Зовут меня Яковлев Владимир Осипович, а раньше я был Рак Владимир Осипович. Фамилию поменял — жене не понравилась, а мне какая разница… Теперь все меня знают как Яковлева. И товарищи-фронтовики тоже так зовут.
Родился я 22 марта 1925 года в городе Гатчина. Мама была домохозяйка, а отец работал на железной дороге машинистом. Я самый младший. Семья большая была — шестеро детей… Но в семье был достаток. Держали овец, кур, поросенка, питались хорошо…
До войны я учился здесь, в Гатчине, во 2-й школе, а сейчас это 4-я средняя школа. Окончив пять классов, поступил в ремесленное училище. А потом в 1940 году нас отправили в Волховстрой, в Волховское ремесленное училище. Там на заводе я должен был учиться плавить алюминий… Но случилось так, что я ремесленное училище закончил в другом городе и стал слесарем-инструментальщиком.
Когда началась война, нас эвакуировали в Кузбасс, в город Сталинск, сейчас — Новокузнецк. Окончил училище с отличием, и меня оставили работать мастером производственного обучения. Преподавал технологию, вел практику…
— Как Вы узнали, что война началась?
— В Волховстрое, в ремесленном училище по радио объявили: «Война! Немцы напали на Советский Союз». Паника возникла, ребята убегали по домам. А я был дисциплинированный — остался, никуда не побежал. Я «в сорочке родился» — те, кто домой убежал, в плен попали, а мы поехали в Кузбасс.
— На каком производстве Вы оказались?
— Мы производили военную продукцию. Нам прислали специальные приспособления и штампы. Штамповали и собирали авиационные пулеметные ленты для крупнокалиберного УБ Березина…
Дважды меня вызывали в военкомат, но начальство оформляло мне броню. А я на фронт хотел. У меня все три брата были на фронте, самый старший и два двойняшки с 1921 года. А мама у немцев в плену…
Весной 1943 года я перебрался на частную квартиру Марии Ивановны Ефимовой, и на мой новый адрес пришла повестка из военкомата. Я про нее никому в ремесленном училище не сказал. Ну что еще мне оставалось делать, чтобы призвали… Пришел в военкомат и говорю: «Я не могу оставаться в тылу. У меня вся семья на фронте, а я вроде как в бегах…»
Мне ничего не ответили, но как только получили документы из ремесленного училища (а данные на меня были хорошие), меня отправили в Троицкое авиационное училище. Это под Челябинском, называлось «летное училище стрелков-радистов». (Правильно — Челябинская Краснознаменная военная авиационная школа стрелков-бомбардиров. — О.Р.)
— Как Вы относились к тому, что немцы аж до Волги дошли?
— Пораженческих настроений не было. Ведь когда неожиданно нападают, конечно, больше шансов завоевать, оккупировать большую площадь. Но положение на фронте беспокоило. И когда мы втянулись в войну, когда сказали, что «Родина-мать зовет», все пошли добровольно. Пошли и четырнадцатилетние… Им говорили: «Вы дорастите до возраста самостоятельного, и вас призовем…»
А нам казалось — вот нас отправят на помощь, а уж мы-то немцам покажем!
— Каковы были бытовые условия, пока Вы работали мастером?
— Бытовые условия у нас были хорошие. Было и общежитие, и заводская столовая с трехразовым питанием. Обуты, одеты, теплая одежда была, правда, шапок еще не было. Были фуражечки с наушниками от мороза. Перчатки давали, носки. Все делалось, чтобы молодежь работала спокойно, с чистой душой.
— Сколько Вы получали?
Когда я мастером работал, получал четыреста рублей. В ремесленном училище бывали еще премии. Не вещами, а деньгами.
Ну на что эти деньги можно тратить? Одежда у меня вся была. Питался я в столовой, водку не пил. Мастеру училища цены в столовой были со скидкой, небольшие… Недоедания не было.
