… пока 85-мм пушки не было, мы, как зайцы, от «Тигров» бегали.
Когда началась война, мне было семнадцать с половиной лет. Я только что закончил школу. Мы надеялись, что война продлится два-три месяца, враг будет разбит и победа будет за нами. Но враг оказался значительно сильнее и коварнее, чем мы полагали, и, когда немцы в начале июля взяли Минск, отец мне сказал: «Сынок, пора тебе идти работать». Я пошел на военный завод, который выпускал приборы управления зенитным огнем (ПУАЗО), учеником слесаря. Через три месяца, выполнив экзаменационное задание, я уже стал слесарем четвертого разряда[10].
В начале августа наша семья получила похоронку на моего старшего брата Михаила, который погиб под Смоленском. Для нашей семьи это была такая потеря, вы себе и представить не можете!
В октябре, когда немцы подходили к Москве, было принято решение эвакуировать наш завод в Саратов, и стал я собираться в дорогу. Пошили мне из брезента вещмешок. Рюкзаков тогда мало было, стоили они дорого, а зарабатывал я немного. Отправка эшелона была назначена на 22 октября. А 15-го, когда началась эвакуация правительства страны, Москву охватила паника. Я видел, как рабочие завода «Серп и Молот» вышли на площадь Ильича, от которой начинался знаменитый Владимирский тракт, а ныне шоссе Энтузиастов. Именно по этой дороге, ведущей на восток, бросая на произвол судьбы свои предприятия и рабочих, бежали из Москвы всякие чиновники. Бежали с домочадцами и со всем скарбом, погрузившись на служебные грузовики.
Возмущению не было предела. Как же так?! Начальство бежит, а нас тут бросает без руководства?! Рабочие стали останавливать машины, вышвыривать оттуда этих чиновников и их визжащие семьи, имущество, которое тут же разворовывалось.
Очень быстро эти волнения распространились по всему городу. Стали грабить магазины. Я видел, как обезумевшая толпа разграбила трехэтажный универмаг на площади Ильича. Все расхватали и разнесли по домам.
В это время моему однокласснику Жорке Пророкову пришла повестка — он был немного постарше, ему уже исполнилось восемнадцать лет. Нам, друзьям Жорки, хотелось проводить его «по-человечески», но водки было не достать, и Жоркин отец подсказал нам. «Возьмите, — говорит, — политуру!» Политура — это бесцветный мебельный лак, сделанный на спиртовой основе, расфасованный в полулитровые бутылки. В каждую бутылку нужно засыпать примерно две столовые ложки соли, затолкать туда вату и хорошенько потрясти, чтобы соль растворилась. Соль высаживала лак, который прилипал к вате, а спирт оставался. И вот на Жоркиных проводах мы пили этот спирт и, видимо, перебрали. Отравился я так, что по всему телу выступила красная сыпь.
Именно сыпь-то меня и спасла! По Москве прокатилась волна арестов. Многих моих товарищей, кто принимал участие в грабеже универмага на площади Ильича, забрали. За мной тоже приходили, но, увидев, что я болен, не тронули. Мои родители сказали, что я отравился на проводах своего товарища и в день грабежа болел, находясь дома. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Сыпь прошла довольно быстро, и 22 октября к 16 часам я пришел на завод, а в 20 часов наш эшелон отбыл в Саратов. Позже, в декабре сорок первого, я прочел в столичной газете статью о судебном процессе над мародерами. Моих товарищей судили и каждому дали по десять лет лагерей, которые потом заменили на год штрафбата. Мой друг, осужденный по этому делу, Саша Прыткин, чудом выжил, вернувшись с фронта инвалидом. После войны он пожил совсем немного, где-то лет десять, и умер. Ранение у него было очень тяжелое: была перебита рука, кости не срослись, и она висела на мышцах.
По прибытии в город Саратов мы быстро восстановили наш 205-й завод, который разместился в здании сельскохозяйственного института. Уже на пятый день после прибытия на саратовский вокзал мы приступили к сборке приборов! Работали мы по 14 — 16 часов в сутки без выходных. С февраля 1942 года мы перенесли койки прямо в рабочие цеха. Бывало, поспишь часов пять, тебя будят, встаешь и идешь работать. Мы жили и работали с мыслью о том, чтобы дать фронту все необходимое и как можно быстрее. Это не лозунг и не пропаганда! Мы действительно так жили, и хотя сейчас это кажется невероятным, но человек может ко многому привыкнуть и многое вынести.
Кормили нас в столовой. Все продукты выдавались строго по карточкам. Если кто терял карточки — это было такое горе! Конечно, таких в столовой кормили бесплатно, но только тем, что оставалось! А ведь иногда и ничего не оставалось! В любом случае этого было совершенно недостаточно, чтобы выжить и сохранить силы для работы на заводе. Мыло тоже было по карточкам. Если потерял карточку и нет у тебя мыла — обходись как хочешь. Хоть целый месяц не мойся.
В мае месяце я ребятам, с которыми работал, говорю: «Давайте пойдем на фронт. Хватит вшей тут кормить!» Вот так все вместе и пошли в военкомат. Военком, полковник Смирнов, выслушал нас и сказал: «Вы рабочие оборонного завода и призыву не подлежите. Если ваше заводское начальство разрешит, тогда приходите». Кое-как нам удалось уговорить директора завода отпустить нас на фронт, и вскоре нас призвали.
