Мой отец, Алексей Александрович Михин, родился 10 февраля 1897 года в селе Богане, в бедной крестьянской семье. В ту пору это был уезд Тамбовской губернии (ныне — Борисоглебский район Воронежской области). Когда ему было три года, его отец Александр Леонтьевич простудился зимой в лесу и умер от воспаления легких. Мать осталась одна с четырьмя детьми. Всей семьей стали батрачить у богатого соседа, который исполу обрабатывал их земельный надел. С пятнадцати лет отец работал у казаков на Хопре и Дону. Воевал на германской, Гражданской и Отечественной войнах, а в промежутках между ними вел крестьянское хозяйство и в зимнее время работал плотником в Борисоглебске. Когда же хватился оформлять пенсию, ему насчитали шестнадцать лет трудового стажа. В Богане во время пожара сгорели все документы отца, подтверждавшие его трудовой стаж и участие в двух войнах. А пока воевал в Отечественную, затерялись документы тридцатых годов. И посчитали отцу стаж с 1941 года, когда начал третий раз воевать. И будучи тяжело больным — непризнанным инвалидом при пулевом ранении в голову, гипертонии, инсультах, — вынужден был, опираясь на палочку, сторожить магазин, чтобы выработать недостающий стаж. Да и умер в 66 лет, не пожив на пенсии.
Всю жизнь, не обращая внимания ни на какие превратности судьбы, отец не терял чувства юмора, снисходительно, по-философски относился к неразумным обидчикам и был полон здорового оптимизма, всегда надеялся на лучшее, часто говорил:
— Ничего! И мы заживем!..
Возможно, эти качества зародились у него в раннем детстве, когда вся семья, от мала до велика, с утра до ночи батрачила на соседа-богача. Работали няньками и подсобниками, сторожами и посыльными. А небольшого роста, худенькая, но семижильная, никогда не боявшаяся никаких трудностей мать, моя бабушка Агафья Михайловна, до замужества Красникова, с рассвета до ночи работала на соседа в поле и на току, в доме и на скотном дворе. В лютый мороз, орудуя тяжелым вальком, стирала в проруби белье. К тому же надо было, пока не подросли ребята, обиходить и свою корову, двор, сад, огород. Единственной помощницей в хозяйстве была у нее старшая дочь Анастасия.
В германскую войну отец сначала был рядовым стрелком. Бегал в атаки, до последнего дыхания под кромешным огнем держал оборону. Несколько раз был легко ранен, дважды отравлен немецкими газами — глаза покраснели на всю жизнь. Как обстрелянного и смышленого солдата, красивого и стройного, стоявшего на правом фланге взвода, батальонный командир взял отца связным с ротами. Из батальона в роты телефона тогда не было и все распоряжения передавались с помощью связных. Связной — ответственная и очень опасная должность. От его расторопности, находчивости и живучести зависели действия целой роты. В любую минуту, днем и ночью, какая бы ни была погода, какой бы ни шел обстрел, есть ли засада вражеских разведчиков, особо охочих до связных в качестве «языков», он, связной, должен быть готовым бежать, ползти в роту. В пургу и туман, в темень «глаз выколи», в проливной дождь он обязан разыскать ротного командира и на словах передать ему приказ из батальона. Большинство тогдашних солдат из крестьян, даже самые смелые, не могли быстро уловить, запомнить и точно передать приказание, путались:
— Так что, ваше благородие, их скородие велели передать вам, сейчас вспомню, забыл, как это называется…
Отец эту опасную должность связного выполнял хорошо и надежно. А располагался он, будучи в ежеминутной готовности бежать в роту, в «предбаннике» блиндажа командира батальона, вместе с ординарцем и телефонистом из штаба полка. В какой-то мере связной общался с господами офицерами, наблюдал за ними, слушал их разговоры, а по должности — осведомлялся, информировался и тем самым учился, приобщался, многое перенимал, усваивал, становился культурнее и грамотнее своих сослуживцев. Может, поэтому отец, закончивший всего-навсего церковно-при-ходскую школу, считался в селе самым грамотным и знающим человеком.
