Немец убегал от меня изо всех сил. Из-под мостика их выскочило двое, но второй, когда я припустил за ними, развернулся и дал по мне автоматную очередь, я ответил тем же, и он упал замертво. Этот же немец пытался удрать в поле следом за отступившими из деревни фашистами. До него оставалось метров пятьдесят.
Хорошо, что я не стал ждать свою пехоту; а бросился с тремя управленцами вдогонку за отступавшими фашистами. Иначе мостик взлетел бы на воздух! И хорошо, что я догадался заглянуть под этот мостик, когда двое в мышиных шинелях выскочили из-под него. Так и оказалось — подложили подеваю взрывчатку! И по бикфордову шнуру уже бежал огонек! Мостик, конечно, — не мост, так себе переправа, но если бы немцам удалось взорвать его, мои гаубицы, которые уже снялись с закрытой позиции, не смогли бы вовремя одолеть заболоченный ручей и надолго отстали бы от нас. Я вырвал горящий шнур, отбросил в сторону и кинулся за убегавшими взрывниками.
А командир батальона Морозов задержался перед деревней потому, что никак не мог вытащить из немецкой траншеи своих измученных, полуживых пехотинцев. Они как ввалились в траншею, когда из нее выскочили немцы, так и остались лежать на дне окопов.
Морозов истерически кричал, ругался на чем свет стоит, угрожал пистолетом, даже стрелял в воздух, топтал солдат ногами, остервенело пинал их сапогами — но они, как убитые, не шевелились. А батальону надо было не только эту траншею захватить, но и деревню взять. И сделать это надо быстро, пока немцы не очухались, не закрепились в ней. Но солдаты оставались недвижны. Какой уж раз кончались их физические и духовные силы за пять атак на эту злосчастную траншею. Люди, уцелевшие после пяти атак, ничего уже не боялись. Весь взгорок на подступах к этой траншее был устлан нашими убитыми и ранеными. И что им теперь комбат со своим пистолетом — всех не перестреляет.
Морозов как-то вдруг понял все это, плюнул и устало опустился на край окопа. Этот высокий, стройный, энергичный красавец сам вдруг сник, согнулся и сгорбился, уперся локтями в колени, прижав к глазам свои могучие кулаки. Выглядел он самым несчастным человеком на земле. Он и сам с рассвета вымучился не менее любого из своих солдат. И, как всегда во время боя, не было рядом с ним ни замполита, ни парторга, ни комсорга. А командиры рот, не говоря уже о взводных, давно вышли из строя. Сегодня погиб последний ротный. Да и от батальона осталось человек тридцать. В ушах Морозова все еще хрипел срывающийся голос комполка по телефону: «Расстреляю, такой-сякой, если не возьмешь деревню!» А как ее было взять?!! Перед деревней — траншея в полный рост! Наши снаряды рвутся в самой близи от нее, попадают в бруствер, осыпают стены, — а немцы отлеживаются себе на дне окопов! Только прекращаем стрельбу, чтобы не искалечить свою наступающую пехоту, — немцы вскакивают, кладут пулеметы на бруствер и давай крошить наших! Да, как легко было в сорок первом немцам занимать российские просторы, нам же теперь приходится с бою брать каждый взгорок!
Захлебнулась бы и пятая атака. Но, к нашей радости, на мою батарею подвезли бризантные снаряды. Только этими снарядами можно вышибить врага из окопов. Во взрывателе такого снаряда имеется трубка с пороховой мякотью, которая загорается при выстреле. Пока снаряд летит, мякоть в трубке горит и взрывает снаряд при подлете к цели. Но очень трудно рассчитать время горения этой мякоти — решают сотые доли секунды. Только артиллеристы-виртуозы у нас и у немцев могли стрелять бризантными снарядами. Не зря же над пушкарями шутили: «Трубка пять, по своим опять!»
К счастью, я умел с ними управляться, и все эти редкие, дорогие снаряды направляли на мою батарею.