— Как Вы отнеслись к сообщению о том, что наши самолеты в 1941 году Берлин бомбили? Или Вы это не заметили?
— То, что наши бомбили Берлин, мы знали. Доволен был народ — мы доказали немцам, что мы и в таких трудных условиях можем до них дотянуться… И что мы все ж таки их доконаем.
— Как Вы отнеслись к победе в Сталинградской битве?
— Она подробно освещалась в наших газетах. И то, что произошло в Сталинграде, ставили в пример — вот как надо защищать Отечество. Честь и хвала нашим воинам! Ни шагу назад!
И это было в каждой душе, я вам честно говорю, в каждой душе. Это и у нас в ремесленном училище все были гражданские, и все говорили: «Добьемся победы!»
— Скажите, какое отношение было к блокированному Ленинграду?
— Тут было очень, очень трудно… Мы были в Кемерове, когда сообщили, что город блокирован. Блокада — это же и питание плохое, и прочее…
Но все говорили, что Ленинград не сдастся, что им не взять Ленинград. У всех было такое чувство, что город не сдадим. Умом понимали, что ситуация на грани, но чувство такое было.
— Так узнали про это по радио или от эвакуированных?
— По радио оповещение было очень хорошее. Все были в курсе всех событий, которые происходили у нас во время войны.
— Когда Курская битва шла, Вы еще в ремесленном училище были?
— Тогда я уже был в военном училище… Я там оказался вроде в марте 1943 года…
Мы летали, прыгали с парашютом, стреляли по наземным целям, по воздушным целям — «колбасу» таскали. Знаете такую, да? По ней стреляли. Потом изучение силуэтов и ТТХ всех типов немецких самолетов…
Окончил я это училище с отличием. До сих пор помню: «Вид самолета-цели при данном курсовом угле, выраженный в четвертях в радиусе кольцевого прицела называется ракурсом…»
На экзаменах я всем подсказывал, и преподаватель на меня разозлился: «А ну-ка, давай-ка отсюда на фиг! Придешь сдавать последним».
Сдал на «отлично». Командир училища вызывает и говорит: «Мы Вас оставляем инструктором».
А наше классное отделение отправили на практику в часть. И я остался один. Дня через три иду к командиру училища и говорю: «Почему Вы не спрашиваете, хочу я или не хочу быть преподавателем? Вон Золотов, он даже плачет: „Оставьте, пожалуйста…“ Вот его оставьте вместо меня, а я вместо него иду на фронт».
Когда второе отделение окончило, меня с ним отправили в полк.
— Какое у Вас звание было?
— У нас стрелков-радистов в офицерском звании не было. Выпускали из училищ в сержантском звании. Потом в конце войны старшего сержанта присвоили.
— После училища Вы оказались в запасном полку?
— Да, 12-й запасной полк (место базирования — г. Чапаевск. — О.Р.). Там формировали отдельные экипажи для пополнения: летчик и стрелок-радист.
Потом нас направили в Латвию. Мы прибыли в 766-й полк, в 211-ю штурмовую дивизию. В дивизии три штурмовых полка…
У нас командиром полка был Петров, а имя-отчество не помню. (С сентября 1944 г. командир 766-го ШАП — майор Василий Петрович Петров. — И.Ж.)
Я попал в 3-ю эскадрилью. Командир эскадрильи будущий Герой Советского Союза Ермилов Александр Иванович (Ермилов Павел Александрович. Звание Героя Советского Союза присвоено 23.02.45. — И.Ж.).
Мы летали на Прибалтийский фронт, Латвию, Литву и брали Кенигсберг.
— Когда Вы прибыли в полк?
— Это был 1944 год.
— Как Вас встретили?
— Стрелков проверили на знание теории стрельбы. Потом была проверка слетанности эскадрильи, как мы впишемся в эскадрильи. А летали мы звеном, четыре машины звено.
— Когда Вы в полк попали, одноместные «Илы» еще были?
