Я дрался на Т-34. Книга вторая

Я родился в 1922 году в Оренбурге, куда мама специально ездила рожать к своим родственникам. Мой отец был партийным работником, и в 1933 году он был направлен в село Росташи Саратовской области. Голод 33-го года я на себе не ощутил, поскольку отец получал продовольствие по партийной линии, но видел его своими глазами. Помню барак в совхозе, где мы жили. На завалинке сидит опухшая голубоглазая девочка лет десяти и ни на что не реагирует. Дальше картинка: очередь. По пыльной дороге едет телега, на которой стоит бочка с бардой. Люди просят: «Дай, дай». Возница отказывает. Кончилось тем, что эту бочку переворачивают в дорожную пыль, а потом начинают собирать эту грязь и ведрами несут к дому…

Мои родители хотели, чтобы я играл на пианино, но мы рассудили, что пианино не потянем. Тогда купили балалайку. Я начал на ней играть. Учился у трех дедов разным мелодиям. Потом, видя мои успехи в игре на балалайке, мне купили гитару. Организовали оркестр. Выступали с концертными номерами в клубе, но на танцы не оставались, потому что будет выпившая молодежь. Много занимался спортом.

Три года мы прожили в деревне, а в 1937 году перебрались в город. В городе деревенские увлечения хоккеем и футболом не пропали даром. Я пошел играть в местный клуб «Крылья Советов» и вскоре стал капитаном футбольной команды. Кроме того, я занимался в хореографической студии. Танцевал трепак, «яблочко». Жили мы не плохо. Мясо покупали на рынке. У меня был велосипед, приемник, который мы сдали в начале войны. За свою активность я был награжден поездкой в Артек в 1938 году. Там же я сдал нормативы ГТО.

Коснулись ли моей семьи репрессии? Нет, но то, что творилось вокруг, я видел. Все были насторожены. Все время шли разговоры, что ночью кого-то забрали. Правда, ни у меня, ни у моих друзей не было ощущения давления со стороны государства. Мы очень активно участвовали в общественной жизни: создали в школе струнный оркестр, на праздники ставили танцевальные номера, проводили велосипедные поездки на 200 километров, занимались в кружках. В 1939 году попытался поступить в аэроклуб, но не прошел по росту.

Когда немцы напали на Польшу, пошли разговоры о том, что скоро будет война.

Мы уже немного представляли, что это такое, поскольку у нас были встречи с ветеранами боев на Хасане, Халхин-Голе, с теми, кто побывал в Испании. В Саратове было несколько госпиталей, где лечились раненые. Поговорив с ребятами, пришли к выводу, что надо идти в училище, не дожидаясь окончания десятого класса. Тем более что военное дело мы уже знали — изучали в школе винтовку, гранаты, уставы. Саратов — город танкистов. Перед войной в нем было два танковых училища, во время войны — три, а сейчас ни одного… В начале 1940 года во 2-е Саратовское танковое училище был досрочный набор, поскольку несколько рот курсантов ушли на Финскую.

Сдали экзамены, прошли мандатную комиссию, приходим на медицинскую — все ребята рослые, солидные. Я, как самый малорослый, иду последним. «Сколько вам лет?» — «Скоро 18». — «Вы очень хорошо сдали экзамены, все на „отлично“, но танкист — такая нагрузка. Знаете, сколько весит винтовка?» — «Я же охотник с 12 лет. Сдал ГТО первой ступени. Да еще капитан команды. Вон вчера ваших в хоккей придавили. Занимаюсь балетом». — «Что еще умеешь?» — «Принимайте, а там разберемся, что я умею». И меня приняли условно под ответственность врача первого ранга Тарачкова.

15 февраля 1940 года я подошел к маме и сказал: «Я иду на проводы». — «Какие проводы?» — «Я поступил в танковое училище. Уже сдал экзамены. Приду поздно, вы ложитесь спать». Вернулся последним трамваем в три часа ночи. Конечно, они не спали. Стали меня отговаривать: «Ты же хотел в Бауманский институт». — «Мама, война будет». Короче говоря, на следующий день я уже был курсантом — стал казенным человеком.

В училище брали с семилетним образованием, поэтому мы, семь одноклассников, практически закончившие десятилетку, на фоне остальных выглядели почти профессорами. Какова судьба моих одноклассников? Сергея Чернова сразу отчислили по зрению. У него было плохо с правым глазом. После окончания училища летом 1941 года Гена Чепотуркин и Валя Петров поехали получать танки. Гена попал в московскую операцию и погиб. Валя Петров сражался в Крыму — погиб. Боря Фролкин воевал на юге, дошел до Румынии и пропал без вести. Коля Беленовский остался в училище, был преподавателем. А потом занимался приемкой танков, поступавших из Ирана по ленд-лизу. Володя Пугачев стал командиром взвода, потом преподавателем топографии в училище. Женился, у него сразу двое детей родилось. Всю войну так и оставался в училище.

Так вот, 16 февраля была баня. Нас подстригли, одели в б/у, и мы пришли в расположение взвода. Кто-то командует, кричит. Для нас это странно, мы-то еще школяры, не обвыклись, стоим как прибитые. Пошли пообщаться с другими. Двухъярусные кровати. Один парень точит об кровать коньки. А буквально за неделю до этого мы на хоккейной площадке случайно встретились с тренировавшейся командой этого училища. Ну и воткнули мы им! В училище пришло четыре хоккеиста из нашей команды. Буквально на следующий день поверка: «Курсанты Шипов, Петров, выйти из строя. К комиссару, шагом марш». Мы приходим: «Вы будете играть в ближайшее воскресенье за сборную училища. В субботу последним трамваем едете домой, переодеваетесь в гражданское. В воскресенье приходите в ДК. Играете там. А потом также в гражданском уходите и в форме последним трамваем приезжаете в училище. Боже упаси, чтобы вы патрулям попались». Так я начал играть за училище. Кроме того, участвовал в самодеятельности, поставил несколько танцевальных номеров… Естественно, это все шло помимо основной нагрузки — учебы.

Когда мы поступали, обучение еще было двухгодичным. Но буквально через месяц — отпуска долой. Программу поменяли — французский язык долой, теоретическую механику долой, общие сведения по электричеству долой, физику долой — оставили пять-шесть дисциплин: тактику, топографию, курс боевых машин, вождение, огневую подготовку всех видов. Вот это назвали «сокращенная программа». Нам отвели полтора года на ее освоение. Учили матчасть тяжелых танков Т-28, знакомились с Т-35. Т-28 мне нравился — уютная, хорошо управляемая машина. Но дай бог, чтобы час занятий на нем набрался. В основном практику вождения и стрельбы нарабатывали на Т-26 и БТ. Когда уже нас одели в командирскую форму, пошли дополнительные занятия по танку Т-34. Их, накрытых брезентом и под охраной, стояло три штуки.

Очень серьезные были физические нагрузки. Перед ужином 10 километров на лыжах, а в воскресенье 20 километров с полной выкладкой — вещмешок, противогаз, лопатка. Увеличилось количество стрельб. В 1941 году напряженность, конечно, нарастала, но вместе с тем у нас продолжались соревнования по футболу. Я стал капитаном училищной команды. В мае мы выиграли первенство среди училищ, обыграв в финале летчиков из Энгельса. После этого на базе нашего училища решено было сформировать гарнизонную команду. Мы уже стали тренироваться, готовиться к первенству Приволжского военного округа. Но… настало воскресенье 22 июня. Надо сказать, что в начале июня нас выпустили лейтенантами и 15 июня я принял взвод. У меня еще кубиков не было. Только 5 августа пришел приказ о присвоении звания… Когда я стал командиром, мне папа подарил часы.

Так вот, в субботу я поехал домой к родителям. Они снимали дачу на окраине города. Утром спал. Поднялся, хорошо покушал, оделся в форму. Около полудня решил поехать к ребятам. Сел на трамвай. Кто-то из пассажиров меня спрашивает: «Товарищ военный, что вы думаете по поводу начала войны?» — «Перестаньте вести такие разговоры. У нас договор с немцами!» — «Как?! Вы не знаете?! Немцы напали на нашу страну!» Я быстрее на выход и сошел с трамвая. Бегом в училище. Все ребята-футболисты разъехались по своим училищам. Объявили тревогу, раздали шинели, оружие. Часов до одиннадцати вечера просидели в казарме. Потом отбой. Разговор шел примерно в таком ключе: «Вот суки, дорвались! Сейчас мы вам покажем!» Перешли на казарменное положение. Начали рыть щели, усилили охрану, караульную службу. Хотелось ли на фронт? Мы не задумывались. В армии учат выполнять приказы — где приказано, там и будем. Других мнений не было. Я лично хотел попасть на фронт, но не любой ценой…

Как воспринималось отступление нашей армии? Близко к сердцу. Завели карту, отмечали линию фронта. Видели, как каждый день синие флажки все ближе, ближе подходят к Москве. Причем чем дальше продвигались немцы, тем тревожнее становилось, тем мы становились злее. А потом мы уже вросли в эту напряженную обстановку. Безразличия не было, но и остроты переживаний тоже. Готовы были в любой момент, если надо, пойти туда. Да, мы были готовы, у нас не было трусости или боязни. Причем это было не только среди нас, молодежи, но и среди преподавательского состава. Конечно, чтобы весь преподавательский состав вдруг пошел и потребовал отправки на фронт — такого не было. Но на базе училища были в разное время сформированы в первом случае штаб танковой бригады, а во втором — батальон в полном составе со своим штабом и материальной частью. Напряжение, понимание, что идут на фронт, было — люди живые, но отказников не было.

