Почему я пошел в летчики? Время такое было. Чкалов, Леваневский, Ляпидевский, Каманин, Водопьянов, Громов, — герои! Хотелось быть похожим на них. Кроме того, из моей слободы Замостье города Суджа Курской области, где я родился и жил, ребята постарше уходили в летные училища. Бывало, приедут в отпуск — в красивой форме, в таком, понимаешь, реглане… Завидно! Я и решил, что пойду только в авиацию, чтобы получить реглан, форму и освоить современный истребитель! Вот с этими мыслями по путевке комсомола в 1937-м году я поступил в Роганьское летно-штурманское училище.
Там после бани нас, новобранцев, разбили по ротам, которые впоследствии были переименованы в учебные эскадрильи. Надо сказать, что в отдельной эскадрилье обучались испанские ребята, у которых переводчиком была Роза Ибаррури. Насколько я знаю, испанские летчики проходили ускоренный курс обучения, который закончился буквально через несколько месяцев после нашего зачисления. Они получили новое офицерское обмундирование — костюмы, регланы, удостоверения об окончании училища, звание лейтенантов и отправились нелегально через Францию в Испанию, имея русские фамилии, в качестве добровольцев из России. Нам же пришлось начинать учебу с курса молодого красноармейца. Первую неделю мы жили в казарме, где каждый получил койку и тумбочку. В казарму первой роты нас привел строем пехотный старшина. Первое, чему нас обучили в училище — это правильно заправлять койку. Командиром роты был у нас капитан Гусев, заместителем лейтенант Ломпакт, тоже пехотинец.
Через неделю на аэродроме мы разбили палаточный лагерь, в котором провели все лето и осень, изучая уставы РККА, винтовку Мосина, пулемет «Максим», пожарное дело. Занимались физкультурой и, самое главное, строевой подготовкой, стрельбой из винтовки или пулемета по мишеням. Помню, за день так намотаешься, что ждешь, когда же будет отбой ко сну. Перед сном выстраивали нас на линейку, делали перекличку, а командиры, Гусев и Ломпакт, делали нам замечания или давали задания на следующий день. После подъема занимались по отделениям физзарядкой, потом строем шли на завтрак в гарнизонную столовую. До и после обеда — занятия, причем не в помещении, а на солнце, в лагере. Выходной был только в воскресенье; до тех пор, пока мы не закончили курс молодого красноармейца, нас из лагеря никуда не пускали. После домашней свободы это было непривычно и довольно трудно. Были случаи, когда отдельные курсанты не выдерживали такого напряжения и убегали из лагеря домой. Их потом этапом доставляли обратно, сажали на гауптвахту. Через несколько месяцев мы пообвыкли; зимой закончили курс молодого красноармейца, сдали экзамены, а уже весной принимали присягу перед знаменем училища.
Только после принятия присяги мы были зачислены курсантами.
Весной 1938 года Роганьское летно-штурманское училище было разделено на Роганьское штурманское училище летчиков-наблюдателей (штурманов) и Чугуевское военно-воздушное училище летчиков-истребителей. Я все переживал, что меня оставят учиться на штурмана, но нет, повезло, и меня зачислили в летное училище, переведенное в город Чугуево. Еще в поселке Рогань после курса молодого красноармейца мы начали проходить так называемую терку — теорию полетов, штурманское дело, материальную часть самолетов, на которых нам предстоит летать в будущем, морзянку, топографию, физику, математику, медицину. Значительное место в обучении занимала физическая подготовка. На стадионе проходила специальная физподготовка, на нем же были установлены все снаряды — рейнские колеса, турник, брусья, козлы, канаты. Мы играли в футбол, баскетбол, теннис, волейбол, занимались легкой атлетикой и боксом. Один раз мой земляк, Иван Шумаев, хороший боксер, сильно мне попал, и я решил, что этот вид спорта не для меня. Я до сих пор его не признаю, считаю, что это просто избиение людей. Постоянно проводились какие-то соревнования, походы и переходы, ориентировка на местности по приборам с выходом на какую-то цель.
Курсантам выдавалась стипендия: 1-й курс — 80 рублей в месяц; 2-й курс — 100 рублей и 3-й курс — 120 рублей. Кроме того, нам давали 1 — 2 раза в месяц увольнительную до 24 часов. Все подлежащие по очереди увольнению после завтрака выстраивались в линейку, и лейтенант Ломпакт проверял форму одежды — подворотничок должен был быть белоснежным, сапоги должны блестеть, обмундирование должно быть чистым и выглаженным. Для того чтобы попасть в увольнение, у курсанта не должно было быть двоек по теории, в противном случае курсант должен заниматься в выходной под наблюдением офицера-преподавателя или старшины. Особенно тяжело доставалось тем, у кого по физкультуре была двойка. Ну, например, на турнике не мог подтянуться на руках определенное количество раз или не сумел выполнить упражнение на каком-то снаряде, например, на брусьях или на кольцах. И тогда весь выходной — тренировка, пока не выполнишь норматив. Через год мы себя сами уже не узнавали, так изменились.
Мы были разбиты на отделения в составе 10 — 12 человек. Командиром отделения у нас стал Павел Кулик, паренек из Донбасса, старательный и дисциплинированный. Сосед по койке у меня был Женя Жердий[1].
Других я помню хуже.
Прежде чем приступить к учебным полетам, мы прошли медицинскую и мандатную комиссии. Часть курсантов, у кого родители были раскулачены или репрессированы, были отчислены из училища.
И в 1938 году в октябре получил месячный отпуск и поехал на побывку домой к своим родителям и братишке Николаю. Мы были еще курсанты, и носить «курицу» на левом плече нам не позволяли, но, как правило, все курсанты перед отпуском ездили в Харьков и заказывали себе обмундирование по своему вкусу, чтобы было красиво. Я поступил также и домой приехал в военной форме, которая была смесью курсантской и командирской. На левом рукаве рубашки и шинели была пришита красивая «курица», шлем был уже не солдатский, а командирский, я был подпоясан широким командирским ремнем, бляха — со звездой и портупеей, что в училище категорически запрещалось носить. Кроме того, мне дали отпускные! В то время это были приличные деньги, мы могли шикануть!
Прошел всего год, как я покинул свой дом, так что и друзья, и знакомые девушки все были на месте. Прежде всего у меня в доме был устроен большой прием друзей с выпивкой и отличным столом. Потом были встречи с друзьями в единственном ресторане г. Суджа. Вечерами ходили в кино, на танцы в Доме культуры, после которых мы провожали своих девушек домой. Дальше поцелуев дело не заходило. За этим родители как ребят, а также особенно девушек следили ревностно, и запреты строго соблюдались. Друзей очень интересовали вопросы о полетах на самолетах. Я честно рассказывал, как прошел первый учебный год и что пока никаких полетов не было.
Только в апреле—мае 1939 года нас разбили на звенья по 7 — 8 человек, каждое из которых возглавлял летчик-инструктор, и мы приступили к освоению самолета У-2. Мое звено возглавлял лейтенант Михаил Михайлович Караштин. В это же время нам ослабили режим и начали давать увольнительные в город Чугуево и Харьков. Первое, что каждый из нас сделал в городе, это сфотографировался и послал фотографии домой, родителям и знакомым.