Старшего сына, Александра, убили на германской войне, двое младших уцелели. Поэтому, когда после Гражданской оба младших, в том числе и мой отец, вернулись домой, Агафья Михайловна перестала батрачить на соседа. С радужными надеждами все они принялись за крестьянский труд уже на своей земле и для себя. Мать не могла налюбоваться на сыновей. А перед глазами постоянно возникал образ старшего, который так и не вернулся с германской войны.
После Гражданской войны отцу было двадцать три года. Он был полон сил, здоровья и надежд. Женился, вместе с младшим братом купили лошадь, получили земельный надел и впряглись в крестьянство. В маленькой хате двум женатым братьям было тесно. И младший, Василий, решил ехать в теплые края, в Сочи. Лошадь пришлось продать на дорогу. Отец купил пару волов и на них управлялся с хозяйством. А там подрастал жеребенок. У меня в связи с этим жеребенком сохранились интересные наблюдения. Он родился зимой, его ночью внесли в хату, и первым, кого он увидел при свете лампы, был я, уже годовалый. Всю зиму я общался с ним, ласкал и кормил его. Видно, он считал меня своим старшим братом. Потому что, когда он вырос в кусачего и брыкающегося жеребца, подпускал к себе только отца и меня. Он покорно стоял у плетня, ожидал, пока я, трехлетний, взберусь к нему на спину, осторожно вез меня на луг, терпеливо ждал, пока надену на его передние ноги пута — толстую веревку с петлей и узлом на концах.
На зиму отец устраивался на работу в Борисоглебске. Плотничал, был бригадиром. Читал там газеты, был в курсе политических событий. Прослышал о грядущей коллективизации. В селе, как и в городе, осуществлялась новая экономическая политика (НЭП), были даны послабления в торговле и в экономической деятельности. Крестьяне стали богатеть, особенно семьи, в которых было много рабочих рук. Оживилась деятельность кузнецов, портных, сапожников, бондарей, шорников. Заработали на полную мощность кирпичные заводы, мельницы, крупорушки, в околотках появились конные, а то и дизельные молотилки, веялки, паровые коноплемялки. Открылись клуб, изба-читальня. Было много построено больших кирпичных домов под железной крышей. Сохи заменялись на плуги.
Выбился в середняки и отец. Пополнились закрома, хлеба и на весну стало хватать, во дворе появилось много разной скотины, каждую осень и весну резали свинью, кроме молока начали кушать мясо и яйца. Купили самовар, стали чай пить с сахаром, покупать и печь по праздникам ситные пироги из пшеничной муки. На стене затикали часы-ходики. Всей семье пошили шубы, обновили носильные вещи, завели постельное белье. Осенью отец привозил из-под Балашова целый воз арбузов.
Всю зиму 1924/25 года отец заготавливал в лесу и возил домой дубовые бревна на сруб большого дома. На этой горе бревен среди улицы по праздникам и вечерами восседала молодежь. Играли, веселились, пел большой самодеятельный хор. А через пару лет, когда лес подсох, отец в одиночку поставил величественный сруб под просторный дом.
Вошло в силу и хозяйство его фронтового друга Дьячкова. Он всегда видел в отце вожака, поэтому предложил ему купить совместно конную молотилку, подзаработать на ней денег и приобрести потом дизельную, а там и мельницу или, на худой конец, крупорушку. Зная о грядущей коллективизации, отец отказался, друг не верил в изменения жизни, обиделся и развел на старинном заброшенном кладбище промышленный яблоневый сад. За что впоследствии и поплатился. При раскулачивании ночью, в зимнюю стужу, под душераздирающие крики детей и женщин его вместе с семьей насильно погрузили в кузов грузового автомобиля и увезли на станцию в Борисоглебск, а там втолкнули вместе с такими же «кулаками» в товарный вагон, защелкнули двери и увезли в Сибирь.
Будучи от природы сообразительным и деятельным, работал отец всегда споро, творчески и качественно. Был любознательным, быстро схватывал и впитывал любую идею, какое угодно тонкое мастерство. На фабрично-заводском уровне он своими руками мастерил все, что требовалось по хозяйству. Телегу или сани, дугу или упряжь, валенки свалять или сапоги стачать, овчину, а то и хромовую кожу выделать, сруб срубить или мебель сделать, плодовые деревья привить или печь сложить, скотину вылечить или на зиму арбузы замочить — все умел и отлично делал сам. Единственное, о чем сокрушался, — зубы не умел вставлять, хотя часы ремонтировал.
