По указанию капитана Каспарского Железняков занял свободную койку в общекомандном кубрике.
— Потом перейдешь к «духам»2, — сказал ему капитан.
Перед вахтой надо было хоть немного отдохнуть. Но Железняков не мог уснуть. Он был взволнован тем, что пришлось пережить в полицейском участке. Да и здесь, на этом пароходе, где могут арестовать как дезертира военного времени. «Да, могут, если я не опережу их и не убегу из этого «милого отечества»... Посмотрим все же, кто кого опередит... Нет, они не поймают меня!»
Пробили склянки, известившие, что надо собираться на вахту.
Железняков вышел на верхнюю палубу. Шторм окончательно присмирел, но море беспокоила большая зыбь, от которой особенно страдали больные и раненые фронтовики. Способные передвигаться выбирались из нижних помещений на верхнюю палубу, чтобы подышать свежим воздухом и этим облегчить свои мучения.
Многие солдаты, видевшие Железнякова накануне днем, когда он приплывал на судно наниматься, сразу узнали его. И Анатолий услышал, как говорят о нем:
— Этот молодчик снова вернулся сюда.
— Но старика не уволили, я сам видел его сегодня, когда он выходил из кочегарки...
Железняков прошел на полубак. Отсюда во все стороны хорошо было видно море и берег. Ему знакомы были эти места: еще до военной службы он плавал здесь матросом на пароходе «Тайфун»...
Впереди на горизонте показался большой караван транспортов. Они шли кильватерной колонной в охранении военных кораблей. «Наверное, везут солдат для пополнения нашей Кавказской армии, — сразу догадался Железняков. — Эх война, война, будь ты проклята! Ну за что погибают люди?!»
Размышления Железнякова прервал раздавшийся за его спиной незнакомый голос:
— О чем задумался, мореплавец?
Анатолий обернулся и оказался лицом к лицу с тем раненым солдатом, который ругал его накануне, заступаясь за кочегара Непомнящего.
— Ты, может, за мои слова обиделся? Я ведь от жалости к старику, — простодушно сказал солдат. — Давай познакомимся. Як тебя величают? А я — Тарас Архипенко.
— Зови просто Анатолием...
Их дальнейший разговор прервал громкий гудок «Принцессы Христианы». Она приветствовала караван транспортов, заполненных солдатами.
— Везут на турецкий фронт, — хрипло сказал Архипенко, вспомнив, как он сам вместе с товарищами по полку плыл этим маршрутом.
Раненый снял с головы выгоревшую на солнце старую фуражку с помятой жестяной кокардой. Так он стоял, не покрывая головы, несколько минут, словно провожая похоронный кортеж, плывший по морю...
— Мабуть, полка два повезли, а скильки вернется? — тяжело вздохнул Архипенко, продолжая стоять с непокрытой головой.
Когда караван остался далеко за кормой «Принцессы Христианы», Железняков отвел пехотинца подальше от других солдат и предложил покурить.
— Как сейчас настроение на фронте?
— Будь вин скаженный той фронт, — сплюнул Архипенко, сопровождая ответ крепким словом. — Совсем загоняли солдата...
— А кормят в окопах как, хорошо? — продолжал расспрашивать солдата Железняков.
— Як кормят? — солдат опять выругался. — Суп — хоть голову мой, пшонина за пшониною гоняется з дубиною... А куда податься нашему брату от такой жизни? На небо не вскочишь и в землю не заховаешься.
Анатолий обратил внимание на зарубцевавшийся шрам, который краснел на виске под короткими седыми волосами фронтовика.
— Это что, дружище, ранение?
— А ты думаешь, шо баба поцеловала, — горько усмехнулся раненый пехотинец. — Мене неприятель любит, як кума. То в башку влепит пулю, то в руку. Вже третий раз до госпиталя еду. Но зараз я спокоен. Бильше не придется представлять свой лоб под турецкие, або под германские пули. Кажуть, що царь решил отпускать до дому воина, коли вин три або четыре раза ранен...
— О таком законе не слыхал что-то... Думаю, обдуривают вас... — медленно проговорил Железняков.
Пехотинец насторожился:
— Обдуривают, кажешь? А може царь такое допустить? Солдат воюе за бога, престол и отечество...
Анатолий осмотрелся кругом.
— Вижу, Тарас, что многого ты еще не понимаешь. Немцы тоже говорят, что воюют за своего кайзера, Вильгельма.
Пробили склянки.
— Надо спешить на вахту. Прощай, дружище, — кинул Железняков уже на ходу.
Скоро Железняков топтался у раскаленных топок в жарком, тесном и душном котельном помещении. Его напарника Непомнящего еще не было.
Больно защемило сердце старого кочегара, когда он узнал, что вместо арестованного Волгина с ним будет работать тот человек, из-за которого его чуть не выгнали с парохода. Но ничего не поделаешь, надо подчиняться начальству.
Придя в кочегарку, Непомнящий сухо ответил на приветствие Железнякова, отворачивая суровое морщинистое лицо в сторону пылающей топки. Сутулясь, он обошел котельное помещение, проверил запас топлива и проворчал сердито:
— Занимался когда-нибудь этим чертовским делом?
— Занимался! — откликнулся Анатолий. — Но давно, почти два года назад.
— А зачем хвастал капитану, будто служил совсем недавно на волжском «Каспии»?.. Капитана ты мог провести, но меня не проведешь... — Непомнящий ловким движением швырнул уголь в самую глубь топки. — Вот так-то и шуруй! Начинай! Надо держать давление пара на пределе. А то механик шкуру сдерет с нас...