И вот — мой первый полет. В передней кабине мой инструктор, лейтенант Караштин Михаил Михайлович[2]. Я — в задней кабине, через резиновый шланг подключен шлемофоном к своему инструктору, так происходили переговоры между инструктором и курсантом. Как в песне:
Поступает команда заводить мотор, впереди перед самолетом стоят техник и кто-либо из курсантов, они надевают на концы пропеллера «карманы» резинового жгута длиною метров 10 — 15. Конец жгута мои товарищи курсанты растягивают до тех пор, пока он не соскользнет с пропеллера. Я в этот момент должен успеть ручкой крутануть в кабине магнето и запустить двигатель М-11. Так происходит несколько раз, пока я не поймаю момент, когда надо крутануть это магнето, и мотор не заработает. Значительно позже, отказавшись от амортизационных резиновых жгутов, стали запускать моторы, дергая рукой за лопасть пропеллера.
После запуска инструктор скомандовал прогреть мотор. Тормозов на самолете не было, и он удерживался на месте двумя колодками, поставленными под колеса. После прогрева инструктор дал команду убрать колодки. Курсант и техник убирали их. Мотор работает на малом газу. Следующая команда — вырулить на старт. Я выруливаю к стартеру и останавливаюсь, поднимаю руку, прошу у стартера разрешить взлет. Если нет помех, стартер отмашкой флажка разрешает взлет. Помню, инструктор все предупреждал, чтобы я не зажимал ручку управления, а то бывали случаи, когда курсанты так хватались за ручку, что мешали инструктору производить взлет или посадку. Наконец взлетели, сделали полет по коробочке — четырем сторонам аэродрома на высоте 100 — 150 метров.
Инструктор спрашивает: «Ты видишь вон там трактор?» — «Нет, не вижу. Где?» — «Ты что? Слепой, что ли?» Присмотрелся — точно, трактор! Кричу: «Вижу!» — «Ну, вот, молодец. Давай садиться». Он мне говорит: «У тебя осмотрительность неважная, надо тренироваться». Я расстроился. Думаю: «Не дай бог, отчислят». Но ничего, обошлось. Дали мне штук двадцать провозных вместо положенных тридцати, и Михаил Михайлович сказал: «Виталий, давай попробуем тебя выпустить». Я говорю: «Может, еще немножко с вами полетаем?» — «Нет, ты уже все правильно делаешь».
Что самое главное в первых полетах?
Самое главное — выровнять самолет на посадке примерно в полуметре от земли. А то смотришь, а курсант выровнял метров на десять. Ему с посадочного «Т» кричат: «Эй! Тебе лестницу подать?!» Слава богу, у меня хорошо получалось, а некоторых отчисляли — не могут определить высоту. Потом прошел пилотаж в зоне — виражи, бочки, петля… Петлю сделать сложно поначалу, а если вдруг вверху завис — вся пыль и мусор из кабины на тебя сыплются. Программу У-2 мы продолжали учить и зимой 38 — 39 года, летая на лыжах. Началось обучение высшему пилотажу, полетам в звене из трех самолетов, это не так-то просто — выдержать дистанцию и интервал между самолетами! Кроме того, нам давали учебные полеты в строю по маршруту. Итак, за 1938 год нам удалось освоить взлет-посадку на самолете У-2 и пилотаж — глубокие виражи, боевой разворот, штопор.
Весной 1939 года перешли на изучение УТ-2. Эта машина более скоростная и строже, чем У-2. Я самолеты не ломал, а другие ломали, даже У-2. А как сломают его, звено сидит без полетов, пока сами же под руководством техников его не отремонтируем.
Когда закончили программу на УТ-2, пересели на И-16 — прекрасный истребитель, но очень строгий. В особенности на посадке и на взлете. Сначала учились рулить на старых истребителях с ободранными плоскостями, чтобы не взлететь ненароком. И вот на такую машину, которая никогда в воздух не поднимется, садился очередной курсант, запускал мотор и давал газ почти полностью. Бежал по аэродрому, имитируя взлет. Важно было разбежаться, поднять хвост машины, убрать газ и удержать истребитель на пробежке. Это довольно сложное упражнение, с которым не все справлялись. Бывали случаи, когда на пробежке кто-то не удерживал самолет в прямолинейном направлении. Он резко разворачивался, иногда ломалось шасси. Ну и, конечно, тогда могли загнуться концы пропеллера, коснувшись земли. После такого случая вся группа курсантов отстранялась от пробежек вплоть до окончания ремонта самолета. Все делали сами курсанты под руководством техника звена. Все, конечно, расстраивались, особенно виновник аварии, так как он понимал, что лишил всю группу обучения пробежкам. Мы все старались как можно быстрее восстановить самолет.
Обучение пробежкам продолжалось 1,5 — 2 месяца, после чего мы приступили к освоению самого современного истребителя И-16. Если пробежками мы занимались на аэродроме, расположенном рядом с училищем в г. Чугуево, то осваивать И-16 нас опять обязали на аэродроме у деревни Кочеток, потому что там кругом степь, строений почти нет. Если бывало, кому приходилось садиться на вынужденную посадку, то кругом ровные поля.
Итак, после подъема — физзарядка по группам с пробежками, это ежедневно, потом — завтрак, строем в столовую, дальше — строем в казарму, переодевались в летное обмундирование и строем на грузовые автомобили, на аэродром у деревни Кочеток.
С главного аэродрома, расположенного вблизи училища, учебные двухместные самолеты УТИ-4 инструкторы вместе с техниками перегоняли на аэродром, где мы их встречали и сопровождали на стоянку. Дальше инструктаж, что будет сегодня, кто когда полетит, и пошла учеба. И так целый летный день стоит сплошной гул над аэродромом. Потом привозят всем так называемый полдник. Это, как правило, стакан какао плюс бутерброд с чем-нибудь или булочка с маслом и чаем.
Чугуевское военно-воздушное училище я закончил в сентябре 1940 года, освоив четыре типа самолетов и имея налет 40 — 45 часов. По окончании училища нам было присвоено звание «лейтенант», и меня откомандировали для прохождения службы в 10 ИАП, находившийся в г. Шяуляй Прибалтийского военного округа. И самое главное! Нам выдали форму офицера ВВС, о которой я мечтал, еще учась школе! Правда, реглан не дали, сказав, что выдадут в частях, но и там не дали, что сильно расстроило.
