Едва оправились от бомбежки и позавтракали, как Чернявский приказал мне — старшему на батарее — взять с собой разведчика, связиста, четыре катушки кабеля и идти с ним — он отправлялся к линии фронта, чтобы отыскать место для орудий, откуда нам предстоит стрелять по противнику.
Чернявский с прибытием на фронт оживился, повеселел. Было видно, что ему не терпится как можно скорее добраться до врага, что у него свои, фронтовые с ним счеты, он будто торопился исправить ранее допущенную ошибку, отомстить за нее — и теперь, сформировав после госпиталя свою батарею, едва выгрузив ее с платформ, спешил испробовать новенькие гаубицы на немцах, для чего и бежал сейчас напрямик по болоту к деревне Дешевке: там, на переднем крае, он займет наблюдательный пункт и увидит врага, а завтра к утру его батарея уже будет стоять на выбранной им закрытой огневой позиции, километрах в двух сзади от его НП, — и он наконец откроет огонь по немцам! Ему уже представлялись мощные разрывы снарядов, мечущиеся в панике фашисты…
После выгрузки наш 1028-й артиллерийский полк в течение недели должен был войти в боевые порядки воевавших подо Ржевом частей, чтобы 30 июля принять участие в наступлении. Но Чернявский упросил командира дивизии Андреева разрешить нам вступить в бой с немцами НЕМЕДЛЯ! И сейчас, перепрыгивая с кочки на кочку, Чернявский буквально летел на встречу с врагом! Наверное, ни один самый страстный любовник не спешил так на свидание, как мчался на встречу с врагом наш командир батареи Чернявский! Наверное, только в детстве с таким же нетерпением он бежал со своей первой удочкой на первую в жизни рыбалку! Так насолили ему фашисты, так обидели и унизили, изранили его душу, что жажде отмщения не было конца…
След в след за командиром, тоже скача по кочкам, бежали, едва поспевая, мы, его подчиненные: я, связист Синицин и разведчик Калугин. Все мы были почти вдвое моложе своего комбата, но за десять километров бега заметно приустали. Зато Чернявский, как молодой, был в полной форме! Вот, оказывается, зачем изо дня в день тренировали нас в беге во время формирования! Но мы и тогда, и сейчас не роптали. Нам, безусым, тридцатипятилетний старший лейтенант казался стариком: все он знал, все умел, строго спрашивал с нас, но и относился к нам отечески, й мы слушались его и готовы были выполнить любое его задание.
Жаркий июльский день разгорался вовсю, ярко светило солнце, душно пахло болото, откуда-то издалека спереди и справа доносились глухие орудийные раскаты, похожие на приближающуюся грозу, хотя на небе не было ни облачка. По мере нашего продвижения разрывы ухали все ближе и ближе, иногда вполне явственно слышались пулеметные очереди. Эти звуки все с большей тревогой отдавались в наших молодых сердцах. Но лишь сильнее возбуждали Чернявского! Как-то в Коломне он рассказал мне, как был ранен и чудом спасся от смерти. И, видно, сейчас в его разгоряченном мозгу радужные картины предстоящего боя сменялись горестными воспоминаниями осени сорок первого под Смоленском… Немецкий самолет играючи гоняется за мечущимся в смертельном страхе по полю одиноким красноармейцем… Атака немецких танков на батарею, а снаряды уже закончились, стрелять нечем, и бутылки с горючей смесью подвели: спички в дрожащих руках гаснут на ветру, фитили бутылок никак не загораются, а танки — уже вот они, рядом! Грохоча и стреляя на ходу, они врываются на огневую позицию батареи. Два танка все же удается поджечь! Зато остальные принимаются нещадно давить орудия, остервенело вращаться на одной гусенице, живьем замуровывая в землю прячущихся в окопах красноармейцев. Чернявскому удается выпрыгнуть из окопа, стальная гусеница мелькает у самой его головы. Но тут подоспели с засученными по локоть рукавами немецкие автоматчики, один из них, спотыкаясь, почти в упор полоснул Чернявского длинной очередью, Чернявский упал, немцы побежали дальше в наш тыл. А он был живой: пуля всего лишь пронзила левое плечо. Инстинктивно хотел схватиться за рану правой рукой, но скорее почувствовал, чем увидел, как с немецкой стороны к нему приближаются новые фашисты. Чернявский замер, прикрыл глаза и притворился мертвым.
