: – Я, товарищ полковник, ожидал от вас другой вопрос: не мой ли родственник Ксаверий Микаладзе был одно время градоначальником в Глупове?
– И какой же ответ? – теперь уже улыбаясь, спросил я прапорщика.
– Известно со слов сатирика, что Ксаверий Микаладзе умер от истощения сил на почве неравнодушия к женскому полу. Трезво рассудив, я самостоятельно пришел к выводу, что Ксаверий Микаладзе – не мой родственник, и вот почему. Во-первых, он, как известно, был большой любитель женского пола и много порчи от него было женам и девам глуповским, о чем сказал классик, а я не люблю женщин, поэтому не женат, а мне уже сорок лет. Во-вторых, моя бабушка по линии отца была негритянка, что в большей степени роднит меня с Александром Дюма, у которого тоже прослеживается такая же родословная: по линии отца, как у меня.
Непринужденно разговаривая с прапорщиком Микаладзе, я вошел в дом вслед за ним. С порога нельзя было сказать, сколько человек находится в комнате, из-за плотной завесы табачного дыма и кухонной копоти.
Помещение оперативной группы было грязное, неухоженное, с тяжелыми запахами грязи и сырости. Помещение давно не проветривалось, что нередко бывает у нерадивых и ленивых хозяев, занятых пьянством, потерявших всякое представление о времени суток, что в данный момент – утро или вечер.
В табачном дыму были слышны голоса оперативных офицеров Собина и Саротина. Они сидели за столом напротив друг друга и хлебали деревянными ложками щи, о чем-то громко и оживленно разговаривали. Оба в звании майора. Примерно одногодки. Лет под сорок. Собин и Саротин прибыли в Афганистан из Читы, но до прибытия в Кандагар не знали друг друга, познакомились здесь, в Кандагаре. Подружились. Стали, по словам полковника Шамиля, корешами до гробовой доски. Третьим компаньоном за столом был громадный черный кот. Он то и дело спрыгивал с колен майора Собина и лез под стол, куда Собин и Саротин бросали коту кости, и черный кот, с отчаянными кавалерийскими усами, похожий на булгаковского кота из «Мастера и Маргариты», грыз кости, дробил их своими мощными зубами. На столе у господ офицеров стояла бутылка водки, уже начатая, другая, пустая, валялась рядом со столом на полу. Оба майора с раннего утра опохмелялись, были под градусом и на мое присутствие не обращали никакого внимания. Шумно разговаривали, ругались. Слышались мат, нецензурная брань.
Два переводчика разведгруппы, Хаким и Ахмет, сидели на полу, по-азиатски поджав ноги под себя, играли в шашки, спорили по-узбекски, кричали. Бросив на меня равнодушный взгляд, продолжали играть и спорить так же азартно и шумно, как вели себя оперативные офицеры группы. Солдат-водитель автомашины Саша Григорьев, молодой и красивый, внешностью похожий на Кларка Гейбла, партнера по кинофильму «Унесенные ветром» несравненной Вивьен Ли, как заправский повар обслуживал господ офицеров. То и дело бегал от кухни к столу, приносил офицерам то перец, то горчицу, а они недовольно кричали: «Сашка! Ты снова пересолил, скотина, щи! Смотри, как бы опять тебя не побить по ушам!»
Наконец майор Собин повернулся в мою сторону, и я узнал его – Собин. Он погрозил пальцем водителю автомашины, Саше Григорьеву, и отвернулся от меня. Я его не интересовал. Собин впал в тоску и уныние, напоминал своим видом старика, выжившего из ума. Облокотился о стол, загрустил.
Бедная, простая и очень старая мебель в «Мусомяки» говорила о том, что бывший хозяин дачи успел удрать и вывезти все ценное, оставил лишь старую мебель-рухлядь, несколько табуреток, стол-развалюху, обшарпанные потолки и стены.
– Товарищи офицеры! – громко скомандовал прапорщик Микаладзе после некоторой паузы, чтобы я мог осмотреться в помещении дачи. По этой команде офицеры обязаны встать по стойке «смирно», как того требует устав, но никто из офицеров даже не шелохнулся и не привстал с табуретки, продолжали сидеть и хлебать щи. Лишь переводчики, почувствовав неладное, бросили шашки и незаметно скрылись внутри коридора, наблюдая оттуда за тем, что будет дальше.
Я продолжал стоять у порога и ждать выполнения команды. Наконец майор Собин повернулся в сторону прапорщика Микаладзе и резко бросил:
– Твои дурные шутки, прапорщик, мне изрядно надоели. Пора их прекратить. Уймись, пока не поздно, будешь дурачиться, отправлю в два счета к Шамилю на перевоспитание. Он знает в этом деле толк. Сразу сделает из тебя идиота.
Майор Собин взглянул на меня своими мутными, стеклянными глазами, потряс головой в разные стороны, строго спросил:
– А ты кто будешь, товарищ? Отвечай быстрее, как сюда попал? Не ответишь, пущу пулю в лоб!
Не говоря ни слова, я снял вещмешок, бросил на табурет бушлат, рядом поставил автомат Калашникова, представился:
– Полковник Тоболяк. Командир кандагарской «точки». Прошу любить и жаловать!
Дальше все закружилось и завертелось. Никто не ожидал такого поворота событий. За столом толкотня, тревога, паника. Двери настежь. Все засуетились, забегали. Офицеры, как ошпаренные, разом вскочили с мест, рявкнули:
– Здравия желаем, товарищ полковник!