— Не было, только двухместные.
— А учебные самолеты «УИлы» были?
— А как же! Двухместные. Новички с училища проходят курс слетанности.
А стрелок должен пройти учебные стрельбы по «колбасе», только тогда его отправляют на боевое задание.
— А какое вооружение у Ваших самолетов было?
— Две пушки ВЯ, два пулемета ШКАСа и бомбовая нагрузка, и плюс мой пулемет. Я защищаю от захода истребителей с хвоста…
— А «рсы» — реактивные снаряды вешали?
— Да. Четыре «рса». На правом крыле два, и на левом два. Восемь не бывало…
— А вместо ВЯ были большие 37-миллиметровые пушки?
— Да, 37-мм в полку тоже были. Но немного.
— А еще какое-нибудь оружие применяли: ПТАБы — это маленькие противотанковые бомбы, ВАПы — выливной авиационный прибор, фосфор выбрасывать?
— Нет, не было. В основном фугасные бомбы. Мы в основном уничтожали-то пехоту, а по пехоте главным образом — осколочные.
— Вы помните, какой основной был калибр бомб, который Вы возили?
— Не помню. Две бомбы большие под крылом (ФАБ-100, 250 или 50. — О.Р.). И два люка было, в них — маленькие, по сто или по пятьдесят (главным образом меньше калибром, чем 50 кг или 100 кг. — О. Р.).
— А «рсы» какие у Вас были, Вы не помните?
— PC-132, длинные зараза, вот такие. Больше метра (скорее всего РОФС-132. — О.Р.)
Оценка результатов тренировочной стрельбы
— «Рсы», по Вашему мнению, эффективное оружие?
— «Рсы» выгодное оружие по наземным целям. По танкам, по пехоте, по скоплению войск. Эти ракеты, «рс» очень хорошие.
— Мы слышали два мнения. Некоторые говорили, что эти «рсы» убрать бы, оставить одни бомбы. Другие — лучше бомбы убрать, «рсы» оставить.
— У нас такого разговора не было. Положена боевая нагрузка на самолет: «рсы», пулеметы, пушки и бомбы. Вот все.
— У Вас какой боезапас был?
— Я сейчас не буду врать, не помню. Нам хватало. И мне защитить свой самолет хватало, и даже помочь соседу.
— Вы помните свой первый боевой вылет?
— Помню. 3-й Прибалтийский фронт, в сентябре 1944 года.
Мы полетели на бомбежку передовых позиций фашистов. Это было в Курляндии, на территории Латвии. Я нисколько не боялся, но волновался, конечно.
А потом делали в день от трех до четырех боевых вылетов. Мы отлетаем, отбомбимся, отстреляемся по наземным целям, разворачиваемся и идем обратно на аэродром, на заправку. Готовимся к новому вылету. На подготовку уходило примерно часа два-три…
Подготовка стрелков на макете кабины
— И часа через два опять вылет?
— Да, не раньше. Задание, на какой участок лететь, получали от командира дивизии или от командира полка. И так каждый день.
— Была ли какая-нибудь подготовка стрелков в полку?
— В полку у нас переподготовки никакой не было. Мы с училища пришли уже основательно подготовленные…
Проверяли нас так: мы из кабины стрелка стреляли по наземным целям.
— При выходе из атаки Вы по наземным целям стреляли?
— Вначале не стрелял. Берег боеприпасы. Да и запрещалось, только защищать самолет и быть предельно внимательным. А позже, когда мы к Кенигсбергу подходили, нам дали указание: «Стрелок-радист может стрелять по наземным целям». Например, по колонне войск можешь лупить. Командир атакует, а потом при выходе из атаки я стреляю.
— Несколько вопросов по быту. Какое денежное довольствие было у Вас?
— Курсанту выдавали где-то около трехсот рублей. В запасном полку ничего нам не давали. Всего двенадцать дней там были… В боевом полку — по восемьсот рублей.
— Как кормили Вас в училище?