Но отец так и не реализовал своих возможностей. То коллективизация помешала, то беспартийность, то стихия, а больше всего, наверное, — крестьянская и советская забитость.
Не осуществилась и отцовская мечта путем более рационального ведения хозяйства, отхожего зимнего промысла в Борисоглебске, неимоверного напряжения всех своих физических и умственных сил зажить побогаче. Однако надеждой не терял. Стал работать в Борисоглебске и летом. Вместе с товарищами поступил на курсы десятников-прорабов. Успешно, в числе лучших, окончил их. У меня перед глазами фотография: стоят довольные выпускники, и среди грубоватых, убого одетых мужиков выделяется выправкой одетый в легкое осеннее пальто нараспашку высокий, красивый, молодой мужчина со спокойным, умным и открытым лицом. Это мой отец. Однако менее способным выпускникам, но членам партии, дали должности, а отцу пришлось снова работать плотником.
Решил отец податься в Москву, там попытать счастья. С весны по декабрь 1931 года наша семья жила в Москве, в Кожевенном Вражике. На двух солдатских койках в переоборудованной под общежитие на сотню человек церкви устроились и мы вчетвером. Третий ребенок, младшая дочь Валентина, умерла в раннем детстве. Но и в Москве беспартийному отцу развернуться не дали, он возглавил бригаду по асфальтированию улиц, в том числе и Охотный Ряд заасфальтировал. Я успешно учился в четвертом классе московской школы № 1 в Замоскворечье.
У меня самым сильным впечатлением от Москвы остались воспоминания о беспризорниках. Они ютились у отца на работе, в горячих котлах от смолы, дружили с отцом, и он не заливал на ночь котлы водой. Кобеду и на ночь беспризорники возвращались к теплым котлам, устраивались на земле и дружно, весело ели то, что удалось украсть. А еще помнится, как один из беспризорников выманивал на рынке на Зацепе, около Павелецкого вокзала, у тетки-продавщицы пирожки, угрожая сыпануть на нее полстакана вшей, которые зловеще копошились в поднесенной к ее глазам прозрачной емкости.
Еще помню, как 7 Ноября отец нес меня на плечах на демонстрации по Красной площади, и я видел стоявших на Мавзолее усатых Сталина и Буденного.
Перспектив получить в Москве квартиру у отца не было, и мы вернулись в Богану. Отец стал работать в колхозе. Я как-то спрашивал у отца, почему он, крестьянин-батрак, красноармеец, неглупый человек, не вступил в партию.
— Надоело мне, сынок, быть все время в подчинении. То сосед-богач помыкал мною, то казаки-хозяева, на германской и Гражданской командиры над душой стояли, а в партии тоже дисциплина, как в армии. Поэтому и не записался в партию, хотя и предлагали. Конечно, будучи партийным, я бы не хуже должность получил, чем мои сокурсники. Но что теперь говорить. С другой стороны, брат Васятка, твой крестный, вступил в Сочи по Ленинскому призыву в партию. Выдвинули его в двадцатипятитысячники, послали в Краснодарский край колхоз организовывать. Организовал, а когда через три года вернулся, парторг станции, где он работал плотником, не захотел из его дома выселяться. А какой домик брат своими руками поставил на берегу реки Сочи! Он и сейчас, наверно, стоит на Приреченской улице, двадцать один. Брат сам, в одиночку, за год срубил и обустроил дом. И какой! — всем на загляденье. Виноград пустил на веранду. Парторг подал заявление: якобы нашел в доме брата троцкистскую литературу — стихи Есенина. Васятку исключили из партии, выслали из Сочи без права проживать в крупных городах. Хорошо, хоть в тюрьму не посадили. Так он и погиб в Отечественную беспартийным и гонимым.