Вот еще пример. Был у нас такой Боря Генин, еврей по национальности — нос с горбинкой, акцент. Он учился вместе с нами, перед тем окончив первый курс какого-то института. Конечно, первокурсники и мы, десятиклассники, были уровнем выше остальных курсантов. Он отлично учился, бегал, стрелял, играл в футбол и после окончания был оставлен командиром взвода в училище. Работал как командир взвода, вкалывал, как все. Женился. В 1942 году я был у начальника штаба адъютантом. Он ко мне подходит: «Помоги мне на фронт уехать». — «Ты что?! Только женился!» — «Не могу! Еду в трамвае: „Вот наши воюют, а ЭТИ в тылу прижились“. И так каждый день! Каждый день! Больше не могу!» А я знаю, что у него мама, сестра, отец парализован. Жалко отправлять… Но когда я с мамой поговорил, оказалось, она тоже его поддерживала. Он извелся совсем. Я тогда пошел к комбату, а потом и к комиссару. Отправили. Через два месяца пришла похоронка…

Осенью 1941 года отец ушел в армию. Сначала он был зенитчиком, но в конце концов он стал начальником шифровального отдела на Закавказском фронте. Первая зима была очень тяжелой. Фактически на моем содержании остались сестра и мать. Мы были на довольстве в Военторге. Тогда ходила такая шутка, мол, стоит ли эвакуировать Военторг, когда наступают немцы? Лучше его оставить, пусть они подавятся им. Все посмеивались, но в шутке была доля истины. Командиров и преподавателей кормили хуже, чем курсантов. Вот тебе меню: в обед первое — щи с капустой. На второе тушеная капуста с рыбой. На третье компот, конечно, без сахара. Все! А у курсантов — каша с маслом, кусочек мяса, котлеты. Вот когда пойдешь в караул, тогда наешься, потому что ребята принесут на весь караул, и тебя накормят. В субботу я шел домой, отоваривая в Военторге талоны. Получал капусту на хлопковом масле, кусочек прогорклой рыбки, хлеб. Утром в воскресенье приходил за завтраком, в обед за обедом, и в ужин за ужином. 5 километров пешочком — итого 30 километров. Но в результате дома кастрюля капустных щей, сколько-то рыбы и хлеба для моей мамы и сестры. Плюс хлеб, который они получат по карточкам. Это единственное, что давали, а все остальное или не отоварят, или заменят незнамо чем. Например, мясо заменяли яичным порошком. Но, во всяком случае, концы с концами как-то сводили. Все понимали, что трудно, но праздник будет — винегрет сделаем. Праздничным блюдом было винегрет и котлеты на каждого — это предел мечтаний. Буханка хлеба и бутылка водки стоили одинаково — 400 рублей. При всем при том ходили в кино с танцами. Все старались пораньше прийти на очередной сеанс, чтобы потанцевать, послушать музыку. В Татищеве, что в 40 километрах, формировались поляки Андерса. Вот эти поляки приезжали на поезде в Саратов и тоже ходили в кино. Были очень внимательны к женщинам и пользовались определенным успехом, потому что у них всегда банка тушенки, галеты, можно немножко подкормиться. Кончилось это тем, что в один прекрасный момент этих поляков выдворили из кинотеатра и избили. После этого они стали вести себя скромнее. Но до самого их ухода они все время толкались по рынкам и магазинам.

Забегая вперед, надо сказать, что с конца 1942 года нашим питанием занялись. Нас отлучили от Военторга и поставили на армейское довольствие. Стали получать паек со склада — хлеб, мясо — все как положено. Но с зарплаты удерживали пайковые деньги.

Во взводе у меня было 30 человек, и все саратовцы — механики, художники, фотографы, бухгалтеры. Из них 70 % женаты, а у 40 % дети, а у некоторых и по двое. Выходной день. Увольнение. Командир роты, старший лейтенант Огольцов: «Так, на взвод три увольнительных». — «Как мне делить три на тридцать?» — «Хорошо, три в субботу, три в воскресенье». Это всего шесть. Когда же он семью увидит?! А дрова наколоть нужно?! С женой поспать нужно?! Я иду к комиссару батальона — мне дали еще два. Итого восемь. Как-то зашел в подвал нашего учебного корпуса. Смотрю, есть пустующее помещение, но окна обшарпанные. А у меня во взводе столяр был, Вдовин. Спускаемся в подвал. Спрашиваю: «Можно что-нибудь порядочное сделать?» — «Стены прочные, рамы прочные. За столярку я отвечаю». Был и маляр. Я и его сводил. Пошел к старшему преподавателю по боевой подготовке, сводил его в этот подвал. Решили там сделать класс огневой подготовки. Мой взвод стал строителями, и у всех до конца, до выпуска был решен вопрос увольнения. Причем я обещал, что троек не будет, и троек не было. Уже после того как я их выпустил, с ними остались отличные отношения. Они частенько приходили ко мне домой. Как-то на Новый год принесли елку. Из-под Сталинграда привезли подарок — ППШ, два магазинных диска, банка патронов и 12 гранат с запалами. Меня не было, оставили маме: «на случай, если заварушка начнется». В городе не стреляли, но ракетчиков было много. Были и налеты начиная с 17 июля 1942 года — пытались мост через Волгу вывести из строя.

Перед самым выпуском моего взвода меня назначили адъютантом старшим (начальником штаба) батальона. Мои ребята выпустились, я их проводил на фронт, в основном под Воронеж. А уже с сентября был назначен преподавателем тактики. Трубил, как положено — от зари и до зари — три взвода, 90 человек. Но мне нравилась преподавательская работа. Готовишься и отрабатываешь. В основном в поле пешими по-танковому. Иногда трактора дадут, а то БТ или Т-28. Основная работа командира — управление. Нужно довести отдачу распоряжений до автоматизма. Прибыли на место, нужно разместиться. Дается распоряжение на размещение. Здесь должно быть все предусмотрено — и поставить машину, и назначить охрану, и наблюдение вести, и техническое обслуживание обеспечить, и питание экипажа, и многое другое. Начинается выдвижение. Все распоряжения по подготовке к выдвижению должны быть точными и не упустить из виду ни одной мелочи — заправка ГСМ, боеприпасами, осмотр вооружения. В движении может быть нападение, воздушная атака. В этих ситуациях нужно уметь быстро и четко распорядиться. Дальше есть виды боя — наступление, оборона, разведка, охранение.

Чтобы успеть за световой день пройти программу, все перемещения только бегом.

Впрочем, если семь часов на улице зимой, то пробежаться — это не так и плохо. В общем, преподавательская работа у меня получалась, и на фронт, сколько я рапортов ни подавал, меня не пускали.

Я выпустил взвод и сделал два выпуска, работая преподавателем тактики. Всего 210 человек — хватит! И я своего добился. Нарушил дисциплину… им деваться было некуда, и они направили меня на фронт. Что я предпринял? Рассказывать я тебе не буду. Началась эта история в училище, а окончилась, когда я уже учился в академии после войны. Короче, была история, и неважно, какая, главное, что в феврале 1944 года получил направление, приехал в Москву в отдел кадров БТМВ на «Соколе». Две недели я ждал назначения. Разместился на квартире знакомых. Это были хорошие дни — днем я шел в кино, вечером в театр, зал Чайковского, в консерваторию. В марте месяце я получаю назначение на Первый Белорусский фронт, адъютантом старшим 267-го отдельного танкового батальона. 8 марта 1944 года я прибыл к начальнику штаба 23-й танковой бригады 9-го танкового корпуса по предписанию на должность адъютанта старшего. А должность занята. Пока заявка ходила, выдвинули своего офицера: «Поезжайте в штаб корпуса. Вам там что-нибудь подыщут». Я два года добивался, чтобы меня отправили на фронт, а теперь опять в резерв! «Какие должности у вас вакантны?» — «Есть должность командира роты». — «Никуда не поеду, назначайте командиром роты». — «Хорошо, а потом по возможности поставим вас адъютантом». Так я стал командиром роты.

Корпус находился на переформировке. Батальон, которым командовал Женя Дышель — отличный товарищ, скромный, симпатичный, располагался в роще. Ну как батальон? Всего человек 15 офицеров и человек десять солдат — все, что осталось после зимних боев. Потери за операцию всегда были большие. Вот, например, летом 1944 года на Друть мы вышли в составе 125 человек. А закончили на Буге — 25 человек офицеров, солдат, сержантов. Вот такая примерно текучесть…

Так вот, среди этих пятнадцати человек оказались ребята, что знали меня по училищу. Офицеры бездельничали — белок стреляли, самогончик травили, шли какие-то политические занятия, стрельбы. Буквально через несколько дней стал помощником начальника штаба. Подошел к командиру: «Я могу с офицерами тактикой заняться». — «Давайте, берите, занимайтесь». Я начал проводить занятия по тактике. Ребята с удовольствием занимались — им надоело уже бездельничать.

Провожу занятия. Тема: «Действия танкового взвода при наступлении в ночных условиях». Нарисовали на карте обстановку. Отыграли оценку обстановки, приказы отдали — все как положено. Противника обозначали солдаты, которые в двух километрах приготовили взрывпакеты, холостые патроны. Ребята с удовольствием отвечают на вопросы. Разбились по экипажам. Пошли. Отыграли, как нужно, на рассвете закончились наши занятия. Возвращаемся в расположение батальона мимо Минаевщины, где стоял штаб бригады. Там паника! Решили, что десант высадился! Поднялись по тревоге. Звонят в батальон: «Занимаемся боевой подготовкой, согласно расписанию, которое вам представлено неделю назад».

Ну, наконец получили танки Т-34–85. Стали заниматься сколачиванием экипажей, проводим занятия уже с машинами. Приходит время идти в наступление. Меня, как адъютанта, направляют в рекогносцировочную группу бригады. Наша задача выдвинуться в район следующей остановки на ночь. Провести там рекогносцировку, чтобы встретить танки и быстро расставить. Это очень напряженная работа — близко линия фронта, действует немецкая авиация. Сосредоточились. Приказали сделать карты — ящики с песком с изображением местности на ближайшую задачу. Мне это привычно по училищу. Прямо в грунте, обложив яму досками, я и пятеро солдат быстро сделали карту местности до Бобруйска. Штаб бригады делал себе отдельно. Когда увидели наш ящик — свой закопали, и весь офицерский состав бригады участвовал в рекогносцировке на нашем ящике. Я, конечно, ходил королем.

23 июня 1944 года была дана команда: «Вперед!» Я со штабной машиной, как положено. Основная работа заместителя начальника штаба — составление донесений. Каждый день в 19 часов кровь из носа, но в письменном виде донесение должно быть в штабе бригады. Никаких уважительных причин его отсутствия быть не может — сразу взыскание. Что в донесениях? Писали от руки: «Батальон вышел на такой-то рубеж, потери такие-то, успехи такие-то, захвачено столько-то трофеев». Подписать должен начальник штаба и командир батальона. Исходные данные для донесений добывал сам у командиров рот, командира батальона, связываясь с ними по рации. К концу дня я мог вызвать командира роты. Я же производил учет потерянных и подбитых вражеских танков, за которые платили деньги. Надо сказать, что на моей памяти конфликтов с выяснением, кто подбил, не было. Сказать, что много было подбитых, — нет. Не было массового уничтожения противника. Немцы не дураки. Они не стояли и не ждали, когда их подобьют. Да и потом, мы не авиация — там собьют самолет, и все бегают, просят акт подписать, что они сбили.

Итак, 23 июня начало атаки. Туман — авиация не действовала, работала только артиллерия. Пошли штрафники — никакого успеха нет. Мы должны были входить в прорыв. Мы не танки НПП. Но их танки побили, а успеха нет. Начали брать танки из нашего корпуса туда. Танки горят… Рассвело. Пошла авиация. С задержкой в один день мы двинулись, преодолели Друть, она не широкая, но глубокая речка. Короче говоря, мы вошли в прорыв. Через несколько дней наступления вышли к рокаде в районе Бобруйска, соединились с 11-м танковым корпусом и замкнули кольцо окружения. Фактически мы замыкали внутренний фронт окружения. Развернулись фронтом на восток. За нами река Березина. Батальон держал около четырех километров фронта! Танки курсировали по дороге. Штабную машину мы укрыли за шоссе, вырыли окопы. На рассвете немцы пошли в самую настоящую психическую атаку, как показывают в кино — пьяные в дым, с автоматами. Танки стреляют из пулеметов и пушек, а они все равно прут! Один немец вскочил на танк, пробежал по нему, спрыгнул — командир батальона его пристрелил. Мы из-за танков ведем огонь по тем, кто прорывается. Конечно, в тот момент никакого страха не было. Уже стало рассветать, и я вижу: справа какая-то группа движется — вроде наши. Точно! Пехота! Я ходу навстречу к ним. Выхватываю пистолет, стреляю вверх: «Стой!» Они настроены, мягко говоря, агрессивно… Кричу: «Всем лечь между танками». Совместными усилиями мы отбили немецкую атаку. Таким было мое боевое крещение.