После прибытия в полк нас, шестерых выпускников Чугуевского училища, распределили по авиаэскадрильям, разместили по квартирам в городе Шяуляй, зачислили в штат на должности летчиков-истребителей с окладом 850 рублей в месяц и закрепили в столовую полка, расположенную здесь же, в гарнизоне, где мы завтракали и обедали. Ужинали мы в городе, в столовой гарнизона. Из 850 рублей нам платили лишь 1/4 зарплаты в литах, чего вполне хватало на жизнь. Остальные деньги перечислялись в рублях в пограничный таможенный банк, и, когда мы отправлялись домой в отпуск, мы их получали при пересечении границы на таможне. В то время как в России все товары, в том числе даже хлеб, отпускался только по карточкам и страна жила бедно, а в Литве в магазинах было изобилие еды и товаров. В одном обувном магазине мне понравились очень красивые, как я думал, заграничные туфли, а оказалось, они из России, фабрики «Парижская коммуна», но таких в России в то время нигде нельзя было купить. Купил я себе и швейцарские часы «Лонжин». Все это осталось на квартире и пропало во время отступления.
Как я уже сказал, жили мы на частных квартирах. Я поселился у семьи офицера Литовской армии, который перешел на службу в Красную Армию. Его пехотная часть базировалась в г. Вильно. Так что он домой приезжал по праздникам, иногда в выходной день. Кроме меня, здесь снимал отдельную комнату летчик нашего полка младший лейтенант Виктор Волков. Относились к нам хорошо — мы даже вместе собирались за столом на праздники и в выходные дни. Оплату за квартиру производили через наших снабженцев, так называемый батальон аэродромного обслуживания БАО, который также размещался в гарнизоне около аэродрома.
В нашем истребительном полку было три эскадрильи, две — на истребителях И-16, одна — на И-15. Меня зачислили в 1-ю эскадрилью на И-16, закрепив за мной самолет. Правда, я уже думал, что я истребитель, но когда опытные летчики начали проверять технику пилотирования, они сказали: «Ребята, вам еще учиться надо», и мы фактически заново стали осваивать И-16. Кроме того, командиры звеньев проводили занятия по изучению района аэродрома. После провозных на УТИ-4 командир звена давал «добро» на самостоятельный вылет по «коробочке». Полеты были не ежедневно, так как обычно летала одна авиаэскадрилья, ибо аэродром был небольшой, с травяным покрытием, другие эскадрильи занимались или ремонтом авиатехники, или теоретической учебой. Кроме того, необходимо было выделять один или два дня в неделю для полета 46-го бомбардировочного авиаполка, который базировался на том же аэродроме и вел боевую подготовку, выполняя различные учебные боевые здания, в том числе бомбометание на полигоне по мишеням, полеты по маршруту. По субботам обычно проходили командирские занятия, на которых летчики изучали новые конструкции немецких самолетов и нового истребителя МиГ-1. В конце занятий приходил начальник особого отдела и отбирал у нас все конспекты по МиГ-1, считающиеся совершенно секретными. Но самым главным были полеты. Мы летали в зону на отработку фигур высшего пилотажа, вели учебные воздушные бои, стреляли по конусу и по наземным целям.
Рядом, в 100 — 125 км от Шяуляя, проходила граница с Германией. Близость ее мы ощущали на своей шкуре. Во-первых, непрерывно шли военные учения Прибалтийского военного округа, во-вторых, на аэродроме дежурила в полной боевой готовности авиаэскадрилья или, в крайнем случае, звено истребителей. Встречались мы и с немецкими разведчиками, но приказа сбивать их у нас не было, и мы только сопровождали их до границы. Непонятно, зачем тогда поднимали нас в воздух, чтобы поздороваться, что ли?!. Я помню, как во время выборов в Верховные Советы Эстонии, Латвии и Литвы мы барражировали на низкой высоте над г. Шяуляй. Непонятно, для чего это было необходимо — то ли для праздника, то ли для устрашения. Конечно, кроме боевой работы и учебы, была и личная жизнь. Мы обзавелись знакомыми и ходили с ними в Дом культуры военного гарнизона г. Шяуляй, где пели, смотрели кино или танцевали. Молодые же были — 20 лет! У меня была знакомая красивая девушка, парикмахер, литовка Валерия Бунита. В субботу 21 июня 1941 года я встретился с ней и договорился в воскресенье поехать прогуляться на озеро Рикевоз. Мы в это время жили в летнем лагере — в палатках возле аэродрома. Как раз шли учения ПрибВО. Проснулся часов в пять, думаю, надо пораньше встать, чтобы успеть позавтракать, потом сходить к Валерии и ехать на это озеро. Слышу, гудят самолеты. На аэродроме дежурила третья эскадрилья, на И-15, прозванных гробами, поскольку на них постоянно были аварии. Вот, думаю, налет с Паневежиса, а эти его небось прозевали. Открываю полу палатки, смотрю, над нами «кресты» хлещут из пулеметов по палаткам. Я кричу: «Ребята, война!» — «Да, пошел ты, какая война!» — «Сами смотрите — налет!» Все выскочили — а уже в соседних палатках и убитые есть, и раненые. Я натянул комбинезон, надел планшет и бегом к ангару. Технику говорю: «Давай, выкатывай самолет». А дежурные самолеты, что были выстроены в линеечку, уже горят. Запустил двигатель, сел в самолет, взлетел. Хожу вокруг аэродрома — я же не знаю, куда идти, что делать! Вдруг ко мне подстраивается еще один истребитель И-16. Покачал крыльями: «Внимание! За мной!» Я узнал Сашку Бокача, командира соседнего звена. И мы пошли на границу. Граница прорвана, смотрим, идут колонны, деревни горят. Сашка пикирует, смотрю, у него трасса пошла, он их штурмует. Я — за ним. Два захода сделали. Там промахнуться было невозможно — такие плотные были колонны. Они почему-то молчат, зенитки не стреляют. Я боюсь оторваться от ведущего — заблужусь же! Прилетели на аэродром, зарулили в капонир. Пришла машина с командного пункта: «Вы вылетали?» — «Мы вылетали». — «Давайте на командный пункт». Приезжаем на командный пункт. Командир полка говорит: «Арестовать. Посадить на гауптвахту. Отстранить от полетов. Кто вам разрешал штурмовать? Вы знаете, что это такое? Я тоже не знаю. Это может быть какая-то провокация, а вы стреляете. А может быть, это наши войска?» Я думаю: «Твою мать! Два кубика-то слетят, разжалуют на фиг! Я же только в отпуск домой съездил! Лейтенант! Девки все мои были! А теперь рядовым! Как я домой покажусь?!» Когда в 12 часов выступил Молотов, мы из арестованных превратились в героев. А переживали страшно! Потери были большие, много самолетов сгорело, ангары сгорели. Из полка только мы вдвоем дали хоть какой-то отпор, не дожидаясь приказа.
Помню, после полудня на единственном бывшем в полку МиГ-1 вылетел кто-то из командиров эскадрилий, успевших его освоить. А тут как раз шел немецкий самолет-разведчик, он к нему пристроился и не стреляет. Я думаю: «Что же ты делаешь!?» Он отвалил, еще раз зашел — опять не стреляет. Когда он приземлился, мы подошли выяснить, в чем дело. Говорит: «Гашетка не работает». А она была прикрыта предохранительной рамкой! Ее просто надо было откинуть!