Прежней развязности как не бывало. Со стола исчезла бутылка водки, офицеры не знали, что делать и с чего начать общение со мной. Первым нашелся майор Саротин:
– Извините, товарищ полковник, что все так вышло. Никак не могли знать, что вы – наш новый начальник, из-за этого обошлись с вами грубо, неподобающим образом, простите за это!
– Как я уже сказал, моя фамилия Тоболяк. Звать меня Геннадий Петрович. Прошу всех называть меня не по званию, а по имени и отчеству. Это во-первых. Во-вторых, у меня был продолжительный разговор с начальником Кабульского разведывательного центра полковником Шамилем перед отъездом в Кандагар. О каждом из вас я многое знаю со слов Шамиля. Буду рад, если вы сами в ходе знакомства расскажете о себе что-то новое из вашей биографии. О каждом подчиненном буду судить не по материалам личного дела, с которыми, кстати, знаком, а по конкретным делам.
В-третьих, с сегодняшнего дня спиртное под запретом. Это приказ. Кто его нарушит, тот будет отправлен в Кабул на перевоспитание к Шамилю, а он действительно знает толк в этом деле. Цитировать до конца слова майора Собина не стану, поскольку знаю одно – что полковник Шамиль идиотами никого не делает, но может серьезно испортить биографию любого офицера, отправить служить не в Москву и Ленинград, а гораздо дальше, туда, где Макар пасет телят. Об этом вынужден сказать сразу, чтобы не повторяться в процессе работы.
И последнее, прошу весь коллектив оперативной группы работать самоотверженно, как того требует присяга, Устав, совесть. Работа всех нас уравняет и сдружит.
Я сел за стол. Самовар, хранивший молчание, неожиданно запел на разные голоса. Стало веселее, спокойнее и даже уютнее в доме.
– Какие на сегодня группа решает задачи? – спросил я.
– Никаких! – был короткий ответ. – Басмачи резко активизировались по всему фронту, убивают солдат, офицеров, лиц, сотрудничающих с народной властью. Только недавно рядом с нами была зверски убита семья советника ХАДа, а самого советника жестоко пытали, и его отрубленная голова была воткнута на кол. Предлагаем вам, товарищ полковник, лечь «на дно», затаиться, переждать басмаческую активность, а через неделю-другую всплыть со дна и ударить по басмачам со всей силой.
– Это мнение всех или кого-то одного? – спросил я.
– Это – общее мнение! – сказал майор Собин.
– А теперь послушайте, что я вам скажу. На телеграмме в Кабульский разведцентр, направленной вами, майор Собин, начальник Центра самолично начертал: «Струсил, курва!» Так Шамиль оценил ваш план «затаиться, а потом всплыть со дна». То, что вы предлагаете, не подходит. Начиная с завтрашнего дня активизируется работа с агентурой, ее проверка в надежности. Возобновляются полеты личного состава оперативной группы по уничтожению басмаческих гнезд и разработка со штабом десантной бригады военных операций и участие в них наших офицеров и переводчиков. Полагаю, что я говорю ясно и откровенно. Кто не подчинится приказу, будет отстранен от должности с вытекающими последствиями.
Я сделал паузу. Внимательно проследил за реакцией каждого на мои требования. Оба майора сидели смирно, смотрели на меня исподлобья, как смотрят живые твари и мелкие хищники на громадного удава, способного их заглотить живьем. Было видно по их растерянным лицам, что они меня боятся, но по пьянке хорохорятся, не показывая вида, что струсили и не способны к оперативной работе.
– Вы знаете, товарищ полковник, что нас, разведчиков, называют «смертниками»?
– Извините за резкость, майор Собин, я знаю, как лично называют вас: «Всадником без головы!», а смертниками вас никак не назовешь, это название еще надо заслужить.
Меня поддержал шифровальщик Микаладзе:
– Пора Собину и Саротину мужество, сданное в архив на хранение, взять обратно, иначе трусость и ваш позор ничем нельзя будет смыть!
– Вот еще что я должен сказать вам, товарищи. В Кандагаре, второй афганской столице, проживает большое число богатых и влиятельных людей. Они учились в Риме, Париже, Мадриде, Лондоне. Знают иностранные языки. Лично я знаю, кроме русского языка, еще французский, испанский, португальский.
Это говорю для того, чтобы освободить переводчиков Хакима и Ахмета и встречи с нужными нам людьми проводить без посредников, один на один. Высвободившихся переводчиков задействовать на полеты разведки местности и противника. Повысится эффективность работы и роль «точки» в решении важных задач по выявлению басмаческих формирований на территории провинции Кандагар.
– Прошу офицеров доложить, кто владеет каким иностранным языком? – спросил я.
– Лично я владею кроме русского языка еще матерным языком! – заявил майор Собин и громко захохотал. Его никто не поддержал, кроме майора Саротина, который заявил в поддержку майора Собина:
– Я пролетарий, выходец из рабоче-крестьянской среды, знаю, как майор Собин, только русский язык!
Оба майора, Саротин и Собин, высказав свое отношение к иностранному языку, продолжали стоять.
– Садитесь, товарищи офицеры! – сказал я. – Майор Собин! Представление на присвоение вам воинского звания «подполковник» отложено в сторону, как сказал Шамиль – «до лучших времен». Представление у меня и будет подписано в зависимости от результатов вашей работы на «точке». Нужно не кичиться своим пролетарским происхождением, а стремиться поднять уровень своих знаний, а следовательно, культурный и художественный уровень, конечно, если вы заинтересованы иметь перспективу по службе. Подумайте над моими словами – не только вы, но и другие товарищи.
