Я дрался с самураями

Первый бой - это самый страшный момент в жизни каждого, кому довелось воевать. Сколько бы ни гово­рили о храбрости и отваге, а человек всегда остается человеком: страшно впервые вот так близко посмот­реть смерти в глаза. Со временем это чувство посте­пенно проходит. Появляются мастерство, сноровка, как во всякой работе, а вместе с ними и уверенность в себе, в том, что ты собьешь противника раньше, чем он тебя, и вернешься живым из этого боя и из следующего тоже...
Воздушные бои на Халхин-Голе - вернее, воздушные сражения-были масштабными. Одновременно участво­вала вся истребительная авиация японской и нашей стороны. Сотни истребителей в воздушном пространстве, поднимаясь на высоту до 5000 метров и опускаясь до земли, бились обычно около часа. Ежедневно бывало по два-три боя. Шла борьба за господство в воздухе, борь­ба упорная и кровопролитная.
Когда наша эскадрилья подходила к линии фронта, бой был уже в полном разгаре. Со стороны это напоминало рой каких-то гигантских насекомых с той лишь разницей, что очень часто воздушное пространство прорезали ог­ненные трассы - это стреляли наши И-16, имевшие по четыре пулемета «шкасс», каждый из которых давал 1600 выстрелов в минуту, а в боекомплекте каждая четвертая пуля трассирующая; снопы огня с дымом обозначали, что это стреляет японский И-97.


И-16 на Халхин-Голе

Наш командир капитан Кустов, имея большой опыт боев в Испании, вел эскадрилью в самый центр этого роя, где было просто страшно. Казалось, что все пули попа­дут непременно в твою машину. Я увидел, что один наш самолет делает переворот влево, другой - боевой раз­ворот вправо, чтобы не столкнуться с другими, и не ус­пел, как говорят, глазом моргнуть, как оказался один. Впереди летел вроде бы наш самолет. Но вдруг он резко развернулся, и в мою сторону полетел сноп огня с ды­мом. Тут я понял, что это японец, и дал очередь в его сто­рону. Он сделал переворот в одну сторону, я - в другую, и так, обменявшись пулеметными очередями, мы разош­лись. Долго я еще носился в этом клубке, маневрируя, чтобы не попасть под прицельный огонь, и смотрел вов­сю, чтобы не столкнуться с кем-нибудь.
Герой Советского Союза майор Герасимов (он был при командире полка инструктором воздушного боя), войдя в наш круг, как-то сказал: «Если вас в первых пяти боях не собьют, тогда все сами поймете. Мой вам совет: в бою не оставаться одному, а если так случится, ищи второго, что­бы в трудную минуту можно было прийти на помощь друг другу».
Искать кого-то своего я уже не пытался, так как при таком напряжении не различал, где свой, а где чужой, хотя в спокойной обстановке сразу бы узнал японский И-97, потому что он совершенно не был похож на наш И-16, который в воздухе с убран­ными шасси и особенно в профиль напоминал бо­чонок - короткий и тол­стый, а И-97 был длин­ным и тонким, мы его по­том называли «худой», кроме того, у него не убирались шасси. Но при всех различиях все же я ухитрился принять япон­ца за своего и пытался к нему пристроиться. Тут, видимо, полностью сра­ботала поговорка: «У страха глаза велики».


Японский истребитель Кі-27 (И-97 по советской классификации)

В результате первого боя восемь летчиков из нашей эскадрильи к японцам не пристраивались, но после боя дорогу домой не нашли и расселись по всему тамцак-булакскому выступу. За ними были посланы опытные летчики, которые и привели их на свой аэродром. За все это никто нас не упрекнул. В из­вестной теперь всем песне поется: «Последний бой - он трудный самый». Я бы сказал, что и первый бой самый трудный. А впрочем, легких боев не бывает...
Ужин, несмотря на физическую усталость и нервное перенапряжение, прошел в бодром настроении. Шутили надо мной, над теми, кто «уселся» вдоль единственной столбовой дороги, которая шла от Тамцак-Булака до Хамар-Дабы. Они рулили по ней и спрашивали у проезжих цириков, как добраться до «Ленинграда» (так назывался наш район базирования), а цирики отвечали: «Айда за мной, моя туда идет».
Прав был инструктор Герасимов: после пяти-шести боев мы стали узнавать «своих» и «чужих». Исчезло ско­вывающее напряжение, появились умение и смелость.