К концу дня на аэродроме осталось около 12 целых самолетов, которые опытные летчики перегнали в Ригу, через аэродром Митавы. Личный же состав полка отступал на грузовиках, бензо— и маслозаправщиках — на всем, что могло двигаться. Отступали вместе с пехотинцами, артиллеристами, танкистами. Приходилось вступать в бой с немецкими десантниками и какими-то бандитами. Поначалу у нас, кроме пистолетов, никакого оружия не было, но постепенно мы разжились у пехотинцев пулеметом и гранатами. В Елгаве нас встретили пулеметным огнем из окна второго этажа. Приблизившись к дому, мы в окно закинули несколько гранат. Пулемет замолчал, а мы поехали дальше.
На аэродроме в городе Риге мы встретили своих. Здесь мне удалось сделать один вылет на разведку. На следующий день мы должны были сопровождать наши бомбардировщики, ходившие бомбить наступающие войска. Они должны были зайти за нами на аэродром, но вместо них с моря появилась группа немецких бомбардировщиков, которая хорошенько пробомбила аэродром. Мы попрятались в щели. Вдруг на нас кто-то навалился сверху и что-то начало капать. Бомбежка закончилась, мы вылезаем и смотрим — это наш товарищ. Он сидел в туалете неподалеку, и взрывной волной его окатило содержимым выгребной ямы. Кровь кругом, убитые, а нас смех разбирает.
От полка осталось 5 — 7 истребителей, которые мы передали другим частям, а сами на попутках добрались до Смоленска, а оттуда на Ли-2 и — в Москву. Надо сказать, что во время этого отступления мы не задавались вопросом, почему мы отступаем. Считали это временным явлением, да и некогда было думать — надо было отступать.
Транспортный Ли-2 выгрузил нас на Центральном аэродроме в г. Москве. Здесь собирались остатки полков, разбитых в Прибалтике, Белоруссии, на Украине. Жили в общежитиях Академии им. Жуковского. Вот тут между нами пошли разговоры, как такое могло случиться, кто виноват. Но ответов не было.
Вскоре полк двухэскадрильного состава был заново сформирован и отправлен за материальной частью на аэродром в Дягилеве под г. Рязанью. Мы получили самолеты МиГ-3. Ну, кто на И-16 летал, тот на любом истребителе сможет летать. И-16 — это такая юла. Чуть ногу на взлете дал — он заворачивает, и можно подломать шасси. В полете чуть ручку перетянул — «бочка». Самолет маневренный, но скорость маловата. МиГ-3 по виду был внушительным, с мотором водяного охлаждения, вооруженный крупнокалиберным пулеметом УБС и двумя пулеметами ШКАС. Обучали нас ускоренными темпами, рассказали немного о конструкции, приборах в кабине, показали, где сектор газа, ручка управления самолетом и огнем, познакомили с инструкцией по технике пилотирования, дали несколько провозных на двухместном самолете: «Ну а дальше, ребята, сами». В пилотировании самолет был прост, например, достаточно подвести его поближе к земле, и дальше он почти сам садился. К сожалению, на малой высоте от 2000 до 5000, где в основном и шли воздушные бои, самолет был утюг утюгом, но зато на высотах от 5 до 10 км — непревзойденная машина. Хорошо если нам давали прикрывать войска на 5000 или сопровождать бомбардировщики Пе-2, которые всегда ходили на высоте от 4 тысяч и выше, но ведь мы, бывало, прикрывали штурмовиков Ил-2, которые работали с 1000 — 1200. Это было тяжело.
В конце августа полк вылетел на Калининский фронт, на аэродром у города Спас-Деменска. С этого аэродрома мы выполняли обычные боевые задания по разведке, прикрытию наземных войск, сопровождению штурмовиков И-15 или И-153, бомбардировщиков и даже по штурмовке войск противника, также выполняли корректировку артогня.
Надо сказать, что в первых воздушных боях в Прибалтике немцы заставили нас поменять тактику воздушного боя. Мы начинали воевать, придерживаясь строя звена, состоящего из 3 истребителей, в то время как у немцев звено состояло из 4 истребителей, т. е. из 2 пар. При встрече с истребителями противника, как правило, наше 3-самолетное звено сразу же распадалось, так как при первом же развороте, например влево, левый ведомый должен был уменьшать скорость своего истребителя, что совершенно недопустимо в воздушном бою, особенно с истребителями. Таким образом, каждый атаковал и защищался самостоятельно, в то время как немцы, летая парами, представляли крепкую тактическую единицу. Мы сразу же оценили преимущество немецкого построения и быстро ввели его в нашу практику.
Вспоминается один из грамотно организованных налетов нашей авиации на аэродром города Сеща. По разведданным было установлено, что на нем сосредоточены крупные силы немецкой авиации. Зная, что немцы обязательно прикрывают аэродромы истребителями, наша группа вылетела первой. На высотах 4500 — 5000 наши МиГ-3 связали боем истребители противника, оттягивая их в сторону от аэродрома. Следом пришла группа Ил-2 под прикрытием второй группы истребителей. В задачу этой группы входило уничтожение зенитных батарей, охраняющих аэродром. За ними пришла группа бомбардировщиков Пе-2 в сопровождении наших же «мигов». Эта группа, не встретив сопротивления, спокойно отбомбилась по аэродрому. Как нам после объяснили, этим налетом на аэродром Сеща была разгромлена большая авиагруппа. Действительно, после этого налета на ельнинском направлении немцы некоторое время в воздухе не показывались, и наши наземные войска успешно захватили г. Ельню.
Однажды меня и капитана Рубцова послали на прикрытие наземных войск. Дело уже шло к концу нашего пребывания над линией фронта, когда Рубцов решил штурмовать немецкую передовую, хотя ему никто этого не приказывал. Я, как и положено ведомому, пошел за ним. Сделали заход, зашли на второй, а тут из-за облаков вывалились «мессера». Я бросился отбивать, но опоздал — Рубцова подбили, он горит. Высота маленькая — с парашютом не прыгнешь. По мне стреляют. Я вскочил в облака, но поскольку в них я еще не умел летать, то тут же вывалился. Внизу меня уже поджидали две пары «мессеров». Я опять в облака. Так крутился-крутился, но все же подбили они меня и легко ранили осколками снаряда. Я стал имитировать беспорядочное падение, и они меня бросили — видать, горючее у них кончилось. Кое-как выровнял самолет, но тут мотор начал давать перебои, и через несколько секунд винт встал. Надо садиться, а куда? Кругом лес! Заставил себя верхушки деревьев принять за землю. Помню, что видел, как одно крыло отлетело, за ним второе, а потом я сознание потерял. Очнулся в кабине. К останкам самолета подходит старик с пацанами. Помогли вылезти: «Ну, парень, давай иди вперед. И не думай бежать». Как потом выяснилось, они так со мной обошлись, поскольку недавно в их районе сбили Пе-2, на котором немецкие летчики на разведку летали. Привели в деревню Бабынино и заперли в сарай. Голова страшно шумит от удара при падении, думаю: «Елки-палки, попал. Надо драпать, а то еще немцев приведут». Я же не знаю, на чьей территории упал! Так я довольно долго сидел, потом решил разгрести солому, которой была покрыта крыша сарая, и бежать. Только начал я ее разгребать, как открывается дверь, заходит энкавэдэшник: «Парень, не торопись, тут все свои». Я говорю: «Ты извини, я же не знал, куда попал». На следующий день вернулся в полк. Правда, командование полка уже успело отправить на меня похоронку: «Погиб в воздушном бою смертью храбрых».