Один из немцев ударил его в пах носком сапога — проверить, не жив ли, и побежал в наш тыл следом за остальными. Оправившись от удара, Чернявский чуть-чуть приоткрыл глаза, увидев спину удалявшегося немца, радостно подумал: живой! — но тут убегавший фашист быстро остановился и вернулся назад. Наверное, усомнился в моей смерти, подумал Чернявский и прикрыл глаза. Сейчас добьет, мелькнула страшная мысль. Жить ему оставалось столько, сколько потребуется немцу времени, чтобы пробежать эти десять метров. Страшна такая смерть, но мучительнее всего беспомощность: немец возвращается к нему с взведенным автоматом, Чернявский же не может не только шевельнуться, но и глаз приоткрыть, карабин его завален в траншее, в руке он сжимал никому теперь не нужный спичечный коробок. Фашист вприпрыжку приблизился, изо всей силы ударил каблуком кованого сапога в голову и тут же для верности, на всякий случай выпустил по лежавшему автоматную очередь. Чернявский потерял сознание. Наверное, так и остался бы он умирать между двумя горящими немецкими танками, если бы не контратака наших танков…
До Дешевки остается еще километров пять.
— Запоминай дорогу, — говорит мне Чернявский, — пойдешь обратно один и приведешь батарею на место, которое я укажу.
— А где же я тракторы возьму?
— У соседей попросишь.
С этим ясно. Но как запомнить дорогу, если никакой дороги нет: одни кусты да болота и все похожи друг на друга? Даже дерева высокого нет поблизости, чтобы залезть осмотреться, а кустарник закрывает весь обзор местности. Пришлось запоминать дорогу по компасу и по тому, откуда светит солнце, благо день солнечный.
Часа через два мы оказались на обширной возвышенности, густо заросшей высокой травой.
— Вот здесь поставишь батарею, — распорядился командир. — Только смотри, чтобы орудия стояли за бугром, на обратном скате возвышенности. Позиция закрытая, немцы не должны видеть наших орудий.
Чернявский с солдатами побежал на передовую подбирать себе наблюдательный пункт, за ними потянулся телефонный кабель, конец которого связист привязал к ближайшему кусту. Я же направился на середину всхолмленной поляны, чтобы оттуда, с высоты, получше осмотреться.
На солнечной поляне…
Стояла тишина, ярко светило солнце, большие разводы красивых полевых цветов то и дело преграждали дорогу, мять их не хотелось, а обойти было невозможно, невольно я сорвал несколько самых красивых соцветий, в руке засветился изумительный букет. Только остановился на самой высокой точке поляны, как где-то в вышине раздался сильный свист, который быстро перешел в зловещий шум, и невдалеке от меня с треском разорвался снаряд. Я испугался, на какое-то время оторопел и бросился в траву уже после того, как мимо меня со страшным шумом пролетели осколки. Поблизости разорвалось еще несколько снарядов, и обстрел прекратился. А я все лежал в высокой траве с закрытыми глазами и молил бога, чтобы не попало в меня.
Поднялся на ноги и тут заметил, что у самых корней травы в землю вросли какие-то мешки. Потянул за один… и вдруг понял, что никакие это не мешки, а солдатские шинели. Шинели были серые, наши, а в них — останки человеческих тел, уже иссохших, сморщенных, почерневших! Меня охватил такой ужас, что, не раздумывая, я бросился бежать в ближайший кустарник.
Немного успокоился, перевел дыхание и осторожно — ссутулившись, прячась в высокой траве — обошел поляну.
Вышел я на обратный, скрытый от немцев скат возвышенности и стал определять места для орудий. Заломил на кустах, возле которых будет стоять первое орудие, несколько веточек, чтобы потом, когда привезу сюда гаубицы, легче было отыскать место. И сразу, не мешкая, отправился в обратный путь.
Времени у меня было вполне достаточно, но я бегом мчался по болоту, а перед глазами маячили трупы — увиденное произвело на меня ошеломляющее впечатление, затмило собой и первую бомбежку, и первый обстрел. Эти солдаты, чьи останки так напугали меня, еще зимой, задолго до нас, пытались взять Ржев — и навсегда остались лежать здесь: миновала зима, стаял снег, прошла весна, и вот уже лето, выросла трава, а этих бедолаг так никто и не похоронил…
Скорбная мысль вдруг сменилась тревогой: а правильно ли я иду, а что, если заблужусь в этих болотах и не смогу найти место стоянки своей батареи? Утром орудия должны стоять на месте, быть готовыми к бою — а я сам только на другой день явлюсь к месту разгрузки! Это же невыполнение боевого приказа! Судить будут!
Снимут кубики! Успокаиваю себя: когда мы шли с комбатом туда, солнце светило спереди-слева. Прошло два часа. Теперь я должен наступать на свою тень. Присмотрелся и решил, что цду все же верно.
Чередуя бег с ходьбой, часа через два я выбрался точно к своей батарее.
<< Назад Вперёд>>
