Я дрался с самураями

А. И. Пушкин

Весной 1938 года меня в составе большой группы летчиков-бомбардировщиков вызвали в Москву, на отборочную комиссию, которая должна была ре­шить, куда нам предстоит ехать — на Испанскую вой­ну или в Китай. Хотя все мы уже прошли усиленную летную подготовку под руководством такого опытного боевого командира как Тимофей Тимофеевич Хрюкни, который сам не­давно вернулся из Испании, все равно волновались не на шутку — возьмут, не возьмут. Но, как выясни­лось, переживали мы напрасно — заседание комиссии, которую возглавлял комкор Смушкевич, оказалось недолгим: меня только спросили, готов ли я помочь китайскому народу в его борьбе против японского ига, и после моего утвердительного ответа объявили, что я включен в списки летчиков, направляемых в Китай. Так же легко прошли отборочную комиссию и мои товарищи — пило­ты, штурманы, стрелки, техники — все возвращались сзаседания веселые и довольные. Только не подумайте, что в Китай посылали кого попало или, хуже того, гнали насильно — нет, все мы были добровольцами и убежденными интернационалистами, все рвались в бой, все получили отличную подготовку: отбирали действительно лучших, но отбор шел еще на стадии формирования группы, поэтому последнее заседание комиссии и преврати­лось в простую формальность.
Командовать нашей группой назначили того же капитана Хрюкина, которого летчики между собой прозвали «Петром Первым» — он действительно был внешне похож на героя знаменитого романа Алексея Толстого: такой же; худой и длинный, как жердь, с круглым лицом и порывистыми угловатыми движениями, такой же нескладный на вид, но поразительно сильный — в юности Тимофей Тимофеевич работал грузчиком и молотобойцем, и руке] пожатие у него было как стальные тиски. Впоследствии он стал выдающимся военачальником и дважды Героем Советского Союза. Причем первую свою Золотую Звезду он заслужил в Китае. Добирались мы до нового места службы долго — сна­чала на поезде до Алма-Аты, а оттуда на бомбардировщиках, приспособленных для перевозки людей, через провинцию Синьцзян и далее по маршруту: Кульджа Шихо — Хами — Ланьчжоу — Саньян — Ханькоу. На промежуточных аэродромах определялись по посадочным знакам: если буква «Т» на поле выложена ровно, можно лететь к следующему пункту трассы, если знак разорван — следует производить посадку. Первая задержка случилась на перевалочной базе Хами, где самолеты останавливались для дозаправки, — это было на редкость унылое место: пыльное поле аэродрома по соседству с крошечным селением, глинобитные домики, ни одного автомобиля в округе, запустение, беспросветная нищета. Конечно, в 30-е годы и Советский Союз жил небогато, но бедность китайского населения потрясала. Эти несколько дней в Хами показались нам вечностью — время как будто остановилось, мы словно выпали из его течения, провалившись в глубокое прошлое: ни электричества, ни радио, ни промышленности, лишь тоскливое подвывание ветра да какой-то лунный пейзаж вокруг: повсюду голый камень, песок и глина, и вездесущая тончайшая пыль, которая после посадки самолета не оседала часами.
Наконец, за нами прилетел дальний бомбардировщик ДБ-3А, также переоборудованный для транспортировки людей. Набились мы в него, как сельди в бочку, — тесно­та, духота, потом еще и болтанка: попали в грозовой фронт, а самолет сильно перегружен... Но мы все равно рады были вырваться из глухого китайского захолустья. Кое-как дотянули до Ланьчжоу — это был большой город с многочисленным населением, однако и здесь не обнаружилось и следа промышленности: ни заводов, ни тяжелой техники, ни хотя бы автомобилей — все работы по расширению аэродрома производились китайцами вручную, землю они носили в огромных корзинах на коромыслах. И опять резала глаз нищета и забитость населения — китайские рабочие ходили в каких-то обносках, если не сказать — лохмотьях, в убогих матерчатых тапочках, а то и просто босиком; наблюдавшие за работами надсмотрщики чуть что лупили «провинившихся» палками. По­скольку это происходило у нас на глазах, мы пытались вмешаться, втолковать, что нельзя так обращаться с людьми, — но надсмотрщики лишь ухмылялись в ответ и, стоило нам отвернуться, принимались за прежнее.

