— Товарищ капитан, болгары идут! — громко и радостно, как будто близкие родственники в гости едут или долгожданные сваты показались, доложил мне дежуривший у стереотрубы разведчик.
Я вылезаю из низкого блиндажика в траншею, отряхиваюсь, привычно запускаю большие пальцы под ремень и расправляю гимнастерку. Всматриваюсь поверх траншеи, что вьется из тылов к нам на передовую. В сотне метров замечаю, как над брустверами колышутся не нашего покроя и цвета головные уборы. Их четыре. Через минуту из ближайшего зигзага траншеи показались болгары: два капитана с ординарцами. Они идут к нам на наблюдательный пункт договориться о передаче нашей полосы обороны болгарской воинской части.
Дело было вдекабре сорок четвертого под Вуковаром, в Югославии. Советские войска прекратили наступление вверх по Дунаю на запад и перебрасывались за Дунай, на север, в направлении на Венгрию. Свои позиции мы передавали под оборону союзной болгарской армии. Нашу поредевшую 52-ю стрелковую дивизию сменял полнокровный 11-й пехотный полк 3-й Балканской пехотной дивизии. Этот Полк будет поддерживать, как и у нас, дивизион артполка.
Дни стояли холодные, с частыми дождями. Как обычно в часы затишья, на передовой с немецкой стороны изредка раздавались пулеметные очереди. Еще реже с тонким посвистом на наши позиции приземлялись одиночные немецкие мины. Они, как бы нехотя, с отвратительным капризным надрывом трескались среди наших окопов. Мириады смертоносных осколков пронизывали все ближайшее пространство и с шумом дружно шлепались на землю, подобно стряхнутым с дерева яблокам.
Завидев меня, приготовившегося к встрече, болгарские офицеры, радушно улыбаясь, ускорили шаг. Это были командир болгарского артдивизиона капитан Христо Ангелов и начальник штаба его дивизиона капитан Иордан Георгиев — высокие, стройные, плотного телосложения, чернявые, с пушистыми усами, с выправкой строевых командиров красавцы лет сорока — сорока пяти. Их приветливые лица были полны восторга и очарования в предвкушении радостной встречи с представителями могучей, победоносной и дружественной им армии. Армии, которая дважды освобождала болгарский народ: в 1878 году — от турок, и в 1944-м — от немецких фашистов. Может быть, гости, как и я, на мгновенье вспомнили сентябрь сорок четвертого, когда улицы и площади болгарских селений были заполнены празднично одетыми людьми, слышался громкий смех, радостные крики, неудержимый говор и все тонуло в цветах и нескончаемых объятиях болгар с советскими солдатами, которые сменялись обильными угощениями за праздничными столами. Вот и теперь предстоит радостная встреча русских и болгарских солдат-побратимов. Только произойдет она не в солнечном сентябре, а в прохладном и дождливом декабре, в сырых окопах под вражеским огнем. Мы тогда принесли болгарам вызволение и свободу, они теперь нам — готовность плечом к плечу биться с немецкими фашистами.
Приложив пальцы к виску и демонстративно Щелкнув каблуками, я четко представился гостям:
— Командир первого дивизиона тысяча двадцать восьмого артполка капитан Михин.
Мы с болгарским командиром дивизиона одновременно протянули навстречу друг другу руки, поздоровались и, обнявшись, крепко, в горячем порыве прижались. Когда отпрянули, болгарин, по-отцовски посмотрев на меня, не удержался и тут же дружелюбно и откровенно выпалил то, что его больше всего удивило:
— Какой же вы молодой! И вы командуете дивизионом?! Сколько же вам лет?
— Двадцать три, — простодушно ответил я.
Несмотря на искренность его слов, на теплоту обращения, я почувствовал в его словах не столько комплимент, сколько озабоченность: неужели немцы настолько повыбили из рядов русской армии зрелых офицеров, что даже дивизионами командуют теперь мальчишки? Только нужда может заставить доверить тактическое трех-батарейное подразделение двадцатилетнему парнишке. Это же наверняка снижает боеспособность войска! У немцев-то, конечно, огнем дивизионов управляют солидные, зрелые офицеры…
Я сразу понял настрой своего коллеги — командира болгарского дивизиона и щекотливость его положения. Во-первых, он не инспектировать меня прибыл, а сменять, то есть брать под свою огневую ответственность полосу обороны целого полка и держать ее так же крепко, как это делаем мы, советские; а во-вторых, он не имел никакого ни морального, ни формального права не то чтобы высказать, но даже усомниться вслух в мощи победоносной армии. Ведь это он по возрасту мне в отцы годится, а по сути-то — кто он такой в сравнении со мной? Мы с боями из-под Москвы пришли сюда, а они еще и не воевали. Я — боевой и опытнейший офицер могучей армии, а он представляет армию заштатного государства, царь которого льстиво прислуживал Гитлеру. Так я мысленно подбадривал себя.