Железняков смотрел, с каким мастерством его напарник действовал лопатой, несмотря на то, что в кочегарке было очень жарко и душно. Грязные ручейки пота ползли по его щекам и лбу, попадали в глаза. Тяжело было и Анатолию. На каждом шагу подстерегали какие-нибудь неприятности. Он несколько раз больно ударился головой о пиллерс и сильно ушиб ногу. Томила жажда. Но вода в бачке отдавала углем, и пить ее было невозможно.
«Держись, не поддавайся, — подбадривал себя Анатолий. — От первой вахты зависит твое будущее».
К концу вахты старый кочегар заметно смягчился. Его тронула стойкость, выносливость новичка.
Когда Анатолий, томимый страшной жаждой, подошел к бачку напиться, старик протянул ему свою бутылку с чаем:
— Здесь самая малость осталась, но все ж поделимся. Не пей из бачка. От такой воды может подохнуть даже кит. Подлость!
— Да, это не вода, а пакость. Надо требовать остуженный кипяток, — сказал Железняков.
— Эге, чего захотел! — смахнул Непомнящий грязной рукавицей пот с разгоряченного лица. — Ты вроде ак бы с луны свалился.
— Да неужели ж невозможно добиться, чтобы хоть ода была хорошая! — возмущенно говорил Анатолий.
— Вот так рассуждал и Андрей... Волгин, мой напарник. А ему заявили, что возбуждает матросов, так казать, на бунт против царя и капитана парохода...
Старый моряк вдруг осекся, поняв, что слишком разговорился. И до конца вахты не проронил больше ни слова.
Одесса встретила «Принцессу Христиану» печальной вестью. Караван военных транспортов, разминувшихся накануне, был атакован неприятельскими подводными лодками. Одно торпедированное судно затонуло почти со всеми находившимися на нем солдатами я командой, другое — выбросилось на мель.
— Немецкие пираты, конечно, готовили торпеды и для нашей «Принцессы», — сказал Каспарский в беседе со своими ближайшими помощниками.
— Когда-нибудь подлюги угробят и нас, — мрачно заметил главный механик.
— Будем надеяться, господа, что останемся живыми-здоровыми и... с хорошими трофеями! — пробовал шутить Каспарский, хотя сам далеко не был спокоен за каждый рейс.
— Меня больше волнуют дела, происходящие на нашем пароходе. Правда, главных смутьянов — Волгина и Чумака убрали, но я не уверен, что не появятся новые, — с тревогой сказал старший помощник капитана Митрофанов.
— К сожалению, уже есть. Вот, например, наш новый кочегар только что прибыл на судно, как тут же стал ругать наши порядки. Нет, мол, воды свежей в кочегарке, плохая вентиляция... — каким-то особенно предостерегающим тоном доложил главный механик.
— Кочегар он неплохой, как я убедился уже по первой вахте. Но все же пусть Коновалов понаблюдает за ним... — сказал Каспарский.
Митрофанов угодливо кивнул головой.
Шла высадка тяжелораненых. Анатолий увидел Тараса Архипенко, когда тот стоял недалеко от трапа в группе легкораненых... Фронтовики ждали команды сходить на берег.
Увидев Железнякова, солдат подошел к нему.
— Здорово, мореплавец. Ну, як работа у кочегарки?
— Уже выстоял три вахты, Тарас. Пока еще ни разу не свалился с копыт в этом проклятом аду! А ты, значит, сейчас в госпиталь, потом в отпуск, до дому. Ты родом-то откуда?
— З Полтавщины, — ответил солдат. — А ну-ка, милок, помоги цигарку свернуть. — Достал свой кисет с табаком и протянул Железнякову. — Был человеком до фронта, а зараз и закурить не могу без помоги, — вздохнул тяжело Тарас.
— Домишко небось свой есть? — продолжал расспрашивать Анатолий.
— О, там у мене така хата! Витром обгорожена, нибом покрыта, — горько усмехнулся солдат.
— А жинка есть у тебя?
— Имеется, — расплылся в улыбке Архипенко. — Добрая у мене жинка!
— Так сидел бы ты лучше дома, Тарас, да целовал свою жинку, чем торчать в окопах и ждать смерти...
— Все ж надиимся, що царь даст закон об освобождении [4?] солдат, раненных три або четыре раза. А може, и война скоро завершится... Тогда генералы скажуть: «Геть домой, солдаты!» И я швидким ходом — до дому, до жинки!
Тарас прищелкнул пальцем здоровой руки:
— И гарно у своей хаты! Тишь-гладь божья. Ни тоби пуль, ни снарядив.
— Эх, Тарас, Тарас, — тихо сказал Анатолий, — ради кого ж мы воюем?
Архипенко пыхнул цигаркой.
— Ничего не зробишь. Солдат проклинае страдания в окопах, но строго держится за присягу. Он воюе за власть, що богом дана, за царя, за батьковщину...
— Архипенко, давай сюда! — раздался голос санитара.
Солдат порывисто протянул Железнякову здоровую руку.
— Спасибо тебе, моряк, за добрые разговоры.
Анатолий проводил солдата долгим прощальным взглядом. Казалось, будто ушел от него хороший старый друг.
Вдруг Железняков заметил недалеко от трапа рыжего боцмана, с которым чуть не подрался в кубрике после своей первой вахты в кочегарке.
«Черт его побери! Он, Коновалов! — выругался про себя Анатолий. — Как я не заметил его раньше? Хорошо, если он не слышал наш разговор с Тарасом... А если слышал, то может передать капитану...»
До ночной вахты оставалось около трех часов. Можно было бы еще поспать, но Анатолий не стал ложиться. Он достал из рундука книгу, принесенную на «Принцессу Христиану» вместе с небогатым имуществом.
Кубрик освещала только одна небольшая керосиновая лампа. Железняков придвинулся ближе к ней и стал читать. Скоро по трапу с верхней палубы явился Старчук.
— Почему не спишь? Ведь работать почти всю ночь. Говорят, скоро снимаемся. Что читаешь?