...Однажды мы шли обычным боевым порядком в на­правлении, указанном стрелой на КП. Но что это? Впере­ди появился И-97. Увидев десятку И-16, он попытался уйти от нас. Командир эскадрильи капитан Кустов продолжал следовать в прежнем направлении, а я решил не упускать этого японца. Когда он попытался выйти из пи­кирования, я перед его «носом» поставил сноп загради­тельного огня. Он отвернул в другую сторону, я тоже. И снова заградительный. Так продолжалось до тех пор, пока он не врезался в землю. Это был мой шестнадца­тый бой и первый сбитый самолет.


Красноармейцы осматривают обломки Кі-27

Июль. Дни стояли длинные, жаркие, ночи короткие, душные. Не успеешь и глаз сомкнуть (а мешали этому еще и тучи комаров, которых не разгонял и дым от специаль­ных свечей), как уже занимается рассвет. Нас тут же бу­дили, и мы шли к самолетам. Там техник, опробовав мо­тор и все оборудование, встречал рапортом о готовнос­ти. Ну а пока ракеты нет, можно было и «добрать» под кры­лом самолета: под голову парашют, реглан на голову от комаров - и моментально засыпаешь. Техник стоял на­блюдателем и, заметив ракету, тормошил летчика. Мо­тор был уже запущен. Иногда техник даже помогал дать газ, чтобы тронуться с места, а сам соскакивал с крыла уже на ходу. Это были будни, ежедневные будни фронто­вой жизни.В один из таких дней, только я задремал под самоле­том, как почувствовал, что кто-то меня будит: не трясет, как техник, а просто хлопает по спине. Я открыл глаза и увидел Нетребко. Он скороговоркой выпалил:

- Я больше в бой не полечу.
- Что ты сказал? - спросонья не понял я.
- Я говорю, больше не полечу в бой.
- Ну, во-первых, ты и не летал еще в настоящий бой, а во-вторых, как это не полечу?
- Не полечу, сказал, не полечу. Тут могут убить.
- А ты что же, к теще в гости ехал? Да еще так спешил, боялся опоздать, боялся, что война закончится, а она, как видишь, подождала тебя, чтобы проверить, какой ты ге­рой или «герой» только в пьяном виде с женщинами вое­вать, за что тебя и хотели выгнать из армии, но дали воз­можность в боях искупить свои проступки.
- Ну, ты меня не агитируй!
- Тогда какого черта мешаешь спать? Иди к команди­ру эскадрильи и доложи, что ты трус.
- И пойду.

Он ушел, а я уже не мог уснуть, все думал, как же так получается: Родина у нас одна, долг у нас перед ней дол­жен быть один, а он что-то не понимает.
Нетребко действительно доложил командиру эскад­рильи, что боится идти в бой. Вечером после трудного дня в палатке состоялось партийное собрание: разбира­лось персональное дело коммуниста Нетребко. Многие выступали, осуждая поступок Нетребко. Я не хотел выс­тупать, считал, что утром высказал ему все. Но он все время твердил, что его могут убить, а дома остались мать, жена и сын, и я не выдержал, попросил слова и, обраща­ясь к Нетребко,сказал:
- Не буду повторять то, что говорили другие. Я толь­ко хочу напомнить, что и у меня остались дома жена, сын и мать, отец, братья и сестры. И меня тоже могут убить, но долг перед Родиной выше личного. А что касается того, что у тебя мать осталась, я могу ответить словами вели­кого русского поэта М. Ю. Лермонтова из горской леген­ды «Беглец». Там мать сказала сыну так:

«Ты умереть не мог со славой,
Так удались, живи один,
Твоим стыдом, беглец свободы,
Не омрачу я стары годы,
Ты раб и трус - и мне не сын».

Вот так может сказать и твоя мать... За проявленную трусость Нетребко был исключен из рядов ВКП(б), на следующий день его отправили обрат­но в часть и там судили Военным трибуналом.
Было на войне и такое...

* * *

- Это единственный случай, - сказал через полвека генерал-лейтенант А. Д. Якименко. - Больше ничего по­добного я не слыхал.

<< Назад   Вперёд>>