Поскольку я был контужен, то врач мне летать запретил и отправил в госпиталь, где я пролежал около месяца. Когда я вышел из него, наш 10 ИАП уже остался без самолетов и был выведен на переформировку. По пути в ЗАП, находившийся в городе Молотов (Пермь), я познакомился со свой будущей женой. Уже будучи на фронте, мы с ней переписывались, а 3 ноября 42 года поженились в один из моих приездов в Москву.
8 декабря 1941 года мы оказались в запасном полку, где нас вооружили английскими истребителями «Харрикейн», которые мы принялись осваивать. «Харрикейн» — барахло, а не машина. «Миг» он у земли — утюг утюгом, зато на высоте — король; а у этого — ни скорости, ни маневренности, крыло толстое. У наших — бронеспинка сферическая, а у него — плоская, легко пробивается. Вроде восемь пулеметов хорошо, да боезапас к ним — крошечный. Моторы «Мерлин-ХХ» — ни к черту не годные. На форсаже могли перегреться и заклинить. Надо сказать, что летчики нашего полка вошли в состав 29 ИАП, который 6 декабря был преобразован в 1 Гвардейский ИАП. Я попал во 2-ю эскадрилью в звено, которым командовал будущий капитан, Герой Советского Союза, Иван Игнатьевич Забегайло[3].
Получили мы пополнение из училищ, и я стал старшим летчиком.
В конце декабря мы вылетели на фронт. Посадили нас на аэродром Чкаловское, и мы два месяца выполняли работу по ПВО г. Москвы. Работа была непыльная и неинтересная — мы рвались на свои родные фронтовые аэродромы. Вскоре нас с аэродрома Чкаловское перевели на аэродром Мигалово, на окраине г. Калинина, а затем — на аэродром Пречисто-Каменка, вблизи города Кувшиново. Там располагался штаб 3-й воздушной армии Калининского фронта, которой командовал генерал Громов М. М. Надо сказать, что когда мы прибыли на Калининский фронт, то фактически были единственным полноценным полком, имевшим в своем составе 36 истребителей. В остальных полках было в одном полку 7 штук МиГ-3, а в другом — 8 штук ЛаГГ-3. Начиная с 12.03.42 по 16 04.42 приходилось выполнять 2 — 3 вылета в день. Это было тяжело, мы несли потери, и к З апреля в полку осталось только 13 «харрикейнов».
Весной началась распутица, и мы вернулись в Мигалово, где была бетонная ВПП. Где-то в это время мне и Семену Рыбалко поручили прикрытие линии обороны 30-й армии, расположенной на левом берегу р. Волги в районе г. Ржев. Время патрулирования уже к концу подходило, когда появились четыре Ме-109. Некоторое время мы ходили вдоль линии фронта параллельно — они на своей стороне, мы — на своей. Потом они решили нас атаковать. Мы отражали атаки, но все же по мне несколько раз попали. Они ушли на свою территорию, а мы отправились домой. Не доходя до аэродрома, я обратил внимание, что температура масла растет. По радио сообщил своему ведомому, а он мне говорит, что у меня за хвостом черный дым. Подлетаем. Я, дурак, решил пройти над аэродромом, мы же вроде раньше закончили, показать, что у меня мотор дымит, чтобы все видели, что я никого не обманываю. Я прошел, отстегнул ремни, чтобы в случае чего выскочить из самолета, начал выполнять разворот, заложил крутой вираж, и тут у меня мотор обрезало! Самолет, как мне потом рассказывали, левым крылом зацепился за землю и рухнул. Самолет разбил, но сам остался жив, хотя и потерял сознание от удара. В госпитале я провалялся примерно полтора месяца.
В мае 1942 года полк вылетел в Саратов, где получил истребители Як-1. Быстренько переучились и — обратно на фронт.
Третий раз меня сбили в летних боях под Ржевом. Там же я открыл счет своим сбитым самолетам. Летали мы с аэродрома Сукромля под Торжком. Командир эскадрильи повел четыре пары на прикрытие переднего края. Я со своим ведомым обеспечивал «шапку» примерно на 4500 — 5000. Что такое шапка? Ударная группа, располагающаяся выше основных сил истребителей. Этот термин от штурмовиков пошел. Они нам кричали по радио: «Шапки», прикройте!»
Смотрю, идут Ю-88. Я предупредил по радио ведущего группы, что справа бомбардировщики противника, и пошел пикированием в атаку. Толи ведущий меня не слышал, то ли еще что, но факт, что атаковал я их парой, да и то мой ведомый куда-то потерялся. С первой атаки я сбил Ю-88, но меня атаковала сначала одна пара истребителей прикрытия Ме-109— промахнулись. А затем вторая пара Ме-109, один из самолетов которой попал в левый борт моего самолета осколочно-фугасным снарядом. Мотор встал. Я, имитируя хаотичное падение, попытался от них оторваться, но не тут-то было. Они — за мной, добить хотят, но внизу на 2000 их встретили два «ишака» с соседнего аэродрома Климово, завязавшие с ними бой. Я кое-как машину выровнял и в районе города Старица плюхнулся на пузо на пшеничное поле.
В горячке боя я даже не почувствовал, что ранен. Подбежали наши пехотинцы, отправили меня в медсанбат. После перевязки говорят: «Скоро будет машина, с ней поедешь в госпиталь в Старицу», а на хрен мне туда ехать, если там бомбят все время?! Вышел на дорогу, проголосовал и добрался до аэродрома, что возле этой Старицы. Там меня направили в санчасть. Вдруг вечером приходят летчики, спрашивают: «Где тебя подбили?» — «Под Старицей». — «А ты знаешь, мы сегодня одного „яка“ спасли». — «Так это вы меня спасли». — «О! Мать твою, давай бутылку!» Медсестра говорит: «Ребята, нельзя». Какой там нельзя! Выпили. Через несколько дней за мной из полка прилетел самолет. Правда, за это время наш адъютант Никитин успел сообщить родным, что я погиб смертью храбрых. Опять я немного повалялся в госпитале и — к ребятам на фронт. Надо воевать. А как же?! Скучно без ребят.