— В училище — хорошо, там всем одинаково давали.
— Все обычно жалуются, что в училище не хватало еды?
— Ну, как вам сказать, человек привыкает. Хватает тебе, не хватает, ты не идешь, не жалуешься. Добавки не было.
А вот в боевом полку, там уже ты можешь спросить и добавку. Первое добавку никто не брал, а добавку на второе, всегда кто хотел, тот брал.
— Как было со ста граммами водки?
— Сто боевых грамм в конце боевого дня. Кончаются вылеты, и по сто боевых грамм. Но только в дни вылетов. И независимо от числа вылетов — сто грамм.
— А если, например, плохая погода и не летали?
— Никаких сто грамм. Потому и называются — «боевые сто грамм».
— Как Вас обмундировывали в училище?
— В училище: обыкновенные брюки, шаровары обыкновенные… Сапоги кирзовые, обмоток не было. А в полку зимой выдавали теплые унты, собачьи или овечьи. Шерстяные носки. Да, и унтята были, когда сильные морозы.
Повседневное обмундирование: летом шинель, а зимой меховые куртки авиационные. Свитеров не было.
— А маски были?
— Нет, не давали. Не было масок никаких. Шапка, шлем меховой и подшлемник шерстяной. Белый, да, и очки.
— Кожаные летные куртки у Вас в полку были ленд-лизовские или наши?
— По-моему, только нашего производства.
— Вообще, что-нибудь ленд-лизовское Вы получали?
— Нет, не видел. Не помню никаких импортных вещей. Даже тушенки.
— А трофейных?
— Трофеи только у пехоты. Мы трофеи не добывали. Я ходил в Кенигсберг не для того, чтобы искать что-нибудь, «вынюхивать»… Нет, просто интересно было. Мы ходили вдвоем. Я и еще один товарищ. В свободное время и поблизости от части.
Зашли в дом, сидит немка, дрожит. Мы ей: «Не бойтесь, мы вас не тронем. Мы просто зашли посмотреть, в каких вы живете условиях…»
И уходим. Более того, в кармане был то ли пряник или кусок хлеба, отдали. Мы не обижали их никогда.
— Какое у Вас оружие личное было?
— У меня — пистолет ТТ, но были и наганы.
И были еще автоматы в кабине. У меня было специальное гнездо, с правой стороны под рукой.
Автомат — это на случай, если приземлишься на вынужденную, тогда тебе автомат может пригодиться. А если я прыгать с парашютом буду, автомат будет мешать.
— Вы сидели на ремне? Или сиденье было?
— Было мягкое сиденье. Широкое такое, как кресло. Я на парашюте еще сидел.
Потом еще ремни безопасности. Затягиваешься справа, слева. Там кнопки нажал, вставил, и все.
— Кто Вам снаряжал ленту?
— Механики по вооружению. Я прилетаю, им говорю: «Я не знаю, сколько израсходовал. Проверьте. Пополнить, если нужно…»
— А Вы их работу контролировали, нет?
— Обязательно. Даем короткую очередь…
— Мы разговаривали со стрелком, он говорил: «Кто хотел жить, тот следил. Я каждый раз перебирал ленту, смазывал патроны…»
— У меня ни одной задержки в работе не было, ни одной!
А вот ШКАС малокалиберный, как винтовка, это ж зараза, а не пулемет… Вот где задержек было, ой… Что вы!
— А какими патронами Ваша лента снаряжалась?
— Трассирующие и бронебойные были. А вот какой порядок, не буду говорить.
— А могли Вы заказать, к примеру, чтобы Вам больше трассирующих поставили?
— Да какая разница. Мы же не ночью летаем, а днем.
— Вы в основном чем занимались? Удары по пехоте? По переднему краю? По кораблям?
— В основном это передний край. Корабли были всего один раз.
— А в основном на каких высотах ходили?
— Мы выходили на цель на 1000–1200 м, ну, не выше 1500 м.