— Хорошую книгу. Здесь написано много такого, что помогает стать настоящим человеком, смело идти через все преграды жизни...
— А в этой книжке не сказано, как прожить на нашей планете в более светлых кубриках? — спросил черноморец, подкручивая фитиль в лампе, чтобы хоть немного увеличить свет. Но из этой попытки ничего не вышло. Фитиль закоптил нещадно, и еще больше запахло керосином.
— Вот окаянная! — возмутился Старчук, снова уменьшая огонь в лампе. — А ты читал что-нибудь Джека Лондона?
— Не спрашивай! Шесть раз всего перечитал, — восторженно ответил Анатолий.
— А книги о капитале, о пауках и мухах тебе не попадались? — испытующе посмотрел на него Старчук.
— Кое-что читал, — уклончиво ответил Железняков.
— Чем дышать этим чадом, давай лучше пойдем на верхнюю палубу и там поговорим, — предложил черноморец.
Они работали на «Принцессе Христиане» уже несколько суток, но до сих пор еще мало общались друг с другом. С этого вечера они стали друзьями.
«Принцесса Христиана» уже вторую неделю курсировала между Новороссийском и Батумом. К берегам Анатолии ее не направляли. Это выводило из себя Каспарского и Митрофанова. Их тянуло к прифронтовой полосе, как хищных воронов к полю боя. Там были трофеи, нажива.
Солнце нависло над волнистой далью уже совсем низко, и вершины мачт, облитые багровыми лучами, как бы загорелись. На судне закончилась приборка, И свободные от вахты матросы собрались на баке. Оттуда доносился смех.
«Наверное, Вася Меченый снова забавляет ребят, — подумал Анатолий. — Пойду-ка и я туда».
Белобрысый молодой масленщик из машинного отделения, прозванный Меченым за то, что был густо разрисован татуировкой, сидел на кнехте, окруженный матросами, и рассказывал разные истории о своих любовных делах на берегу. Когда Анатолий подошел к собравшимся матросам, Вася Меченый убеждал Непомнящего:
— Пусть меня гром убьет, если я брешу насчет Маруськи. — Не обращая внимания на едкие насмешки товарищей, рассказчик продолжал: — Вот подзаработаю монет побольше, и — айда к Марусе. Надоело мне болтаться на этой паршивой посудине!
— А в гости к своей Марусе вот так же, босиком и в рваной тельняшке, ходишь? — подковырнул масленщика старый кочегар.
Вася сделал глубокую затяжку из толстой самодельной папиросы и ловко выпустил в воздух несколько дымных колец. Тщедушный паренек был в рваной полосатой тельняшке и коротких трусах. Смуглая впалая грудь, руки, спина, ноги — все пестрело разрисованными синей тушью якорями, женскими головками, чернокрылыми орлами, страшными драконами и надписями.
— Какой ты красивый, Вася! Прямо картинная галерея! Только вот плохо — ходишь без ботинок, — подшутил над ним Анатолий. — Да, неважная, брат, у нас с тобой житуха, если не можем заработать даже на пару башмаков.
— Поменьше надо по кабакам шляться, — вмешался в разговор боцман Коновалов, сидевший до этого молча в стороне от остальных матросов.
Анатолий искоса посмотрел на свои сандалии и ответил Коновалову:
— Я не шляюсь по кабакам, а вот тоже хожу без ботинок...
— Ах ты, живоглот, мироед деревенский! Заховался тут от пуль и снарядов, будто немощный какой! — крикнул Вася Меченый и направился к нему, сжимая кулаки.
— Не робей, воробей, лупи коршуна! — кто-то подзадорил масленщика.
— Брось, Вася, не связывайся! — сказал Анатолий. — Закурим лучше.
Вася сел на кнехт. Рядом с ним опустился на бухту троса и Железняков.
— Хорошо ты сказал этому жлобу, Василий! Молодец, браток!
— Поосторожней выражайся! — угрожающе сказал Коновалов Анатолию. И, шепнув что-то Марковичу, вместе с ним ушел с бака.
— Откуда ему знать, как живется нашему брату, — вздохнул Непомнящий. — Проработал бы с мое, да еще в чертовой преисподней, тогда запел бы другое. — Морщины, прорезающие широкий лоб старого кочегара, будто еще более углубились.
— Правильно, Феодосин! — подхватил Железняков. — Все вывозим мы на своих плечах, обливаясь потом, задыхаясь в топках! Эх, братки, братки, хотелось бы поговорить с вами по душам... — Осмотревшись вокруг, Анатолий сказал: — Давайте, ребята, поближе сюда, ко мне.
Матросы сомкнулись вокруг него тесным кольцом. Понизив голос, Железняков заговорил:
— Плохо, что нет у нас организации, которая могла бы защитить моряка от кабалы эксплуататоров, облегчить его тяжелую долю. Да, пока нет у нас такой организации. Мы разбросаны, рассеяны. А организация нужна, необходима... И чем скорей мы создадим ее, тем будет лучше для нас.
Это был открытый призыв к восстановлению моряцкого профсоюза, который был запрещен жандармерией в 1915 году.
Послышались одобрительные голоса:
— Правильно, нужна организация!
Кто-то предупредительно сказал:
— Потише, ребята!
И тут Железняков заметил Марковича. Прикидываясь безразличным к тому, о чем говорят матросы, он стоял у фальшборта и глядел в сторону берега.
«Подслушивает, подлец! — мелькнуло в голове. — Вот почему Дмитрий смотрит на меня так укоризненно».
Анатолий умолк.
Матросы стали медленно расходиться. Смелые слова Железнякова радовали, вселяли надежду на лучшую жизнь. Но было в этих словах и такое, за что могли вызвать в полицию и спросить: «Слушал, сукин сын, агитатора, говорил ему «Правильно»? Профсоюза захотел?..»