Сначала я попал на ускоренные курсы подготовки пехотных сержантов. Обучение продолжалось полтора месяца, после чего нам присвоили звание сержанта и привинтили в петлицы по два треугольника или, как их называли, «сикелька». В день выпуска нас построили на плацу. Начальник курсов зачитал с трибуны приказ о присвоении нам звания, потом сошел с трибуны и произнес: «Смир-рно! Слушай мою команду! Кто имеет высшее или неоконченное высшее образование — десять шагов вперед! Кто имеет среднее техническое или неоконченное среднее техническое образование — пять шагов вперед! Кто закончил десять классов — три шага вперед! Шаго-о-м марш!»
Все разошлись, кто сделал три, кто пять, а кто и десять шагов вперед. Но нас было не так уж и много. В то время образование десять классов считалось очень высоким, большинство ребят имело по четыре-семь классов образования. Многие после семи классов шли либо в техникумы, либо на заводы, либо в ремесленные училища, откуда через шесть месяцев они выходили квалифицированными рабочими.
Построили нас в колонны и повели к военкомату. Там стояли наши «покупатели»: офицер-танкист, офицер из военно-политического училища и офицер-летчик. У всех офицеров по четыре «шпалы» в петлицах — полковники. Сначала они отбирали по желанию. Один мой приятель говорит: «Ребята, айда в танкисты! Почетно же! Едешь, вся страна под тобой! А ты — на коне железном!» Действительно заманчиво. И только мы направились к офицеру-танкисту, слышу, окликнул меня офицер из ВПУ. Я подхожу, рапортую, так, мол, и так, сержант Железнов по вашему приказанию явился. Он мне говорит: «А не хотите ли, товарищ сержант, пойти в военно-политическое училище?» — «Нет, не хочу, — отвечаю я, — я уже решил идти в танкисты». Он говорит: «Смотри — пожалеешь. Будет тебе потом несладко. Трудная у танкиста служба. Пошли в политработники! Окончишь училище — станешь политруком роты, а если проявишь способности, то и до батальонного комиссара дорастешь!» Но я не поддался на его уговоры и 25 июня 1942 года был зачислен в 1-е Саратовское танковое училище.
Около месяца мы обучались на английских «Матильдах» и канадских «Валентайнах». Надо сказать, что «Валентайн» — очень удачная машина. Пушка мощная, двигатель тихий, сам танк низенький, буквально в рост человека! Я потом расскажу, как в одном из боев два «Валентайна» сожгли три «Тигра». А вот «Матильда» — это просто огромная мишень! Броня у нее была толстая, а вот пушка — всего 42 мм, да еще с допотопным прицелом. Танк был неуклюжий, неманевренный, два слабых девяностосильных дизеля типа «Лейланд» (Layland) едва-едва разгоняли танк до 25 км/ч по шоссейной дороге, а по проселку — и того меньше!
Но уже в конце июля, когда наше училище получило танки Т-34, нам поменяли программу, и мы стали изучать «тридцатьчетверку».
В училище мы проходили курс обучения командиров танка — командиров взводов. Прежде всего изучали материальную часть: орудие, пулемет, радиостанцию, трансмиссию, ходовую и двигатель. Если о башне, корпусе и ходовой мы уже имели некоторое представление, то, скажем, о танковом дизеле мы ничего не знали. Кроме этого, мы изучали различные уставы: караульной службы, полевой устав и так далее. На полигоне отрабатывались приемы танкового боя в составе взвода и роты, взаимодействие между танками. Конечно же, учили нас водить танк, стрелять из пушки и пулеметов. Надо отметить, что изучению немецких танков времени не отводилось, но в коридорах по всему танковому училищу были развешаны большие плакаты, на которых были показаны немецкие танки, давались их тактико-технические характеристики, показывались уязвимые места. Среди изображенных машин были T-III, T-IV, T-V «Пантера», T-VI «Тигр», самоходки «Фердинанд», «Артштурм». Так что мы волей-неволей впитывали эти знания. Распорядок в училище был примерно такой: с 9.00 до 14.00 шли занятия. Затем до 16.00 — обед и личное время. С 16.00 и до 21.00 опять занятия. По училищу мы ходили в военной форме, причем за неряшливый вид можно было легко схлопотать наряд вне очереди. Подворотнички всегда должны были быть белыми, все пуговицы пришиты, никаких скидок на военное время не было. Дисциплина была строгая, и, несмотря на равенство воинских званий, панибратство с командиром отделения не допускалось.