— В то время, когда Вы воевали, большие потери в полку были?
— У нас в эскадрилье, да и в полку, очень мало погибло.
На моих глазах только один экипаж погиб, зенитный снаряд попал в самолет, летевший впереди нас.
— Как это выглядело, самолет взорвался?
— Не взорвался. Взрыва никакого не было. «Щепки» полетели, и все… Не успели, ни стрелок, ни командир, с парашютом выпрыгнуть.
А бывало, что если подобьют, отойдут от линии фронта и выпрыгивают.
У нас с командиром была договоренность: «Володя, пока не будет моего приказа, никаких выпрыгиваний…»
— Кто был Ваш командир экипажа?
— Тюрин Николай Федорович, капитан.
— У Вас на счету сбитый «Фокке-Вульф-190». Кроме Вас, много ли еще стрелков с Вашего полка сбивало самолеты?
— Никто. Только я один.
— А как это произошло?
— Это было под Кенигсбергом, на Земландском полуострове. А уж над Кенигсбергом… Вы знаете, что такое Кенигсберг? Там так охранялось, ой, ой, ой…
Мы летели домой с боевого задания. Истребитель стал подходить к группе, и я заметил, что идет именно на нас. И, зараза, заходил снизу. Я Николаю Федоровичу, командиру своему, говорю: «Коленька, дай-ка горку!» Я боялся за стабилизатор.
Он хорошо поднял машину, мне сразу видно немца стало, и я прямо ему в кабину засадил. Даже поправок вводить не пришлось. Он мгновенно свалился. Но я не видел, упал он или не упал.
Когда прилетели на аэродром, сели, сразу доложил: «Возможно, я сбил истребитель, потому что прямо в лоб бил».
И экипажи подтвердили, которые летели сбоку, им лучше видно, как и что… «Вовка сбил…»
А если ты даже и сбил, но не подтвердили, то все это туфта и не зачтут. А потом пришло сообщение от наземных войск… Про меня и в газете было напечатано. Наградили за сбитого орденом Красной Звезды и премию дали тысячу рублей. У нас не давали книжек, не было. На руки давали. Ну, а я мамке перевод, и все.
— После того как Вы сбили самолет противника, к Вам отношение изменилось в полку? Среди стрелков?
— Ну, тогда расписали и в газете, по всей дивизии… «Поздравляем тебя». Как только прилетел, сразу доложили. И тут и командир полка: «Поздравляем тебя! Молодец, что вовремя заметил…»
— А летчики Вашего полка сбивали?
— Летчики нет. Воздушных таких боев не было, немцы боялись в лобовую идти или сбоку подходить. Куда им! А ведь мы же летим-то по четыре машины и друг друга охраняем. Я тебя, ты меня…
— Истребители наши Вас часто прикрывали?
— Все время. Каждый боевой вылет, четверка истребителей Як-3.
— А не бывало ли такое, что немецкие истребители связали сопровождение боем и Вы остались одни?
— Не было таких случаев, не видел. Если даже что-то случается, четверка в прикрытии идет, два прикрывают нас. Два идут отгонять…
— Вас прикрывали разные полки истребительные? Или один и тот же?
— У нас было в дивизии три полка штурмовиков и истребительный полк. Не помню номер. Этот полк занимался прикрытием и воздушные бои вел. Ребята наши давали им «прикурить».
Такая была дисциплина, такая была ненависть. Никакой боязни, что ты можешь погибнуть, товарищ может погибнуть. Даже думки в голове не было.
— А как же тогда бывали случаи, что возвращались, не выполнив задание?
— Только по погоде, но у нас и такого не было.
— От кого потерь больше было? От зениток или от истребителей противника?
— В нашем полку только один или два экипажа погибло.
Я сделал восемьдесят семь боевых вылетов, вот за это время у меня был на глазах только один случай. А мы летали каждый летный день. Не было выходных, ни праздников, какие там праздники-то.