По сути, единственным промышленным предприятием в округе была ремонтная мастерская, где мы восстанавливали оставшиеся от предыдущей советской группы поврежденные самолеты. Тут мы смогли оценить, на­сколько нелегко пришлось нашим предшественникам, — многие бомбардировщики СБ жестоко пострадали от вражеского огня и при вынужденных посадках, так что приходилось не только менять разбитые моторы и заново клепать помятые фюзеляжи, но буквально собирать из двух-трех подбитых самолетов один исправный. Причем у нас не было в достатке ни запчастей, ни материалов, ни хотя бы современных инструментов — все приходилось делать вручную. Поначалу мы опасались, что вновь со­бранные самолеты будут тяжелее заводских — однако вышло наоборот: они оказались очень легкими, что называется «летучими».
В середине мая 1938 года мы наконец вылетели на от­ремонтированных бомбардировщиках на фронт и к вечеру 16 -го числа добрались до места назначения — города Ханькоу, куда после захвата японцами Нанкина пере­бралось правительство Китая.
Честно говоря, первое время, пока противник был еще далеко и не начались регулярные бомбежки, война здесь не особенно ощущалась: до города уже докатилась первая волна беженцев с юга, но торговцы, среди которых было много русских белоэмигрантов, продолжали получать товары из оккупированных японцами районов Кита..., центральные кварталы, где располагались иностранные посольства и проживала местная знать и богачи, пора жали роскошью, зато на окраинах, где ютилась беднота, невозможно было появиться, чтобы тебя не окружила толпа оборванных голодных ребятишек, выпрашивающих милостыню: «Папы нет, мамы нет, кушать нечего».

Хотя фронт был еще далеко, с первых дней в Ханькоу нам пришлось убедиться, что политработники не зря твердили о необходимости сохранять бдительность. Признаться, по пути сюда все эти меры предосторожности порой казалась чрезмерными — мало того что мы ехали в Китай без документов и в штатском, так еще и вынуждены были отказаться от собственных фамилий (у меня в экипаже, например, все были с «птичьими» псевдонимами — Сорокин, Ласточкин, Орлов). Однако вскоре мы на собственном опыте удостоверились, что вся эта секретность была не напрасна. Дело в том, что среди торговцев, особенно бывших белых, проживавших в Ханькоу, оказалось немало японских агентов. Помню, однажды мы заглянули в лавку русского купца — искали цветные карандаши для работы с картами. Хозяин сказал, что на днях получил несколько коробок из Сянгана (где в то время уже хозяйничали японцы), вот только цен пока не знает, но если мы хотим, чтобы он отложил то­вар для нас, нам следует написать на коробках свои фамилии. Мы сразу заподозрили неладное и вместо имен поставили условные знаки. И хотя через пару дней мы действительно получили карандаши по сходной цене, позднее, когда японцы подошли к Ханькоу, этот торговец был арестован как вражеский шпион. Что с ним было дальше не знаю...

До начала боевых вылетов оставалось немного времени чтобы хоть как-то освоиться на местности — ведь на выданных нам картах (очевидно, из тех же соображений секретности) все надписи были на китайском языке, которого никто из нас не знал, и пришлось спешно учиться ориентироваться по конфигурации рек. Поскольку радиостанций на бомбардировщиках тогда еще не было, особое значение придавалось слетанности экипажей в группе — ведомые должны были понимать ведущего без слов, — поэтому летчиков, плохо державших строй, без крайней необходимости к полетам старались не допускать.19 мая 1938 года наша группа получила первое бое­вое задание — разбомбить японскую переправу через Хуанхэ. Однако мне в этом вылете участвовать не довелось — как назло, у моего бомбардировщика забарахлил мотор, и вместо боя меня отправили на запасной аэродром, где наши самолеты должны были дозаправиться на обратном пути. Выделили мне переводчика и какой-то допотопный американский аэроплан с китайским пилотом — помнится, мы втроем еле втиснулись в этот гроб. Но ничего — добрались до места, подготовили средства заправки, сидим ждем — а наши бомбардировщики всё не возвращаются и не возвращаются. Я уже от беспокойства места себе не нахожу. И только под вечер выяснилось, что из-за тяжелых метеоусловий наша группа на обратном пути вынуждена была совершить посадку на другом аэродроме, а многие и до него не дотянули, садились где придется, «на брюхо». Переводчику приказано было лететь им навстречу (уже не помню, зачем), а мне — возвращаться на базу по железной до­роге, в сопровождении китайского солдата. Делать не­чего — идем на станцию, солдат жестами предлагает взять рикшу, я, конечно, отказываюсь: ездить на рикшах намыло запрещено категорически, да мы и сами ни за что не согласились бы, подобно каким-нибудь колони­заторам, использовать человека как тягловую скотину — не то воспитание. В общем, добрели мы до станции — и вот тут-то я впервые по-настоящему осознал, как много мы значим для китайцев... На перроне, запруженном беженцами, творилось нечто невообразимое — дикая толчея, какой-то человеческий муравейник, люди буквально по головам лезут в поезд — не только в двери, но и в окна — ор, ругань, детский плач... Но стоило моему сопровождающему что-то прокричать, указывая на меня, — наверное, что я иностранный доброволец, при­ехавший им на помощь, — и вся эта, казалось бы, совершенно неуправляемая толпа мигом расступилась и пропустила нас к почтовому вагону. Хорошо помню, какими глазами смотрели на меня эти люди, с какой надеждой...» Многие улыбались... Наверное, именно тогда эта чужая война стала для меня своей...