Майор Собин был явно обескуражен моей осведомленностью, сидел понуро, сосредоточенно о чем-то думал. Кажется, я сломил его пьяный напор, подчинил своей воле и требованиям.
– Майор Саротин, пригласите, пожалуйста, за стол переводчиков! – обратился я к оперативному офицеру.
– Эй, вы, черти! – крикнул майор. – Идите сюда, командир зовет!
«Черти» тут же поднялись и, шаркая ногами, подошли к столу, поздоровались.
– Вы завтракали? – спросил я их.
– Нет! – был ответ. – Мы завтракаем после офицеров. Такой здесь заведен порядок.
– С сегодняшнего дня порядок за столом будет один для всех! – строго сказал я. – Все завтракают, обедают и ужинают одновременно, конечно, если позволит обстановка. За столом можно будет посмотреть друг другу в глаза, узнать о здоровье каждого, чем-то помочь и в то же время поставить конкретно каждому задание на день. Кстати, почему вас называют «чертями»?
– Что взять с Собина и Саротина! – ответил за всех Микаладзе. – Они отравлены водкой. Пьют по-черному. С утра опохмеляются, в обед напиваются и так продолжается изо дня в день. Откуда у этих горе-разведчиков может появиться ум? Днем пьянствуют, а ночью буянят. Нет от них никакого покоя. Не жизнь на «точке», а каторга. Не знаю, сможете ли вы, товарищ полковник, сладить с ними. Они неуправляемы, когда бывают пьяными, а пьяными они бывают всегда, даже теперь.
– Ты, Микаладзе, кажется, на грубость нарываешься! – зло процедил сквозь зубы майор Собин. – Я никого не называю «чертом» или «чертями» без причины. Ну, к примеру, как тебя, Микаладзе, не назвать «дурнем», если ты практически каждый день носишь рубаху на левую сторону, а переводчики, как черти, спят не на кроватях, а под кроватями. Это ли не позор для вас самих!
– Конечно, такое со мной случается, что иной раз надену свою рубашку на левую сторону из-за того, что нет электричества. Его рано выключают или вообще не бывает. Это не повод называть меня дураком или кусать за ногу, как бешеная собака.
– Кто вас кусал за ногу? – спросил я из любопытства, даже не предполагая, что такое безумие может быть среди людей, считающих себя интеллигентными людьми.
– Как «кто меня укусил за ногу»? – переспросил Микаладзе. – Это все он, майор Собин. – Прапорщик Микаладзе намеревался задрать штанину, чтобы показать укус, но я остановил его намерение, лишь спросил:
– Как все это случилось?
– Собин хорошо знал, что у меня под кроватью хранится бутылка спирта для профилактики передающей аппаратуры. Он зашел ко мне в комнату и стал просить стакан спирта. Я, конечно, отказал. Тогда он с колен стал уговаривать меня налить ему немного спирта и на коленях пополз ко мне, пытаясь разжалобить тем, что страдает от головной боли. Собин так ничего и не добился, тогда в отместку укусил меня.
– Вся эта ложь шита черными нитками! – возмутился майор Собин. – Такого случая я не припомню, а потому считаю, что это поклеп на честного человека. Вы, командир, еще не знаете, какой Микаладзе сочинитель. Он, например, говорит: «Бороться с бедой – упаси бог, нельзя! На то она и беда, чтобы против нее не было средств защиты. Она неизбежна, как рок!»
Началась нетрезвая ругань Саротина и Собина с Микаладзе. Чувствовалось, что в коллективе нет согласия и лидера. Каждый сам по себе. Лишь Собин и Саротин держались вместе, остальные были у них на побегушках, несамостоятельными людьми в принятии решения.
Галдеж стал спадать, и разговор перешел в деловое русло, только майоры Собин и Саротин перешептывались, готовили, видать, очередную пакость.
Еще в Кабуле меня предупреждал полковник Шамиль о наличии сговора Собина с Саротиным и посоветовал узнать, на чем основан этот сговор и чего они добиваются?
Оказавшись в Афганистане, я перестал чему-либо удивляться, включая сговор этих двух пьяниц, которые прятались, как мокрицы, в складках коррумпированного советского общества, живущего по принципу: «Один против всех и каждый за себя!» Моральный кодекс строителя коммунизма был разменной картой, им козыряли на собраниях, поучали, как надо жить, а на деле каждый тащил одеяло на себя. Собин и Саротин не были исключением из правила, были такими же, как все, только более отпетыми негодяями, почувствовавшими запах человеческой крови, и испили ее вдоволь. Они были одними из первых офицеров 40-й армии, попавшими в Афганистан, когда двери магазинов и дворцов были настежь открыты, и никто не грабил до прихода в Афганистан частей Красной армии, непобедимой и легендарной, как поется в известной советской песне. Собин и Саротин быстро сообразили, что надо делать – грабить и убивать. С этими мыслями они жили, и наконец пришла пора осуществить свои планы варваров. Под видом борьбы с басмаческими отрядами, когда никто не видел никакого басмача, они нападали, как стервятники, на караваны купцов, грабили и убивали всех подряд, имущество – персидские ковры, золотые и серебряные вещи, дорогие шубы и хрусталь – забирали себе. Преступников, занимающихся таким воровским ремеслом, называли «всадниками без головы». В разведцентре многие знали о проделках Собина и Саротина, но молчали. За молчание им полагалась часть преступно нажитой добычи. В Афганистане шел разбой, а не война. Стремление до нитки ограбить страну, а афганский народ превратить в рабов.