Каспарский, сидя вдвоем со своим старшим помощником Митрофановым, категорически заявил:
— Нет, я не согласен с вами, Николай Михайлович. Мы не можем передать Викторского полиции в этом порту. Черт знает, что вообразит Фон-Кюгельген! Он скажет: «Команда капитана Каспарского состоит из одних мятежников». Надо подумать о репутации «Принцессы».
— Но мы не смеем скрывать разговоров на баке, Александр Янович, — настойчиво доказывал Митрофанов.
— Надо подождать.
Энергичное, с резкими чертами и большим ястребиным носом лицо Каспарского выражало тревогу. Он нервно барабанил пальцами по столу.
— Я не меньше вас обеспокоен происшедшим. Но если теперь жандармы возьмут еще и Викторского, нас не пустят в Трапезунд и Ризе до окончания войны.
Отстояв вахту, Железняков поднялся на верхнюю палубу и прошел к рострам. Сюда просил его прийти Дмитрий Старчук. Он уже ждал.
— Хочу поговорить с тобой, Анатолий, по поводу...
— Понимаю. Все понимаю. Не одобряешь мое открытое выступление? Но мне надоело говорить вполголоса.
— Ты что ж, считаешь активной борьбой неподготовленные, непродуманные выступления? Разве ты не понимаешь, что такими и подобными действиями ты можешь подвести товарищей? — строго спросил Дмитрий.
Мимо проплыл какой-то пузатый буксир. Мелькнул зеленоватый бортовый огонь и тотчас снова потух между черными валами моря.
— На румбе? — раздался громкий голос Митрофанова с ходового мостика.
Не слышно было, что ответил рулевой, но помощник капитана снова крикнул:
— Держать точно на румбе!
— Подлец этот Митрофанов, но как уверенно, четко командует: «Держать точно на румбе!» Вот и я так себе представляю, Митяй. Жизнь наша — это бурное море. Море грозное и суровое. Все зависит лишь от тех команд, какие я могу применять, по каким румбам буду прокладывать свой курс...
— Вот с этим я согласен, — заговорил Старчук. — Но поведение твое вчера на баке показало, что судно под названием «Я» ходит отнюдь не по твоей воле. В два счета можешь оказаться на таком «румбе», что угодишь прямо... в жандармерию!
Анатолий подставил свое лицо ветру, жадно глотал прохладу. Ему хотелось говорить громко, гневно, но он говорил тихо, временами переходя почти на шепот. — Дорогой Митяй, ты должен понять, почему я так поступаю. Всю мою юность преследует жандармерия! А за что? За правду! Я хочу шагать вперед смело, разбивая все преграды на пути! А мне приходится прятаться. Если бы ты знал, как мне нужно быть сейчас особенно осторожным! Тогда ты еще сильнее ругал бы меня за мое вчерашнее... на баке. Как другу, скажу тебе... Да что говорить. На вот, почитай лучше.
Железняков протянул Старчуку толстую тетрадь в коленкоровом переплете, на первой странице которой было написано: «Памятная тетрадь»3.
— Спасибо за доверие. Постараюсь разобраться в твоих записях...
— Спрячь тетрадь получше, а то, как говорят, не ровен час... — сказал Анатолий. — Между прочим, в этой тетради есть такая запись: «Поступок, совершенный 12 июня, сразу сделал переворот в моей жизни».
— О каком поступке ты пишешь? — насторожился Старчук.
— В этот день, Дмитрий, я сбежал с учебного судна в Кронштадте. Со дня на день я ждал ареста за революционную пропаганду среди матросов. Характер подвел. Нагрубил командиру корабля.
— Так ты дезертир... Скажи честно, какие планы у тебя?
— Сейчас думаю только о том, как бы добраться до Ризе или Трапезунда.,. А там никакая сила меня не задержит. Махну в Персию. Оттуда — к океану. Проберусь на китоловные или котиковые промыслы. Избавлюсь от виселицы...
— Короче говоря, решил бежать на Аляску?
В темноте под рострами что-то упало. Друзья насторожились.
Но кругом только шумело море и продолжало яростно хлестать транспорт.
— Да, я решил это твердо, — ответил Железняков.
— Нет, браток, не на тот «румб» положил ты свое судно. Опомнись. А пока пошли спать.
Митрофанов прикрыл плотней двери каюты и сказал Коновалову:
— Говори, я слушаю.
— Вот так и было дело, господин Митрофанов. Увидел я, что нет их в кубрике...
— Дальше, дальше, не тяни! — нетерпеливо перебил боцмана помощник капитана.
— Забрался я под ростры подальше, чтобы ветром меньше пронизывало. Лежу... Ветер мешал. Только и разобрал я, как Викторский сказал Старчуку: «Я убегу. Лишь бы добраться до Ризе или Трапезунда. А там меня только и видели...»
— Не во сне ли ты это видел? — недоверчиво переспросил Митрофанов Коновалова.
Перекрестившись, Коновалов быстро проговорил:
— Вот видит Николай-чудотворец морской, что не вру, господин Митрофанов, клянусь, не вру. Похоже, что он убил кого...
— Хорошо, иди, — пренебрежительно махнул рукой Митрофанов.
Оставшись один, помощник капитана подумал: «Да, Викторский, ты, пожалуй, способен убежать... Но из наших рук ты не ускользнешь никуда... В Новороссийске или в Одессе пусть прощупают тебя в полиции...»
Отстояв вахту и вернувшись к себе в кубрик, Старчук вместо того, чтобы лечь спать, немедленно приступил к чтению «Памятной тетради». Он хотел поскорее ознакомиться с тем, что в ней написано.
