Гибель от пули снайпера Расковалова переживали не только бойцы 2-й батареи, но и пехотинцы, и весь мой дивизион. Отличный был командир: отец батарейцам, друг пехоте, гроза фашистам; как и положено, постоянно находился на НП, рядом с командиром стрелкового батальона и в любую минуту открывал огонь батареи по немцам, прикрывая пехоту. Каков-то будет новый командир?..
На мою беду, на место убитого Расковалова прислали в дивизион командовать его батареей проштрафившегося офицера из штаба армии — капитана Щеголькова. Выдвиженец тридцать седьмого года окончательно спился, был разжалован из подполковников в капитаны и направлен на передовую.
Помню, как Щегольков появился в дивизионе. Высокий, стройный, чисто выбритый, в хрустящих ремнях и новеньком обмундировании, с приятной улыбкой на симпатичном лице, он являл собою чистейший образец довоенного кадрового офицера. На нем ни пылинки. Не то что мы, ползавшие под пулями на брюхе. Глядя на него, можно и про войну забыть. Он ухитрился из довоенного сорокового впорхнуть прямехонько в грозный сорок четвертый. Такому самое место на паркете какого-нибудь высокого штаба. Мне же нужен был полевой командир, который мог бы и по-пластунски ползать, и пули не бояться, и огонь батареи из любой канавы корректировать, и по-отцовски к людям относиться.
Хитро улыбаясь, Щегольков небрежно козырнул и нехотя представился:
— Подполковник, то бишь, пардон, капитан Щегольков, прибыл на Вторую батарею.
— Очень приятно, — сказал я, рассматривая нового командира, — садитесь!
Он сел и, насмешливо глядя мне в лицо, с высоты своего тридцатипятилетнего возраста (мне-то только двадцать три), словно не он, а я его подчиненный, небрежно, как бы между прочим, нарочито вежливо осведомился:
— Извините… и сколько вы в армии служите, товарищ капитан?
— Три года, — сухо ответил я.
— Три года в армии — и уже командир дивизиона?! — неподдельно изумился он.
— Что же тут удивительного? — возразил я. — Три года-то на передовой. Да и во главе дивизиона — не на парадах, пятый месяц из боев не выходим.
Капитан задумался. И не потому, что продолжал дивиться моими успехами по службе. Он припомнил свой головокружительный взлет в тридцать седьмом. А потому не без гордости, но как-то тоскливо и жалостно для себя и наставительно для меня заговорил:
— А я, брат, только дивизионом командовал более трех лет, в тридцать седьмом меня прямо со взвода на дивизион бросили, потом в высоких штабах служил…
— Так вы что, батареей-то и не командовали? — с тревогой спросил я. — А огонь-то хоть умеете корректировать?
481
— Не беспокойся, капитан, с батареей как-нибудь справлюсь. В подразделении можешь не появляться, батарея будет в надежных руках! Я любому рога скручу!
— Нет, — твердо возразил я, — батарею на откуп не отдам, буду строго контролировать! — И осторожно поинтересовался: — Аза что же вас так резко в звании и должности понизили?
— Да так, с начальством поцапался, — нехотя отмахнулся он.
Я нисколько не обрадовался приходу в дивизион такой загадочной личности. Что-то нехорошее и опасное для дела сразу же почуял я в этом человеке.
В первую неделю, вступив в командование батареей, встретившись в тылах с огневиками у орудий, Щегольков особое внимание уделил старшине батареи и его хозяйству. Отдал распоряжение поварам: что, когда и как ему готовить, куда доставлять пишу. Расположился он на огневой позиции батареи, посадив у входа в блиндаж телефониста, хотя должен был находиться на наблюдательном пункте переднего края, вместе с пехотой. Итак, на передовую идти побоялся: там стреляют.