Шифровальщик Микаладзе принес телеграмму из Кабульского разведцентра о моем назначении командиром Кандагарской разведгруппы, предлагалось меня встретить в аэропорту и выполнять все мои распоряжения как начальника. Телеграмма была подписана полковником Шамилем.
– Начальник разведцентра Шамиль мог бы немного поторопиться с телеграммой, – заметил майор Собин, – нет ничего более беспечного, чем чувство мнимой безопасности. Тоболяка могли подстрелить, как куропатку, басмачи, когда он пешком добирался до «Мусомяки».
– Пожалел волк кобылу, оставил хвост и гриву! – съязвил прапорщик Микаладзе.
– На что ты намекаешь этой пословицей? – с долей возмущения в голосе спросил прапорщика майор Собин. – Ты явно хочешь меня поссорить с командиром, не выйдет! При необходимости я прикрою командира своим телом, чтобы защитить его от басмаческой пули. Кроме того, я являюсь заместителем Тоболяка и воспользуюсь возможностью, чтобы выдворить тебя, Микаладзе, с «точки» как неуживчивого человека в коллективе разведгруппы.
– Прекратите ссориться по пустякам! – сказал я. – Скажу лишь одно, все кадровые вопросы, как и представление к наградам, званию, решаю только я, и никто другой. Прошу больше к этим вопросам не обращаться, как говорится, не наступать на одни и те же грабли.
– Прапорщик Микаладзе, сообщите о моем прибытии в Кандагар! – приказал я. – Общая часть беседы на этом заканчивается, далее поговорим о делах службы с каждым в отдельности. – И привстал с табурета, давая понять об окончании разговора. Следом за мной встали из-за стола все остальные, офицеры Собин и Саротин проводили меня до комнаты, закрепленной за командиром группы, расположенной рядом с комнатой шифровальщика Микаладзе.
– Командир, – обратился ко мне майор Собин, – мы понимаем, что идет кровопролитная война в Афганистане, мы не цепляемся за жизнь любой ценой, как делают некоторые, но мы не хотим понапрасну рисковать и проливать кровь. Никто не убедит нас, что эта война будет выиграна. Мы ее уже проиграли. Теперь нет смысла опрометчиво рисковать собой, как предлагаете вы, командир. Главное – это сохранять силы и здоровье для будущего, которое прекрасно, если человек богат, жив и здоров.
– Вы, майор Собин, это говорите только от своего имени или от имени вашего товарища Саротина?
– Это и мое мнение! – заявил майор Саротин. – Но, как вы понимаете, этот разговор идет между нами, если о нем будет кому-то еще известно, то мы откажемся от своих слов, понимаем, чем мы рискуем, доверившись вам.
Наступила томительная пауза, офицеры смотрели на меня, ждали моей реакции, я лишь развел руками, сказал, улыбаясь:
– А я от вас никаких признаний не слышал. Слышал лишь бог Морфей, вечно сонный и зевающий, своим видом внушающий мысль, что лучше умереть во сне, чем всю жизнь мучиться от бессонницы!
Офицеры смотрели себе под ноги, молчали. Чувствовалось, что они никак не ожидали такой реакции с моей стороны, не знали, как понимать мои слова, струсили, испугались своего признания.
– Конечно, никто не знает, что нас ждет впереди, – сказал майор Собин, нарушив молчание, – вы, командир, правильно сказали, что наши слова известны только богу Морфею, но он далеко – и молчит. – В голосе майора Собина звучали нотки угрозы, однако я не показал вида, что правильно истолковал его слова, толкнул дверь, ведущую в мою комнату, она шумно открылась и так же шумно захлопнулась из-за наличия пружины, и я оказался один в большой и узкой комнате, похожей на длинный коридор или тюремный карцер.
За окном комнаты шумел ветер. Где-то в углу скреблись мыши. Было жутко и тоскливо, словно мыши скреблись в моей беспокойной душе. Подумал с грустью: «Судьбе было угодно вынести меня мощным потоком за пределы России в Афганистан рушить города и села, превращать в пепел кишлаки, а самому ютиться в грязных и неухоженных ночлежках, не приспособленных к нормальной жизни. Такова, видать, моя судьба изгоя, чем-то похожая на судьбу моего деда, Баева Ильи Васильевича. Дед по причине раскулачивания жил, где придется, как я, терпел нужду и несправедливость. Я, кажется, шел по следам своего деда. Так решил бог».
Комната, в которой мне предстояло какое-то время проживать, мне сразу не понравилась своей неухоженностью, наличием старой мебели, внушающей брезгливость и отвращение. У стены стоял пыльный стеллаж со старыми газетами и журналами. На стеллаж падал от окна луч света и освещал его, другая часть узкой комнаты была в полумраке, печали и тоске.
Со стеллажа взял старую, потрепанную книгу М. П. Арцыбашева «Санин». Полистал роман. Многих страниц не было. Вырваны. Другие испачканы грязью и кровью. Положил книгу на место. Взглянул в маленькое зеркало, висевшее на стеллаже, покрытое пылью. Взглянул и не узнал себя, своего изможденного лица, измученных глаз от тревог и хлопот. Чувствовал, что моя душа, как и тело, кровоточит от ран и обид, справедливых и несправедливых, через которые пришлось перешагнуть, оставив на сердце незаживающие рубцы.