— Как Вы относились к немцам?
— К немцам я относился так — уничтожить, чтоб не было духа… Но однажды мы стояли на дороге, и вели немцев пленных. Посмотрели на них, они такие были сирые, что даже руки марать не захотелось…
— А отношение к ним, как к профессионалам войны? Уважали их? Или считали, что немец уже выдохся и недостоин внимания?
— Немец уже не тот был. Если он видит, что идет эскадрилья и прикрытие, то он уже побоится подойти, уходит в другое место, ищет, где полегче. Не было ни одного вылета, чтобы немецких истребителей не было у нас на пути, но чтоб они нас атаковали…
Они вообще-то боялись. Но и обнаглевшие попадались… А так все было хорошо. Я ж говорю, что «в сорочке родился». Мы отлетали… Эскадрилья была хорошая, и дисциплина, и отношение друг к другу. На командиров повезло, я считаю. Отличный был командир дивизии Кучма, полковник, и наш командир полка Петров, и командир эскадрильи Ермилов Павел Александрович. Боевые задания выполнялись, и ответственность экипажей была стопроцентная — никто не боялся задания. Чтоб вернуться обратно, испугаться, такого не могло.
— Вы не помните, ваши «Илы» были какие? Крылья были прямые или со стрелочкой?
— Нет. Немножко были… Стрелка.
— Не помните, как они были окрашены?
— В зеленый цвет. Без камуфляжа. Никаких полосок или надписей не было. Были только номера на киле: один, два, три… У меня был тринадцатый. Я его не боялся.
— А были ли какие-то суеверия? Ну не бриться перед вылетом? Не фотографироваться?
— Не было. Все чистенькие были, побритые.
— Какие отношения сложились с техническими специалистами?
— Хорошие. Мы им помогали. Оружейным мастерам помогали бомбы подвешивать, вооружение. Но я не механик. Чем мог помочь техникам? Заправить, шланг подать, под бомбу спину подставить… А радисты, те уже все сами. Каждый раз после вылета проверяют.
— Немецкими шлемофонами не пользовались?
— Нет. И не видел их даже. Только наши.
— У Вас женщин в полку много было?
— Может, раньше и были, но в мое время почти не было. А среди технического состава не было вовсе. Санитарка была, Мария. Она смотрела, чтобы были заполнены санитарные ячейки, бинт там, что положено. Но никто не тратил ничего, так что и работы у нее немного было.
— Вы помните первый аэродром? Куда Вы с запасного полка прибыли?
— Был полевой аэродром укатанный, никакой бетонки, ничего.
— Где жили?
— У нас там было общежитие. Барак. А некоторые экипажи жили по домам. Потому что были пустые дома, хозяева эвакуировались. Давали на два, три звена.
— А местные жители были? И какие с ними отношения были?
— Были. Отличное отношение. И их никто не обижал, никто не воровал. Местные самогон гнали. Но я не помню, чтобы кто-то в моей эскадрилье покупал и пил…
Время быстро летело. Вы знаете, вот не успевали отдохнуть. Только приляжешь, уже вставать надо. А мы вставали рано, где-то в шесть утра. Помоемся, и в столовую, а потом везут на аэродром, и готовишься к боевому заданию.
— Скажите, как было у Вас с политработниками в полку?
— У нас был майор Мошкин, хороший мужик.
Блин! Так, я же сам был комсоргом. Я ж говорю, куда сам не захочешь сунуться, обязательно меня туда засунут. Я сам не высовывался, но они видят, человек справится, и меня — комсоргом эскадрильи. Партийных у нас в эскадрилье не было. Все комсомольцы были. Но все ребята у меня были боевые такие, что дай боже.
— А в чем вообще заключалась работа комсорга?
— Во-первых, агитация: пропаганда опыта по боевому обслуживанию самолетов, информация о состоянии на фронтах…
Выпускали стенгазеты, вывешивали листки-«молнии». Рассказывали о том, как отличился какой-то экипаж.