Всем, кто закончил училище с отличием, в том числе и мне, предложили остаться еще на три месяца, пройти курс политической подготовки, после которого на фронте можно было занять должность заместителя командира батальона по политической части. Я не стал отказываться. Как раз в то время вышел приказ об упразднении института военных комиссаров (приказ вышел 9 октября 1942 года). До этого времени все политработники имели звания «младший политрук», «политрук», «батальонный комиссар» и т. д. Теперь их всех стали переаттестовывать и присуждать обычные воинские звания. Меня назначили командиром взвода 7-й курсантской роты 2-го танкового батальона. Мне тогда шел девятнадцатый год. Мальчишка! А рядом за партами сидели взрослые мужики с двумя-тремя «кубиками», и даже со «шпалами»![11] Они мне по возрасту годились в отцы! Помню, однажды я был дежурным по батальону, прихожу в казарму, а во взводе спят только три человека из сорока двух. Я у дневального спрашиваю: «Где остальные?» Оказалось, что тридцать девять человек в самоволке. Все по бабам пошли! Мужья на фронте, а эти — к их женам.
По завершении учебы нас отправили в Горький получать танки, выпускавшиеся заводом «Красное Сормово». Квартировались мы в Болохне, где располагался 3-й запасной учебный танковый полк. Здесь мы получили личный состав и стали заниматься боевой подготовкой, так называемым сколачиванием взводов и рот.
Сколачивание проходило на полигоне, где экипажи отрабатывали такие задачи, как наступление взвода, взвод в обороне, взвод на марше. И то же самое, но уже в составе роты. После завершения сколачивания были практические стрельбы из танков.
При сколачивании экипажей я, как командир взвода, должен был позаботиться о том, чтобы члены экипажей танков могли друг друга заменять. Старался, чтобы каждый член экипажа в случае необходимости мог вести машину и стрелять из пушки и пулеметов.
Такое сколачивание позволяло добиваться от каждого члена экипажа четкого знания своих обязанностей, а от командиров танков и взводов — своего места на поле боя и управляемости. Ведь управление — это неотъемлемая часть боя. Командир взвода наблюдает поле боя и дает команды командирам танков своего взвода на открытие огня по цели или на передвижение. Но чаще бывало так, что времени отдавать команды нет. Ибо если будешь чрезмерно увлекаться командованием другими, то свою смерть прозеваешь. Тут все зависит от экипажей танков взвода, которые должны действовать самостоятельно.
Должен сказать, что сколачивание проходило на учебных машинах. А когда нас отправляли на фронт, нам выдали совершенно новые танки. Казалось бы, танки были те же самые — «тридцатьчетверки», но это только на первый, дилетантский, взгляд. Каждая машина, каждый танк, каждая танковая пушка, каждый двигатель имели свои уникальные особенности. Их нельзя узнать заранее, их можно выявить только в процессе повседневной эксплуатации. И в итоге на фронте мы оказались на незнакомых машинах. Командир не знает, какой бой у его пушки. Механик не знает, что может и что не может его дизель. Конечно, на заводах орудия танков пристреливали и проводили пятидесятикилометровый пробег, но этого было совершенно недостаточно. Разумеется, мы стремились узнать свои машины получше до боя и для этого использовали любую возможность.
Весной 1943 года мы погрузились в эшелон, который вскоре прибыл под Москву. Здесь формировалась 4-я танковая армия, в состав которой входил 30-й Уральский добровольческий танковый корпус, в котором я прошел всю войну.
Летом 1943 года армия сосредоточилась юго-западней Сухиничей. Вот тут я принял свой первый бой. Первый бой — он самый страшный. Меня иногда спрашивают: «Вы боялись?» Я скрывать не буду — я боялся. Страх появлялся перед атакой, когда включаешь переговорное устройство и ждешь команду: «Вперед!!!» Одному богу известно, что ждет тебя через пять-десять минут. Попадут в тебя или не попадут. Сейчас ты молодой, здоровый, и тебе хочется жить, а надо идти в атаку, где через несколько минут тебя может не стать! Нет, трусить, конечно, мы не трусили. Но каждый из нас боялся. А в атаке включалась какая-то неуловимая дополнительная сила, которая руководила тобой. Ты уже не человек, и по-человечески ни рассуждать, ни мыслить уже не можешь. Может быть, это-то и спасало…
Где-то вечером 25 июля нас вывели на исходный рубеж. Задача, которую поставил командир бригады, была форсировать реку Орс. Мне довелось воевать в 63-й бригаде, которая в этот момент была во втором эшелоне. Первый эшелон наступления составляла 62-я танковая и 30-я мотострелковая бригады. Форсировав реку Орс, они уперлись в немецкую оборону на высоте, кажется, 212, которую прорвать не смогли. Тогда командир корпуса дал приказ нашей бригаде прорвать оборону и, двигаясь в южном направлении, овладеть Борисовом, затем Масальским. Однако инженерная разведка была проведена плохо, и при форсировании реки Нугрь танки застряли — пойма была болотистая, а противоположный берег представлял собой крутую стенку. Так что первый бой у нас получился неудачный, атака захлебнулась. Нас перебросили на другой участок фронта, вот там мы действовали более удачно. Немцы оборонялись на окраине деревни, где у них были и противотанковые орудия, и закопанные танки. В этом бою я уничтожил две пушки и закопанный T-III — по нему два раза выстрелил из орудия, и он замолчал. Ну а две пушки, что мы раздавили, — это не моя заслуга, а механика-водителя. Я успел только по ТПУ скомандовать: «Миша, влево! Пушка!» А когда по станине проехали, рядом, где-то в десяти метрах, стояла еще одна: «И другую дави, а то развернется и по корме нам даст!» Пехоты каждый из нас набил много. Когда мы выскочили на окраину, гляжу — через поле от нас удирает группа немцев, человек сто пятьдесят. Я рванул за ними и стал бить из пулемета — один падает, другой, третий, четвертый, пятый, десятый. Конечно, не я один стрелял — рота прорвалась, да и наша пехота тоже стреляла. Кто знает, я ли убил или кто другой, но, думаю, в этом бою человек двадцать пять я положил. За этот бой я был награжден орденом Красной Звезды. Конечно, и мы понесли потери. В этом бою наш батальон, а это двадцать один танк, потерял пять-семь.