Вышли к Бобруйску. Оттуда повернули на Осиповичи. От Осиповичей пошли на запад партизанским краем. Все дороги партизаны от немцев перегородили лесными завалами. Темп движения определялся саперами и партизанами, которые шли с пилами и пилили проходы в завалах на ширину танка. Пробьют коридор на километр, мы продвинемся. Было так, что горючее кончается, танк останавливается, и все — бензовозы не могут пробиться. Проезд занят танками, артиллерией. Бензозаправщик, не доходя до передних танков, заправлял ближайшие. Но за три-четыре дня этот район мы преодолели и вышли к Шацку. Ввязались в бой. Со мной радист, через плечо РСБ, наушники у меня, я разговариваю. Вдруг дают зашифрованный текст. Первая группа должна мне сказать страницу кода. Код бестолковый, и квитанцию не дают. Я не выдержал, говорю: «Проверьте первую группу». А в это время слышу — открытым текстом командир бригады: «Прекратить атаку, вернуться на исходные позиции». У командира батальона танк сожгли, он еле выбрался… Картинка. Пыльная дорога. По ней идет обгоревший танкист — весь обожженный, волосы сгорели, руки, как крылья, растопырены. Из ближайшего танка вытаскивают простыню, быстро выливают на нее спирт и ей оборачивают тело. И сразу под одеяло. Вот так выглядело оказание первой помощи…

Я здесь не воевал — у меня свои дела: связь, донесения, кто погиб, кто ранен, как там с боеприпасами. На подходе к Барановичам погиб начальник связи бригады. Меня забрали из батальона и назначили на эту должность. Посадили на «Виллис». И стал я бороздить по матушке Белоруссии из конца в конец — где на «Виллисе», а где ползком. Зато научился ходить через обстреливаемый артиллерией участок. Танки видно — вот они, в двух километрах стоят, а связи нет. Что делать? Танка нет. На «Виллисе» не проедешь. Значит, бегом туда. В первую воронку вскочил и слушаешь, как бьет. Четыре — значит, батареей, две — взводом. И в промежутке между залпами, раз — в следующую воронку перескочил. Вот так от воронки до воронки.

Так мы дошли до Буга. А перед тем как его форсировать, ранило заместителя командира батальона. Начальник штаба стал заместителем, а меня поставили на то место, на которое я приехал 8 марта 1944 года. Вот так закончилась Белорусская операция. Тут уже другая работа — комплектование личного состава, награждения, захоронение погибших и извещение родственников.

Вышли из операции — всех живых наградить обязательно. Я старался, чтобы командир роты написал наградные, но это же литература — не всем дано. Короче говоря, много пришлось писать самому. С комбатом мы как-то разговорились после Белорусской операции. Я говорю: «Женя, давай кого-нибудь поведем на полного кавалера ордена Славы? Три операции — три ордена». — «Давай! А кого? Это же три операции! Из танкистов никто не продержится». — «Давай нашего фельдшера». У нас фельдшером был татарин — мужик будь здоров! Человек неповторимого мужества. А санинструктором была женщина. Звали ее Сима. Когда она видела, что танк подбит, — она сразу сатанела, с ней разговаривать невозможно становилось. У нее каким-то звериным становилось лицо, и она, не обращая внимания, что по ней стреляют, бросалась к этому танку. Так что нам везло — беспокоиться о помощи, в случае если танк подбит и ты ранен, не приходилось. Короче, вот так решили и представили его к ордену Славы III степени. В дальнейших боях он получил ордена всех остальных степеней. Меня за эту операцию наградили орденом Красной Звезды.

Дальше захоронения. В ходе боев хоронили сразу под вечер. Старались сколачивать гробы и хоронить так, чтобы «привязать» могилу к местности — колодцу или тригонометрическому пункту. Составляли карточку захоронения с описанием расположения могилы. Когда вышли из боев, тогда обратным ходом с нашими карточками отправляли команду, которая будет откапывать, делать братские могилы. Никого потерять нельзя. Комплектование, захоронение и награждения — вот моя работа.

Формировка была длинная — с августа месяца по январь. Я Жене предложил: «Я считаю, что в бою без начальника штаба тебе плохо. Тебе достается, а я в течение дня бездельничаю — только слежу за теми, кто убит, ранен, эвакуирован. Я возьму себе танк». Так и сделал. Взял танк, начальника связи посадил, чтобы тот поработал с радиостанцией. Я еду в танке, а если он идет в атаку, то я выскакиваю, не мешаю людям воевать. Но, вспоминая своего предшественника, который тоже любил на танке ездить и при этом с ним никогда связи не было, я на штабную машину посадил помощника, хорошего парня, по фамилии Ухонь. Договорились держать с ним связь по кодированной таблице. Бригадную таблицу мы не имели права использовать, она секретная. Я нарисовал свою, где слова соответствовали цифрам. Только то, что нужно — противник, убитые, танки, подбитые автомобили и так далее. И когда мы вошли в Польшу и в день проходили по 40–80 километров, штабная машина не успевала за танками. Потому что она шла в составе колонны штаба бригады под охраной. Одиночные машины не пускали. А донесения кровь из носа нужны. Вот тут и пригодились и связь, и таблица.

В Польше война как шла? С утра выезжаем — свободно. Едем. В полях полно немцев, а мы едем спокойно и даже по ним не стреляем. Зачем? Они идут на запад. Куда они денутся?! Только боеприпасы тратить. Среди дня, может быть, появится одна засада, а к вечеру, как правило, что-то да объявится. Сбиваем заслон и становимся в ближайшем селе на ночлег. Танки нужно разместить, организовать круговую оборону, службу наблюдения и внутреннюю службу, обеспечить питание — ужин сегодня, завтрак до рассвета. Требуется уточнить задачу на следующий день. Комбат-то должен выспаться, в конце концов. Этими вопросами занимался я, а он утром встретится с командирами рот, уточнит им задачу, и все.

Опочно мы прошли. И вдруг ставится задача повернуть на север и через сорок километров выйти к какому-то городку и взять его. Ночью, в дождь, ничего не видно, батальоном взять город! Мы рванули. Ехали-ехали, куда-то приехали. Встали колонной в поле. Не поймем, где находимся. Дождь закончился, вышла луна. Я примерно догадался, где мы. Послали танк к какому-то домику. Вдруг пулеметная очередь — немцы. Говорю: «Женя, давай пошлем два танка. Через два-три километра они должны увидеть железнодорожный переезд». Рискнули — действительно переезд нашли. С рассветом прошли через лес, а там километр — и город. Батальонная колонна въезжает в город. Причем была дана команда орудия зарядить и быть готовыми к немедленному открытию огня, но не стрелять. Окраина. По периметру этого города несколько батарей 88-мм зениток. Из окраинных домов к ним, видимо после завтрака, не спеша идут расчеты. Когда увидели звезды на башнях, повернули и бегом назад. Мы спокойно ворвались в город. Появился народ, приветствуют нас, бросают леденцы. На рабочих окраинах люди на танк подавали своих детей, чтобы танкисты поцеловали, погладили ребенка. Когда прошли город и остановились в деревне, появился поляк, у него четверть и две рюмки. И вот он к каждому танку подходил, наливал себе, а вторую рюмку протягивал танкисту. Со всеми выпил.

Нас по линии политуправления все время дергали, почему мы не посылаем посылки домой. К фронту идут вагоны с боеприпасами, другими материалами, а обратно — пустые. Спрашивается, почему не разрешить солдатам, сержантам, офицерам посылать посылки? Вышел приказ, разрешавший посылать 10-килограммовые посылки. А у нас плохо — мы города берем, но в них находимся полчаса, час — нам некогда, а за нами пехота. Я как начальник штаба говорю Жене: «Давай соберем что-нибудь ребятам на посылки. Возьмем немецкий тягач, что они недавно захватили, нагрузим чем-нибудь из магазинов, а потом раздадим». Так и сделали. Нагрузили в него шерсть, кожу, шелк, обувь. Обувь раздали на все танки. А кожу и ткани решили в ближайшее время разрезать и раздать по 5–10 метров. А в это время застряла кухня. Поехали на этом тягаче навстречу кухне. Подъехали, подцепили, вытащили кухню из грязи. Проехала метров 200 — закончилось горючее. Пешком пошли. Отошли метров 300, оборачиваемся, а по тягачу уже казаки шуруют…

Наступление продолжается. На подходе к реке Друзь нас обстреляли. Меня оглушило. Я сидел в танке, когда по башне попали из «фаустпатрона». Броню не пробил, но вырвал кусок стали. Осколками были ранены пехотинцы, сидевшие на трансмиссии. Я, оглушенный, инстинктивно выскочил из танка. Пока приводили себя в порядок, колонна ушла. Догнал я ее у реки. На другом берегу пять танков, но не нашего батальона, ведут бой, а мост, по которому они переправились, — горит. И тут крик: «Комбата убило!» Женя, как все танкисты, торчал из люка. Вдруг откуда-то — никто не понял откуда — одиночный выстрел, и сразу насмерть. А у него была любовь с техником-артиллеристом Машей. Девчонка была отличным техником, хорошо знавшим оружие. Она, когда узнала, — в рев. Пока то да се, вдруг стрельба — Машка немцев гражданских бьет. Они бежали на своих фурах на запад и у населенного пункта скопились, поскольку мост сгорел. Маша, увидев Женю убитым, потеряла над собой контроль, схватила автомат и пошла их лупить. Я туда. Она увидела меня, кричит: «Женьку убили!» Я подбежал, взял за руку, она мне всю гимнастерку облила слезами… Сделали гроб и к утру похоронили. Так потеряли мы Женьку…

И тут началось… У него был заместитель, очень милый человек, деликатный. Он мне говорит: «Командуй!» Как это я буду командовать?! Пришлось. Был приказ двигаться на Калиш. Мост сгорел. Пошли искать брод. С трудом переправились. Так получилось, что утром к городу я подошел один на своем танке. У одного из домов стоят немецкие мотоциклы. Мы туда. Выскакивают два немца и на мотоциклы. Дали по ним очередь. Интересно, что это за дом. Рассвет, холодно, замерзли, есть хочется. Подъезжаем, вошли в дом. Накрыт стол. Жареное, пареное, закуска, выпивка. Оставили на танке двоих, а остальные пошли завтракать. По рюмочке выпили и поехали дальше.