Первая запись начиналась словами:
«Кто посягает на свободу человека, достоин позора и смерти.Вплоть до минуты, когда я буду не в состоянии писать, до тех пор не будет белых страниц.
Жизнь скитальца полна треволнений, лишений и суровых переживаний, но прекрасна дикой свободой и вольным взмахом желаний.
Если в жизни случится, Что горе с нуждой, Как гроза, над тобой пронесется, — Не робей! И смело вступай с ними в бой, И приветливо жизнь улыбнется... Чем трудней и опасней борьба, Тем приятней и слаще победа».
Старчук перевернул следующую страницу.
«Новороссийск. 1916 год. Август....Эту памятку я завел для того, чтобы когда все пройдет и когда я буду «там», то буду вспоминать все, что заставляло перечувствовать глубоко те решительные моменты, которые оставят неизгладимый след в моей жизни. То, что пережил я, теперь для меня лишь сон, длинный, мрачный, ужасный, болезненный, кошмарный. Свобода, воля труда и работа, хотя и до полного изнеможения... Поступок, совершенный мной 12 июня, сразу сделал переворот в моей жизни...
Решительность, смелость!
12 августа. Вечер.
Снялись из Новороссийска. Идем не то в Батум, не то в Трапезунд. Держусь каждую минуту в полной готовности. Много еще испытаний на пути, но они ничуть меня не пугают и не тревожат.
Хорошо жить и бороться! Хорошо умирать, защищая свою независимость. Верю, что я не пройду по жизни маленьким человечком с маленькими волнениями и тревогами.
Мои коллеги — все почти ровесники, славные добродушные парни, хотя у них не то принято за истинную цель, что надо. Я знаю, что никто из них не пойдет вразрез другому, все тесным кольцом будут отстаивать свои права. Но между ними нет человека с волей; а каждый взять инициативу в свои руки не может и не в состоянии...
Тихо, все спят. Иду на вахту».
Далее в дневнике описывались знакомые Дмитрию матросские будни. Но он читал жадно. Его захватила острая мысль друга, поразила наблюдательность.
«23 августа. Рейд Гагры.Высокие крутые горы покрыты мягкой бархатной зеленью южных горных лесов; там, на их склонах, белыми красивыми пятнами выступают виллы и дачи буржуа. Тихо и хорошо для утомленных. Жаль, все это приобретается на деньги. С берега сообщают, что 108-й4 близ Батума потоплен подводной лодкой, миной и артиллерийским огнем. Есть раненые и убитые...
24 августа. Рейд Сухум.
Пока до Сухума шли благополучно.
25 августа. Ночь, 11 часов. Порт Батум.
Стоим. Груз до Трапезунда. Там простоим довольно долго...
Поскорее бы только исчезнуть из границ нашего приятного отечества! Поздно, пора спать...
26 августа. Вечер.
Сегодня на «Принцессе» поистине Содом и Гоморра. Сено, повозки, и в довершение всего на палубы погрузили верблюдов. Пройти в кубрик нет возможности. Лежим на рострах. Снялись с якоря в шесть часов. На юте полно офицеров и сестер милосердия. Идет попойка. Обидно, стыдно и больно за то, что видишь. Все то, что должно быть свято, что должно произноситься с глубоким уважением, — все это попрано, загрязнено ногами, топчется со смехом в грязи и слякоти нашей жизни... На палубу приняты были больные солдаты. Спят вповалку, где и как попало. Идут две сестры милосердия, одна несет бутылку из-под вина, другая одета в сапоги изящного образца, с нею морской офицер.
- У вас есть помещение, где. спать? — спрашивает ее морской офицер.
- Самого ужасного вида! Капитан дал отдельную каюту, но такая ужасная, скверная, неудобная, — вопит она.
Подлость! Люди измученные, больные спят наверху под свежим морским ветром, ей предоставили каюту, и она заявляет претензию!..
29 августа. Рейд Платаны.
Сегодня перешли сюда и встали на якорь. Это от Трапезунда семь миль. Едим сухари и картошку, испеченную в поддувалах. Мяса не было во рту уже неделю.
5 сентября. Рейд Ризе.
Вот уже пятые сутки стоим на якоре...
6 сентября.
Идет дождь, начало слегка зыбить. С одной стороны дело неважно: вышел хлеб, будем глодать сухари.
А дождь все сыплет, уже осень. Где ты, золотая русская осень, с легкими морозами и чистым, звонким, как звук стекла, воздухом?..
Война! Ужас, кошмар. Судьба пишет историю народов кровью. Идет безумная, достигшая крайней разнузданности оргия. Люди гибнут за металл и от металла.
Цари людей, сильные мира сего, упившись властью, тешатся новой игрой, мировой бойней, идущей уже третий год.
Смейтесь! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, а вы смеетесь в последний раз. Уже тянется наводящая на вас смертельный ужас кроваво-красная рука революции...»
В Сухуме «Принцесса Христиана» приняла военный груз и под охраной двух миноносцев направилась наконец к берегам Анатолии. Вот и долгожданный рейд Трапезунда. «Принцесса Христиана» бросила якорь.
«Скоро, скоро я буду у своей цели», — упрямо думал о своем Железняков. Он надеялся ближайшей же ночью добраться к берегу вплавь. Но... судно быстро освободилось от груза и солдат, снялось с якоря и легло на новый курс.
Измученная команда не спала днями и ночами. Вахта казалась беспрерывной.
10 сентября вечером в маленькой скалистой бухточке погрузили воинскую часть с пушками и взяли курс на Ризе. Перед выходом снесли на носилках в прибрежный полевой лазарет Васю Меченого. Неугомонный весельчак едва дышал. Длительное плавание в тяжелых условиях подорвало его и без того плохое здоровье. Не смог достоять свою вахту и кочегар Берадзе, рослый, плечистый грузин. Его вынесли на верхнюю палубу в обморочном состоянии.