Ты спрашиваешь, как ставились задачи на наступление? Командир роты ставил командирам взводов задачу двигаться от одного ориентира до другого в направлении действия роты. А вот как пройти это расстояние и остаться живым — это моя задача. Приказы командира роты во время боя поступали по радио: «21-й, 21-й, измени направление! Влево, азимут 200, немецкое орудие». Значит, ты разворачивайся, потому что оно может тебе в бок садануть.
Пошли дальше и с боями дошли до станции Льгов. По существу, мы уже выдохлись — у нас не осталось танков для дальнейшего наступления. Выбили у нас танки, выбили пехоту. Потери были значительные. В ротах осталось по одному-два танка. Бригада, по штату имевшая шестьдесят танков, на конец операции насчитывала не больше двенадцати. Эти танки вместе с экипажами у нас забрали и передали 197-й танковой бригаде. В ходе войны это была распространенная практика, когда оставшиеся в корпусе танки передавали одной бригаде, которая продолжала воевать, тогда как две другие отводились на переформирование.
После завершения Орловской наступательной операции нас отвели на формирование. Опять получили технику, экипажи, и в феврале-марте 1944 года армия участвовала в Проскурово-Черновицкой наступательной операции.
Вот тут произошел бой, о котором я хотел бы рассказать. Я в нем не участвовал, поскольку был во втором эшелоне, но наблюдал за его ходом. Произошел он 23 или 24 марта 1944 года в районе города Скалат. Мы двигались по дороге в направлении Каменец-Подольского, когда головная походная застава из трех танков Т-34 была уничтожена огнем трех «Тигров», стоявших на окраине деревни, находившейся на небольшой возвышенности. Пользуясь тем, что у нас 76-мм пушки, которые в лоб могут взять их броню только с пятисот метров, они стояли на открытом месте. А попробуй подойти? Он тебя сожжет за 1200 — 1500 метров! Наглые были! По существу, пока 85-мм пушки не было, мы, как зайцы, от «Тигров» бегали и искали возможность как бы так вывернуться и ему в борт влепить. Тяжело было. Если ты видишь, что на расстоянии 800 — 1000 метров стоит «Тигр» и начинает тебя «крестить», то, пока водит стволом горизонтально, ты еще можешь сидеть в танке, как только начал водить вертикально — лучше выпрыгивай! Сгоришь! Со мной такого не было, а вот ребята выпрыгивали. Ну а когда появился Т-34-85, тут уже можно было выходить один на один. Так вот, справа от дороги росли кусты, но недостаточно высокие, чтобы скрыть Т-34. И тут командир бригады, полковник Фомичев, принял правильное решение. Он был очень способным офицером, и его не случайно звали «батей». Он направил два танка «Валентайн» из нашего 7-го мотоциклетного батальона, которые, прикрываясь кустарником, подобрались к «Тиграм» на расстояние 300 — 400 метров. Выстрелами в борт сожгли ближайшие два танка, а потом расправились с третьим. Четвертый танк стоял на склоне возвышенности и не видел, что происходит у него слева. Потом он куда-то уполз. Таким образом, левый фланг обороны немцев был оголен, и мы по кустарнику устремились в эту брешь. Нас встретила противотанковая артиллерия. Между кустарниками и ее позициями было всего 100 — 200 метров, которые танк пролетает за 25 — 30 секунд. Ведь в атаку танк идет на большой скорости, галсами, постоянно меняя направление движения. Прямо поехал — считай, в потусторонний мир направился. Артиллеристы успели сделать несколько выстрелов, после чего пушки были раздавлены. Немецкая пехота убежала. Это только в кино пехота пропускает танки над собой, а в реальности, как только появились танки и вот-вот прорвут оборону, пехотинцы убегают по отсечным траншеям.
Задержавшись у этой деревни на три часа, мы продолжили наступление.
В Каменец-Подольский вошли мы вечером 25 марта 1944 года. На его окраине мы потеряли два танка, сожженные батареей зенитных пушек. Экипажи сгорели. Я видел, как их хоронили — от взрослого человека остается мумия размером с двенадцатилетнего ребенка. Цвет кожи лица такой красновато-синевато-коричневый… Страшно смотреть и очень тяжело вспоминать…
Разведка донесла, что на окраине города стоят немецкие машины. Пошли посмотреть. Там столько машин стояло! Наверное, около трех, если не больше, тысяч! Видимо, это были тылы Проскуровской группировки. Машины были набиты колбасой, ветчиной, консервами, шоколадом, сыром. Алкоголя тоже было предостаточно — французский коньяк, итальянское вино. Особенно запомнился «Амаретто». Вкус этого ликера я вспоминаю как одно из удовольствий войны.