В тридцать втором году, в летнюю жару, когда все были в поле, случился в Богане страшный пожар. Сгорело более сотни домов, в том числе и двор отца. Сгорело у нас все дотла. А вот отцовский дубовый сруб — он стоял посреди улицы — уцелел. Ставить дом да всю усадьбу строить заново при больной жене и малых детях отец не решился. К тому же замучил колхоз. С утра до ночи ему как мастеру на все руки постоянно поручали что-то мастерить. Когда же тут свой дом строить? Да и к чему он, этот дом: еще, чего доброго, отберут. Не без боли в сердце отец продал сруб за бесценок соседу. Вырыл для жилья на зиму землянку, и мы поселились в ней. Но тут повезло: ему как самому грамотному и интеллигентному человеку в селе предложили преподавать в семилетней школе труд. К тому же дали комнатку для жилья в бывшей церковной сторожке. Два года отец работал в школе. А когда комнату отобрали, стали жить на частной квартире.
В 1933 году в наших краях случился неимоверный голод, так как все зерно власти вымели из амбаров под метелку. Люди пухли и умирали десятками и сотнями в день. Всю весну мы с братом промышляли галками на церкви да ловили на речке рыбу. Может, поэтому и выжили. А наша мать, Елена Илларионовна, до замужества Сахарова, все, что добывалось съестного, отдавала работавшему в школе учителем труда отцу и нам как маленьким. Сама же 27 августа 1934 года, не дожив до тридцати трех лет, умерла от голода.
Потом отец перебрался жить и работать в Борисоглебск. Частная квартира, скромные заработки. По просьбе своих бывших партийных сокурсников работал у них в разных районах в качестве помощника. Сами они не в состоянии были наладить коммунальное хозяйство, спланировать дорожное строительство, вот он и выручал их. Потом стал жить в Борисоглебске, а там и война началась.
Три с половиной года отец провоевал рядовым в саперном батальоне. Под носом у немцев делал проходы в их минных полях и колючей проволоке, ставил свои мины и колючку перед нашим передним краем. Был несколько раз ранен, в последний раз тяжело, пулей в голову, когда разминировал ночью проход перед немецким передним краем. Но ничем ни разу не был награжден. За всю Великую Отечественную не удостоился даже медали.
Когда в сорок шестом его пригласили получать медаль «За победу над Германией», он не пошел. Обиделся, наверное. Хотя нам ничего не сказал. Только иногда, вздыхая, он тихо и обреченно, почти про себя, говорил:
— Хитра Савельевна! — это он про советскую власть. А «Савельевной» называл ее для конспирации.
Саперным батальоном, в котором отец воевал в Отечественную, командовал молодой, неопытный, но очень заносчивый и задиристый капитан. Как он достиг этой должности и почему его на ней держали, неизвестно. Ведь сам он ни моста не умел построить, ни дорогу замостить, тем более переправу через реку обеспечить, не говоря уже колючую проволоку в три кола поставить. Минного дела боялся как огня. И близко не подходил, когда разминировали немецкие или ставили свои мины на передовой. Все дела организовывали взводные и ротные. А он, не зная дела, часто вмешивался в работы и требовал, чтобы делали так, как он говорит. Приказал на тонких ножках-спичках мост построить и добился. Но мост, только поехали по нему, сразу же развалился.
Опытные сорокалетние плотники, мой отец и двое его товарищей, обычно, молча, не возражая, игнорировали некомпетентные указания капитана и делали так, как подсказывал им опыт. Проявляя находчивость и мужество, они делали проходы для пехоты в минных полях и колючей проволоке под самым носом у немцев. Даже будучи легко раненными, не бросали дело, доводили его до конца. Когда пуля пробила отцу голову, товарищи вынесли его с передовой. Врачи в госпитале практически вытащили его с того света, а долечиваться отправили в другой госпиталь. Везли его в поезде, который проходил через Борисоглебск. Отец попросил, чтобы ему разрешили сойти в Борисоглебске долечиваться в местном госпитале. Так на несколько недель он оказался вблизи от дома.
И после госпиталей отец, как и его товарищи, попадал воевать снова в свой батальон. С радостью встречали их однополчане, особенно пехотинцы, для которых они проделывали проходы в минных полях и колючей проволоке.