Вошли в город и натыкаемся на танк заместителя командира бригады Морозова — мерзейшего человека. Зашел в дом, в котором он остановился. Представился, спросил: «Товарищ полковник, какая здесь обстановка?» Продвинулся вперед. Выехал на площадь, находившуюся на возвышенности. От нее шло четыре улицы. Четыре танка, причем не только моего батальона, стояли возле домов, прикрывая выходы на площадь с трех сторон. Я поставил свой танк на улицу, которая выходила к мосту через реку. За мостом, метрах в трехстах, виднелась колонна немецких повозок. Танки, что сюда пришли, ее обстреляли. Возницы поразбежались, а лошади стоят, хвостами машут. К нам вышли поляки, рассказали, что немцы близко и где-то в домах есть немецкий генерал. Стало понятно, что с трех сторон немцы и открыта только дорога, которой я приехал. Думаю: «Что мы здесь стоим?!» Пехоты у нас нет. Из приданной батальону роты автоматчиков дай бог четыре-пять человек и минометный расчет. От пехоты мы оторвались часов на 10–12. Она подойдет только к завтрашнему утру. Короче, голые танки.

Поехал к Морозову, докладываю: «Товарищ полковник, у меня предложение отсюда уйти. Выйти на окраину, дождаться, когда подойдет пехота, и с пехотой взять город. Или дождаться, когда немцы начнут контратаковать, а они начнут очень скоро, и сразу смотаться». — «Вы что?!!» — «А что?! Насмерть стоять?!» — «Если потребуется, будем стоять насмерть!» Чего с дураком разговаривать?! Хоть он и начальник… Я вообще не знаю, как он появился у нас в бригаде, такой жирный, толстый, с таким апломбом…

Как говорится, с чем пришел, с тем и ушел. Вернулся на место. Прошло буквально тридцать минут, и немцы пошли на нас со всех сторон. Что осталось? Вести огонь, стоять насмерть. Шла пехота при поддержке самоходок. Мне уже один раз попали, второй раз попали — все, башня не вращается. А пехота идет. Танки подбиты. Экипажи выскочили. Думаю, пора и мне выскакивать. А немцы уже мостик перешли. Выскочил я из танка. Плотный огонь. Увидел через дорогу калитку в заборе. Решил бежать к ней. Бегу и думаю: «Открыта или закрыта?!» Открыта! Вскочил во двор. Крыльцо. Дверь заперта. Забор около двух метров, поверху колючая проволока в три ряда, так что два метра с хвостиком. На улицу бежать поздно — немцы. Слышно, как они кричат: «Рус, рус!» Вижу, лежит бревно. Я его приставляю к стенке, разбегаюсь с крыльца, на бревно опираюсь, чтобы повыше прыгнуть. Дождь, слякоть, у меня сапоги скользят. Опять разбегаюсь, опять на это бревно, и рукавом полушубка на колючую проволоку. Подтянулся. Краем глаза увидел вбегающих во двор немцев, а я уже в соседнем дворе. Там были наши. В итоге собралось нас человек тридцать — с пяти танков, да плюс минометчики и пехотинцы. Танки все были подбиты, но ни один не горел. Соответственно и ребята целы. Я говорю: «Надо выходить. Двое вперед». Два человека говорят: «Мы будем выходить самостоятельно». — «Ну и дураки, вместе лучше». Но это окружение — агитацию тут проводить нечего. Пошли на восток.

Иногда натыкались на немцев, но в перестрелку не ввязывались. В сумерках заслышали шум двигателей «тридцатьчетверок» — танки бригады. Подошли, сразу заняли домик. Ребята куда-то сбегали, принесли ужин в котелках, фляжку нашли. Ложимся спать. Докладывать будем утром. Вдруг приходит наш батальонный «смершевец» капитан Дурноколенко. Заходит к нам в комнатушку. Я ему говорю: «Дурноколенко, ты хороший мужик, но я тебе советую сейчас убираться к чертовой матери. Мы все только из окружения. Какое у ребят настроение, насколько они себя держат в руках, я не знаю. Утро вечера мудренее. Единственное, что я тебе могу сказать, — по твоей линии все чисто. Было два парня, которые отказались с нами выходить, а так все в порядке». Он ушел. Наступает утро, ребята не расходятся. Приходит посыльный от командира бригады с приказом мне явиться в штаб. Я отправляюсь туда, вхожу. Сидит командир бригады, на столе пистолет: «Ну что?! Отдал немцам танки?!» — «Я сделал все, что мог. Вашему заму говорил, что надо уходить. Нас оставил, а сам удрал». — Он стал орать: «Шагом марш туда. Проверить, все ли танки на месте». Выхожу. Вся братва стоит: «Мы с вами». Вернулись к танкам. Они стоят немножко по-другому, а одного нет: «Неужели командир бригады прав?!» Даже мурашки по спине пошли. И вдруг появляется мальчик, воспитанник батальона автоматчиков, который был с нами в этом бою. Он вообще ко мне привязался и ходил за мной как хвостик. А в этой суматохе он потерялся: «Товарищ старший лейтенант, вы живой? Вас не убили?! Я видел, как вы перебегали». Он рассказал, что все это время провел в подвале дома. Видел, как немцы пытались завести танки, а потом решили их катить, и пятый танк у них укатился к реке. Как эти звери притащили двоих наших и разорвали их танком… Докладывать я никому не пошел — почта сработает. Танки эти восстановили.

Вошли на территорию Германии. До Берлина оставалось 70 километров, когда нас перебросили на север, в зону действий Второго Белорусского фронта. В первых числах февраля мы совершили стокилометровый марш. А ведь на этих танках мы шли с Вислы! Это по прямой 500 километров, а с боями — все полторы тысячи! Самая большая проблема — снабжение катками. Летели бандажи… Короче говоря, прошли по территории Польши и вошли опять в Германию. Надо сказать, что разница большая воевать на территории Белоруссии и Германии или Польши. В Белоруссии шли жестокие бои. Там и «власовцы» держались. Поляки — и вашим и нашим. Это несолидная публика. Поэтому на территории Польши хотя и были схватки, но не такие ожесточенные, а на территории Германии опять начались тяжелые бои — здесь их дом, жены, матери, дети. Кроме того, не стоит говорить о ненависти немцев к своему фюреру — этого мы не чувствовали никогда. Так что бои в Германии были даже пожестче, чем в Белоруссии, не говоря уж о Польше. Батальон сдал оставшиеся танки и отправился в Познань получать новые. Неделю сидели, ждали. Старшим от бригады был полковник Морозов, с которым у меня, понятное дело, сердечных отношений не было. Там мы занимались боевой подготовкой, изучали уставы. Ребята нашли машину и смотались в Познань, где еще шли бои. Притащили фляжки со сгущенкой, галеты, коробки с шоколадом. Получили мы танки, сформировались. Прислали нам и командира батальона — алкаша и любителя женских юбок, гонявшегося за немками. Мы с ним вообще не сошлись. Но у него свое дело, а у меня свое. По завершении формировки меня сместили с должности начальника штаба и поставили командиром роты в соседний батальон. Честно говоря, я был только рад этому. За работу штаба я не беспокоился — Ухань, парень, с которым я провел операцию, был готов меня заменить, а мне хотелось своими руками пострелять. Я к войне относился не как к службе в армии, а как к выполнению своего долга перед Родиной. Короче, это назначение я воспринял совершенно безболезненно.

Принял роту в третьем батальоне, которым командовал Степа Красовский. Ребята меня знают. Получили задачу овладеть городом Альтдам (Домбе), что рядом с Щецином. Но для начала надо было взять город Рейц (Реч). Командир батальона приказал выделить три танка в помощь стрелковому полку. Разведали пути подхода, попросили пехотинцев настелить гати через болотце. Пехота пошла вперед, мы ее поддержали огнем, а когда прошли болото, обогнали пехотинцев и вырвались вперед. Один из экипажей подбил немецкую самоходку, за которую потом получили деньги, молодцы.

Пошли дальше. Я иду со своей ротой, а этот Морозов все время рядом. Подошли к следующему населенному пункту — он горит. На его западной окраине ферма, из которой нас обстреляли. Решили переночевать перед населенным пунктом. Вдруг приехал Морозов: «Слушай, Шипов, давай на твои танки взвод пехоты, станковые пулеметы и через населенный пункт к этой ферме. Давай этих фрицев кончать!» Я говорю: «Товарищ подполковник, населенный пункт горит. Двигаться по нему невозможно — будут гореть люди и танки. Да и мы на том свете окажемся». — «Я что сказал?» — «Я жечь людей не буду. Но если вам очень хочется, я с танками объеду населенный пункт и обстреляю ферму из пушек». — «Ну, давай». Ему главное покрасоваться. Объехали, постреляли и вернулись. Наступает утро. Немцы ферму, естественно, оставили и без нас — они не дураки. Вытянулись в колонну и поехали. Он мне говорит: «Видишь, ферма-то не сгорела, ты ее не сжег». — «Главное — немцев-то нет! Ушли!»

Чем ближе подходим к Альтдаму, тем сильнее сопротивление немцев. Продвигаться нам становится трудно. В бригаде была оперативная группа во главе с командиром соседнего батальона, которая обеспечивала движение. В конце концов этот командир батальона погиб по-глупому. Со мной связывается командир бригады и назначает меня командиром группы по обеспечению движения. В подчинении у меня три-пять танков с десантом или без из второго или третьего батальона — первый батальон не трогают, берегут.

Задача простая — идти вперед, разведывать, обеспечивать маршрут движения. Каждое утро мы выезжаем и едем, пока нам что-то не помешает двигаться. Либо это разрушенный мост, либо какие-то противотанковые сооружения или серьезное сопротивление немцев. Если видим, что сопротивление серьезное, завязываем бой. Я вызываю артиллерию и авиацию. Тут важно хорошо ориентироваться на местности и уметь по карте точно определить свои координаты — это жизнь. Иначе свои же и убьют. Надо сказать, что большинство боялось так работать, а я не боялся, считал, что если не помогут, то и сам загнешься, и ребят погубишь. Я вызывал танк командира бригады. Командир танка, рядом с которым всегда были артиллерийский наблюдатель от «катюш» или тяжелой артиллерии и авиатор, принимал от меня координаты и передавал им — 15–20 минут, не больше, и ты уже результат ощущаешь.

С авиацией несколько иначе. Авиация в интересах моего взвода не полетит. И в интересах бригады не полетит. И в интересах корпуса не полетит. А в интересах армии полетит. Поэтому в интересах армии все время летят группы штурмовиков по три-девять самолетов. Наблюдатель передает координаты той группе, которая сейчас летит в моем направлении. Тот принимает запрос, а дальше уже зависит от меня. Когда они будут пролетать надо мной, я должен заблаговременно начать пускать ракеты в сторону цели. По моему указанию группа начнет работать. И вот под этим зонтиком парочку километров всегда выиграем. Вот так примерно неделю мы шли, пройдя километров 150.

Причем быстро вырабатываются тактические приемы. Например, у нас в стволе всегда был осколочный снаряд. Допустим, по тебе выстрелили, но с первого раза попасть сложно — промахнулись. Важно ответить, и не принципиально, видишь ты цель или еще нет, главное, не дать себя расстреливать. А дальше я начинаю маневрировать, вести наблюдение. Если засек цель, то начинаю лупить по ней. Если нет, то можно бросить дымовую гранату, обозначить, что горю, а потом уже думать, что делать. Это разведка. Тут кто кого.