Кроме этого, нам удалось захватить несколько исправных немецких танков, но мы их не использовали — опасно. Русские — это полуазиаты. Да еще если учесть, что среди этих русских были и казахи, и таджики, и узбеки, и татары, и мордва. Влезешь в немецкий танк, а по тебе шарахнут из всех пушек — и сгоришь не за понюх табака. Я, например, держался подальше от немецкой техники.
Город Каменец-Подольский находился в глубоком немецком тылу, примерно в 100 — 150 км от линии фронта. Проскуровская группировка немцев прорывалась к Днестру, и город, занятый нашей бригадой, располагался на ее пути. Мы не ожидали такого сильного удара, который последовал 29 или 30 марта. В этот день нам приказали выдвинуться в пригород, в село Должок. Подойдя к крайним домам, я увидел, что на нас движется порядка сорока танков и самоходок противника. Я без выстрела стал пятиться назад. Шансов не было — один выстрел, и ты труп. На задней передаче мы отошли практически до берега реки Смотрич, где за кустами я поставил свой танк. По существу, видна была только его башня. Рядом заняла оборону пехота. Один из наших танков расположился левее. Подошедшая немецкая самоходка выстрелила по нему. Болванка, срикошетировав от брони, полетела в город. Самой самоходки я не видел и выстрелил на вспышку. Самоходка загорелась. Загорелась, и слава богу! Больше ни одного танка не появилось, но немецкая пехота продолжала наступление. Шла она в две цепи, человек по пятьдесят-шестьдесят, стреляя «от пуза» из автоматов. Я давай их поливать из пулемета. Они залегли. Тогда я из орудия произвел десять-двенадцать выстрелов. Человек пятнадцать-двадцать вскочило и побежало, а остальные остались лежать — это их проблемы. На этом все стихло. Я пехоту ту, что у меня была на танке, отделение из семи человек, заставил окопаться вокруг танка, боясь, что ночью немцы могут забросать танк гранатами. Все обошлось, ночь пережили спокойно. Больше немцы не атаковали, видимо, обошли город стороной. Вскоре нас вновь вывели на отдых и пополнение.
Вот ты спрашиваешь, как взаимодействовали с пехотой? Пехота сидела на броне. Связь держали с командиром взвода, который сидит у тебя на танке. Ты — взводный, и он — взводный. Но я главней! Я его везу, а не он меня. Я командую ему: «Ты поставь охранение вот там и там, чтобы не подползли и не пальнули из фаустпатрона. А то сожгут танк, и все — мне капут и тебе капут». Пехота берегла танки, ведь им без нас ой как не сладко приходилось! При обстреле или преодолении обороны противника она спешивалась. Правда, некоторые оставались на танке. За башней спрячется — и жив-здоров. Я уже говорил, что танковая атака проходила на больших скоростях. Ты, как заяц, по полю виляешь, чтобы в тебя не попали! И не дай бог под гусеницу попадет пехотинец и ты его раздавишь! Это ЧП! Конечно, танки отрывались от пехоты. Это в кино показывают: идут танки, за ними пехота, но это картина, а в жизни только вот так! Только тогда ты останешься жив.
Следующая операция, в которой я участвовал, — Львовско-Сандомирская, наступательная. В ней я уже воевал на Т-34-85. Их в то время было еще мало, и в моем взводе была только одна такая машина, которую я, как командир, взял себе.
После ввода корпуса в прорыв мы двигались в общей колонне в направлении на Львов, не встречая сопротивления. Когда освободили город Золочев, командир корпуса сменил 61-ю бригаду, двигавшуюся в передовом отряде, на нашу, 63-ю бригаду. Командир бригады собрал нас и говорит: «Взвод лейтенанта Крюкова пойдет в головном дозоре, взвод лейтенанта Полигенького — в боевом охранении справа, а Железнова — слева». Мне придали взвод автоматчиков, два орудия ЗИС-3, которые мы прицепили к танкам и отправили в боковой дозор. Автоматчиков и артиллеристов я посадил на танки. Вперед я послал мотоциклистов, а взвод и машины с боеприпасами шли несколько сзади. Так мы двигались параллельно основным силам бригады километрах в трех от нее по полевой дороге, держа связь с командиром батальона по рации. Мы отошли от Золочева километров двенадцать, когда при подходе к небольшому населенному пункту я заметил впереди, примерно в полутора километрах, клубы пыли. Немедленно я дал команду остановиться и занять оборону на опушке леса, примерно в четырехстах метрах от населенного пункта. Разведчики, что ехали на мотоциклах, вернулись и доложили, что идет колонна противника. Я подумал, что, может быть, в ней всего два-три танка, а дальше пехота. Мы бы с ними расправились, как повар с картошкой… В головном дозоре колонны ехали мотоциклисты и три «Пантеры». Я по радио говорю: «Первый — мой. Козлов — второй твой. Тихонов — берешь третьего». Подпустив их метров на шестьсот, мы выстрелили по моей команде — танки загорелись. Пехота и артиллеристы уничтожили мотоциклистов. Немецкая колонна развернулась, и оказалось, что в ней шло не менее двадцати танков! Они отошли к деревне и стали лупить по нам. Я скомандовал отступление. Механику-водителю Петухову говорю: «Коля, давай вправо». Он развернулся, и тут снаряд попал мне в трансмиссию. Заклинило коробку передач и разбило бак. Танк загорелся. Я только крикнул: «Ребята, выпрыгиваем!» Слава богу, все выпрыгнули. Мне бы не надо было разворачиваться, а задним ходом уходить в лес, а потом уже там развернуться. А я стал разворачиваться на открытом месте и получил болванку. Остальные два моих танка отошли удачно. Артиллеристы и пехота закатили орудия в лес, и мы лесом вышли на шоссе и стали догонять бригаду. Насколько мне помнится, немцы дальше не пошли, а повернули в обратную сторону.