Присел на кровать. Задумался. Как работать в таком коллективе? Где каждый за себя и все против каждого. Короткая, но ясная мысль, как удар молнии, вошла в мое сознание – следует создать в коллективе нормальные взаимоотношения, но как это сделать, пока не знал.
«Я не настолько большой начальник, чтобы подбирать подчиненных под себя! – подумал я. – Значит, придется работать с теми, кто есть».
Шла необъявленная война с афганским народом, я был вынужден в ней участвовать. Пресечь безрассудство солдат по отношению к мирным гражданам Афганистана я не мог. Устыдить – бесполезно, как и своих подчиненных Саротина и Собина. Что же остается делать? Продать свои убеждения, как продал их Исав за чечевичную похлебку, или четко требовать уставных отношений с подчиненными и превратить убеждения в стержень борьбы с явным врагом, кто поднял на нас руку, вооруженную автоматом? Выбор я сделал и стал успокаиваться. Мой взгляд упал на небольшую картину, висевшую рядом с дверью, изображающую драму в пустыне. На верблюжьей тропе бездыханно лежал молодой, красивый человек в богатом халате со следами крови на лице, а на его теле кровоточили ножевые раны, их было много, кровь из ран сочилась прямо на песок. Рядом с молодым человеком – старик, он склонился над смертельно раненным, должно быть, сыном. Глаза старика безумные и страшные от горя. Он, кажется, хотел приподнять раненого, но понял, что молодой человек умер, и оцепенел от ужаса. Мир в душе старика распался. В душе не стало веры в справедливость. Он был в одном шаге от смерти.
Картина заинтересовала меня.
«Что же все-таки здесь произошло? – спросил я себя. – Не картина художника, а загадка с множеством вопросов».
Караван из двугорбых верблюдов остановился в пути, где нет ничего – ни воды для людей и верблюдов, ни тенистых деревьев от жары. Что же случилось с молодым человеком в богато убранном халате? Кто его ранил и за что? Ограбление в пустыни? Не похоже. Следов ограбления нет и рядом нет грабителей. Что произошло?
Я внимательно и пристально всматривался в картину, пытаясь лучше понять оригинальность ее построения. К седлам верблюдов привязаны многочисленные вьюки. Они не тронуты. Стало быть, ограбления не было, так что тогда произошло? Кругом песок и палящие лучи солнца. Казалось, что я вот-вот постигну тайный смысл неизвестного художника, но тайна, как скользкий песок, исчезала сквозь пальцы. Мало что мог подсказать обезумевший от горя молчаливый старик с неописуемой тоской в глазах. Над стариком кружились мощные грифы, а он даже не смотрел на них, словно не замечал надвигающейся опасности, исходящей от этих прожорливых, когтистых хищников. Уста старика по-прежнему были плотно сжаты.
– Чтобы понять сердцем эту картину, нужно хорошо знать Афганистан, его обычаи, проблемы и беды! – подумал я о картине художника. – Она несет в себе какие-то тайны и проклятия, по-видимому, именно от этого никак не дается разгадка трагедии в песках Афганистана.
Я привстал с кровати, подошел ближе к картине, и луч дневного света, который я загораживал, неожиданно упал на одинокого путника, поспешно удаляющегося прочь с места преступления. «Может быть, разгадка картины кроется в этом человеке?» – подумал я. Человек невзрачного вида оглянулся назад, и наши глаза встретились. Я зажмурился от его взгляда убийцы, от чужих глаз по телу прошелся холод, словно убийца был где-то здесь, рядом со мной и только что вышел из моей комнаты. Вновь пристально стал всматриваться в след удаляющегося путника. След был… кровавый. Мелькнула мысль: «Снова на моем пути повстречались верблюды». В Кабуле увидел у нищего в руках отрубленную голову верблюда, что надолго выбило меня из колеи. Понял, увидеть наяву или на картине верблюдов – верный признак того, что пора собираться в дорогу. Так ли будет на этот раз?
Снова присел на кровать, поставив картину под луч света, идущего из окна. Неожиданно обнаружил, что караван ожил, зашевелился, раздались перезвоны усталых колокольчиков, подвешенных к шеям верблюдов, а след удаляющегося путника весь в крови. Человек, кажется, двигался через силу, волочил ногу, оставляя на песке кровь. Лицо искажено судорогой, без единой кровинки, бледное, как полотно.
Наказания без вины не бывает, – так сказал еще блаженный Августин. Немного воображения – и хитросплетенные мотивы картины стали доступны для понимания. Убийство на религиозной почве? Такое возможно? Почему нет? Вспомнил историю со старухой, рассказанную моим дедом, Баевым Ильей Васильевичем. Старуха торопится, падает с охапкой дров, чтобы бросить ее к ногам «злодея» веры христианской в костер мученика.
Он обращается к палачу: «Пропусти старуху! Разве ты не видишь ее горячую веру? Пусть Бог увидит жертву ее усердия!»
Возможно, что такой жертвой усердия стала месть, зависть или что-то еще, подтолкнувшее убийцу нанести удар возмездия по своей жертве вдали от цивилизации, в пустыне, но и сам убийца, по-видимому, недооценил силу противника, истекает кровью, вряд ли сможет самостоятельно выбраться из пустыни, где нет ничего, кроме песка.
«Картину надо куда-то убрать! – подумал я. – Она мешает думать, работать, отвлекает своей таинственностью и пролитой кровью».
Позвал переводчика.
– Дарю вам эту картину! – сказал я ему. – Она мне не нужна!
– Так и хочется протереть глаза и спросить, правда ли то, что вы сказали? Этой картине цены нет! – с присущим азиатским многословием ответил переводчик.