Появился боцман Коновалов и громко скомандовал:
— Живо на подъем шлюпок! Матросы запротестовали.
— Подъем шлюпок не наше дело. Для этого есть верхняя команда, — объяснил Непомнящий. Измученный непосильными ходовыми вахтами, он сильно осунулся и, казалось, постарел еще больше.
— Да, шлюпки поднимать — это дело боцманской команды! — решительно заявил Железняков.
— Забастовку объявляете? На военном транспорте? Захотели петлю на шею? — закричал боцман.
— Не пугай, мы не из трусливых, — зло отпарировал Железняков.
На шум прибежал Митрофанов.
— Что за сборище? Что случилось? Коновалов вытянулся по-военному.
— Разрешите доложить, господин старшой. Они отказываются идти поднимать шлюпки!
— Кто это «они»? — спросил Митрофанов. — Кто?
— Мы все едва стоим на ногах, — начал было объяснять Железняков, но помощник капитана грубо его прервал:
— Замолчать! Немедленно марш к шлюпкам! А этот все еще валяется? — брезгливо посмотрел Митрофанов на лежащего кочегара Берадзе.
Коновалов угодливо поддакнул:
— Вот до чего доводит водка...
Внезапно раздался глухой кулачный удар, и Коновалов рухнул на палубу рядом с кочегаром Берадзе.
— Запомнишь свои шлюпки, гад! — задыхаясь от гнева, сказал Железняков.
Митрофанов быстро скрылся в люке. Вдогонку ему раздались угрозы:
— Дойдет и до тебя черед! До всех вас дойдет!
— Что здесь произошло? — спросил только что подошедший Старчук.
— Ничего особенного, — уже приходя в себя, ответил Железняков. — Знаю, опять будешь ругать меня. Все расскажу потом, потом... А сейчас присмотри за Берадзе. Я пойду в кочегарку, надо помочь его напарнику. Иначе и тот свалится с ног.
В то время как Железняков мысленно уже готовил себя к побегу с парохода, между Каспарским и Митрофановым шел возбужденный спор.
Митрофанов расценивал избиение Коновалова Викторским и отказ кочегаров выполнить приказ о подъеме шлюпок как организованный бунт. Но такое толкование всего происшедшего не устраивало Каспарского.
— Хорошо. Я согласен с вами, Александр Янович. О случае на баке пока умолчим. Не будем также говорить и об агитации Викторского среди солдат. Но нельзя же ему прощать избиение Коновалова. Матросы скоро станут и с нами так расправляться, — горячился Митрофанов.
— Ладно. Сообщим властям о драке. Надо припугнуть Викторского, — сдался Каспарский.
— Я думаю, что надо бы заодно и Старчука проверить, — продолжал Митрофанов.
— Старчука? — удивился Каспарский.
— Коновалов говорит, что это он подбивает Викторского на все его выступления против наших порядков, — сказал Митрофанов...
Вскоре после прихода «Принцессы Христианы» в порт Ризе Железнякова и Старчука ввели под сырые каменные своды старинной восточной тюрьмы.
Где-то прогремели железные засовы, и тюрьма погрузилась в мрачную тишину...
Убедившись, что все спят и никто не наблюдает за ним, Анатолий каждый вечер доставал из-под полы свою тетрадь, бесшумно приближался к мигавшему тусклому светильнику, сделанному из жестяной банки, и вел свои записи.
«12 сентября.Сижу в арестном доме, т. е. хочу сказать, в окружной тюрьме г. Ризе. Сидят много флотских, четыре турка за убийство своего старосты, я и Старчук.
Удивительно для других народов и характерно для России: может отсутствовать провиант, фураж и предметы первой необходимости, отсутствуют школы, приюты и т. п., но зато повсюду, где ступила нога российского администратора, мгновенно выросли полицейские, жандармские управления, тюрьма, арестные и прочие злокачественные учреждения.
В Трапезунде, Платанах и здесь, в Ризе, всюду поражает изобилие полицейских и жандармов.
Взятка — законный грабеж процветает и дает обильную жатву нашим хранителям и блюстителям закона-беспорядка, закона-поработителя...
13 сентября. Арестный дом.
Всю ночь шел дождь. В камере открылись течи, и полно на полу воды. Стекол нет. Весь вечер Старчук рассказывал о своей жизни, о действительной службе, о женитьбе...
Долго не спал, и вся жизнь длинной лентой прошла перед глазами.
Надо трогаться вперед за тем, к чему стремишься...
Быть или не быть? А так жить не хочу...
Только бы вера в людей, в лучшую жизнь не ослабла...
Да здравствует жизнь-море и могучая свобода, как океан!..
Старчук спит... Дождь, свист, и на море шторм...
14 сентября, утро.
Дождь и ненастье. Заснул прошлую ночь поздно, и сон был кошмарный.
Сегодня четвертый день. Насилу привезли горячую пищу, хотя пришлось обращаться к дежурному офицеру.
Что правит миром? Добро или зло? Ложь или истина?
Человеку, как существу высшему, дан разум, даны добродетели и пороки. Все это кто-то перемешал: добро и зло сплелись плотно и неразлучно всюду следуют вместе.
Пошедшему навстречу жизни-шторму не следует бояться гибели. Горе тому, кто испугался вида страшилищ — седых стариков-валов! Будь он полон познаний, все равно погибнет, не пройдя и трети пути.
Кости брошены. Игра началась. Кто победит? Хладнокровие, смелость, решительность!..»
Через несколько часов «Принцесса Христиана» должна отплыть. Уже полностью закончена погрузка, и поднимаются пары. Можно отдавать последние распоряжения об отходе. Но Каспарский все еще не делает этого.