Поскольку я был командиром взвода, я просто пересел в другой танк. Раз твое подразделение существует, значит, ты должен быть при нем! Тут уже командовать тобой никто не будет, тут будет командовать тобой твоя совесть. Так что, когда бригада вошла во Львов, я оставался командовать двумя оставшимися танками взвода. Уже в самом городе мой танк разбили, опять попав в двигатель. Он загорелся, но мы и тут успели выпрыгнуть. Когда я перебегал, вблизи разорвалась мина, осколками которой я был легко ранен. Ребята меня наскоро перевязали, и мы в пешем порядке стали продвигаться за танками.
Подошли к дому, в котором размещалось гестапо. Я отрываю дверь — передо мной устланная широкой ковровой дорожкой парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Поднялся по ней наверх и остановился перед дубовой дверью с начищенными до блеска массивными бронзовыми ручками. Открыв ее, я оказался в комнате, которую принял за приемную шефа гестапо. В комнате стоял большой стол с массивными тумбами. Мне показалось подозрительным, что из левой тумбы выкинуты ящики, но в тот момент я не придал этому большого значения, а прошел к двери, ведущей в следующую комнату. Внезапно я почувствовал, что кто-то прячется в тумбе стола. Я повернулся и увидел, что над столом поднимается рука с «парабеллумом». Мгновенно я рванул на себя дверь и кубарем влетел в комнату. Немец выстрелил, но мимо. Я упал на пол, перевернулся. От таких резких движений открылась рана и снова потекла кровь. Я подобрался к двери и в щель между косяком и дверью вижу, как из тумбы вылезает немецкий офицер, обер-лейтенант. Я приставил свой «парабеллум» к щели и выстрелил. Попал ему в правое плечо. Он выронил пистолет. На выстрелы сбежались автоматчики и мои танкисты, которые осматривали первый этаж. Этот обер-лейтенант стоит с поднятыми руками, на левой руке у него были часы. Механик-водитель говорит: «Товарищ лейтенант, а у него часы хорошие». Снимает их, подает мне и говорит: «Возьмите. Будете вспоминать, как чудом живы остались». Часы были действительно замечательные, антимагнитные и водонепроницаемые. А этого офицера я приказал отвести и расстрелять. Если бы он не стрелял, я бы ему даровал жизнь, а так как он пытался меня убить, собаке — собачья смерть.
Вообще надо сказать, что немцев мы люто ненавидели. Правда, когда мы вошли в Германию, нам было приказано относиться лояльно к мирному населению, и гражданских мы не трогали, а детишек так даже подкармливали. На каждом танке был ящик, а то и два трофейного шоколада. Вот этим шоколадом мы их баловали.
Трофеи! О них разговор особый. В наступлении тылы за нами не поспевали, и я скажу, что с батальонной кухни мы питались, только когда выходили на отдых! Но после боя обязательно что-нибудь находилось. Потому что немцы не то что мы — нищие. У них все было. У нас тоже было, но где-то там, в тылу, до нас мало что доходило. А так все трофейное: колбаса, сыр, консервы мясные. Правда, хлеб у них никуда не годился. Мало того что безвкусный, он еще и на хлеб-то не похож, все равно что опилки жевать. Вспоминаются еще получаемые по ленд-лизу полуторакилограммовые банки с салом шпик, копченым, порезанным на дольки длиной десять сантиметров, шириной один сантиметр, которые были проложены пергаментом. Достанешь два-три ломтика, положишь на кусочек хлеба, полкружки спирта махнул, закусил — и все в порядке! А пили так: в алюминиевую кружку наливали грамм сто чистого спирта, рядом ставили котелок с водой. Махнул (у меня сейчас даже слюнки потекли!), запил, и — никаких проблем. Только знаете, что я вам скажу, те сто грамм, что нам полагались, пили за нас тыловики, а мы пили трофейный спирт. Правда, я никогда не пил перед боем. Выпить — это значит сгореть! Ни в коем случае! После боя, когда ты остался цел, да!
Когда мы дошли до Вислы и переправились на Сандомирский плацдарм, в батальоне оставалось пять танков. В первой роте было три танка и во второй роте — два танка. А мы, офицеры батальона, все на этих пяти танках. А куда мы денемся? Резерва-то у нас нет. Вот невольно и становишься внештатным членом экипажа.