Но самое главное, надо мной никаких Морозовых нет, никто не портит настроение. Я общаюсь только с командиром бригады, да и то через командира его танка. Только когда отзывают меня для смены маршрута, тогда с ним общаюсь напрямую. Помню, он все ходил с палкой, но до меня ни разу палкой не дотронулся, а мог… правда, он был не такой уж палочник, как командир корпуса Кириченко — тот беспощадно бил, когда его не слушались.

Однажды рано утром подъехали к населенному пункту. Возле него расположились солдаты — заспанные, мерзнут. Спросили, что за населенный пункт и почему они здесь, а не в нем. Сказали, что с вечера не смогли его взять. Мы развернулись, пошли вперед. Дали по паре выстрелов из пушек. Ворвались. Пехота пошла за нами. Взяли этот населенный пункт. До Альтдама оставалось совсем немного — три или четыре километра. Вечером получаю распоряжение от командира бригады Кузнецова утром вести бригаду. Ни свет ни заря поднимается бригада, танки вытягиваются. Мои три танка головные. Я толком не позавтракал, чувствую себя неважно. Стоим полчаса, час — приказа на движение нет. Где же перекусить? Все уже свернули. Макаранец! Точно! Зенитная батарея, которой он командует, свернется только после выхода бригады. Сейчас они на дежурстве. Я ходу к Макаранцу. Я ему говорю: «Ничего не ел». Он командует: «Валя, срочно пожарить картошки». Валя хватает картошку, начинает чистить. Смышленая девчонка, быстро все приготовила, уже несет мне тарелку. Я только рот раскрыл, и танки двинулись. А мои-то головные! Я с тарелкой бегом к ближайшему танку. Схватился за поручень, залез на трансмиссию, двигаюсь. Только остановились, перебегаю на следующий танк, опять на трансмиссию. В конце концов добегаю до своего танка. На моем месте сидит помощник начальника штаба батальона. Подбегает ко мне: «Товарищ старший лейтенант, было такое!» — «Ладно, слезай с танка». Сразу за радио: «Блестящий! Я — Орел. На месте». Все слова в мой адрес были высказаны. Оказалось, что приехал командир корпуса генерал Кириченко и Кузнецову говорит: «Ну, кто у тебя поведет?» — «Старший лейтенант Шипов». Начали меня искать — никто не знает, где я. Назначили другого… Короче, двигаемся в заданном направлении. Дорога идет по насыпи. Мост через небольшой ручеек. Ручеек несерьезный, но параллельно ему идет хороший противотанковый ров метра три-четыре глубиной, стенки которого укреплены бревнами. Мост перегорожен двумя бревенчатыми полузавалами, выполненными так, чтобы проезжающая машина или танк развернулись, подставив борт. Между завалами хорошо горит тяжелый танк ИС. Остальные стоят. Спустился с насыпи в ров. Там два десятка саперов под руководством начальника корпусной инженерной службы лопатами пытаются вырыть пандус. Этими лопатками можно долго копать. А ров этот полон солдат. Полон! Второй эшелон пехоты. Только начал с пехотой переговаривать, смотрю, подскакивает «Виллис». Оттуда бежит какой-то капитан: «Ты, Шипов? Чего здесь стоишь? Я старший офицер связи корпуса». — «Видишь, на мосту танк горит? Другие стоят. Нет, я туда не поеду. Сейчас ров сделают». — «От имени командира корпуса приказываю!» — «Пошел ты!..» Все. А сам думаю: «Сейчас доложит. Что делать?» Говорю: «Славяне, долго вы будете здесь пастись? Мы не можем проехать. Пока мы не проедем, и вы никуда не пойдете, а вас в этом рву минами положат». — «Чего надо делать?» — «Разбирайте бревна, которыми укреплены стенки, заваливайте ими ров». И пошли три «ручья» слева, три «ручья» справа, а саперы лопатками только насыпают грунт между бревнами. Хоть и не очень шибко, но все-таки засыпают ров. А нам нужно, чтобы хоть метра на два повыше — мы проедем. Клюнем, но выйдем на ту сторону, а не выйдем, один протолкнем, второй перетянем. Сделали. Три танка переправили и выскочили к населенному пункту. Тут и один или два тяжелых танка подошли. Огонь идет страшный. Вперед! Я иду вторым. Вошли в населенный пункт. По населенному пункту движемся, прижимаясь к домам. Противоположную сторону сначала пулеметом прочешешь, потом в подозрительные места, каменные дома и так далее — снаряд. Обстреляли, перескакиваем на другую сторону. Потихоньку продвигаемся. Прошли по центральной улице почти до середины. Потом она поворачивала, и на повороте немцы устроили завал. Только головной танк в этот завал сунулся, развернулся — бах, подбит. Я наблюдаю за ним. Вижу, выскочили из танка, ползут. Приползли двое. Уже вечереет. В это время зампотех батальона ко мне добрался. Он пополз к первому танку. Вернулся — танк исправен. Командира танка нет. Спрашиваю у ребят из его экипажа: «Где командир танка?» — «Он выскочил, когда подбили, а дальше мы его не видели». Я встал на танк и ору: «Путско!!!» Тишина. Технику: «Ладно, иди заводи танк». Связался по радио, доложил, что пехоты не вижу, стою на повороте, один танк подбит. Мне приказывают возвращаться, поскольку немцы пехоту отрезали и мы оказались в окружении. Я пошел первым, подбитый танк за мной, третий — сзади. Пушку перекинул влево. Наводчику приказал быть готовым открыть огонь. Только выходим на перекресток, а там стоит солдат с «фаустпатроном». Выстрелили мы одновременно, но, видимо, либо он плохо прицелился, либо волной его сбило. Снаряд прошел выше танка.

Вернулись. Ко мне «смершевец»: «А что Путско?» — «Его подбили». — «Он сюда прибежал. Сказал, что вас уже нет. Такую лапшу вешал. Когда с вами связались, все были просто удивлены, что вы живы». — «Знаешь, какие ощущения, когда танк подбили?! В шоке был, поэтому и убежал». Мы его танк привезли.

Переночевали. На следующий день с утра мне заменили подбитый танк. Пошли дальше. Населенный пункт прошли без боя. На выезде из него стояла брошенная немецкая пушка. Остановились. Я пошел посмотреть на нее. Рядом с ней лежал еще тлевший окурок. Думаю, что это была та самая пушка, что в предыдущий день подбила танк. Еще подумал, что хорошо мы ее выдавили из населенного пункта. Продвинулись чуть дальше, съехали с дороги влево, в низинку, и все наши три танка накрываются! Один за другим. Мне везло — успевал выскакивать. До этого мы сталкивались только с засадами, а тут уже идет организованная система обороны с огневыми позициями с пересекающимися секторами огня. Такие позиции должна подавлять артиллерия и авиация, а не отдельными машинами выскакивать… Счастье, что нас только подбили, но ни один танк не сгорел и ни один член экипажа не погиб.

Вместо того чтобы спокойно пойти в расположение бригады — войска-то у меня больше нет, — я пошел к тяжелому танку, который стоял недалеко за домами. Попросил ребят связаться с командиром бригады. А тот приказывает оставаться на месте и ждать три танка, которые идут на замену подбитым. Вот черт!

Ко мне подходят три танка. Командиры улыбаются — они уже сдохли со скуки волочиться в колонне. Они же танкисты…

Ставлю задачу лейтенанту Пузину — москвичу, красавцу-мужчине с густой шевелюрой: «Поедешь низинкой. По открытой местности не передвигайся. Прячься за кусты». Он обрадовался, что ему дают хоть какую-то задачу, — и вперед! Проходит минуты три, я еще остальным не успел поставить задачу, — столб огня. Его уже нет… Подошла рота пехоты — 15 человек. Я понял, что нам не проскочить. Примерно определил, что позиции немцев находятся в рощице, что метрах в пятистах левее. Вызвал туда артиллерию и авиацию. С командиром роты пехотинцев мы договорились, что они пойдут за нами цепью и с криком «Ура!». Проиграла артиллерия, накрыла эту рощицу, деревья валятся. Пришли штурмовики — добавили. Я двумя оставшимися танками вперед. Пехота развернулась цепью. И мы эти метров триста-четыреста прошли на одном дыхании, ни одного человека не потеряли. Перед нами небольшой косогор, за ним дома — пригород Альтдама. По косогору отступают немцы. По ним лупит все, что можно. Если бы я командовал, то, может, мы на их плечах и ворвались бы в город, но не я командую. Остановились.

Наступает ночь. Появляется Морозов: «Шипов, даю тебе еще три танка. Ночью пятью танками и ротой пехотинцев (рота! 15 человек!) ворвешься и захватишь крайние дома. Займешь оборону и будешь ждать подхода наших войск». Я думаю: «Каким ты был, таким остался!» И что ему говорить? Безграмотный и трус к тому же! Подошли танки со второго батальона. Добили наш, 3-й батальон, потом начали 2-й, а первый так в резерве и идет. Ладно, принял я их. Командир роты пехотинцев ко мне пришел: «Что будем делать?» — «Тянуть время. Мы что-то можем сделать, когда рассветет, в темноте мы ничего не сделаем. Это авантюра. А авантюрами я не занимаюсь».

Перед рассветом пошли. Танки колонной, пехота на танке, а командиры впереди пешочком. Начинает рассветать. Танки рассредоточил, решив, что захватывать мы ничего не будем, а просто проведем разведку боем, чтобы хотя бы огневые точки выявить. Стоило немножечко развиднеться, по нам начали лупить. Веду атаку, засекаю, откуда бьют. Бой шел в течение примерно часа. Потом зажгли один мой танк. Забрали раненых и под прикрытием огня отошли на исходные позиции. Конечно, систему огня я не раскрыл — пятью танками раскрыть ее сложно — они же выделили средств ровно столько, чтобы с этими танками рассчитаться, но те огневые точки, что обнаружили себя, на карту нанес. Я Морозову доложил, пошел в штаб бригады. Возвращаюсь. Морозов мне вдруг выдает: «В первом батальоне заболел командир роты, пойди, подмени его». Это же не биржа труда! Там 6 командиров взводов! Я говорю: «Никуда я не пойду». Пошел, сел в танк. Прошло какое-то время, бригада пошла в атаку. Вначале все шло нормально, но потом изменился режим огня. То шел огонь войсковой артиллерии, а тут мощность разрывов резко увеличилась. Я так думаю, стала стрелять либо береговая, либо корабельная артиллерия. Танки горят. Не обязательно, что все горят, но видно, 3–4 танка горят. Остальные встали.