Под Ржевом на станции Старица постоянно разгружались наши войска. Немцы регулярно ходили ее бомбить, а мы, соответственно, их оттуда гоняли. Здесь мы впервые встретились с эскадрой Мельдерса, «Веселыми ребятами», как мы их называли. Как-то раз вылетел штурман полка, вернулся и говорит: «Ребята, прилетели какие-то другие летчики. Это не фронтовая авиация, не „мессера“, а „фокке-вульфы“. Надо сказать, что у „фокке-вульфа“ — мотор воздушного охлаждения. Он в лобовую ходит — легко! А мне на черта в лоб?! Мне пулька в двигатель попала, и я готов. Ну, приспособился: когда в лобовую шел, я „ногу давал“ и скольжением уходил с прямой линии. Атака на бомбардировщика точно так же строилась — прямо идти нельзя, стрелок же огонь по тебе ведет. Вот так, чуть боком, и идешь в атаку. С „Веселыми ребятами“ мы хорошо дрались. Во-первых, мы делали „шапку“. Если завязался воздушный бой, то по договоренности у нас одна пара выходила из боя и забиралась вверх, откуда наблюдала за происходящим. Как только видели, что на нашего заходит немец, они на них сразу сверху сваливались. Там даже не надо попадать, только перед носом у него показать трассу, и он уже выходит из атаки. Если можно сбить, так сбивали, но главное — выбить его с позиции для атаки. Во-вторых, мы всегда друг друга прикрывали. У немцев были слабые летчики, но в основном это были очень опытные бойцы, правда, они надеялись только на себя. Конечно, сбить его было очень трудно, но у одного не получилось — второй поможет… Мы потом с „Веселыми ребятами“ на операции „Искра“ встретились, но там они были более осторожными. Вообще, после Ржева мы с немцами были уже на равных, летчики уже чувствовали себя уверенно. Я лично, когда вылетал, никакого страха не ощущал. Морду они нам в начале войны хорошо набили, но научили нас воевать. Еще раз повторю: морально и физически мы были сильнее. Что касается предвоенной подготовки, которую я прошел, ее было достаточно для ведения боя на равных, а вот наше пополнение было очень слабым и требовало длительного введения в боевую обстановку.
Как вводили?
Приходит, допустим, молодой летчик. Школу закончил. Ему дают немножко полетать вокруг аэродрома, потом — облет района, потом в конце концов его можно брать в пару. Сразу в бой его не пускаешь. Постепенно… Постепенно… Потому что мишень за хвостом возить мне не нужно. Ведомый должен смотреть за мной, и когда я иду в атаку, должен меня прикрывать. А если он только следит, чтобы не заблудиться и от меня не оторваться, то и его сбить могут, и я атаковать не могу, поскольку за ним должен смотреть. Так что, если в группе молодой летит, то его вся группа охраняет, пока немного не освоится.
В один из дней к нам на аэродром прибыл командующий 3-й воздушной армией, Герой Советского Союза Громов М. М. Он от имени Президиума Верховного Совета СССР награждал отличившихся летчиков. В том числе и я получил первый орден Красного Знамени. В то время получить правительственную награду для нас было почетно, и мы носили их постоянно, даже в полетах.
В сентябре мы передавали свои оставшиеся Як-1 соседнему полку. Я повел 8 или 9 оставшихся у нас Як-1. Подошли к аэродрому. Детали роспуска мы проработали на земле у себя на аэродроме, решив выполнить красивую крутую горку с роспуском группы и последующим индивидуальным исполнением фигур высшего пилотажа. Стали в круг над аэродромом для захода на посадку. Сели и выстроились в линейку. Красиво! Я пошел на командный пункт докладывать о прибытии и передаче наших Як-1. На командном пункте меня встретил командир, который оказался бывшим начальником Чугуевского авиаучилища полковником Петровым. После недолгого разговора нас посадили в пассажирский Ли-2 и увезли на свой аэродром. На следующий день наш 1-й Гвардейский ИАП на ЛИ-2 был перебазирован на Воронежский фронт, на аэродром у город Усмань.
Прибыв на аэродром у города Усмань, мы расположились в ближайшей деревеньке в ожидании новых истребителей. Недели через 2 — 3 к нам стали прибывать с Новосибирского завода новые истребители Як-7Б, уже облетанные заводскими летчиками-испытателями. Мы быстро их освоили, так как они практически не отличались от Як-1, и готовились в ближайшее время вступить в воздушные бои на Воронежском фронте, с тем чтобы обеспечить наше господство в воздухе и отбить немцев от г. Воронежа. Пока мы комплектовались новыми Як-7Б под Воронежем, наступление немцев было приостановлено. И мы, перелетев на аэродром у города Старый Оскол и сделав по нескольку боевых вылетов, получили приказ опять вернуться на Калининский фронт, так как в воздухе немцев мы стали встречать редко. Да и фронтовая авиация здесь неплохо работала.
— На каких типах «яков» вы воевали?
— На Як-7Б и Як-1. В ВШВБ (высшей школе воздушного боя) освоил Як-9. Для меня все они были одинаковыми. Самый страшный истребитель — это И-16, а все остальное — ерунда. «Миг», так он сам садился, хоть ручку бросай. Что можно сказать о «яках»? Кабина вполне удобная, остекление, качество плексигласа — нормальное и обзор хороший, поэтому летали с закрытым фонарем. Вообще, обзор во многом зависит от летчика. Для обзора назад было установлено зеркало, но все равно нужно слегка отворачивать самолет, чтобы осматриваться, ну, и головой крутить. Ты должен видеть заднюю полусферу, иначе тебя убьют. Бывало, так головой накрутишься, что шея красная, а когда на И-16 летали, у нас целлулоидные воротнички были, так до крови шею натирали. Прицелы были нормальные, но в «собачьей свалке» некогда ими пользоваться — целишься по собственной трассе. Молодые летчики, так те как на гашетку нажмут, так ее и не отпускают, пока патроны не кончатся. Прилетят — стволы синие, перегрелись — надо заменять. А когда опыт есть, трассу кинул, самолет подвел и бьешь. В прицел можно смотреть, когда стреляешь по мишеням. А вот когда ты в уже воздухе, в бою, где все решают мгновения, секунды, какой там прицел!
Кого сложнее сбить?
Истребитель. «Мессершмитт» — хорошая машина, «фокке-вульф» — очень хорошая машина с двигателем воздушного охлаждения, но маневренность у него похуже, чем у «мессера». Вообще все зависит от летчика, который в немецком самолете сидит. Чем пилот противника опытнее, тем сложнее. Надо сказать, что хотя сбить бомбардировщик проще, но подойти к их строю — непросто. Заходить надо от солнца или из облака, а еще лучше, когда атака идет одновременно с разных направлений, например, одни снизу, другие сверху. С первой атаки надо сбивать ведущего — все по нему ориентируются, да и бомбы часто «по нему» бросают. А если хочешь лично сбить, то надо ловить летчиков, которые летят последними. Те ни хрена не соображают, там обычно — молодежь. Если он отбился — ага, это мой. Считай, две тысячи рублей в кармане (за бомбардировщик давали 2 тысячи, за разведчика почему-то 1,5 тысячи, а за истребитель тысячу). Ну, мы деньги все в кучу складывали, а если затишье, то посылали гонцов (или самолет в мастерскую отогнать, или еще что) за водкой. Я помню, пол-литра стоила тогда 700 — 800 рублей. Так вот первой очередью стараешься попасть в кабину, потом можно перенести огонь на плоскости. Оставляешь боезапас на второй заход, а то некоторые расстреляют все, а потом таранят. У нас в полку никто не таранил. Почему? Потому что был хороший летный состав, с хорошей подготовкой. Правда, бывало так, что летчик прилетает и говорит: «Сбил!» — «Как же ты сбил?» — «Ну, я же видел, что трасса кончалась…» А там так получается, что когда с большой дистанции стреляешь, то трасса загибается и теряется за самолетом, и кажется, что попал, а он летит и летит. Когда попадаешь в самолет, то сразу видно что-то вроде искр или молний.