Прибывший транспорт «Принц Ольденбургский» доставил служебную почту. Среди документов, присланных из пароходства, было письмо из морской жандармерии.
Каспарский вскрыл пакет. Часть письма, оказавшись приклеенной к конверту, порвалась. Можно было разобрать только слова: «...дезертир с Балтийского флота, государственный преступник Анато... — Далее сообщались приметы: — Рост 2 аршина 84/3 вершка, объем груди — 197/3 вершка, вес 4 пуда 4 фунта. Правильные черты лица. Глаза голубые. Слегка вьющиеся черные волосы. Взгляд смелый. Характер — гордый. Прямая, твердая походка».
Жандармским управлением предписывалось при обнаружении дезертира сообщить о нем в Новороссийск или в Одессу, установив по пути негласное строжайшее наблюдение за ним.
В каюту вошел Митрофанов.
— Вот, ознакомьтесь, Николай Михайлович, — только что получил с очередной почтой, — сказал Каспарский, протягивая своему помощнику письмо.
Прочитав его, Митрофанов ответил:
— Вне всяких сомнений, речь идет о Викторском. Имя подходит, а приметы прямо с него списаны. К тому же я как-то недавно обратил внимание на его верхнюю одежду — не иначе, как перешитый бушлат.
— Все это, может, в действительности и так, но для нас сейчас главное — скорее дойти до места назначения. А там уж пусть полиция разбирается. Ей видней, что делать с Викторским. Вам же придется немедленно отправиться к начальнику тюрьмы и объяснить, что у нас не хватает кочегаров, а эти арестованные за драку наши матросы срочно нужны для работы на судне. Идем с военным грузом по назначению командующего фронтом.
Старчука и Железнякова вернули на «Принцессу Христиану». Каспарский вызвал их к себе и заявил:
— Надеюсь, что отсидка в тюрьме послужит вам на пользу. Впредь будете вести себя как полагается.
Когда Железняков и Старчук вышли из каюты, Каспарский сказал своему помощнику:
— Теперь я окончательно уверен, что речь идет о Викторском. Я обратил внимание на его глаза. Ничего не скажешь, красивые... такие голубые, словно у ангела небесного...
— Но взгляд у него далеко не ангельский. Настоящий ястреб! — иронически улыбнулся Митрофанов.
...Выход в рейс «Принцессы Христианы» несколько задерживался. С берега сообщили, что замечена подводная лодка. Но на рассвете Каспарский решил все же выйти в море.
И снова Железняков нес вахту в жаркой кочегарке.
На следующий день после выхода из Ризе «Принцессы Христианы» Железняков писал в своей заветной «Памятной тетради»:
«17 сентября. Рейд Платаны.Стоим здесь. Будем выгружаться. В городе отсутствует все. Мясо достать страшно трудно. Команда голодает.
У берега моря стоит памятник с знаменитой надписью:
«Мир праху вашему, дорогие борцы за Русь и свободу народов. Вы спите крепким, непробудным сном далеко от дорогой родины, заброшенные сюда роковой судьбой. Волны морские будут одни напевать песни, и имена ваши золотыми буквами впишутся на страницах русской истории.
16 июня 1916 г.»
Спите мирно, серые чудо-страдальцы! Кто больше вас видел страданий? Кто больше, чем вы, испытал? Кто терпеливее, чем вы, нес всю жизнь тяжелый крест тирании буржуа и купцов?
Всю жизнь, полуголодные, забитые, запуганные, всегда в страхе за себя и свою голодную семью, вы терпеливо шли, неся этот крест безропотно, подчиняясь превосходящей вас силе. Пошли сражаться, и опять над вами висели смерть и издевательства, и вы погибли, а там, в тылу, свистят пули и падают окровавленные матери и дети на грязные мостовые улиц, и топчут их копыта жандармских лошадей. За что?
За то, что голодные осмелились сказать, что им хочется есть, что они голодны. Вы погибли, а вновь пополнивших ряды угощают ложью, вылетающей из не знающих утомления уст краснобаев — мелких газетных бумагомарак. И они смеются до слез, пьяные от успеха, и справляют оргии крови и мяса под музыку скрежета, плача, проклятий обезумевших от горя и голода матерей и умирающих в подвалах детей.
Прав автор надписи на памятнике, с какой бы мыслью он это ни писал: золотыми буквами запишутся имена ваши на мрачных и кошмарных страницах эпохи русской истории. И эти имена громко будут звать живых ко мщению. На долгие годы, века запечатлится в памяти народа кровавый след оргии тиранов-»миротворцев».
Вот там, на горе, виднеются тесно прижавшиеся друг к другу маленькие белые кресты, словно извиняясь за то, что здесь пришлось им стать, напоминать об измученных телах, нашедших вечный отдых, омрачить этим привыкшие к художественным пейзажам взгляды тиранов-паразитов и их супруг. О, как противно, как больно, обидно становится на душе, когда какое-нибудь из этих «нежных созданий» начинает причитать, артистически складывая руки, «душевно сожалея»!
Ей, милой паразитке, кажется забавной, интересной, полной поэзии эта кровавая каша, это безумное месиво крови, мяса, костей, и солдаты, «рвущиеся в бой», и серый офицер, окутанный ореолом храбрости и славы. Так много рыцарей, что у нее глаза разбегаются от колоссальнейшего выбора! А если ей и случится увидеть кусочек суровой жизни, она вскрикивает, отвертывается и... тотчас забывает.
26 сентября. Ночь. Платаны.
Постараюсь изложить свои мысли, которые не дают мне покоя.
Все, что творится вокруг, так ужасно, что порой становится трудно поверить в победоносное шествие народа вперед. Всюду растет произвол, всюду кучки людишек, прикрываясь личиной, именуемой «законом», грабят, давят, прессуют, осыпают градом глубочайших обид и оскорблений.