Но Христо продолжал нежно, по-отцовски сочувственно смотреть на меня с высоты своего возраста. У него не было никаких претензий лично ко мне. Всем своим видом, улыбкой, обращением он рекомендовался мне как внимательный и трогательно добрый отец. Возможно, у него был сын моего возраста и он по нему судил обо мне. Но больше всего его мучил главный вопрос: умею ли я корректировать огонь батареи, попросту — стрелять из орудий куда нужно, чего уж тут говорить о тактическом мастерстве.
Но ведь и у меня к болгарскому коллеге возникли смешанные чувства. С одной стороны, я уважал его возраст, его уверенность в себе, жизненный опыт, знания, я сочувственно относился к его деликатному положению в отношениях со мною. Однако я знал себе цену, поэтому нисколько не обиделся на сомнения Христо в оценке моих боевых качеств. Наоборот, я опасался, как бы необстрелянные болгары, несмотря на их храбрость и самоуверенность, не попали впросак в первом же бою. Настоящее поле боя — это не учебный класс, не строевой плац и не тренировочный полигон. За болгарами хотя бы несколько первых часов боя надо присмотреть, предостеречь их, предупредить и помочь, а в случае сильной опасности и спасти. Никто формально не возлагал на меня эту ответственность и опеку, но она сразу же возникла в моем сознании, когда своей молодостью я вызвал у болгар этакую залихватскую оценку положения: если мальчишки противостоят немцам, чего нам-то робеть.
Мы медленно двинулись по траншее в направлении к стереотрубе, откуда скрытно велось постоянное наблюдение за немцами.
— Сколько же лет вы служите в армии? — не унимался мой коллега.
— Три года, — сказал я со вздохом, будто речь шла о полусотне лет.
— Три года в армии и уже командуете дивизионом? — не восхитился, а озабоченно удивился болгарский капитан.
— Три года-то на передовой, в постоянных боях. К тому же у меня высшее математическое образование, — для солидности сообщил я.
Но это на болгар не произвело никакого впечатления. Для них важнейшим критерием воинской подготовки являлась выслуга лет.
— Нам с командиром за сорок, — вступил в разговор начальник штаба Иордан Георгиев, — мы закончили академию, свыше двадцати лет служим в армии, и нам только что доверили командовать дивизионом. Кстати, не могли бы вы познакомить нас с вашим начальником штаба? — Иордан надеялся в его лице увидеть солидного служаку, вполне уравновешивающего по возрасту молодость командира.
Легкий на помине, к нам подошел капитан Советов, начальник штаба, мой ровесник, юноша с девичьей талией. Тут гости окончательно в нас разочаровались. Сначала они дружно замолчали, потом исподволь, как бы между прочим, под предлогом выяснения, а как у нас, в отличие от болгарской армии, ведется стрельба с большим смещением — по существу, стали экзаменовать нас. Скрепя сердце я терпеливо отвечал на вопросы и убедил болгар, что теорию артиллерии мы знаем.
Передвигаясь по траншее, гости заглядывали во все закоулки, отсеки, углубления, осматривали площадки и блиндажики. Время от времени они высовывали головы за бруствер, чтобы мельком взглянуть в сторону противника и оценить расположение нашего НП: насколько с него просматривается своя и немецкая оборона. Чувствую, что все увиденное им понравилось.
Подходим к стереотрубе, «рога» которой возвышаются над окопами, в нее можно наблюдать противника, не высовывая головы из траншеи. Негласный экзамен продолжается.
— Сколько же лет вы артиллерийскому делу учились? — спрашивает Христо.
— Три месяца на краткосрочных курсах, но в престижном Ленинградском училище, и занимались мы по четырнадцать часов в сутки.
Эти потрясающие сведения из моей биографии окончательно убили болгар: они, сверх двенадцатилетки, восемь лет учились артиллерийскому делу.
Я предложил Христо осмотреть вражеские позиции в стереотрубу слева направо по рубежам:
—; А я буду, не глядя, комментировать увиденное вами.
— У меня хорошее зрение и есть необходимые знания, чтобы самому разобраться в увиденном, — обиделся Ангелов.
— Не пренебрегайте моими сведениями, они вам пригодятся, — сказал я повелительно и начал, невзирая на возражение болгарина, вести комментарий вражеских позиций.