Как подтверждались сбитые самолеты?
В общем, так. Прилетаешь на аэродром и докладываешь командованию полка, что вели воздушный бой в таком-то районе, сбил один самолет противника, который упал там-то. Если это на нашей территории, то от войск, расположенных в этом районе, должно прийти подтверждение, а если у немцев, то должны партизаны подтвердить или экипажи самолетов, которые мы сопровождали, или летчики, с которыми делали вылет. Мне кажется, что приписок в боевых счетах не было. Это было не принято. Все ж на виду! Что значит сбил в группе? Поначалу было так: я атакую, сбиваю, но ведь ведомый меня прикрывает. Я пишу, что мы сбили в группе. Кто тогда считал? Все равно, тысячу-две в шапку кладут.
Так вот перебросили нас на Калининский фронт. Мы поначалу даже возмущались, просили, чтобы нас отправили в более жаркие места. Но Ставка лучше нас знала общую ситуацию на фронтах. Так что приземлились мы на аэродром Старая Торопа. Здесь нам предстояли встречи с нашими знакомыми «Веселыми ребятами».
Потом нас опять перебазировали на аэродром Живодовка, откуда мы вели прикрытие и разведку сил противника в районах железнодорожных станций Вязьма — Брянску городов Люданово, Дятьково, Карачев, Брянск. В это время в стране проводилась кампания, когда трудящиеся, работающие в тылу на заводах, фабриках, в колхозах и совхозах, собирали добровольно средства, на которые покупались танки, самолеты, корабли для Красной Армии.
В один из дней меня и еще 5 летчиков нашего Первого гвардейского ИАП вызвали на командный пункт и вручили командировочные предписания, согласно которым мы должны срочно отбыть в г. Москву вместе с начальником штаба подполковником Киселевым.
Мы прибыли на Тушинский аэродром, где устроились в общежитии при аэродроме. Здесь нам сказали, что через несколько дней мы должны получить персональные истребители от ЦК профсоюза торговых работников СССР. Но, пока суть да дело, я отпросился у начальника штаба на сутки, с тем чтобы встретиться со своей любимой Зиночкой и уговорить ее выйти за меня замуж. А вскоре нас перебросили на Волховский фронт. Прилетели на аэродром у города Будогощ. Надо сказать, что на Калининском фронте мы долго не имели возможности помыться, а тут взяли машину и всей эскадрильей поехали в баню. Но на следующий день летчики не то что летать, сидеть в теплой кабине самолета не могли от зуда по всему телу— подхватили чесотку. В общем, вся эскадрилья вышла из строя. Полковой врач положил каждого на лавку, обмазал какой-то черной, пахнувшей нефтью мазью с ног до головы. Потом каждого обмотал простыней и — в кровать. В комнате стоял запах, как на нефтяном складе. Несколько дней мы лечились. Прежде чем помыть нас в другой бане, ее продезинфицировали, и только тогда нас туда запустили. Надо сказать, врач порядком струхнул — это же его обязанность предотвращать эпидемии, а тут вся эскадрилья слегла.
Перед началом перебазирования я отправил аттестат своей жене на получение с моей зарплаты денег, так как знал, что Зине и ее матери жилось в это время трудно. Нас же, летчиков, и во время войны неплохо снабжали продуктами питания, одеждой. Мы ни в чем не нуждались. Летчиков на сухарях нельзя держать. А мы, молодежь, отсутствием аппетита не страдали. Не было проблем со снабжением бензином или патронами со снарядами. Да и одевали нас хорошо. Поэтому все фронтовики, как правило, посылали свои аттестаты своим женам, матерям, отцам или родственникам, так как в тылу было особенно тяжело с питанием.
После мы перебазировались на южную окраину Ладожского озера на аэродромы Валдома и Кипуя, откуда вели боевую работу по прикрытию Дороги жизни, сопровождению бомбардировщиков и штурмовиков. С этого аэродрома мы и работали, начиная с января 1943 г. вплоть до окончания прорыва блокады Ленинграда.
Нашей авиации было много, но поначалу истребителей противника мы не встречали. Только во второй половине января 1943 г. появились старые знакомые «Веселые ребята» на ФВ-190. Помню, на фюзеляже у них был нарисован туз пик[4].
В первом же воздушном бою 23 января, при сопровождении штурмовиков, мы сбили двух. Одного из них сбил я, второго — мои ребята. В конце января 1943 года нас постигло несчастье. Стояла очень низкая облачность, но кому-то из командования захотелось послать группу наших бомбардировщиков Пе-2 на бомбежку железнодорожной станции Любань или Тосно. Командир нашего полка Логвинов решил полететь в разведку вместе со штурманом полка Тормозовым. И оба не вернулись. Или их сбили, или в туман попали… Это были два хороших летчика, о потере которых мы все очень переживали. К нам назначили ВРИО командира полка, Героя Советского Союза, тоже очень хорошего боевого летчика, Дзюбу Ивана Михайловича[5].
Весной мы вернулись на Калининский фронт. Базировались на одном аэродроме с бомбардировщиками Пе-2. Конечно, прикрывать бомбардировщики легче, чем штурмовики. Они идут на высоте 2 — 3 тысячи метров, да и скорость у них выше, но тоже не сахар. Бывало, после бомбардировки летчики на пикировании старались побыстрее уйти домой, группа рассыпается и кого прикрывать — непонятно.
На ночь мы располагались в деревне вблизи аэродрома. Вечера после ужина проводили с деревенскими девчонками в клубе, устраивали совместные танцы или самодеятельность, часа 2 — 3, а потом приходил кто-нибудь из штаба и разгонял всех по домам на отдых, так как на завтра опять летать. В середине апреля нас отправили в Кузнецк за самолетами. Получив истребители Як-7Б, мы вылетели на них на аэродром Выдропужск, а потом перелетели на Воронежский фронт. Опять базировались на аэродроме Усмань, у села Завальное, который располагался на клеверном поле, у колхозного яблоневого сада. На Воронежском фронте было затишье, и нас перебросили на аэродром у города Старый Оскол, откуда мы летали на прикрытие наземных войск, железной дороги Старый Оскол — Новый Оскол, вели разведку войск противника. Фронт проходил западнее этих двух городов, и я все мечтал попросить у командования У-2 и вывезти с немецкой территории моего брата Николая и маму, но этой мечте не суждено было сбыться, так как нас перебросили на северный участок Орловско-Курской дуги. Перелетели на аэродром Грабцево, где бригада рабочих с Саратовского завода занялась укреплением обшивки крыльев истребителей, потому что, когда мы разгоняли свои Як-7Б на пикировании, то обшивка на крыльях вспучивалась. Перед началом Курской битвы полк сосредоточился на аэродроме Живодовка.