Такими снарядами выкуривают неприятеля из траншей: оглушительный взрыв над головой, страшный град стальных осколков сверху — и никакая траншея не спасет. И сейчас, когда над головами фашистов загремели в воздухе разрывы и огненный град осколков окатил траншею сверху, немцы взвыли, заметались в окопах, как тараканы на горячей сковородке, а уцелевшие выскакивали и бежали в деревню. Но я такими же снарядами выкурил их вон и из деревни. Вот тут-то наши пехотинцы, поднявшись во весь рост, доковыляли до траншеи и ввалились в нее. Но я не стал их ждать, бросился с управленцами вдогонку за подрывниками, чуть не взорвавшими мост.
Расстояние между мной и убегавшим немцем быстро сокращалось. Бегал я с детства хорошо, много тренировался в институте и во время формирования в запасном полку; сначала мы проклинали мучителя-майора, гонявшего нас ежедневно по утрам на десять километров, зато на фронте благодарили. И вот теперь мне предстоит потягаться в беге с немцем. Не знаю, на что он рассчитывал, ведь я в любую секунду мог выстрелить ему в спину. Но на войне всякое случалось. Бывало, что и убегали. И мы, и немцы.
Когда до немца оставалось метров пять, он сбросил шинель и начал удаляться, я тоже скинул шинель… Немец скинул китель. Опять припустил! А у меня уже кончились все жизненные ресурсы — от частого горячего дыхания огнем пылает горло, сердце вырывается наружу. Ну все, думаю, сил больше никаких нет, не догоню немца. Длинноногий попался, тренированный. Я уже вскинул автомат, нащупываю на бегу спусковой крючок… И тут неистовое желание поймать немца — ЖИВЫМ! — пересиливает все на свете. Такое жгучее, все исключающее желание бывает только у детей. Уже после войны пятилетний сын запросил однажды: «Папа, поймай воробушка, я только подержу его и отпущу!» Вспомнив «своего» немца, я понял желание ребенка ухватиться за невозможное, за небесное, и поймал-таки ему молодого воробья, хотя и сильно рисковал: птенец прятался в нависавших над пропастью кустах.
В какой уже разделаю еще рывок, идо немца остается пара шагов. Вижу пар над его нательной рубашкой. Дело происходит ранней весной, снег уже стаял, но под раскисшей землей лежит мерзлый грунт, грязь с него соскальзывает, ноги то и дело разъезжаются в стороны. Двое моих связистов и Коренной, нагруженные катушками с кабелем, далеко отстали; давно уже скрылись впереди за бугром убегавшие из деревни фашисты — и мы с немцем вдвоем, один на один, несемся по скользкому голому полю. Он изо всех сил убегает от смерти, а я догоняю его, чтобы насладиться отмщением. Мне надо во что бы то ни стало поймать его живым! Что ни говори, а живого немца — нет, не пленного, уже сникшего и беспомощного, как бочечная селедка, а бьющегося, сопротивляющегося, как только что подцепленный на крючок голавль, — захватить очень заманчиво! Не часто удавалось нам с близкого расстояния видеть живого врага. Во время атак — расстояние десятки метров, лиц не видно. И в рукопашной схватке врага не разглядишь, тут все происходит быстро, неожиданно, лица озверелые, искажены, мелькают, сливаются в красное месиво, да и самому не до созерцания выражений лиц и глаз врагов.
Что-то загадочное, чуждое, опасное и непонятное чувствовали мы всегда в немцах. Злые, коварные, хитрые, ловкие, жилистые, техничные, стойкие и надменные. Мирное, близкое соседство с фашистами было у нас немыслимо. Если ты, даже случайно, увидел его — стреляй немедленно, иначе он тебя убьет! Немцы тоже не терпели и боялись нас, «зелеными привидениями» называли. Но кроме зла и отвращения был у нас какой-то тайный интерес к противнику. Хотя боже упаси поделиться этим даже с близким другом! Это был такой криминал, который пресекался и карался нещадно. Естественным было желание нашей пропаганды — воодушевить своих и унизить противника. Но карикатурный показ немцев как трусов и дурачков развлекал бывалых воинов и вводил в заблуждение новичков. Истинную силу немцев мы познавали в бою, на передовой.