Для этого у нас в комсомольской организации редколлегия была. Она занималась этим вопросом… Так что пустого дня не было. Каждый чем-то занимался…
— Замполит у Вас летающий был?
— Да. Был летчик, тоже командир. Были и просто политработники, но это уже при дивизии. Был начальник политотдела дивизии, который отвечал за политическую подготовку кадров. И к нему никаких претензий нету. Но были и такие, кто и не летал, и был «трепло гороховое». Были. Таких экипажи не любили.
— На Ваш взгляд, должен был летать политработник, для того чтобы уважение к нему было?
— Не только в моем случае назначение на политработу было как бы в приказном порядке.
Видят, что человек может с народом общаться, довести дело до конца. Вот у Ермилова заместитель был политработником. Он отвечал за политическое воспитание экипажей. Он летал, и к нему никаких претензий. Умел гасить конфликты в коллективе.
— А особист в полку был?
— Особый отдел был только при дивизии. И представителя СМЕРШа в полку не было.
— У Вас в эскадрилье был адъютант эскадрильи?
— Адъютант был. А вот летал он или не летал, я не скажу.
— За какое количество боевых вылетов стрелку давался первый орден? За первых десять вылетов?
— Не орден, а медаль «За отвагу». У меня восемьдесят семь боевых вылетов. И у меня орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и медаль «За боевые заслуги». Орден приурочили к сбитому истребителю.
— В Вашем полку, кроме Ермилова, Герои были?
— В нашей дивизии был один только Герой Ермилов. Вот хороший мужик был. Душа был нашего полка и эскадрильи.
А заслуженных летчиков, у которых орденов Боевого Красного Знамени один, два, три (больше трех ни у кого не было), очень много было, почти все летчики.
— У Вас не было ощущения, что Ил-2 был недостаточно защищен?
— Вы что! Его немцы боялись как огня.
— Но Вы сидите по пояс открытый, только снизу-сзади бронедверка закрывает — и все.
— Никакой дверки не было. И на полу, под ногами плита была — и все. Ну, а с боков не было ни фига. (Дверка была, а на полу бронеплиты не было. — О.Р.)
— А фонарь снимали, который над Вами был?
— Зимой летали с фонарем, а летом мы летали открытые.
— Это не воспрещалось?
— Нет… То стекло запотеет, или дождь, или еще что-нибудь… А тут — чистое пространство.
— А как подтверждались результаты ударов по земле? Как подтверждали, что действительно сожгли столько-то танков?
— Земля подтверждает: вот такая-то эскадрилья уничтожила два, три танка. Или уничтожила дзот, или батарею, уничтожила взвод пехоты или еще что-нибудь. Это только разведка и пехота подтверждала результаты…
— А по заявкам наземных войск часто приходилось работать?
— Нет. Мы получаем задание от своего командования, по карте.
— А удары по своим были?
— У нас не было. Но такое могло быть. Говорили, что были… Как говорится, доводили до нашего сведения.
— Кроме передовой, Вы по каким еще целям работали?
— Мы по морским целям один раз только работали. Когда мы выходили на косу, бомбить территорию, а попали в корабли.
— На аэродромы ходили?
— Нет, нет, нет.
— А где Вы закончили войну?
— Земландский полуостров. Он как входит таким уступом, тут море, а сюда проходит коса длинная, ширина около двух километров.
— А ранений у стрелков в полку много было?
— Были… У меня была контузия. Однажды, когда мы начали бомбить, над нашим самолетом взорвался зенитный снаряд, антенна самолета сломалась, и мне дала по голове. И я без памяти свалился в кабину. Признали, что я контужен, и один или два дня мне дали отдохнуть.
— Вы всегда летали с одним и тем же командиром?
— Да. С одним и тем же. Но если я заболел, тогда командиру дают другого стрелка.
— А если командир заболел?
— Тогда экипаж не летает.