Этими силами, совместно с 6-м мехкорпусом, также понесшим потери, мы защищали десять километров фронта. Пехота жиденькой цепочкой располагалась впереди, а мы метров на двести — двести пятьдесят позади них. Оборона такая, что плюнь — развалится. Но немцы на нас не полезли. То ли выдохлись, то ли еще по какой причине.
Один раз наш комбат повел командиров танков на рекогносцировку. Пришли к пехотинцам. Их ротный командир нас встретил, предоставил нам свой блиндаж. Мы выползли на нейтральную полосу, осмотрелись, распределили сектора обстрела и вернулись в окопы. Пора было возвращаться в расположение танков. Этот лейтенант нас предупредил: «Вы через вон ту опушку не ходите, она простреливается немцами». А наш комбат ему: «Да ладно, ничего, пройдем». Немцы сделали всего-навсего три выстрела — семь человек убито, из них четыре командира взвода и три командира танка. Вот так… Я был контужен. Спас меня мой «парабеллум». Это замечательное оружие, которое по всем параметрам превосходит наш «ТТ». Снаряд разорвался недалеко — где-то метрах в 3 — 4, и осколок, предназначавшийся мне, попал в пистолет, искорежив его. Меня отбросило взрывной волной, изо рта, ушей и носа текла кровь. Как потом мне рассказывали, меня тоже посчитали убитым, но, когда заворачивали в плащ-палатку, чтобы похоронить, я пошевелился. Повезло, а могли бы и закопать. У меня была сильнейшая контузия, но в медсанвзводе меня откачали, и дней через пятнадцать я стал слышать и нормально разговаривать.
Пока стояли на Сандомирском плацдарме, я сжег T-IV. Получилось это так. Я отлично стрелял из орудия. Даже участвовал в соревнованиях на лучшего стрелка, которые Лелюшенко, командующий 4-й танковой армией, проводил во время перерыва между боями. На них я выиграл портсигар с папиросами «Прибой 175», изготовленный из латунной гильзы с надписью: «Отличнику стрельбы из танкового оружия». Так вот, как-то раз мне комбат говорит: «Видишь, вон немецкий танк идет». Я говорю: «Вижу». А немецкий танк полз по своим делам вдоль нашей обороны на расстоянии 1200 — 1300 метров. «Ты отлично стреляешь. Давай махни его». Я сел в танк, приложился к прицелу, навел, выстрелил. Снаряд прошел левее и выше башни танка. Я делаю второй выстрел — опять та же история. Немец уже развернулся и стал лбом — засек, что по нему стреляют, и ищет, где мы находимся. Тогда я вылезаю из танка — чего еще в этом танке, сгореть, что ли?! Я говорю: «Знаете что, там прицел или сбит, или умышленно выведен из строя». Комбат говорит: «Да, плохо дело. Ты пойди из другого танка стрельни». Подошел к другому танку, который стоял за сараем. Я говорю командиру: «Давай, выведи танк, я сейчас немца сожгу». — «А где, — говорит, — танк-то? Я не вижу». — «Ну пойдем, посмотришь». Вышли мы из-за сарая: «Видишь?» — «Ой, давай, — говорит, — я сам». — «Подожди — это моя добыча». Вывел он танк, я сел на место наводчика и первым же снарядом как дал в лоб, так он и загорелся! Прямо под погон башни попал! Выскочило из него только два человека, а двое, должно быть, там и остались. За это меня наградили орденом Красной Звезды и еще дали премию пятьсот рублей. Это была общая практика, когда за подбитый танк награждается именно командир. Ведь экипаж, по существу, обеспечивает его работу. Но вообще, после операции награждаются все уцелевшие.
Поздней осенью 1944 года нас отвели в деревню Зимноводы, располагавшуюся примерно в двадцати километрах от передовой. Нас пополнили, и мы приступили к тренировкам и сколачиванию экипажей. Там был организован полигон со специально оборудованным тренировочным взводом — три танка, в пушки которых были вмонтированы винтовочные стволы. Прицеливание орудийное, а выстрел винтовочный. Мы отрабатывали стрельбу по движущейся цели, по неподвижной цели и даже в движении по движущейся цели на дистанциях 500 — 1000 метров. Но я скажу, что в бою я стрелял только с остановки. Ведь когда едешь, перед тобой только земля-небо, земля-небо мелькают, и попасть с ходу почти невозможно.