Кто же они такие, немцы? Во имя чего так отчаянно и храбро воюют? Почему так хорошо оснащены — от оружия до амуниции и продовольствия? У нас же вечно чего-то не хватало. И в бою эти нехватки оборачивались немыслимыми страданиями, перенапряжением сил и излишними потерями. Немцы-то не послабляли нам в счет наших нехваток. Зато как радовались мы, когда было у нас всего в достатке — и продовольствия, и боеприпасов, да вдобавок прибывали на подкрепление еще и прославленные «катюши»! Само их присутствие удесятеряло наши силы!
Немцы никогда не экономили боеприпасов, никаких лимитов у них не было. Бьют и бьют, и ты уж не смерти ждешь, а конца обстрела. Когда мы были уже в Германии, нас поразили ломящиеся от копченостей чердаки. А нам-то говорили: «С голоду мрут». И все-то у них отполировано, тонко окрашено, подогнано, приспособлено, предусмотрено, безотказно… Однако немецкое благополучие вызывало у нас не только тайную зависть, но и дополнительную злость. Поэтому интерес к немцу как к человеку был на втором плане. На первом было — зло и отмщение за все, что натворили они. А ЭТОТ убегавший от меня немец-подрывник олицетворял собою самое вредное и отвратительное, что было во всех немцах, вместе взятых! Не кому-нибудь, а именно ЕМУ поручили подорвать мостик. ЭТОТ и подорвать сумеет, и своих догонит, и в плен не сдастся, и убежать сможет. Это ОН сидел в траншее и крушил нас из автомата. Сколько вчерашних колхозников ОН умертвил, скольких ребятишек осиротил, пока наши пять раз в атаку бегали!
Вот это зло с чудовищной силой сжимало сердце и не давало ему вырваться наружу от тяжкого бега. Не второе, а, наверно, уже седьмое или десятое дыхание преодолевал я и делал новое, еще одно усилие, чтобы сблизиться с немцем. Ведь он совсем уже рядом! Поднимаю автомат, хочу дотянуться до его спины, чтобы толкнуть и свалить его в грязь. Но никак не могу этого сделать — не хватает каких-то пары сантиметров! Немец слышит мое тяжелое дыхание, оглядывается, бросает автомат и, облегченный, снова ускоряет бег. Стрелять в безоружного я уже не могу. Но поймать его надо обязательно! С него же надо спросить за все! В памяти вспыхивают одна за другой страшные картины. Во время второй или третьей атаки немецкая пуля перебила моему связисту сонную артерию — вижу ударившую фонтанчиком из его шеи кровь, падаю вместе с ним на землю, он откинул голову мне на грудь, кровь ключом бьет из сосуда, пытаюсь зажать рану рукой, ничего не получается, кровь сочится между пальцами. Это мой связист Коля Леонов! Совсем еще мальчик! Такой быстрый и резвый! И сейчас он сначала храбрится, потом как-то вдруг сник, уставился на меня немигающими, полными слез глазами и как закричит: «Вы понимаете — я сейчас умру!» Этот душераздирающий крик невозможно ни забыть, ни передать! В нем все! — и отчаяние и мольба, и прощание с жизнью, и желание донести до нас весь трагизм своего положения…
Ствол моего автомата почти касается пузыря оттопырившейся на ветру нательной рубахи немца, но дотянуться, преодолеть эти сантиметры я никак не могу. Все силы мои давно кончились. Неужели упущу фашиста?! А ведь это не рядовой немец! ЭТОТ — самый изощренный из них! Вернись он к своим, сколько еще вреда нам причинит! Ему не только мостик подорвать поручили. В занятом нами вчера селе из колодца вытащили трупики трех ребятишек. Их родителей немцы расстреляли, а дедушка держал на вытянутых руках тело младшего внука и горько вопрошал: «За что? За что?» Дети были мертвы, им не поможешь, но смотреть на страдания живого старика было сверх наших сил. Самый молодой связист нашей батареи Володя Штанский, он сейчас бежал сзади меня, настолько был потрясен увиденным, что поклялся: «Поймаю живого немца — на кусочки разрежу!» Наверняка утопить детей в колодце в самый последний момент бегства из села немцы поручили именно ЭТОМУ резвому фашисту.