А на следующий день, добравшись до Ханькоу, я уз­нал, что мы понесли на этой войне первые потери. Из первого же боевого вылета не вернулся экипаж Жоры Велигурова — погибли все, никто не спасся. Я хорошо знал Жору, мы жили в одном подъезде, дружили семьями — представляете, каково мне было сообщать его жене о смерти мужа... Она не могла даже прийти поплакать на его могилу — Жору похоронили в Китае, недалеко от города Аньцина. И сколько таких могил оставили мы на китайской земле...
Но долго горевать у нас просто не было времени. Уже через пару дней мы вновь получили приказ бомбить японскую переправу через Хуанхэ в районе Сиани. Это задание стало моим боевым крещением. Вылетели тройкой, без истребительного сопровождения; я шел правым ведомым. Погода снова была неважная — низкая облачность, дождь. Но на подходе к цели развиднелось, и я разглядел внизу, возле переправы, большое скопление японских войск. Отбомбились удачно, несмотря на вражеские зенитки. Я тогда впервые оказался под обстрелом — прежде и представить себе не мог, что разрывы зенитных снарядов слышны даже в кабине, сквозь рев двигателей. В общем, не зря насупили, что летчику-бомбардировщику при заходе на цель нужны железные нервы. Истребитель — тот может хотя бы маневрировать под огнем, а нам нельзя сворачивать с боевого курса ни при каких обстоятельствах: малейшее отклонение — и бомбы лягут мимо цели. Вот и превращаешься в легкую мишень: ползешь по небу, как сонная муха, выдерживая заданный режим полета, пока штурман колдует над прицелом, — а по тебе бьют из всех стволов.

Но правду говорят — новичкам везет: в тот раз мы отбомбились без потерь. Хотя не буду врать, что мой пер­вый боевой вылет прошел совсем гладко — на выходе из атаки, едва миновав зону заградительного огня, я угодил в плотные облака и потерял ведущего. (Особой моей вины в том не было — попав под обстрел зениток, следует рассредоточиться, чтобы осколки одного снаряда не поразили сразу нескольких машин, да и в облаках не ходят плотным строем из-за угрозы столкновения.) Оставшись в одиночестве, я решил возвращаться, но погода все ухудшалась, так что еле дотянул до запасного аэродрома. И все-таки задание мы выполнили — переправу разрушили и вернулись хоть и поодиночке, зато без потерь.
Потом начались обычные боевые будни — мы бомби­ли наступающие японские войска и боевые корабли, мосты и аэродромы, часто летали на разведку. Причем, как правило, действовали без истребительного прикрытия — считалось, что наши бомбардировщики обладают достаточной скоростью, чтобы оторваться от любого преследования, и достаточно хорошо вооружены, чтобы в случае необходимости, действуя в плотном строю и прикрывая друг друга перекрестным огнем, самостоятельно от­разить любую атаку.
На самом деле, все было не совсем так. Наш бомбардировщик СБ действительно превосходил в скорости основные японские истребители И-95 и И-96, однако их новейшие машины И-97, способные разгоняться до 450 км/ч, уже могли нас «достать». Да и в воз — Душном бою шансы японских перехватчиков были предпочтительнее. При встрече с ними следовало любой ценой сохранять строй и огневое взаимодействие между экипажами, потому что поодиночке мы становились для них легкой добычей. И если кого-то из наших все же подбивали и он начинал терять ход и отставал от группы, мы уже ничем не могли помочь — приходилось бросать его на произвол судьбы, а самим сцепив зубы лететь дальше. Главное было выполнить задание. Вот такие ситуации — самое тяжелое в работе летчика-бомбардировщика.