– Берите, берите! – сказал я настойчиво. – Вижу, что вам картина нравится. Берите.
– Извините, Геннадий Петрович, но большей нелепости я не встречал. Вы дарите целое состояние и, кажется, даже не знаете кому.
– Почему же «не знаю», хорошо знаю. Ваше имя Хаким.
Переводчик оторопел от моего ответа. Его лицо выражало азиатскую покорность, доведенную до умиления.
Переводчик Хаким подхватил картину за веревку, на которой она висела, ушел. Под окном ходил взад-вперед часовой охраны «Мусомяки» из бригады Михаила Шатина и напевал вальс «Амурские волны»:
Солдат охраны пел хорошо, от души. Чувствовалось, что он скучает по дому, семье, России.
Плавно Амур свои волны несет,
Ветер сибирский им песни поет.
Тихо шумит над Амуром тайга,
Ходит пенная волна,
Пенная волна плещет,
Величава и вольна.
Песня, услышанная далеко от родного дома, запала в душу, и тревога, возникшая от просмотра картины, ушла прочь. Все мысли переключились на работу. С чего начать? Пригласил для беседы майора Саротина Льва Яковлевича, спросил:
– Вы, Лев Яковлевич, прибыли в Афганистан добровольцем или по приказу?
– Я – доброволец! – последовал короткий ответ. – Решил испытать себя чужбиной. Хотя признаюсь, что такое решение далось не сразу. Уж слишком негативное влияние оказывают «грузы-200». Это, как вы знаете, гробы с останками военнослужащих. Порой там ничего нет, а гроб запаян. Очень тяжело в таких случаях родителям убитых солдат и офицеров. Они даже не могут взглянуть в последний раз на сына. Как раз в канун моего отъезда в Афганистан мой непосредственный начальник Пуртов получил сына в гробу. Я видел, как переживали он и его жена. Плакал вместе с ними на похоронах, но своего намерения добровольно поехать в Афганистан не изменил, хотя все на меня смотрели как на смертника.
– Что вами двигало в минуту принятия решения о поездке в Афганистан? – спросил я Саротина. – Вам что, надоело жить или были другие мотивы, побудившие вас к принятию такого решения?
– Конечно, мне не надоела жизнь! – ответил майор Саротин. – Я решил помочь нашим солдатам выжить в условиях войны и вернуться живыми в свои семьи, а не в гробах. Мне было известно, что некоторые командиры неправильно ведут себя с молодыми солдатами и офицерами. При случае называют их трусами, что для молодого человека равносильно пощечине, и, чтобы доказать, что они не трусы, лезут под град пуль басмачей и бесславно гибнут.
– В части, где вы служили до Афганистана, было много добровольцев?
– Нет, не много, – ответил майор, – но добровольцы были, хотя больше все-таки было отказников, их участь незавидная. Мой сослуживец, подполковник Жабинец, струсил, отказался ехать в Афганистан, пытался откупиться деньгами, не помогло. Должен заметить, что большинство отказников – это дети высокопоставленных родителей: полковников, профессоров, директоров заводов и чиновников из партаппарата…
Отец Жабинца, например, был ректором Читинского университета. Сынок даже не помышлял, что его пошлют в Афганистан. Он на комиссии даже пустил слезу, что, дескать, у него плохое здоровье, попросил его не направлять в Афганистан и поплатился партбилетом. Его разжаловали до майора и уволили с волчьим билетом, без права на пенсию. Теперь он жалкий, разбитый горем старик, хотя по годам он ваш ровесник.
Майор Саротин посмотрел на меня, как бы спрашивал, что вам еще рассказать? Потом добавил к сказанному:
– Такие офицеры, как Жабинец, вряд ли готовы защищать Россию с оружием в руках, как это делали наши пращуры, защищая православную веру от разной скверны. Напоминанием этого служит орден «Золотое руно», учрежденный еще в 1429 году. Кто его получил, тому и честь!
– Я правильно понял вас, Лев Яковлевич, что вы прибыли в Афганистан защищать православную веру, а не для оказания интернациональной помощи?
– Вы меня поняли правильно! Язык фактов таков: Парижская коммуна просуществовала 72 дня; Бакинская – 73 дня. 32 месяца продержалась Испанская республика. Сколько времени протянет Саурская революция? Полагаю, что недолго. Стоит нам уйти из Афганистана – и ей конец.
Майор Саротин помолчал. Молчал и я, ждал продолжения разговора:
– Революции – это зло. В первую очередь, это зло для тех народов, где они случаются. Вечными критериями для народов является религия. Православную веру я буду защищать, не щадя самого себя. Мне бы хотелось, чтобы Афганистан принял христианство, но этот вопрос проблематичен.
– Ваш товарищ Собин – тоже, как вы, доброволец?
– Не знаю, спросите его сами.
– Какие у вас будут ко мне просьбы, пожелания?
– Пока нет ни просьб, ни пожеланий, а там посмотрим. Время покажет.
Пригласил для беседы майора Собина.
Собин вошел в комнату медленно, как бы нехотя, словно с гирями на ногах и с трагическим клеймом на лбу.