— Вы как будто прогуливались по немецким позициям, так хорошо их знаете, — похвалил меня Христо. — Хотелось бы посмотреть вашу стрельбу, бросьте несколько снарядов по немцам.
— Нам запретили стрелять, чтобы не рассекретить смену войск.
— Видите ли, нас оснастили советскими орудиями, а мы ни разу из них не стреляли. Покажите, пожалуйста, пристрелку. У нас на это дается шесть снарядов, а у вас? — настойчиво попросил капитан, уж очень ему хотелось убедиться, могу ли я корректировать стрельбу.
— Хорошо, направьте перекрестие трубы в точку, куда вы хотели бы чтобы я стрельнул, — обозлившись, уступаю просьбе болгарина.
— Вот, в район этой рощицы, пожалуйста, — передает он мне стереотрубу.
И болгарин, и я знаем, как непросто подать по телефону точную команду на батарею, стоящую в трех километрах сзади тебя за бугром, чтобы посланный оттуда снаряд упал в нужное место. Но я за три года стрельбы так поднаторел, такой глазомер развил, что для меня это не составляет труда. В стереотрубу вижу знакомый мне кустарник, по которому ранее уже стрелял. Подаю команду. С батареи докладывают:
— Выстрел!
Христо приник к стереотрубе, чтобы видеть, куда упадет мой снаряд. И вдруг, как ошпаренный, отпрянул от окуляров:
— Этого не может быть! Этого не может быть! — повторял он. — Снаряд попал в перекрестие! Как можно поразить цель с первого снаряда?! Я — лучший стрелок-артиллерист Болгарии, за двадцать лет службы выпустил четыреста снарядов, но так никогда еще не стрелял. Это невозможно!
— А я за три года выпустил по немцам более миллиона снарядов. Результат вы видите, — парировал я.
Хитрый болгарин удалил километра на два рубеж и отвел трубу далеко влево:
— А теперь сюда вот бросьте снаряд, пожалуйста! — язвительно предложил он.
Я посмотрел в стереотрубу: поблизости от этого места я тоже ранее стрелял, и мне ничего не стоит сделать перенос огня. Подаю команду. Болгарин потирает руки, в надежде, что теперь-то я уж ни за что не попаду даже близко к тому месту, куда смотрит окуляр прибора. К его удивлению, и этот снаряд разорвался возле перекрестия.
— Ну что, надо еще тратить снаряды, чтобы убедить вас, что стрелять мы умеем? — теперь уже я ехидно спрашиваю болгарина.
— Достаточно, дружелюбно отвечает Христо. — Откровенно говоря, не ожидал такой феноменальной стрельбы. Пойдемте ужинать: нам принесли пишу, мы вас угощаем.
После ужина с вином болгары начали прощаться с нами — теперь они здесь хозяева и в ответе за полосу обороны. v — Мои люди уйдут, а я со связистом переночую с вами, — заявил я нежданно к неудовольствию болгар.
— Зачем? — удивился Христо.
— Для страховки. Мало ли что немцы надумают за ночь. И свою гаубичную батарею я пока снимать с позиций не буду. Переночуем вместе, — твердо заявил я.
— Вы обижаете нас, дорогой капитан, теперь уже мы хозяева здесь и сумеем за себя постоять.
Я все-таки настоял на своем и остался ночевать в своем, теперь уже переданном во владение болгар, блиндаже. Спали мы с Христо на соседних лежаках. Обидевшись на меня, он больше не проронил ни слова. Немцы огня не вели, и ночь прошла спокойно.
На рассвете, только мы вышли из блиндажа в траншею, чтобы умыться, раздался неимоверный грохот: сотни разрывов мин и снарядов покрыли наши позиции. Налет бушевал минут десять. Большого урона он нам не принес, так как все люди находились в окопах, но телефонные кабели порвал всюду. Мы остались без связи со своими батареями.
Не успел окончиться артиллерийско-минометный обстрел, как из немецкой траншеи выскочила густая цепь фашистов. Стреляя на бегу по нашим окопам, немцы стремительно приближались. Сильнейший фланговый огонь немецких пулеметов не дает возможности высунуться из траншеи. Но болгарская пехота не дрогнула, солдаты присели в окопах и во всеоружии ожидают приближения немцев, чтобы вступить с врагом в рукопашную схватку. Обескураженный Христо мечется от стереотрубы к телефонам, но ни с одной батареей связи у него нет. Стрелять из орудий он не может. Одного за одним убивают его посланных для исправления кабеля связистов. Немцы уже в ста метрах от нашей траншеи. Сейчас они впрыгнут в окопы и перебьют болгарскую пехоту, потому что их в три раза больше.