На территории Югославии мы вели маневренные бои с немцами. Каждая из трех моих батарей поддерживала огнем стрелковый батальон и металась вместе с ним по извилистым дорогам меж высоких гор. Связь с батареями осуществлялась мною по радио и через пехоту. Сам я находился на КП командира стрелкового полка майора Литвиненко. Я был стреляющим командиром дивизиона и, когда требовалась срочная, трудно исполнимая огневая поддержка — немцы ли прорвались, наша ли атака захлебнулась, сам корректировал огонь подручной батареи. Лично наведаться в каждую батарею я не имел возможности и о положении дел в подразделениях узнавал от связистов, которые, общаясь между собой, всегда все знали. Мои батареи умело и дружно вели бои совместно с пехотой. Командир стрелкового полка был доволен нами.
Но вот однажды немцы неожиданно атаковали 2-й батальон, и пехоте пришлось очень туго, так как батарея Щеголькова не поддержала батальон. Узнаю, что Щегольков до сих пор сидит у орудий в трех километрах позади НП, а огнем батареи по телефону неумело управляет рядовой разведчик. Строго выговорил Щеголькову, приказал находиться на наблюдательном пункте и без моего разрешения не покидать его.
Мне некогда было возиться со Щегольковым, я постоянно менял наблюдательные пункты, чтобы все время видеть противника, то одна, то другая батарея отсекались немцами. Звоню своему замполиту Карпову, прошу его посетить 2-ю батарею, поработать со Щегольковым. Батарея — всего в ста метрах от него. Полномочный представитель партии и ухом не повел. Он привык постоянно находиться при штабе дивизиона, в тылах да на кухне и ничего не делать. Вот и сейчас наотрез отказался идти в батарею: побоялся не только обстрелов, хотя все происходило в тылу, но и встречи с опасным собеседником. Это была не первая моя стычка с Карповым, и я махнул рукой, сам управлюсь.
Дня через три фашисты, почувствовав слабость нашей артиллерии, снова атаковали 2-й батальон. Немецкие орудия и минометы безнаказанно обстреляли позиции нашего батальона, потом в атаку пошли автоматчики. Наши пехотинцы надеялись, что с приближением немцев к траншее артиллеристы, как это было всегда, накроют врагов разрывами своих снарядов. Но батарея молчала. Потеряв более двух десятков солдат убитыми, батальон отступил.
Ко мне с претензией обратился комполка Литвиненко:
— Почему батарея не поддержала батальон?!
Вызываю по телефону Щеголькова. Но его снова нет на НП: бесчувственно пьяный, он спит в тылу, на огневой позиции.
Стало ясно, что разжалованный в капитаны Щегольков продолжает пьянствовать и в нашем дивизионе, более того — самовольно покидает наблюдательный пункт и тем самым отдает пехоту на растерзание фашистам. Я встревожился. Но уйти с передовой за три километра в тыл, на позицию 2-й батареи, где пьянствовал Щегольков, я никак не мог: противник проявлял большую активность. Опять звоню Карпову. На этот раз я не попросил, а приказал Карпову как своему заместителю разобраться с пьяницей:
— Вы же старше Щеголькова по должности и по возрасту, и вам с руки повлиять на него. К тому же работа с людьми — это ваша обязанность, и я требую, чтобы вы поговорили со Щегольковым, — резко заканчиваю разговор со своим замполитом.
Дело дошло до скандала, но Карпов снова на батарею не пошел.
Возмущенный бездельем и безответственностью своего замполита, звоню замполиту полка, чтобы он повлиял на Карпова. Майор Устинов посоветовал мне Карпова не беспокоить. То же мне ответили и из политотдела дивизии.
Убедившись, что Карпов в этом деле мне не помощник, а разобраться со Щегольковым надо было обязательно, я, улучив момент, когда немцы поутихли, решаюсь сбегать с передовой напрямую, через взгорки и кустарник, под самым носом у немцев, на батарею и лично разобраться со Щегольковым. Дело было жарким солнечным днем. Прибегаю на огневую позицию к орудиям, спрашиваю:
— Где командир батареи?