Появился командир второго батальона капитан Купцов. За ним появился танк с номером 01. Бог ты мой! Кузнецов приехал, командир бригады. А мы под минометным огнем. На танке Купцова развернули знамя, и он пошел вперед, чтобы столкнуть танки. Слышу: «Шипов! — Родной писклявый голосок командира бригады. — Тебя Морозов на роту посылал? Почему не пошел?» — «Там что, своих офицеров недостаток?!» — «Ты видишь, где танки?» — «Вижу, но те, что стоят, — подбиты, а целых не вижу». — «Найди и толкни вперед. Войди в связь. И вперед!» Это значит связаться с его радиостанцией, а потом двигаться. Я ему нужен на веревочке. Это правильно. Сел в танк: «Блестящий! Я — Орел!» Связался. Я к тем танкам, что подбиты, не поехал — там искать нечего. Я еще утром, когда в атаку ходил, приметил, что левее есть лощины. Наверняка уцелевшие танки скатились туда. Устоять перед уничтожающим огнем такого калибра и в такой массе снарядов, это же просто невозможно. Надо обязательно уходить вправо, влево. Там трусов не было. В первую лощину сунулся — никого нет. У меня мурашки по спине. В наушниках крик командира бригады: «Куда ты пошел!!!» А я только отнекивался: «Понял, прием». Приезжаю во вторую лощину — вот они, красавчики, разбрелись по косогору. Только я встал, вижу, ко мне идет человек. Я узнал командира второго батальона, Купцова. «Шипов, это ты?» — «Я». — «Чего ты приехал?» — «Прислали вас толкать». — «Что тебе надо?» — «Два танка». — «Хорошо». Приказал. Один танк есть. Командир второго танка: «Я вам не подчиняюсь. Я не из вашего батальона». Времени у меня нет. Говорю: «Ты знаешь, что вчера „смершевцы“ забрали одного танкиста? Так ты будешь вторым». Парень поменялся в лице: «Буду делать то, что вы прикажете». Итак, у меня три танка. На бугор мы не полезем — атака в лоб ничего не даст. Возьмем левее. Они и без меня пробовали — на выходе из лощины догорал танк. Расставил танки на выходе из лощины. Вызвал артиллерию по соседним с ней домам. Перед собой вызвал авиацию. Приказал начать движение во время авианалета. Распределил цели между экипажами — не просто так сломя голову выскакивать, а все время стрелять. Наша первая задача была проскочить открытое пространство и спрятаться за домами, потом взять левее и по дороге выйти к Альтдаму. Купцов говорит: «А мне что делать?» — «А ты весь цыганский табор выстраиваешь и выдвигаешь, чтобы они могли огнем прикрыть наш правый фланг. Когда мы тронемся на ту сторону, вы делаете по одному-два выстрела по дороге. Это наша артподготовка». Итак, слева меня прикрывает артиллерия, спереди обеспечивает авиация, справа танки. Сам я тоже не сплошал. Все сработало на 100 %, и мы на один или два километра продвинулись. Подъехала колонна — десятка два танков, которую вел Купцов: «Что дальше делать будем?» — «Давай развернем атаку на Альтдам». Вышли немного вперед. Идем, разговариваем, я поворачиваюсь, а Купцова нет — лежит в нескольких метрах от меня, стонет. Ранило его. Не сильно, но выбыл из строя. Положили его на танк и повезли в тыл. В подвале дома развернул наблюдательный пункт, выставил охранение. Вперед решил пока не лезть. Вдруг шум, ругань: «Еще слово, и я стреляю!» — «Ладно, веди к старшему». Командир роты штрафников… У них тоже задача — Альтдам, но нет патронов к автоматам. Дал ему патроны и ящик гранат, запалы. Расположил впереди танков, в готовности атаковать Альтдам. Закрепил за танками. Если огонь будет слабый, то пойдут десантом, а если сильный — за танками. Прошло немного времени — опять кто-то там заворчал наверху. Оказывается, артиллерист с двумя пушками приехал. Разместил я их до кучи. Теперь артиллерия есть, пехота есть. В общем, все нормально. Вернулся танк, отвозивший раненого комбата, командир передал от него привет. Дело к полуночи. Приходит офицер связи: «Товарищ старший лейтенант, приказано все танки вывести в исходный район». Пригласил артиллериста и командира штрафников, сказал, что получил приказ. Вызвал своих командиров, рассказал, как вытянуть колонну, рации только на прием, ехать на пониженной передаче.

В роще меня фонариком останавливает командир бригады, обнимает — родной человек. Вывел я их всех, расставил, организовал службу, как положено. Наутро приехала кухня, все покушали. Приехал Морозов: «Ты пушки почистил?» — «Только встали». — «Так, сначала пушки чистят, а потом кашу едят!» На этом мы с ним расстались. Я приступил к обязанностям начальника штаба третьего батальона. Нас отвели, дали время привести себя в порядок и перебросили на юг, к Кюстринскому плацдарму. Разместились на восточном берегу Одера. Некоторое время стояли, ремонтировались, занимались боевой подготовкой. Новых танков нам не дают.

В один из дней вижу, идет командир бригады с девочкой-солдаткой. Мы, командиры, стоим на просеке, разговариваем. Подходит и, обращаясь к ней, говорит: «Кого ты выбираешь?» Она посмотрела: «Вот этого маленького». Командир бригады: «Так вот, Шипов, это вам радист. Между прочим, я тебя представил к ордену Красного Знамени». Ох, думаю, разговоров было по этому представлению… Я не думаю, что Морозов был в восторге от того, что меня представляют к ордену Красного Знамени, которого он сам еще пока не получал. Все-таки за 3 дня подготовить и провести пять атак! Мы выглядели неплохо на фоне танкового корпуса. Я не очень верил в это награждение, но раз сказал, то спасибо. Этой девочке говорю: «Давай в штабную машину, будешь радистом». — «Что?! Только в экипаж!» — «Ты что, с ума сошла?» Видать, она была из тех девчонок, что рвались на фронт. Она считала, что ее место в бою, в танке. Ее папа военачальником, в другом месте, видимо, попросил командира бригады пристроить… Ладно, в экипаж так в экипаж. Честно скажу, что она пришлась ко двору. Закрепилась в экипаже командира взвода лейтенанта Нуянзина. Бойкая такая. Она была старше, чем командир танка, — скажет, все сделают. А поскольку она сама трудилась, не отсиживалась, то имела уважение. И в экипаже изменилась обстановка — никакого мата, все с чистыми подворотничками. Около этого танка вечно куча народу — и солдаты, и офицеры, конечно, и из штаба бригады. И она, чтобы освободиться от них, приходила ко мне в штабную машину наедине побыть.

Вдруг приказ — бригада из трехбатальонной становится двухбатальонной. Меня назначают начальником штаба второго батальона. Новых танков мы получать не будем, а будем укомплектовываться за счет танков, приходящих из капитального и среднего ремонтов. Мы не успели укомплектоваться, как нас вывели на Кюстринский плацдарм, где мы продолжили получать танки. Танки приходят из ремонта, как правило, не с полным экипажем. Нехватка кадров была очень большая. Даже командиров танков, офицеров, недоставало. А где возьмешь танкистов? Запасных, учебных полков рядом нет. Делали так. Ну механик-водитель — механик-водитель, его никем не заменишь. Наводчики — из заряжающих, командиров танков — из наводчиков или из механиков-водителей, заряжающих и радистов — из автоматчиков, благо в бригаде был свой батальон. Они все время ездили на танках. Они большую часть времени на трансмиссии дремлют, а танк окопать или боеприпасы загрузить — это они делают под руководством членов экипажа. Короче, к началу операции мы успели укомплектоваться, провести стрельбы, отработать с экипажами действия при оружии, действия в составе экипажа, а с офицерским составом — рекогносцировку, работу с картой.

Вечером 15 апреля весь офицерский состав батальона собрали в землянке. Нам объявляют задачу на наступление. Брать Берлин! Обращение военного совета фронта заканчивалось словами: «На вас весь мир смотрит, вся страна! Вам заканчивать войну!» Ребята слезы глотали…

Где-то еще в утренних сумерках из-за Одера проиграли «катюши». Мы, 9-й танковый корпус, действовали в очень тесном, как никогда, взаимодействии с пехотой 3-й ударной армии генерала Кузнецова. Наша 23-я танковая бригада была придана 29-му стрелковому корпусу, а батальон в зависимости от задачи взаимодействовал непосредственно со 150-й, 171-й или 207-й дивизиями. Продвижение было не простым. Это не Польша, где по 40–50 километров в день шли. Нет! Дай бог, 10–12 километров. Оборонялись они хорошо — очень много каналов, препятствий, все заминировано. Но нас очень много. Нас просто очень много. Такого огня, количества выпущенных снарядов я не видел. Мы фактически шли за постоянным огневым валом. И конечно, был порыв, желание как можно скорее закончить с этой проклятой войной.

Был такой случай. Перед нами роща на высотке. Как ни ткнемся в нее, так несем потери. Увидели, что чуть правее нас к роще ведет лощина. Если в нее спуститься, то из рощи наши танки не простреливаются. Но нужно до этой лощины проскочить по открытой местности метров триста. Решили с командиром батальона, что он первым на своем танке проскакивает в эту лощину. Разогнался по просеке и помчался. Дорога под уклон, скорость километров под 60, дымит, пылит. Благополучно влетает в эту лощину. Моя задача всех поочередно туда выпустить. Танк за танком, перебросили батальон в лощину, а от ее выхода до рощи всего метров сто. Мы развернулись и ворвались в нее. Задачу выполнили. Лес был хорошо подготовлен к обороне. Возле дорог были вырыты окопы, лежали «фаустпатроны». Были сделаны специальные доски по ширине просеки с закрепленными на них минами и фугасами, которые пехотинцы должны были вытягивать на веревке перед танками.

Вошли в рощу, не торопясь ее заняли. Пошел я в кусты. Только сел, как рванет недалеко, потом еще раз!!! Я скорее на дорогу! Ребята увидели столько «фаустов» и давай их расстреливать по деревьям. Кто ж знал, что я там сидел!

Чем ближе к Берлину, тем больше чувствуется, что подходим к столице. 20-го числа вышли в зону дачных поселков — красивые рощи, коттеджи. Умели, собаки, и отдыхать, и строиться… За каждый метр приходилось сражаться…

Хорошее, прекрасное утро. До Берлина 20 километров! Салют! По логову фашистского зверя — огонь! И по одному выстрелу пальнули. Такое настроение. Где-то рядом немецкий аэродром, оттуда взлетает самолет, он еще не успел набрать высоту, пролетает над нами, и его сбили.

Подходит командир танка, на котором я езжу: «Товарищ старший лейтенант, я смотрю, у вас нет трофеев». — «На черта они мне? Я как-то раз уже собрал посылку — туфли, материал, все как положено. А потом мама присылает письмо: „Костя, не присылай, пожалуйста, посылок. По адресам, куда приходят посылки, потом наведываются“». — «И все же, товарищ старший лейтенант, давайте мы вам что-нибудь подыщем». Проходит минут 15–20, мчится один из членов экипажа: «Все! Нашел, товарищ старший лейтенант, пойдемте». Пошли. Приводит меня в подвал коттеджа. Через подвал натянута веревка, а на ней висит пять шуб. Папе, маме, мне, сестре и девушке (она не стала женой, но у меня была девушка, с которой я переписывался. Мне запомнились эти треугольнички. Помню, в Белоруссии я был офицером связи бригады. Мотаюсь, то меня тут обстреляют, то там. Вдруг встречается почта: «Товарищ старший лейтенант, вам есть письмо». Пишет: «Вот сегодня всем классом мы поехали на Волгу, загорали, хорошо провели время. Пели песни». Знаешь, как приятно такое читать?! Есть места, где тихо, светит солнышко…). Ребята сверху притащили чемодан, в него запихнули все пять штук: «Ну, все, товарищ старший лейтенант, у вас есть с чем приехать домой». На танке три бачка по 90 литров. Один бачок долой. Чемодан обернули брезентом, стянули ремешками, сделали по форме бачка и к борту.