— «Коломна», НЗО — А! НЗО — А! — надрывается мой связисту телефона, но его на огневой позиции не слышат. НЗО — это «неподвижный заградительный огонь». «Неподвижный» — значит, без переноса, по одному и тому же месту, когда снаряды рвутся на одной полосе, их разрывы стоят стеной. Ее не преодолеешь! Наконец, связист догадался и стал кричать в телефонную трубку одну только букву: «А, А, А…»
На батарее уловили этот звук и догадались, что мы вызываем заградительный огонь под шифром А. Установки для стрельбы у огневиков записаны на орудийных щитах, и гаубицы без промедления открыли скорый огонь. Только немцы подбежали к нашим окопам, как на их головы обрушиваются десятки полуторапудовых снарядов. Грохот, треск, пыль, дым! Мириады смертоносных осколков пронизывают пространство вокруг!
Когда налет стих и ветер разнес клубы пыли и дыма, перед нашей траншеей обнажилась жуткая картина: развороченное разрывами снарядов поле сплошь усеяно трупами фашистов, немногие уцелевшие пытаются ползти и бежать к своим окопам, но их настигают меткие выстрелы болгарских пехотинцев.
— Ну, капитан, ты спас нас! — подошел ко мне успокоившийся Христо. — Спасибо тебе, что остался до утра. Без твоего вмешательства плачевно бы окончился наш первый бой с фашистами. Скажи, как же ты связался со своей батареей? Ведь у тебя тоже всю связь перебило.
— Нас выручила «колючка», отвечаю.
— А это что такое?!
Я рассказал болгарину о своем опыте использования обрывков стальной колючей проволоки в качестве телефонного кабеля. Дело это непростое. Большого труда стоит собрать разбросанную по полю колючую проволоку, еще труднее соединить между собой стальные куски, намотать их на колья. Непросто и проложить стороной телефонную линию из колючки: чтобы изолировать от земли, ее же надо подвешивать на разные веточки. Слаба и слышимость. Но эта телефонная линия более долговечна: не всякий осколок ее перебьет да и ногами не порвешь. Как она выручила нас сегодня!
— Что значит боевой опыт! — восхитился Христо. — Ни в каком учебнике не найдешь этого!
Сделав свое дело, мы со связистом собрались уходить. Но тут болгарам принесли завтрак. Они пригласили нас за свой «стол». Выпили, на радостях, как следует ракии — болгарской водки, и тут посыпались откровения союзников: и как они нас за мальчишек приняли, и как экзаменовали, и как мы спасли их от разгрома… На прощание растроганный Христо Ангелов подарил мне свой меховой тулуп, крытый черным сукном.
— Это чтобы ты не замерзал зимой да нас вспоминал, — сказал он на прощание.
Как же мне было обидно, когда, будучи на передовой, я узнал, что подаренный мне тулуп забрали из повозки ездового рыскавшие по тылам мародеры-заградотрядовцы. И не только тулуп забрали. Отняли у ездового мой новый, недавно полученный бостоновый костюм (гимнастерку и галифе) — подарок офицерам Красной Армии от английской королевы. Эти шерстяные костюмы цвета хаки уже были пошиты по ростам и их вручали офицерам. Точно не знаю, возможно, не всем их давали, а как награду вручали лишь отдельным командирам. Но мне дали. Тыловики щеголяли в них, а мы хранили, не наденешь же для ползания в грязи такую ценность. Возмутительно, конечно, это самоуправство заградотрядовцев: нашу хозяйственную повозку обшарили и обобрали, а длиннющий фургон командира медсанбата Розенцвейга не тронули. Он потом сгрузил его с железнодорожной платформы в Москве, когда ехали воевать с японцами, и отправил к отцу на дачу. В нем было содержимое особняка: картины, мебель, люстры, одежда, белье, посуда — все, вплоть до сапожных щеток. Кто воевал, а кто собирал!
После похищения заградотрядовцами моих вещей я перестал уважать этих людей, хотя многие из них делали нужные дела в тылах — ловили дезертиров. Но когда прочитал в книге «Сталинградская эпопея» донесения к Берии от начальника особого отдела Донского фронта Казакевича, в которых этот особист слезно жаловался на командующих армиями, что те в критических обстоятельствах бросали в бой с фашистами и заградотряды «как обыкновенные подразделения»[11] и они несли потери личного состава более 65 %, — то нисколько не посочувствовал этому Казакевичу. Надо же было его людям почувствовать разницу между «ловить» и «воевать».
<< Назад Вперёд>>