Солдаты, боязливо оглядываясь, шепчут:
— Товарищ капитан, командир спит в ровике и не велел будить. Если разбудите, он до стрельбы дойдет.
Ах ты, думаю, барин какой! «Не велел будить»! Там пехота гибнет, батарея молчит, а они, видите ли, отдыхать изволят! Срываю прикрывавшую ровик палатку, вижу спящего Щеголькова, тормошу — не поднимается! Только еще сильнее захрапел! Требую два ведра холодной воды. Старшина отказывается лить воду на командира. Лью холодную воду за ворот капитана сам. Только после второго ведра Щегольков пробудился — вскочил и набросился на меня с кулаками. Но, поняв, что передним командир дивизиона, опустил руки. Разбираться с пьяным нет смысла. Приказываю Щеголькову через три часа быть на моем НП.
По прибытии ко мне Щегольков каялся, обещал, клялся. Но я уже знал цену словам алкоголика, поэтому, сделав выволочку, отправил его на наблюдательный пункт. Сказал строго, без обиняков:
— Напьешься еще раз — приду и пристрелю! И чтоб с НП — никуда!
Однако через несколько дней, как я и предполагал, события в батарее повторились. Щегольков снова покинул передовую и напился, пехота вновь понесла неоправданные потери из-за бездействия его батареи.
Пользуясь покровительством высокого начальства, Щегольков никому не подчинялся. Пьянствовать начали и в его батарее, подчиненные Щеголькова, особенно те, кто доставал ему спиртное. Батарея становилась небоеспособной.
Бои шли напряженные, в течение недели меня трижды перебрасывали от одного полка к другому, цацкаться с нерадивым капитаном я физически не имел времени. Доложил обстановку командиру полка майору Рогозе и потребовал:
— Прошу убрать Щеголькова из дивизиона.
А тот:
— Мы же на перевоспитание его к тебе послали.
— Да он же в отцы мне годится и законченный алкоголик! Сколько людей погубит, пока будет перевоспитываться!
— Не трогай его, пусть воюет. Это приказ свыше. Ты понял?! — пригрозил Рогоза.
В ущерб своей боевой работе я еще целую неделю безуспешно возился со Щегольковым. Но следующие два случая переполнили чашу моего терпения.
Утром Морозов обнаруживает два десятка немецких танков, готовых атаковать его батальон, просит по телефону Щеголькова огнем орудий предупредить атаку противника, разогнать танки снарядами. Но снаряды Щеголькова рвутся в стороне от танков. Морозов из себя выходит: вот-вот танки сровняют с землей окопы его батальона вместе с солдатами. Просит помощи у командира полка Литвиненко, тот ко мне:
— Спасай своего друга-комбата, быстро гони на его НП, ты и оттуда сумеешь достать немцев снарядами других батарей.
И я «гоню». Бегом, пригибаясь, падая, ползком, невзирая на пулеметный огонь, за считаные минуты оказываюсь у Морозова. А танки уже несутся к позициям батальона. Беглым огнем гаубичной батареи накрываю немецкие танки. Пыль, дым от разрывов наших снарядов, два танка уже горят, остальные ничего не видят и поворачивают назад. Раскрасневшийся Морозов прыгает от радости, всю трость измочалил о березку, кидается ко мне, готов задушить в объятиях! Да и каждый солдат в траншее цепляется за мои плечи, прижимает к себе, уж очень напугали их приближавшиеся танки! Действительно, я буквально спас их от неминуемой гибели под гусеницами «Пантер». Но мне сейчас некогда радоваться вместе со всеми, надо со Щегольковым разобраться, почему это он сам, своею батареей не расправился с танками и вынудил меня сломя голову бежать к окопам пехоты.