Через некоторое время команда: «Вперед!» Заняли какое-то село. Приказ: «Командир батальона, начальник штаба — на площадь!» Мы только заняли, только ворвались в это село, какой дурак нас на площадь зовет?! Я понимаю, куда-то к танку, в окопы, в подвал, а то на площадь! Ладно, приказ есть приказ — он не обсуждается. Пошел. Грязь непролазная. У сапога оторвалась подошва. Я взял веревку, примотал, чтобы они не хлюпали, конечно, ноги мокрые. Навстречу комендант штаба бригады Бобров. Он дружил с Симочкой, которая к тому времени уже уехала домой рожать. Он посмотрел: «Что у вас такое?» — «Да вот. У меня нога маленькая, 38-й размер, а тут сороковой…» — «Постойте здесь. Один момент». Куда-то сбегал, принес немецкие сапоги с подковкой. Эти сапоги я потом лет семь носил. Собрались на площади.

Оказывается, это Морозов приказал собрать всех офицеров батальона. И как нас накроет! Я стоял недалеко от танка. Как только разорвался снаряд, я прыгнул за танк головой и ногами вперед, а попа отстала немножко… и в нее осколоки! Четыре раза подбивали в танке, контузия, шоки были… а здесь ранило, а Боброва убило… Ребята меня сразу в танк, штаны вниз, сразу полотенце со спиртом и в подвал. Всех раненых погрузили на танк и в медсанвзвод, что стоял в двух километрах в рощице. Рану открыли, обработали, в машину и в корпусной медсанбат. Там уже кровати… Ножичком порезали, все почистили. В кузов машины сено, брезент, погрузили и за Одер в госпиталь. Таких, как я, целый коридор. Оттуда нас берут на операцию. Местный наркоз… Женщина-хирург с шутками по поводу места моего ранения вытащила осколки. Перевели в палату — комнату жилого дома в полуподвале. На следующий день встаю на ноги, я же футболист, танцовщик — если не ходить, срастется не так. На костыли. На третий день вопль сестер: «Ты боишься, что мышцы на заднице не так срастутся, а у тебя все течет, весь хирургический материал на тебя перевели». Говорю ребятам: «Нам нужно устанавливать с нашим хирургическим отделением твердые, хорошие отношения. Давайте сделаем благодарственный ужин». В окно видны только ноги. Прошел солдат, мы его окликнули: «Слушай, солдат, тебе часы нужны?» — «Да». — «Канистра спирта! Полчаса тебе времени. Через полчаса другого пригласим». Проходит полчаса — приносит. «Пробуй!» Попробовал, нормально, не ослеп. «Кто пойдет к начальнику отделения?» — «Ты затеял, ты и иди». Я прихожу на перевязку: «Есть предложение вместе поужинать. Приглашаем все ваше отделение. Три хирурга, четверо сестер. И нас семь человек». — «Хорошо». Я в столовую, к нашему шеф-повару прикостылял: «Нам нужен ужин. Мы пригласим медперсонал. Нас будет около двух десятков. Хватит тебе 5 литров спирта?» — «Вполне». Вечером на ужин всем составом… Оставшийся спирт смешали с соками, сделали легкий женский напиток — и вкусно, и скромно, не перепились… Паника случилась, когда дежурный по госпиталю появился, но мы его тоже угостили. Устроили танцы — взяли расчески, бумагу… музыкальное сопровождение. Все очень хорошо прошло, все были довольны. Во всяком случае, на следующий день я прихожу, девчонки говорят, чтобы не тратить на тебя много бинтов, сделаем тебе гипсовую повязку. Вопрос перевязок стал очень простым. Сразу снизился расход перевязочных материалов.

Ребята воюют, приезжают оттуда, навещают. Знаю, что войска подходят к городу. Настает 25-е число — пятый день после ранения. Я уже хожу по улице. Смотрю, машина нашей рембазы. Фельдшер и командир ремонтной роты сдружились (после войны они поженились), а тут ее ранило, и водитель привез ей гостинцев: сгущенку, шоколад. Я говорю водителю: «Без меня не уезжать. Я сейчас». Поднимаюсь наверх в палату: «Ребята, я уезжаю в бригаду, хочет кто поехать?» Желающих не нашлось. Нам сказали, до июля месяца мы будем гарантированно лежать. Чего нарываться? Хватит уже — все уже навоевались. Я в кабину… Часа через 3 я с костылем уже был на северной окраине Берлина. Начальник штаба бригады увидел: «Ты что?! Весь в бинтах!» — «Все нормально». — «Иди в медсанвзвод, будешь пока находиться там». — «Есть!» Здесь как раз бронетранспортер с саперами. Я туда… А тут танки навстречу. На первом командир батальона майор Ярцев: «О! Костя!» Я на танк… На остановке ребята говорят: «Товарищ старший лейтенант, жив ваш чемодан!» И пошла война по улицам — танки поддерживают пехоту, простреливая улицу. Пехота продвигается, занимает перекресток. Танки подтягиваются — пушка влево, пушка вправо. Держат перекресток и, если надо, отражают контратаку. Карт никаких нет. Заплутать можно запросто. Наступление продолжалось и днем и ночью. И ночью мы один раз действительно плутаем — ориентироваться тяжело. Все горит. Вдруг появился Морозов и начинает орать на майора Ярцева, моего командира батальона. Увидел меня: «Шипов, принимай командование батальоном! Разбирайся здесь! Все, я поехал!» — он уезжает. Я поворачиваюсь к комбату: «Чего на меня смотришь?! Ты что, не видел, когда он бывает пьяным. Если он хочет назначить меня командиром, пусть он пишет приказ, объявляет приказ при личном составе. А этих пьяных вспышек я наслушался вот так! Так что ты командуй и плюнь на это!»

К 28-му мы вышли к тюрьме Моабит. На территорию тюрьмы заехала моя штабная машина. По Моабитштрассе подошли к мосту Мольтке и 30 апреля захватили его. Мы все это время действовали со 150-й дивизией. Генерала Шатилова мы мало, но видели, а командира 756-го полка Зинченко, который тоже с костылем ходил, как я, видел каждый день. Совместно взяли этот мост и дальше продвигались сюда.

Наш второй батальон вывели во второй эшелон, заменив первым. Ведь как было организовано? Один полдня воюет, а второй обеспечивает — охрану тылов несет. Потом меняются. Когда перешли во второй эшелон, я мотнулся в медсанбат на перевязку. Выхожу из здания, где медсанвзвод располагался, — стоит танк лейтенанта Нуянзина. Сел на танк и поехал. Приехали к мосту. На мост нас не пускают, поскольку в нем справа большая дыра и он пошатывался. Пропускаем артиллерию, повозки, кухни, пехоту. А мы пока ждем и стоим теперь уже первым эшелоном. Батальон почти в полном составе — потери в городе были небольшие. Ждем. Я слез с машины, смотрю, из нее вылезает радистка, на ней фильдеперсовые чулки, туфли на высоком каблуке, шерстяная юбочка, набивная голубая кофточка, платочек и сверху танкошлем. Говорю: «Ты что как кукла разоделась?!» — «Товарищ старший лейтенант, мы же в парк едем, а ведь там танцы и публика нарядная — конец войны. Так пусть я первой там буду!» Эхх… Знала бы она, что через полчаса окажется обгоревшим трупиком размером вот с этот стол, за которым мы сидим…

В это время появляется минометчик. У него противогазовая сумка чем-то набита. Он нам кричит: «Эй, славяне! Сколько вас здесь?» — «Пять человек!» — «Держи!» — дает нам пять часов. «Приказано всем, кто участвует в штурме Рейхстага, дать часы». Как мы потом поняли, это были часы, которыми Гитлер собирался наградить офицеров за взятие Москвы. Мы, конечно, на этом не успокоились, потом сами сбегали в ближайшие пакгаузы, но там почти все было почищено. Потом ручные часы сестре подарил, а карманные отцу. А у него их украли. Через некоторое время прибегает посыльный, передает приказ командующего армией, нам перейти на другую сторону канала и один танк выслать для разведки возможного подхода к Рейхстагу. Если все удачно пройдет, то это же поездка за Героями! Комбат говорит: «Кого же мы пошлем? Ну что, танк Нуянзина? Они только что успешно провели разведку. Он, пожалуй, из всех наших выделяется». Куда ехать? Нужно проехать мимо дома гестапо и въехать в первые ворота, ведущие в парк, и по аллее ехать в сторону Рейхстага. Посыльный от командующего армией садится на танк, как сопровождение. Они впереди, за ними танки батальона. Мы видим, как они проскакивают первые ворота, видимо, не заметив их, движутся дальше ко вторым мимо здания театра «Король-Опера», находящегося в руках у немцев. Вдруг со стороны этого театра выстрел, и танк загорелся сразу. На наших глазах в 50 метрах горит танк, где девочка, где ребята, которые поехали за Героями, и мы ничего не можем сделать. Они все выскочили, но, видимо, был пробит бак, они облиты все дизтопливом, в пламени… Вернулся только командир взвода Нуянзин, он был в боевом отделении, в шинели внакидку, хотя было довольно тепло. Может быть, он был просто предусмотрительный мужик… Когда танк загорелся, он выскочил, сбросил с себя горящую шинель. Волосы у него горят. Он прямо головой в кювет, заполненный водой, и ползет к нам… Мы, конечно, постреляли по театру, но остался очень неприятный осадок. Конечно, мы их потом всех наградили посмертно…

Вошли мы в парк через первые ворота. В парке было много зенитных орудий. Мы начали бить по этим орудиям. Приблизиться к Рейхстагу было невозможно из-за траншеи метро, строившегося вскрышным методом, заполненной водой из реки Шпрее. Через нее был мост, но годный только для проезда автотранспорта. Всем было ясно, что по этому мосту танкам не проехать. Короче говоря, мы постреляли по зениткам, пока все не побили. Потом стали в оборону. В районе Рейхстага были сосредоточены отборные эсэсовские части, которые потом попытались прорваться через нас.

В ночь с 30-го на 1 — е мы стояли в парке, а утром переехали ближе к мосту Мольтке. Команды двигаться дальше не было. Я потом догадался, почему. Наш батальон пошел справа от здания гестапо и в парк, а первый батальон пошел левее. Они подошли к этой траншее, через которую был дохлый мостик. И Морозов приказал: «Вперед!» Поехал танк, на котором был мастер вождения механик-водитель Попов, который прошел от Курской… Под этим танком рушится мост, танк переворачивается, падает. Ребята ничего не могли сделать — все утонули. Командиру посмертно присвоили Героя. Второй танк подбивают. Это мне рассказал артиллерист, Герой Советского Союза, когда мы встречались со школьниками школы № 1130. Он мне сказал, что был поражен командами нашего командира бригады.