В том же селе мы освободили семерых наших пленных. Они лежали на сырой земле в запертом сарае и настолько были истощены — кожа и кости, что не могли даже голоса подать. Зачем же так мучить людей?!!
Все эти воспоминания усиливали мою злость, но уж никак не прибавляли сил. Чувствую, и немец обессилел, длинные ноги заплетаются, из горла вырывается свист, вся фигура обмякла, вот-вот рухнет — в надежде на скорую развязку уже и сам он нестерпимо ждет моего толчка в спину. И вот я наконец дотягиваюсь до его спины и не толкаю, а едва касаюсь ее. Немец спотыкается, падает на четвереньки, потом на живот, пашет грязь носом. Я едва держусь на ногах, никак не могу справиться с дыханием, но подбегаю к его голове и направляю на нее автомат. Фашист на мгновение цепенеет, ожидая выстрела или удара, потом быстро переворачивается на спину, подтягивает ноги к животу, растопыренными пальцами рук закрывает голову. Из-под ладоней выглядывает искаженное злобой и страхом, перепачканное грязью рыжее лицо. Суженные глаза смотрят настороженно. Он продолжает ждать выстрела или удара.
Радости моей нет конца! Догнал-таки я злодея! Он у моих ног! Могу что угодно с ним сделать — и застрелить, и на кусочки порезать, и просто по морде дать! Чем страшнее и горше немцу, тем спокойнее и радостнее мне. Теперь можно спросить с него за все, что он натворил! Наверное, радость пленения затмила на моем лице злость и решимость расправиться. Немец уловил это, животный страх смерти отпустил его, и он открыл лицо. Ему было под тридцать. Матерый, хитрый и надменный. Он и не думает раскаиваться.
Тут подбежали мои управленцы. Рослый-, с вытянутым лицом и длинным носом Коренной, единственный выживший со дня формирования дивизии разведчик, вместе за два года боев мы сполна натерпелись лиха от немцев. Молоденький, юркий, с мальчишеским лицом Штанский и степенный, неторопливый связист Карпов.
— Ну что, догнали, товарищ старший лейтенант?! — удовлетворенно, с оттенком восхищения закричал Коренной. — Да что вы на него смотрите! Дайте я врежу ему! — и, не дожидаясь моего ответа, изо всей силы ударил немца сапогом в бок.
Фашист охнул, сморщился от боли и закрыл лицо руками. Угроза смерти снова нависла над ним. Вслед за Коренным к немцу кинулся Штанский. Хотел ли он начать резать его на кусочки? — но я выбросил вперед ногу и защитил немца. Непросто было мне успокоить разъяренных управленцев. Уравновешенный Карпов, он года на три постарше нас с Коренным, ему уже под двадцать пять, спокойно предложил:
— Давайте пристрелим его, товарищ старший лейтенант, и с концами.
— Нельзя этого делать, ребята, он же пленный. — И строго подытожил: — Ответит по закону. Коренной, отконвоируй пленного в штаб. Да смотри не своевольничай! Проверю! — Это. уже был строгий приказ, а не уговоры и разъяснения.
Немец со страхом следил за нашим разговором, ожидая своей участи. Коренной вскинул автомат на изготовку и зло крикнул:
— Ком!
Немец с опаской поднялся и, опустив голову, пошел впереди разведчика. Подошел и Морозов с остатками своего батальона. С интересом и злобой во взгляде проводили пехотинцы пленного немца. Мы присоединились к пехоте, и все вместе пошли под пули таких же, как этот, брать очередное село.
<< Назад Вперёд>>