5 июля я с четверкой истребителей вылетел утром на разведку железной дороги Людиново — Дятьково — Брянск. При подлете к городу Людинов мы встретили четверку. Ме-109, двух из которых я сбил, а остальные скрылись. После удачного боя провели фотосъемку железной дороги и вернулись на аэродром.
Запомнился еще день 31 июля 1943 года. Дело шло к вечеру, мы уже выполнили 3 — 4 боевых вылета и сидели в самолетах в готовности номер один. Вдруг с командного пункта взлетела зеленая ракета. Запустили двигатели, вырулили на старт, получив по радио задание. Получилось так, что наша группа истребителей, находясь на разведке над территорией противника, заметила группу до сотни бомбардировщиков в сопровождении истребителей, которая направлялась к линии фронта. Нам было известно, что в лесу у деревни Лохня был сосредоточен танковый корпус[6]. Командование верно решило, что бомбардировщики направляются уничтожить этот корпус. Разведчики вели эту группу бомбардировщиков, не вступая в бой, что позволило ведущему нашей десятки командиру полка Каинову[7], у которого я был ведомым, занять выгодное положение для атаки. Мы встретили немцев прямо над линией фронта. Подошли к ним снизу, и командир полка с первой атаки сбивает ведущего Ю-88, я за ним сбиваю следующего. Истребители прикрытия прозевали нашу атаку и вступили в бой, только когда строй бомбардировщиков уже был разрушен, что не позволило им создать организованное сопротивление. Вскоре подоспела еще одна группа наших истребителей, и началась «собачья свалка». Короче говоря, их налет мы сорвали, да и посшибали их прилично, а своих ни одного не потеряли. Всего за время участия в Орловско-Курской битве я сбил 6 самолетов противника лично и 3 в групповых боях. После летних боев я был переведен инструктором в высшую школу воздушного боя в городе Люберцы. Обидно мне было. Ведь к этому времени у меня было тринадцать лично сбитых и шесть в группе, до «Героя» двух самолетов не хватило…
— Вы летали на сопровождение. Кого тяжелее сопровождать — Ил-2 или бомбардировщики?
— Прикрывать сложнее штурмовиков. Они очень низко ходят. Я же не могу рядом с ними идти — собьют. Забрался выше — их не видно на фоне леса или снега, очень легко потерять. Бывало, что «мессера» к ним проскакивали. Слышишь по радио: «Шапки-шапки, нас атакуют! Прикройте!» Тогда ныряешь вниз, к группе. Наказывали ли за потерю в сопровождаемой группе? Нет, но были разборы полетов, на которых можно было схлопотать дисциплинарное взыскание. Война есть война. Ас бомбардировщиками хорошо — они летят на 3 — 4 тысячах. Мы идем чуть выше их, а то и рядом: «бочку» закрутишь перед ними, для поднятия бодрости духа. Конечно, если ввязался в бой, то они очень быстро уходят со снижением и догнать их почти невозможно, за что мы их потом ругали.
— Когда появилась устойчивая радиосвязь?
— В 41-м году никакой радиосвязи, можно сказать, не было. Один треск в наушниках стоял, никто радио не пользовался. В 42-м году, когда пошли «яки», «миги», мы уже начали радио использовать как между своими самолетами, так и для связи с сопровождаемой группой.
— Воздушные бои на какой высоте в основном шли?
— В начале войны на малых высотах, до полутора тысяч. Вот тут мы много теряли. Постепенно высоты поднялись до трех-четырех тысяч.
— Случаи трусости были?
— Были. В особенности в начале войны. Даже, помню, в соседнем полку расстреляли летчика перед строем за самострел.
— Бывали случаи, когда вы не ввязывались в бой, видя, что немецкая группа больше или она выше?
— Уйти до боя? Никогда! Будь там хоть сотня самолетов, хоть две, хоть тысяча! Почему? Потому что тебя же все не будут атаковать одновременно.
— Приметы, предчувствия, суеверия были?
— Все боялись 13-го числа и не хотели брать самолет с таким номером. Я же, наоборот, стремился получить самолет именно с номером 13. Мне иногда даже казалось, что немецкие истребители, бывало, отворачивали, видя цифру. Может быть, это мне и помогло, спасло. А вот не фотографироваться или не бриться перед вылетом — этого не было.
— Каково значение физической силы и подготовки летчика?
— Колоссально значение! Причем не только физическая, но и моральная подготовка. Летчик-истребитель испытывает не только перегрузки во время боя, ему не только пилотировать на пределе возможного, на него ложится и груз ответственности за товарищей, за ведомых, на него влияют потери своих друзей. Ко всему этому он должен быть готов.
—Давали отдых летчикам на фронте?
— В периоды затишья вблизи аэродромов организовывали какой-нибудь дом отдыха, туда отправляли на недельку. Там же отдыхали после ранения.
— Чувство страха у вас возникало?
— Перед вылетом или при получении задания — никогда. Бывало, что тебя наводит наземная станция, а группу противника не видишь. Вот тут нервничаешь, вроде как слепой: где-то есть враг, может, готовится атаковать, а ты его не видишь. Психуешь. Как только увидел — все в порядке. Тут уж — кто кого. На Волховском фронте мы сопровождали «пешки». На обратном пути один подбитый бомбардировщик стал отставать. Я ведомого послал с группой, а сам остался с бомбардировщиком. Он кое-как дотянул до линии фронта и загорелся. Экипаж стал выпрыгивать, тут откуда-то выскочил «мессер». Зашел мне в хвост, промазал и выскочил вперед. Мы с ним встали в вираж. У меня уже темно в глазах от перегрузки, и круче вираж уже не заложишь, и он не может этого сделать. Вот так мы, наверное, минуты две гудели на вираже. Наверное, у него бензин кончался, он выскочил из виража и ушел. Я тоже пошел домой. Вот тут — хочется сбить, а мощности техники не хватает.
— К потерям как относились?
— Тяжело. Друзей терять тяжело. В моем звене был молодой летчик, Валентин Соловьев, с которым мы дружили. В одном из воздушных боев на Калининском фронте я, обернувшись назад, увидел, что в хвост ему зашел «мессер», и он вспыхнул. Все это заняло какие-то секунды, я даже крикнуть не успел. Помочь я ему ничем не мог и от этого очень переживал. Остался нехороший осадок от того, что потерял друга и не смог ему ничем помочь. Потом, конечно, свыкаешься с потерями — так должно быть. Кто-то будет жив, кто-то нет.
— Что делали с личными вещами погибших?
— Какие у нас личные вещи? Шинель. Регланов не было. Сапоги никуда не отправишь.
Список воздушных побед В. И. Клименко
Источники
1) ЦAMO РФ, ф. 1 ГИАП, оп. 296889, д1 «Журнал описания воздушных боев летного состава полка»;
2) ЦAMO РФ, ф. 7 ГИАД, оп. 1, д. 24 «Материалы к приказам о выплате денежного вознаграждения летному составу дивизии»;
3) Летная книжка В. И. Клименко.
<< Назад Вперёд>>