Разговор с подчиненным с глазу на глаз был короток. Майор дичился моей учтивости. Приученный разговаривать с начальством и с подчиненными языком мата, Собин недоумевал, почему я, его командир, не ругаюсь матом, разговариваю с ним на равных, это майора Собина выводило из колеи. Он постоянно гримасничал, вел себя нервно, как не в своей тарелке, то и дело вскакивал с места, когда я его о чем-то спрашивал, чесал локти, колени, грудь. Почувствовав на себе мой вопросительный взгляд, пояснил свое поведение:
– Во всем виновата эта проклятая война и вода. От воды – колдовская болезнь. Она грызет поминутно мои суставы, мышцы рук и ног. Кажется, еще немного – и болезнь сведет меня в могилу. Не пейте, командир, сырую воду. Она очень опасна для здоровья, действует, как отрава. Это не мой каприз, а реальность бытия. Сырая вода из-под копыт ослов, верблюдов или баранов, которую мне пришлось пить, лишила меня здоровья, значит, и будущего!
Такой фарисейский переход от неприязни ко мне к трогательной заботе меня не удивил, я имел дело с хамелеоном и лжецом, который забыл истину – усердие с излишеством все портит.
В Афганистане шла жесточайшая драма, и все самое плохое и отвратительное всплывало на поверхность. Такая вот правда об этой войне. Если в 1930-е годы в Испанию направлялись лучшие из лучших военных специалистов, то в Афганистан метлой загоняли худших из худших: пьяниц, нарушителей дисциплины, бывших зэков – с единой целью, чтобы они там и остались, не жалко. Известно, что масло с водой никогда не смешивается. Это закон природы, так же нельзя пьяницу сделать дисциплинированным воином, хорошим офицером или солдатом. На таких людей нельзя положиться в условиях войны. Они, как правило, могут хвалиться о своих подвигах на словах, на деле они трусы.
– Вы, майор Собин, прибыли в Афганистан добровольно? – спросил я офицера с единым намерением хоть что-то узнать о нем.
– Да, я доброволец, – ответил он, – оказался в Афганистане, чтобы не задохнуться в пустоте мелочных невзгод. Офицеров-отказников я ненавижу. Все они жили в плесени советской действительности, как мокрицы, гордились грамотами, дипломами, но не орденами и медалями.
Теперь, когда началась афганская война и нужно быть сильными, они вдруг оказались слабыми. От них требовалось проявить волю и решительность, а у них таких качеств не оказалось, потому что они были рабами от природы, этим все сказано, просидели всю жизнь под юбками маменек и бабушек…
Собин попросил разрешения закурить.
Пользуясь возникшей паузой, я спросил его:
– Во что вы, Собин, верите?
– Ни во что не верю! – последовал ответ. – Подчиняюсь лишь воле начальника и командира, а более никому. Я военный человек и всегда готов выполнить любой приказ командира. Совесть мне нужна в быту, а не на службе. На службе совесть заменяет воля начальника и приказ командира.
– Даже готовы выполнить преступный приказ?
– А почему нет? Готов. Где вы видели, чтобы без жертв была искуплена победа? Таких примеров нет и не будет!
Майор Собин замолчал, настороженно посмотрел на меня, чего-то ждал. Наши глаза встретились.
– А как вы думали, что я отвечу? – спокойно сказал он. – А вы, майор Собин, не забыли, что у вас не две головы?
– Об этом помню и очень хорошо, что у меня одна голова на плечах. Догадываюсь, почему вы так спросили. Приказ надо выполнять, иначе, как сказано в Библии: «Он же ужалит тебя в пятку». Однако пока, как мне кажется, я не сделал сколько-нибудь серьезных ошибок, чтобы быть ужаленным в пятку.
Собин чуточку помедлил, потом неожиданно сказал: «Маринованный огурчик свежим не станет!» – так часто говорил мне начальник по старому месту работы. Главное в моей биографии – это то, что я нахожусь в Афганистане. Не струсил, как другие. Их я называю не иначе, как «маринованными огурчиками». «Их отказ – другим наука!» – утверждал классик и был прав. Трусы никогда не рискуют. Они, как правило, пишут слово «Сало» с большой буквы, а слово «родина» с маленькой буквы, поэтому мне таких людей не жаль. Пусть с ними будет то, чего они заслужили.
– Скажите, Собин, что вы ищете в Афганистане?
– Во-первых, хочу после окончания командировки в Афганистане продолжить службу не на Дальнем Востоке, а в Москве или в Ленинграде. Во-вторых, получить досрочно воинское звание «подполковник» и хорошую характеристику с места службы в Афганистане, а там посмотрим, как все сложится. Не исключаю, что может все сложиться почти по Булгакову: «Никогда ни у кого не проси. Сами дадут, под зад!»
– Как я понял, вы, майор Собин, не верите в торжество Саурской революции, так стоит ли вам, как говорится, расчищать авгиевы конюшни Бабрака Кармаля?
– А почему бы не поучаствовать в их расчистке? Охотно поучаствую. Это даже интересно и занимательно. Афганистан ждет повторение худшего, что было в 1917 году в России. Кабул, Кандагар, Герат, Мазари-Шариф… завалены трупами. Их никто не убирает или убирают с большим опозданием, народ голодает, мрет. Из птиц остались одни воробьи и вороны. Все съедено. Правда, есть еще мыши и крысы, но это уже пойдет на десерт. Саурская революция не принесла афганскому народу ничего, кроме страданья. Теперь многие стали понимать это, но поздно. Из песни слов не выбросишь, назад хода нет. Нищие стали брататься с нищими, голодные с голодными, воры – с ворами. К чему это приведет – к взрыву страстей, новому витку напряженности в Афганистане. А кармалевская пресса, продажная и коррумпированная, трубит о том, что светлое будущее не за горами, дурачит народ разного рода глупостями, кто, к примеру, быстрее машет крыльями – комар ила муха? И афганский народ поддается на такие уловки, увлекается не на шутку этим вопросом, ловит комаров и мух и решает, кто же действительно машет крыльями чаще и быстрее, комар или муха?