Японский истребитель Ki-27 (И-97 по советской классификации)

Так что если вам скажут, что на войне ко всему при­выкаешь, даже к потерям, и что-де это не душевная черствость, просто иначе не выжить, — не верьте: есть вещи, к которым привыкнуть невозможно. Никогда не забуду тот боевой вылет на штурмовку японских кораблей на Янцзы в районе Аньцина, когда погиб экипаж лейтенанта Москаля. Мы шли двумя пятерками — как обычно, без сопровождения. Задание было сложным — японцы всегда хорошо прикрывали свои суда: и зенитной артиллерией, и авиацией. Так было и на этот раз: уже на подходе к цели нас атаковали истребители, потом мы попали под ураганный обстрел с земли, а едва отбомбились — пришлось выдержать еще один воздушный бой. Несмотря на то что мы шли в тесном строю, защищая друг друга, паре японских истребителей удалось прорваться сквозь наш заградительный огонь и подбить бомбардировщик Москаля — тот стал терять скорость и понемногу отставать от группы; потом выпали из гнезд шасси — совсем плохой признак: значит, повреждена гидравлика. Обреченный самолет, снижаясь, повернул в сторону гор — попробовать затеряться на их фоне. Конечно, все мы понимали, что шансов у ребят никаких — от японских истребителей им теперь не уйти. Больше их никто ни­когда не видел. Позже до нас дошли слухи, что где-то в горах, в этом районе, разбился русский бомбардировщик... Я до сих пор помню свою ярость и стыд, когда оглядывался на отстающий СБ и не смел сбросить обо­роты, помню, как матерился мой штурман, как скрипел зубами от бессилия стрелок... Сколько лет прошло — а забыть этого не могу...