1 мая мы оставались у моста и весь день находились под страшным обстрелом. Сидели в подвале в готовности в случае чего выскочить к танкам и отразить контратаку. Я решил выйти из подвала. Подбегает командир танка: «Товарищ старший лейтенант! Что делать?!» — «Что такое?» — «Мина попала в танк, и ваш чемодан с трофеями загорелся». — «Режь веревки к чертовой матери! Пусть это все летит на мостовую и горит. Не хватало, чтобы из-за этого чемодана сгорел танк!» Жалости никакой не вызвало, но конец истории с трофеями получился оригинальный. Вдруг команда: «Срочно представить пять человек к званию Героя». Сразу дать по телефону данные, а завтра к утру представить наградные материалы. Мы дали по телефону маленькую реляцию на пятерых. Назавтра нужны были наградные с печатью. А где печать? В штабной машине во дворе тюрьмы Моабит. На улице уже смеркается. Участок Моабитштрассе до моста и после него простреливается со страшной силой. Дома горят. Можно было, конечно, забастовать, и никто бы меня не обвинил. Комбат вообще мне в рот смотрит. Он боялся все-таки, что я решу батальоном командовать. Но я подумал, что и не такое бывало. И пошел. Из подвала в подвал. Один раз назад обернулся, а того подвала, где я сидел, уже и нет. Добрался до площади, а по ней бьет батарея. Мне надо проскочить через нее и вбежать в калитку. Считаю: раз, два, три, четыре, пауза… раз, два, три, четыре — вперед! Бегу и думаю, а если калитка закрыта? Нет, открыта. А кто там, в тюрьме? Парторг, замполит, делопроизводитель, начальник связи. Я их всех поднял писать реляции. А это не так-то просто. Короче говоря, написано, печать поставлена, и уже рассвело. Во дворе нашел велосипед, сел на велосипед. Прихожу, а тут уже братание с танками Украинского фронта. Завтрак.

Хотели на стенах расписаться, но тут команда — строиться. И танки пошли на северную окраину Берлина. Героя получил командир танка из наводчиков, который действовал быстро и хорошо, остальным заменили на хорошие награды не ниже ордена Красного Знамени.

После выхода из боев нас перебросили на север, километров за 20–30 от Берлина. Там, в какой-то деревушке, мы встретили День Победы. Мы спали. Вдруг прибегает дежурный: «Товарищ лейтенант, в лесу ракеты!» — «Поднимай дежурный взвод по тревоге!» Оделся. Выбегаю. А ребята уже поняли, в чем дело, — стреляют в воздух. Уже на рассвете сообщили по телефону, что война закончилась. Провели митинг — на завтрак. Завтрак был победный — ведь в каждом танке пятилитровый бачок спирта всегда был.

— В мемуарах командира 150-й стрелковой дивизии генерала Шатилова В. М. указано, что в боях за Берлин командовал 23-й танковой бригадой подполковник Морозов. Кто был командиром бригады в то время, Кузнецов или Морозов?

— Командиром бригады оставался Кузнецов. Командовал он, конечно, здорово, но у него были приступы какой-то болезни, которую он скрывал. То ли припадки эпилепсии, то ли обострение радикулита. Бывало так, что прямо в течение боя он был вынужден ложиться к врачам, и его всегда подменял Морозов. Кузнецова, видимо, устраивало, что есть такой Морозов, который всегда готов подменить. В Берлинской операции так и получилось. Задачи 15-го числа ставил Кузнецов, а когда пошли, он вдруг исчез и появился, только когда бои окончились. Честно говоря, мне не нравятся мемуары Шатилова. Там о нашей бригаде, которая все время поддерживала его дивизию, без танков которой пехота двигаться не могла, всего два слова написано. А ведь они тогда нам в рот смотрели, ждали от нас продвижения.

— В боях за Берлин какое было настроение? Больше хотелось жизнь сохранить или войну закончить?

— У меня таких вопросов не возникало. Для меня были важны мои ребята, экипажи. Я заботился прежде всего, чтобы они остались живы. Не дай бог, если ранят, скорее вытащить, перевязать и отправить. Это было главным. И конечно, выполнить задачу как можно быстрее, обязательно иметь успех.

Мне нравилось, когда получалось так, как задумал. Нравилось налаживать взаимодействие с артиллерией, авиацией, пехотой. Ты совершенно в другом измерении ведешь бой. Что танкист? Сидит в танке. Батальон развернулся — стреляет. Это нужно. Великое дело мужество! Но понимание действий противника, умение применить все средства ведения боя — это не менее важно.

— Во время боев за Берлин где вы спали?

— Обычно в танке или подвале дома. День воюем наверху. К вечеру, если останавливаешься в районе домов, обследуем подвалы. Как с подвалом разбираться? Входишь в подвал, там темно и гробовое молчание. Зажигаешь фонарик и просвечиваешь передний ряд. Потом достаешь шоколадку, освещаешь ее, откусываешь и протягиваешь ближайшему мальчику или девочке. А иногда и женщине, кто рядом. Уже тональность тишины меняется — шепоток. А потом говоришь, на смешанном новгородско-немецком языке, что сейчас придет кухня, и, пожалуйста, с котелками по одному выходите наверх и получите еду, столько, сколько привезем, и хлеб. Подъезжает кухня. Из нее танкисты берут только чай. Только! Никакой каши! Потому что у них есть галеты, шоколад, сгущенка, а каша вся идет в котелки. Немцы народ организованный — в очереди без толкотни стоят. Но когда уже кашей запахло, то уже разговор оживляется, уже начинают тебе помогать. Принесут таз, помогают умыться, перевязать раненых. Потом принимаем решение, где спать и что делать. На сон времени мало — пока все организуешь, уже час или два ночи, а в 4–5 часов надо вставать. Много приходилось спать в танке. Механик-водитель спит у себя в кресле. Радист тоже рядом в своем кресле. Заряжающий и наводчик на боеукладке. А я же ростом небольшой — поднимаю орудие, на казенник пушки кладу крышки от боеукладки, ложусь, что-нибудь под голову и ногами в нишу башни. Я вот как-то раз спал, а пистолет у меня в кармане лежал. Во сне повернулся, вдруг выстрел внутри танка. У меня из кармана выпал пистолет. Обычно он у меня стоял на предохранителе, а тут выстрелил. Я замер, мурашки по спине — кто запищит. Там же лежат люди! Никто не запищал. Днем пулю искал-искал, но так и не понял, куда пуля делась.

— Как строились взаимоотношения с мирным населением?

— Много разных примеров. Первый танк ворвался в населенный пункт, и вдруг пацан, немчонок. Ему до лампочки, война или не война. Он через улицу бежит. Механик-водитель увидел, рычаг на себя и в сторону. Врезается в сарай. Хорошо, что противооткатное устройство не вышло из строя. Про раздачу каши я уже говорил. Немцы говорили нам: «Фильге зунд (много вам здоровья)!» Могли даже и прослезиться. Ждали-то они другого… Но когда размещались по квартирам после войны, пожилые к нам относились не лучшим образом, а средний возраст, молодые нормально относились. Изнасилования? Я в 60-х был на Кубе, выполнял миссию по восстановлению инженерных курсов. Мы их учили, как учить. Я задал вопрос: «Как у вас с изнасилованием на Кубе?» А мне в ответ говорят: «А что это такое?! Около магазина стоят две девушки. Вы подходите, здороваетесь. Они обязательно на ваше приветствие откликнутся. Вы начинаете разговаривать. Предлагаете прогуляться. Если она хоть один шаг сделает — все проблемы уже решены. Если нет — не привязывайтесь, приглашайте следующую». Так же и в Германии — если не хамишь, а нормально разговариваешь, отзываются и с удовольствием идут на контакт. В бригаде никого не судили за изнасилование или мародерство.

— Какое было отношение к женщинам на фронте?

— Уважительное. Мы своих девчонок на руках носили. Все девочки были заняты, при ком-то. Самое тяжелое положение было у командира медсанбата. Почему? Сплошные девочки, а рядом штаб корпуса… Конечно, были и циничные люди. Например, Кузнецов, командир бригады. С одной стороны, лучшего командира не придумаешь — если он ведет бригаду, потери будут минимальные. Но был грубый, неотесанный, внешне непрезентабельный, к женщинам относился как к подстилкам. Девочки тоже разные были. Та же Сима. Вначале, как говорят, у нее было много знакомых и она пошла по рукам. Ее можно понять — она сама из сельской местности, оказалась среди офицеров с орденами, медалями. Кстати, все те, с кем она была близка, были видные ребята, статные, прекрасные офицеры. Потом они с Бодровым уже как супруги жили. Рожать она к его родителям поехала.

Маша, подруга Жени Дышеля, тоже поехала рожать. Мы ей потом высылали туфли.

Мне, уже после войны, одна девчонка понравилась. У меня с ней не было ни бесед, ни встреч, просто взаимная симпатия. У нее был роман с командиром батальона автоматчиков. Она бы и не против со мной дружить, но у нее есть друг… Уже перед моим отъездом мы с ней встретились, она говорит: «Какая же была дура, а теперь у меня жизни нет». Он ее сифилисом наградил. В конце войны была вспышка венерических заболеваний.

— Как вы оцениваете танк Т-34?

— Это была прекрасная машина. Настоящая изюминка, достижение мысли. Конечно, мы страдали от недостаточной толщины брони, но с точки зрения технологичности ремонта — простейшая. Ремонтопригодность величайшая! А это одно из важнейших свойств танка. С точки зрения оружия он тоже хорош. Как-то мы находились под непрерывным артиллерийским обстрелом. Мне показалось, что за нами наблюдают с заводской трубы, до которой было километра два, не меньше. Так я первым же снарядом ее снес.

Обслуживание танка было делом нехитрым, в боевую готовность машина приводилась довольно быстро. Вот не было устройства для выброса гильз, и их приходилось выбрасывать через верхний люк, а в остальном отличная машина.

— С какого времени танкисты почти не ели с кухни, были на подножном корму?

— У танкистов постоянно были трофейные запасы — тушенка, галеты, сгущенка, шоколад. У немцев было неплохое снабжение… Вообще немцы хороши как воины — исполнительные, выученные, стойкие, идеологически выдержанные. Они не сдавались! Власовцы — те трусливые были. Я вот помню, мы немца поймали допросили, а потом спрашиваем: «Ну, а если что, будешь на нашей стороне воевать?» — «Я что, власовец?» С другой стороны, самопожертвования, готовности защищать свою страну до последнего у них особо не было.

Окончилась война. Надо было продолжать учиться. С трудом, но добился направления в Академию БТМВ на инженерный факультет. У меня было очень простое соображение. В 1941 году напал враг. Что я сделал? Я своевременно стал военным. Встретил войну, не будучи призван — мне только в 1943 году повестка пришла. Преподавал в училище. Все-таки 210 человек подготовил. Вырвался на фронт, воевал. Короче говоря, моя совесть чиста. А теперь разрешите, я буду жить, как я хочу.

<< Назад   Вперёд>>