— А сбивать Вас не сбивали?
— Нет.
— Вынужденные посадки у Вас были?
— Нет. Ну, разве только когда носом клюнули… Мы взлетали на бомбежку Кенигсберга, тогда мы стояли в Топиалу. У нас было четыреста килограммов бомб — вся боевая нагрузка и полностью заправленный бензином самолет. И вот мы стали взлетать, уже вот-вот кончается полоса, мотор заглох. Летчик как тормознул, и машина на нос… Если бы перевернулись, не знаю, что бы было…
— Повреждения привозили?
— Вот только когда антенна оторвалась…
— У Вас восемьдесят семь боевых вылетов, Вы летали с одним и тем же командиром. Вы войну закончили на том же самом самолете, на котором начали, или сменили самолет?
— На одном и том же. И двигатель на нем не менялся. Вот такие машины делали… Правда, на некоторых других самолетах меняли. Забарахлит, и меняли.
Ну да, мы когда кончили, а эскадрилья эта не расформировалась и дивизия не расформировалась до 1950 года. Я все время был в той же самой дивизии…
— Как Вы войну закончили?
— Полетели на боевое задание, и вдруг сообщают по радио: «Экипажам вернуться обратно, война закончилась!»
Когда сказали «конец войне», мы как нажали на гашетки… Ой-ой-ой! Стрельба такая была…
Развернулись и приземлились…
— Гуляли сильно после этого?
— Мы отметили по порядку, от мелкого и выше: эскадрильей отметили, полком отметили, дивизией. Командир дивизии всех собрал, поздравил, всем по сто, и все такое. Мы успокоились — живы, здоровы. Это запомнилось на всю жизнь.
— Вроде известный факт, что сразу после войны аварийность у летчиков, которые прошли войну, резко повысилась?
— Гибли? У нас в полку, если мне память не изменяет, был только один случай. Полетели на учебное задание, а мотор отказал… А они почему-то не выпрыгнули с парашютами. Вот и все — один случай.
А вот аварийные посадки у молодых летчиков были часто.
— А Ил-10 к вам в полк когда пришел?
— Это было где-то под конец 1945 года.
— Летчики и стрелки, которые летали на Ил-2, говорили, что Ил-2 гораздо более удобная машина, чем Ил-10. Было такое?
— Я не знаю, мы с командиром об этом не говорили. Скорость у него больше, высота у него больше и дальность полета больше.
— Вам, как стрелку, какая кабина была удобнее?
— Ил-10. Там расположение удобнее было. Практически закрытая кабина. И турель крутилась кругом.
— А прицел у Вас какой был?
— Обыкновенный. Со стеклышком таким…
— На Ил-10 у стрелка были пушки Б-20 двадцатимиллиметровые или 12,7-мм УБ?
— У меня был последнего образца. Двадцать мм…
— Не срывало с кронштейнов при стрельбе?
— Нет. По наземным целям стреляли, тренировались… Мне понравился Ил-10. И командиры, и наши летчики были довольны машиной…
— Для Вашей семьи каковы были последствия войны?
— Все пережили.
— Когда Вы уволились?
— В 1950 году. Срок службы окончился. Предложили остаться на сверхсрочную. Но у меня дома семья, мать. И я вернулся сюда, в Гатчину…
— Ваши первые впечатления, когда Вы вернулись в Гатчину?
— Разрушений много было, а значит, и работы было много. Быстро восстанавливали.
Я в последнее время в армии был помощником командира части по быту. Строил дома. Хотя по профессии был мастер слесарей-инструментальщиков. Потом старшим производственным мастером цеха. Командир Самарин Николай Андреевич меня вызвал: «Володя, — говорит, — зайди-ка. Будешь моим помощником».
Куда деваться?
Так по строительной линии и на гражданке пошел.
Я вручал людям ордера, расселял дома. Работал я до семидесяти двух лет, пока мог…
<< Назад Вперёд>>