Только вот злопамятный капитан не любил троицу своенравных стариков. Не молодых солдат, а именно их посылал работать в лютый мороз и ветер на верхотуру или в ледяную воду, тем более — на передовую. И никогда не поощрял. Но пережившие за свою более чем сорокалетнюю жизнь множество всяких невзгод, привыкшие подчиняться и покорно тянуть лямку, пожилые солдаты не держали зла на мальчишку-капитана. Не на него же, в конце концов, и не ему в угоду выполняли они смертельно опасную работу. Ради пехоты-матушки старались. А она всегда надеялась на них и была им благодарна.
После войны отец вернулся в Борисоглебск. Младший сын погиб на войне, я, старший, — в отъезде. Помыкав бесквартирное горе, в 1951 году решил уехать в Сталинград — традиционное пристанище крестьян из Боганы. Три года с нашей мачехой прожил в вагончике, работая на железной дороге. Потом получил на пригородной станции Садовая квартиру. Развел садик. Думал поработать еще, пожить. Но сказывалось тяжелое ранение головы. Все чаще стали навещать приступы головной боли, работа же плотника — на высоте; при сталинградской жаре часто кружилась голова, несколько раз падал со строительных лесов, повредил ногу. Артериальное давление — 200/110, а инвалидность врачи не дают. В пятидесятые годы было негласное указание: инвалидность не давать, побольше реабилитировать и снимать инвалидность с тех, кто ее уже успел получить.
Моей супруге, Варваре Александровне, потерявшей здоровье на войне, в 1951 году дали инвалидность, а через полгода отняли, выдали справку: может работать врачом, запрещается подниматься на второй этаж, ходить пешком, ездить на автотранспорте, утомляться и волноваться. Такого врача, хотя и прекрасного специалиста, на работу никто не брал. В 55 лет пенсию не дали: оказалось, надо было перед обращением проработать два года. И только на 72-м году жизни, в 1991-м, когда родная советская власть кончилась, дали минимальную пенсию. Законы по социальному обеспечению держались от народа в секрете. Оказалось, ей, капитану медицинской службы в отставке, еще в 1975 году была положена максимальная военная офицерская пенсия в 2000 рублей. Со скандалом мы вытребовали эту пенсию в 1999 году, но вскоре, в том же году, фронтовичка умерла.
Отцу на медкомиссии врачи говорили:
— А что пуля? Она же насквозь прошла, в голове не задержалась, там все давно заросло. Ну, выбила левую скулу, лицо обезобразила, так что же за это инвалидность давать?
Один за другим у отца случились два инсульта. Потерял речь. Перестали подчиняться правые рука и нога. Но по-прежнему для назначения пенсии не хватало трудового стажа, и он сторожил магазин. Мачеха продолжала ухаживать за больным отцом, собирала на железнодорожных путях уголь и продавала, да я помогал деньгами, вот они и жили. Потом отец совсем слег. Так и умер в 1963 году с изуродованным лицом, проработав пятьдесят лет, побывав на трех войнах и не заработав пенсии. Действительно: «Хитра Савельевна».
А вообще-то родословная нашей фамилии просматривается со времен поселения в 1745 году в селе Богане беглого крепостного ямщика Северина Михина. Он бежал вместе с невестой от барина-домогателя на барских же рысаках не то из Новохоперска, не то из Бутурлиновки в Борисоглебск. Там продал рысаков и тарантас, купил лошадку с телегой да корову и подался в Богану — пристанище беглых крепостных, ссыльных и каторжан. Основали село еще во времена Батыя жители соседнего села Чигорак, сумевшие убежать от татар. Они нашли глухомань и село поставили на возвышенности, у впадения реки Боганы в Ворону. Затерявшуюся среди болот, лесов и кустарников возвышенность не только татары, янычары — сам черт не смог бы найти.
Ветвь Семиона, младшего внука Северина, оказалась несчастливой. Главы ее семейств рано уходили из жизни: то молнией убивало, то от простуды умирали. За сто тридцать лет только две хаты построили, в 1800-м и в 1875-м, и то первая была без трубы: по-черному топилась, дым в сени шел; не то денег на трубу не хватило, не то налог за дым не могли платить. И только мой отец, Михин Алексей Александрович — праправнук Семиона, решился на своей усадьбе построить большойдом. И сруб уж изготовил, да коллективизация и пожар помешали.