Горько, обидно, и злоба закипает неугасимая в груди, когда видишь, на какую простую, глупую, грубую шутку люди попадаются, как сельди в сети.
Человек хочет сделать шаг в сторону от этой сети; он уже готов привести свое намерение в исполнение, как вдруг слышит грозный окрик: «Смотри! Это карается законом». И люди, подчиняясь этому нелепому закону, убивают друг друга, не зная, для чего и во имя чего; идут сами на смерть, исполняя волю кучки людей, преследующих корыстолюбивые цели. Бесцельно умирают тысячи молодых, сильных людей, которые могли бы принести колоссальнейшую пользу народу; гибнут дети, жены, сестры, дочери и матери, падая и обагряя кровью уличные мостовые под пулями верных защитников закона.
Но в воздухе уже чувствуется что-то новое для нашего народа! Движение медленное, но есть. Надо развить его скорость!
И я верю, — а иначе и жить нет смысла, — что наступит пора, когда человечество, шагая через трупы товарищей и врагов, пройдет тяжкие испытания и среди смрада, зарева пожаров и разрушений увидит ее, всю облитую кроваво-красным светом, великую, единственную и могучую мать — свободу».
Вскоре «Принцесса Христиана» пришла в Новороссийск.
Уже вечерело. Железняков и Непомнящий вышли на верхнюю палубу. Здесь хоть на короткое время можно было забыть о тесной, душной кочегарке.
Над широкой бухтой, слившейся с безбрежной темно-синей далью, дул с гор холодный норд-ост. Небо над горами медленно меняло свою окраску. Желтые с известковыми отливами вершины гор постепенно становились синими, потом фиолетовыми. Поднимался туман. Он белыми густыми клубами подбирался к вершинам. Небо затянулось сплошной густой синью. Горы погрузились в темноту.
— Как думаешь, старина, вон до той точки, — указал Анатолий рукой на черневший прямо против рейда край портового мола, — за какое время можно добраться вплавь?
— Если чуть правее взять, там далеко мель тянется. До мелкого места, пожалуй, можно доплыть минут за пятнадцать, двадцать... — медленно произнес Непомнящий. — Только вода холодновата...
— Это ничего!
«В Балтике вода была не теплей», — подумал Железняков, вспомнив, как он бежал с «Океана».
Осмотревшись кругом и убедившись, что поблизости никого нет, Анатолий достал из-за пазухи тетрадь.
— Возьми вот это, Феодосии, и спрячь пока получше. Если вдруг что-либо случится со мной, постарайся передать эту тетрадь по указанному адресу.
В это время раздался чей-то громкий голос:
— Викторский! Живо! К капитану! Непомнящий, спрятав под рубаху тетрадь, с тревогой сказал:
— Это что-то неспроста, если к капитану требуют.
— Ладно, старина, иди в кубрик, потом расскажу, зачем вызывают, — уже на ходу кинул Железняков. Войдя в каюту капитана, Анатолий спросил:
— Вы вызывали меня, господин капитан?
— Да, вызывал. — И после небольшой паузы угрюмо добавил: — Так вот, Викторский, я должен тебя уволить, притом немедленно...
Железняков был готов ко всему, только не к этому.
— За что увольняете, господин капитан? — глядя прямо в глаза Каспарскому, спросил Железняков. Каспарский, выдержав этот взгляд, грубо ответил:
— Это дело не твое, за что я тебя увольняю! И приказываю, чтобы уже завтра утром твоего духу не было на пароходе! — И тут же, вынув из ящика письменного стола деньги, отсчитав двадцать пять рублей, протянул их Анатолию. — Этого хватит тебе на первое время, пока не устроишься где-нибудь, — сказал он уже более мягким тоном.
— Нет, господин капитан, мне полагается больше за проработанное у вас время...
— Ну, хорошо, не будем торговаться. Вот получи, — сказал Каспарский, подавая Железнякову еще десять рублей, — и на этом разойдемся.
— Все же я хотел бы знать, за что вы меня прогоняете с парохода?
— Я капитан и делаю так, как считаю нужным! Повторяю еще раз: немедленно убирайся отсюда! А за что увольняю — узнаешь когда-нибудь... Только предупреждаю, сейчас никому ни слова, что я уволил тебя.
Железнякову показалось, что в строгих, суровых глазах Каспарского мелькнула теплота.
— Ну что ж, господин капитан, прощайте! Может быть, еще и встретимся... — сказал Анатолий, порывисто открыл дверь и вышел из каюты.
Направляясь в кубрик, Анатолий увидел Старчука. Вероятно, его предупредил обо всем Непомнящий.
— Что случилось? Зачем вызывал капитан? — с тревогой забросал вопросами Старчук своего друга.
— Я должен немедленно убираться отсюда...
Оставшись один в каюте, Каспарский задумался: «Мне кажется, что я поступил правильно, уволив Викторского. Ведь все равно в ближайшие же часы он был бы арестован здесь, на пароходе... А с меня хватит и тех неприятностей, которые получились из-за Волгина и Чумака... Потом эта драка Викторского с Коноваловым... Пусть ловят этого красавца где угодно, только не на моем пароходе... А кочегара я потерял хорошего...»
Несмотря на то что Каспарский дал указание свезти его письменное сообщение о Железнякове в портовое полицейское управление только на следующий день, Митрофанов отправил боцмана Коновалова с этим донесением уже вечером. Но полицейские не поспешили, зная, что ночью, да еще с парохода, преступник никуда не денется.
Ранним утром, когда жандармский подполковник в сопровождении двух бравых унтер-офицеров подошли на катере к борту «Принцессы Христианы», Железнякова здесь уже не было...
2 «Духами» в царском флоте называли кочегаров.
<< Назад Вперёд>>