Вскоре, в июле 1938 года, настал и мой черед — при­чем подбили нас при налете все на тот же порт Аньцин, где уже погибли Велигуров и Москаль. Дело было так. После успешного утреннего вылета я получил приказ по­вторить атаку во главе группы из четырех китайских эки­пажей. Однако еще на рулежке у двух бомбардировщиков отказали моторы, еще один после взлета не смог убрать шасси. В итоге на задание мы отправились па­рой. Вышли на цель на высоте 5000 метров — здесь можно было не опасаться японских истребителей И-95, которые были невысотными. Однако в окрестностях Аньдина базировались еще и И-96, куда более скоростные, маневренные и опасные. Но делать нечего — ложимся на боевой курс, китайский ведомый вроде бы уверенно держит строй, мой штурман дает несколько команд на довороты, и тут стрелок докладывает, что видит внизу вражеские истребители, не менее четырех пар, которые пытаются зайти для атаки. Я приказываю ему наблюдать за противником и решаю еще набрать высоту — до 6000 метров, — хотя у нас и нет кислородных приборов. По­том штурман командует: «Так держать!» — теперь я во что бы то ни стало, пусть хоть небо обвалится, обязан выдерживать режим полета, чтобы дать ему возможность как следует прицелиться. Наконец, чувствую лег­кую встряску открывшихся бомболюков, затем толчок — это ушла к земле тяжелая 500-килограммовая авиабомба — и заметно «похудевший» самолет еще приподнимается, как на пологой волне. Все труднее дышать из- за нехватки кислорода — долго нам на такой высоте не протянуть. Спрашиваю стрелка о японских истребите­лях — он отвечает, что потерял их из виду. Вот тут я и совершаю ошибку, вообразив, что нам удалось от них оторваться и что теперь можно хотя бы немного снизиться — ведь лететь еще далеко, а в глазах уже темнеет от удушья. Однако не успеваю я спуститься до 5500 метров как слышу голос стрелка: «Веду огонь по истребителям противника, атакующим снизу!» — и почти сразу штур. вал точно сводит короткой судорогой — попадание! пулеметная очередь вспарывает нам правый борт. Мотор захлебывается перебоями; нас слегка валит на крыло и ведет вправо. Китайский пилот, увидев, что мы задыми­ли, резко уходит в сторону, бросая нас одних. Теперь у меня единственная надежда на спасение — облачный фронт над горами. До того, как мы скрываемся в облаках, японцы успевают сделать еще один заход — но это и всё, потом они нас теряют.
Однако до Ханькоу мне явно не дотянуть — второй двигатель тоже работает не в полную силу: то ли поврежден, то ли от перегрева — и мы слишком быстро теряем высоту. Под нами горы, на узких террасах — рисовые поля. Вот он, наш последний шанс. Мотор чихает все чаще. Придется садиться на фюзеляж. Штурман поворачивается в кабине боком, стрелок хватается за турель. Пора. Едва успеваю погасить скорость и выровнять крен, как само­лет плюхается в воду — фонтан грязи! — скользим по рисовому полю, гоня перед собой грязевую волну. Наконец, останавливаемся. Все живы. Даже не верится. Только стрелок ободрал себе лоб.
Открываю залитый грязью фонарь. Неподалеку, ниже по склону, видна китайская деревушка. Похоже, мы на свободной от японцев территории, но полной уверенности нет, так что распоряжаюсь, кроме «охранных грамот», держать наготове еще и оружие. Вскоре показываются китайские крестьяне, боязливо жмутся на краю поля. Я выбираюсь на крыло, размахиваю бумагами. Подходят несколько военных, изучают наши документы, что-то кричат крестьянам — те сразу веселеют. Мы убираем оружие, спускаемся на землю — вернее, в густую жижу лен. Китайцы помогают нам снять с разбитого бомбардировщика пулеметы. Когда входим в деревню — нам устраивают настоящий фейерверк: в воздух летят само­вольные хлопушки.
На ночь останавливаемся в доме старосты. Утром посыпаемся от гула голосов — на улице собралась целая толпа, нас дожидаются трое носилок. Мы наотрез отказываемся туда садиться — вместо нас загружают тяжеленные пулеметы ШКАС и ранцы с парашютами, которые мы тоже прихватили с собой — слишком уж дорого они стоят. Трогаемся в путь. В соседней деревне К встречаем какую-то кавалерийскую часть, дальше едем верхом. Что было потом, помню смутно — нас передают с рук на руки, мы участвуем в каких-то митингах, пересаживаемся с лошадей на грузовик, с грузовика на автобус, а остаток пути до Ханькоу проделываем на поезде. Железная дорога еще больше забита беженцами, так что обратный путь занимает у нас двое суток. Все это время и товарищи, и командование считают мой экипаж погибшим — китаец-ведомый по возвращении на аэродром заявил, что собственными глазами видел, как нас атаковали семь японских истребителей и как мы падали. Поэтому встречают нас, будто мы вернулись с того света — потом еще долго ходила шутка: мол, слов­но в Священном Писании, мы воскресли из мертвых на третий день.

Больше мой экипаж в боях не участвовал — вскоре после этого происшествия мы получили приказ возвращаться на родину. На смену нам должна была прибыть группа Г. И. Тхора. Однако сразу вылететь домой нам не удалось — как назло, японцы, развернувшие наступление на Ханькоу, зачастили с налетами на наш аэродром. Помню, мой СБ уже был готов к взлету, когда объявили очередную воздушную тревогу. Мы едва успели перебраться в безопасное место, откуда наблюдали, как японские истребители пикируют на наши беззащитные самолеты. Но нам снова повезло — ни один 3 застигнутых на земле бомбардировщиков серьезно
не пострадал.

На следующий день мы наконец смогли улететь в тыл. В Ланьчжоу сдали СБ на базу, а сами пересели на транспортный АНТ-9. И тут, когда, казалось бы, все неприятности остались позади, удача отвернулась от меня. Только взлетели — отказал левый двигатель. Пришлось идти на вынужденную посадку. Пока пешком добирались до ближайшей дороги, пока ждали попутную машину, у меня начался сильнейший озноб — оказалось, приступ малярии. Должно быть, я уже израсходовал весь запас везения, отпущенный мне на китайскую командировку, — в итоге наша группа улетела домой без меня, а я до осени застрял в китайском госпитале, и не где-нибудь, а в том самом селении Хами, которое успел возненавидеть еще по пути на фронт...

<< Назад   Вперёд>>