– Ну и какой ответ? Кто все-таки чаще машет крыльями – комар или муха?
Майор Собин улыбнулся, сказал:
– Бабрак Кармаль скачет без оглядки не в ту сторону, и когда он оглянется назад, то родины за собой не обнаружит. Пока на крыльях насекомых удается сбить накал страстей, вернуть массы в мир грез и мечтаний о светлом будущем. Конечно, говорить проще, чем что-то сделать. Сегодня беда заглянула в афганские кишлаки, а завтра? Кармаль кнут из рук не выпускает. Это не война, а «черная книга» о войне, не забота о человеке, а борьба с ним. Чувствуется наш, советский почерк в афганских делах. Достаточно вспомнить, как все печалились, что у легендарной Ниобеи погибли все четырнадцать детей, умерших от стрел богов, но никто не хотел знать о гибели девяти сыновей у матери-героини Степановой в годы Великой Отечественной войны. Мать-героиня умерла в нищете, всеми забытая. Ее похоронили случайные люди. Закопали в яму. Могила заросла крапивой, полынью, и только тогда вспомнили о Степановой. Начали искать могилу, но никто точно не мог указать место захоронения и, чтобы показать заботу о женщине-труженице, поставили памятник Степановой на случайной могиле и вновь о ней забыли. Как это похоже на афганский быт! Прав оказался Гёте, сказав: «Из всех воров дураки – самые вредные, они одновременно похищают у нас время и настроение!»
– И последнее, скажите, пожалуйста, Михаил Михайлович, – обратился я к майору Собину, – есть ли у вас ко мне вопросы, пожелания, словом, то, что вы хотели бы сказать один на один?
– Мне вам нечего сказать. Все, что требовалось, я сказал. Если что-то появится, обязательно скажу.
– Ну, что ж, – сказал я, – и на том спасибо. Помните, что говорил Капнист:
– Будь тверд в злосчастные минуты, но счастью тоже не доверяй!
Затем пригласил для беседы переводчиков разведгруппы.
Первым зашел Хаким, румяный, как вечерняя заря, следом – его товарищ Ахмет. Оба молчаливые, угрюмые, подозрительные, кряхтели, как столетние старики, на вопросы отвечали осторожно и односложно: «Да» или «Нет!». Лишь однажды переводчик Ахмет хотел что-то сказать важное, но не сказал, раскашлялся, из глаз побежали слезы, он почувствовал себя плохо. Попросил разрешение выйти и, выходя, махнул рукой, что, дескать, еще будет время поговорить по душам, а пока здоровье не позволяет.
«С переводчиками происходит что-то неладное! – подумал я. – С ними следует разобраться в причине подозрительности и настороженности во взаимоотношении со мной как можно скорее, а не загонять болезнь, если она есть, в глубь организма».
Переводчик Ахмет был на вид довольно пожилым человеком, лет под 50, напоминал своим поведением майора Собина, так же гримасничал, дергался всем телом. На лице то и дело возникала судорога, сильно искажала лицо, делала его злым и непривлекательным.
– От чего вы, Ахмет, болеете? – в очередной раз спросил я его. – Мне сказали, что вы глохнете и слепнете? Почему не лечитесь и не обращаетесь к врачу?
– Все мои болезни от Аллаха! – невозмутимо ответил Ахмет. – Так желает Аллах и потому такие со мной страданья. Лечиться некогда. Нет времени. Идет война, не до лечения. Как сказал Сократ: «Смерть для меня – приобретение!»
– Ваши болезни не от Аллаха, а от нервов. Аллах тут ни при чем. Завтра я поговорю с начальником кандагарского госпиталя, и вас обследуют, начнут лечить.
– Большое спасибо, командир, за заботу, но не следует это делать. Скоро я уезжаю домой, в Узбекистан, там и вылечусь.
Вскоре от другого переводчика, Хакима – я узнал любопытные сведения об Ахмете. Он продолжительное время работал на советскую разведку в Иране, Пакистане, Саудовской Аравии. В последней командировке чуть было не был разоблачен местными бдительными соседями. Они донесли на него, что их сосед по дому знает не все религиозные обряды, как того требует Коран. Ахмет еле унес ноги, и памятью о тех годах служения России стали имеющиеся болезни, ревматизм, глубоко вгрызшийся в суставы, проник до костей, и казалось, что болезнь никогда не оставит Ахмета в покое.
Драма афганской войны высветила неожиданным светом равнодушия часть страниц из жизни легендарного разведчика-нелегала Ахмета, отдавшего служению России все силы и здоровье. Такие разведчики, как Ахмет, всегда скрыты от посторонних глаз чужими фамилиями и именами. Правду о них узнать практически невозможно при жизни. Их жизнь и смерть продолжают оставаться тайной за семью печатями в течение какого-то времени, как и все, ими содеянное в разведке. Вспоминая разведчика-нелегала Ахмета, я вспоминаю Кандагар, где мы с ним впервые познакомились. Ахмет вошел ко мне следом за переводчиком Хакимом, из приоткрытой двери блеснула его лысая голова, осветившая комнату, как восходящее солнце в ночи… Как заметил Крылов: «Кто добр поистине… В молчании тот добро творит!» Это изречение я всецело отношу к разведчику-нелегалу Ахмету, чья доброта и отзывчивость таили в себе умысел и интерес.