Когда в январе 1945 года началась Висло-Одерская операция, мы примерно километров пятьдесят прошли во втором эшелоне. Потом наш батальон вывели в передовой отряд. Вечером 12 января, в сумерках мы подошли к деревне Пешхница, которая находилась на подступах к городу Кельце. Это был крупный населенный пункт с домами, стоявшими в два или три ряда. Командир бригады развернул наш батальон, и мы пошли в атаку. Перед этой операцией я перешел в 3-й батальон, и вот почему. В деревне Зимноводы мы жили у поляков на квартирах и ходили к польским девчатам. Молодые же были. Мне было всего-то двадцать лет. Еще ветер в голове гулял. Ходили к ним мы с Лешкой Кудиновым, командиром моей роты. Мы с ним были в одном танке. Я был командиром первого взвода и командовал четырьмя танками: танком командира роты и своими тремя. Пришли мы как-то раз, а там была цыганка с цыганятами. Она нам говорит: «Давайте я вам погадаю». Мы отказывались, а тут польки встряли: «Да чего вы боитесь, пусть погадает». Мы по-польски говорить не могли, но немного понимали, все же родственный язык. Лешка согласился. Взяла она левую руку, посмотрела, потом поглядела на него и говорит на ломаном русском языке: «Неудобно тебе говорить, но тебя убьют! Вот эта линия — она кончается». — «Ну, ладно, — он ей отвечает и меня толкает: — Давай, ему погадай». Она взяла мою руку. «Ты, — говорит, — жить будешь долго, но будешь мучиться. Будет тяжелое ранение». — «Ну, наверное, руку или ногу оторвет», — подумал я. Настроение сразу испортилось — говорить не хотелось, и танцы были не в радость. Пришли к себе, Лешка говорит: «Николай, давай изменим свою судьбу. Мне, ротному, перейти в другой батальон сложно, а тебе, взводному, запросто. Тем более в 3-м танковом батальоне недокомплект командиров взводов». Я говорю: «Хорошо». И вот в этой операции я участвовал в составе 3-го танкового батальона…
Мы вошли в деревню, и тут немцы стали лупить по нам. Один танк горит, второй танк горит, третий… Били с близкого расстояния. Мой танк подскочил к перекрестку. На фоне горящего на углу дома отчетливо выделялся силуэт «Тигра». Расстояние до него было не более ста двадцати метров. Я наводчику на голову нажал, он сполз на боеукладку, а я сам сел на его место. Посмотрел в прицел — не вижу, куда стрелять. Открыл затвор, навел орудие через ствол. Мой снаряд ударил ему в борт, и танк вспыхнул. Только я сел на свое место, снял перчатку, хотел переключить радиостанцию на внутреннее переговорное устройство, и в этот момент потерял сознание. Как потом я понял, немецкий танк, стоявший метрах в пятидесяти перед нами, засек вспышку моего выстрела и влепил болванку прямо в лоб нашей машины. Очнулся я на боеукладке, на днище — танк горит, дышать нечем. Увидел разбитую голову механика-водителя: болванка прошла через него и между моих ног, но, видимо, задела валенок, и левую ногу вывернуло в коленном суставе. Рядом с оторванной рукой лежит заряжающий. Наводчик тоже убит — в него пошли все осколки, он, по существу, защитил меня своим телом. Я на руках подтянулся к командирскому люку, но вылезти не смог — не сгибалась левая нога, выбитая в колене. Я застрял в люке, через который с гулом рвалось наружу пламя. Ноги и задница в танке уже горят. Глаза застилает кровавая пелена — я получил еще и ожог глаз. Увидел, что идут два человека, и говорю: «Ребята, помогите вылезти». — «Железнов?!» — «Я!» Подбегают ко мне, за руки схватили и вынесли меня, а валенки так и остались в танке. Только отбежали метров на пятнадцать — и танк взорвался. Одежда на мне горит. Кое-как забросали меня снегом.
Да… Когда меня отвозили в медсанвзвод, Аня Сельцева, старший лейтенант, даже заплакала: «Коля, как же ты обгорел?» Ну, вот ты палец обожжешь — больно? А тут 35 процентов поверхности кожи сгорело! Как ты считаешь? Больно? У меня даже на лице кожа висела! Я ей говорю: «Ты мне воды дай попить, я пить хочу». Она мне не воды, а спирту налила и говорит: «Пей!» Я на нее выругался: «Что ж ты мне вместо воды спирт дала?» — «Тебе поможет. Притупит боль». Привезли в армейский госпиталь. Ногу загипсовали. Главное — я ничего не вижу, у меня все лицо распухло и отекло. Веки срослись, их потом разрезали… Не буду рассказывать. А то еще чего доброго заплачу… На днях мне принесли телеграмму ко Дню Победы от Ивана Сергеевича Любивеца, который со своим ординарцем спас мне жизнь. Я заплакал. Нервы не выдержали.
А деревню эту мы так и не взяли, отступив в лес. На следующий день, перед тем как пойти в атаку, Лешка Кудинов вышел из танка и стоял на обочине курил. И вдруг он упал. Болванка, попав в бедро, оторвала ему ногу, и он умер от потери крови. Цыганка оказалась права… но лучше б об этом не знать.
В госпитале я провалялся месяца два. Выписался я, когда армия вела бои за Берлин. Лицо стало розовым, все в рубцах, нога сгибалась плохо. Но мне сказали, что я ее в части разработаю. Действительно, нога разработалась. Осколок попал в мениск, и на первых порах не мешал мне. Я с ним прожил почти пятьдесят лет. А недавно мне поставили протез левого коленного сустава. Мениск износился. Осколок стал мешать ходить. Врачи посмотрели: «Как же ты ходил?» — «Нормально.» — «Как нормально? Осколок внутри сустава, и ты ходил нормально?!» — «Конечно, прихрамывал». Я поэтому и перешел на тыловую работу. Хотел перейти на штабную работу, но не получилось.
Вот так закончилась война. А с немцами я в расчете. Я три танка потерял и у них три танка сжег плюс бронетранспортер. Ну, а людей сколько побил — это уже не считается.
<< Назад Вперёд>>