Первые две ветви Михиных: главная — Лёвкина, и средняя — Конки — жили богато. Главную из них более ста сорока лет преследовала тоска по ямщине. В конце девятнадцатого века последний из Северов, тогда еще молодой мужик (а в мои детские годы в 20-х годах XX века — мой «дед Левка»), купил-таки тарантас, рысаков и с 1885 года стал держать единственную в Богане ямщину, осуществлявшую связь с Борисоглебском. Перед самой коллективизацией большая семья разделилась, продала дом, коней и тем избежала горькой доли «кулаков».
Вымерла и семейная ветвь Конки. Последний из них проживал в Богане до 30-х годов. Его аккуратный, срубленный собственными руками высокий, небольшой, но красивый домик окружал редкий тогда в Богане дощатый забор. В чистом дворе — ухоженная скотина, столярная мастерская. И сам дед Конка выделялся среди остальных крестьян красотой, стройностью, ухоженной бородой. Ходил во френче и сапогах, когда еще большинство селян носило лапти. А как он величественно показывал мне, четырехлетнему, взлет Христа на небо! Вытянувшись во весь свой высокий рост, приподняв к потолку красивое лицо, он торжественно поднимал вверх правую руку, а левую опускал вниз так, что она была на одной линии с правой, делал небольшой подскок — и мне казалось, что сейчас дед проткнет потолок комнаты и вознесется на небо.
И еще вспоминается, когда подумаю об отце, какой у него был тонкий музыкальный слух и прекрасный сильный тенор. Он был незаменимым запевалой в строю, когда служил во всех трех русских армиях: царской, Красной и Советской. Вот только дома, на моей памяти, пел он очень редко, разве что на праздничных застольях. Слишком трудной и невеселой была его жизнь.
После гибели на войне младшего брата Николая и смерти отца я оставался единственным продолжателем рода Михиных, так как первые две ветви нашей фамилии наследовали только дочери. С Варварой Александровной мы воспитали двух сыновей, оба они ученые, доктора наук: старший, Николай, — в области физики низких температур, младший, Вадим, — профессор, работает в медицине. Николай живет в Харькове, у него уже двое внуков, но они носят фамилию своей матери. Единственный юный Михин — сын Вадима, мой внук Павел. Как и я, он курянин — житель Курска.
Такова родословная автора книги, фронтовика, командира 1-го дивизиона 1028-го артполка 52-й стрелковой дивизии Михина Петра Алексеевича.
Фашисты истребили всех мужчин в моей родне. Мне же повезло: за всю войну всего три раза был ранен и несколько раз контужен, хотя находился на передовой, командовал взводом, ротой, батареей, дивизионом, ходил за «языком», поднимал роту в атаку, корректировал огонь с нейтралки, куда без смертельного риска попасть невозможно, — и было это на самом страшном фронте подо Ржевом, потом в Донбассе, на Курской дуге и так далее до Праги. Вот и получается, что на войне я был счастливым: смерть обходила меня стороной.
Многие из нас, ленинградских студентов, после войны не вернулись в стены родного института. Сколько ребят погибло! Молодых, ярких, талантливых! В большинстве неженатых. Ни потомства, ни следа от них не осталось. Но ценою неимоверных усилий, страданий, лишений, голода, страха и крови вместе со своим народом мы выстояли, остановили, а потом и разгромили проклятого врага — немецких фашистов. Вот почему в заключение считаю необходимым повторить сказанное в начале этой книги: при любых оценках событий войны незыблемым должен оставаться непререкаемый исторический факт: ГЕРОИЗМ СОВЕТСКОГО НАРОДА-
Не знаю, почему так долго и сложно идет поиск национальной идеи нашей возрождающейся к нормальной жизни страны. Казалось бы, формула ее очень проста: РОДИНА — МАТЬ. А мать — и о погибших и ушедших горюет, помнит и чтит, и живых любовно пестует, и о будущем своего потомства думает и заботится. Хочется верить, что наше поколение передает эстафету защиты России-матушки в надежные руки.
Курск. 1959–2000,2006
<< Назад Вперёд>>