Выскакиваю из траншеи и бегу за двести метров в тыл, на окраину хутора, к наблюдательному пункту Щеголькова. У стереотрубы в ровике сидит разведчик и кричит куда-то вниз:
— Снаряд ушел далеко влево.
— Где Щегольков? — спрашиваю.
— А он в погребе сидит, — отвечает разведчик.
Быстро спускаюсь в погреб и вижу: у бочки с вином сидит с кружкой в руке капитан и командует через телефониста на батарею:
— Правее ноль-пятнадцать!
Разъяренный, подскочил к Щеголькову, выбил из рук кружку. Тот сконфуженно поднялся на ноги.
— Это ты так, из подвала, огонь корректируешь, негодник! Марш наверх!
Капитан виновато-проворно взбежал по лестнице.
— Как можно, не видя цели, вести огонь, — выговариваю трусу, — ты бы пехотинцев пожалел да постыдился в подвале сидеть во время боя!
Веду Щеголькова к комбату Морозову и приказываю не отлучаться из батальона.
Итак, батарея небоеспособна. Связываюсь с командиром дивизии, коль полковое начальство не помогает, требую убрать Щеголькова из дивизиона.
— Он твой подчиненный, — отвечает Миляев, — вот и воспитывай!
Опять двадцать пять!
В другой раз нужно было срочно перебросить 2-ю батарею на участок, куда прорвались немецкие танки. Дорога была каждая секунда. Связываюсь с батареей. Мне докладывают: две пушки не на чем везти: одну машину Щегольков послал за вином, на другой уехал сам в поисках спиртного. Терпение мое лопнуло! Снова бросаю все дела, оказываюсь на огневой позиции батареи. Две пушки осиротело стоят без машин. Сажусь в «доджик», беру с собой разведчика с ручным пулеметом и направляюсь по следам в погоню за Щегольковым, благо дождичек брызнул, на прибитой пыли хорошо видны отпечатки шин. В двухдеревнях побывал: был, уехал. Километрах в пятнадцати от фронта нагоняю по дороге машину, на которой едет Щегольков. Сигналю: остановись! Беглецы увеличивают скорость. Щегольков приставил к уху водителя пистолет: догонят — убью! Приказываю разведчику дать из пулемета очередь над головами убегающих. Грянули выстрелы. Беглецы испугались, притормаживают. Обгоняю машину капитана и ставлю свой «доджик» поперек дороги. Щегольков поднимается в открытой машине во весь рост и, угрожая пистолетом, говорит:
— Ну, подходи!
Лезть на пистолет бессмысленно. Останавливаюсь, начинаю разговор. В это время Яша Коренной выскользнул из машины за борт, стороною подкрался к капитану сзади и выбил из его руки пистолет. Тогда я смело вскакиваю на подножку машины, хватаю Щеголькова за грудки и сбрасываю на дорогу. Увожу обе машины, а ему кричу:
— В дивизион больше не приходи — убью!
Сам остался в батарее вместо Щеголькова, повел ее на встречу с танками, вступил с ними в бой и предотвратил их дальнейшее продвижение.
Так, попросту выбросив пьяного Щеголькова из боевой машины, я «подписал» приказ о его выдворении из дивизиона. Докладываю по телефону командиру полка:
— Выбросил Щеголькова с угнанной им машины и в дивизион больше не пушу!
— Не горячись, — ответил майор Рогоза, — ты молодой и неосмотрительный.
— Некогда мне осматриваться, воевать надо!
— Тогда разговаривай с генералом.
Докладываю о похождениях Щеголькова комдиву и повторяю:
— В дивизион Щеголькова больше не пушу!
— В таком случае его судить надо? — раздумчиво-вопросительно заметил генерал.
— Что хотите, то и делайте с ним, но батарею на погибель не отдам!
Комдив прервал разговор.
Начальство обозлилось на мое самоуправство, но в интересах дела смолчало.
<< Назад Вперёд>>
