Я родился в 19 октября голодного 1921 года в Смоленской области, в городе Демидов. Мой отец, Андрей Егорович Отрощенков, вырос в деревне Большая Червонная, Красненского уезда, там же, на Смоленщине. Он был кадровым военным. Служил в царской армии в чине штабс-капитана артиллерии. Выйдя в отставку еще до революции, отец устроился работать в охрану городской тюрьмы и со временем стал ее начальником. Но в 1923 году его, как бывшего царского офицера, с этой должности попросили уволиться.
Мама, Прасковья Васильевна, была родом из той же деревни, что и отец. Никакого образования получить она не успела. Занималась только домашним хозяйством и нами, детьми. Всего в семье было семеро детей, пятеро братьев и две сестры. Одна сестра, правда, умерла в двухлетнем возрасте, еще до моего рождения. Я был самым младшим. Помню деда, Егора Андреевича, он прожил 102 года. Был неграмотным и всю жизнь работал пастухом. Начал трудиться еще при крепостном праве, пас скот своего помещика. После пас мирскую, а когда свершилась революция, и колхозную скотину. Дед жил один на своем хуторе. Я его хорошо помню. Длинная седая борода. Очень строгий. Не дай бог в его присутствии кто-нибудь хоть слово скажет за едой! Была у него клюка, палочка, с которой он ходил. Клюкой за шею — и вон из-за стола. После еды обязательно лбы перекрестили, и можно разговаривать. К спиртному не притрагивался, но курил трубку. Ел всегда гречневую кашу и молоко. Его любимая была пища. Дед не признавал транспорта, когда видел машины, плевался, мол, нечистая сила. В столетнем возрасте он ходил пешком на огромные расстояния. К нам, в Демидов, и к своему второму сыну, в Смоленск. От нас до его хутора 70 километров! Когда дед умер, все его зубы были целы и были белые, как чеснок, хотя он их никогда не чистил.
Мы жили в своем большом доме, с огородом, баней. Жили не богато и не бедно — как многие. Во времена нэпа народ жил неплохо. Что бы ни говорили, Ленин очень быстро наладил жизнь после Гражданской войны. Меня и сейчас никто не переубедил, что при Ленине было плохо. У нас была корова, лошадь, другая живность. Я помню обилие товаров в магазинах и лавочках. Но в начале 30-х нэпманов начали сажать, грянула коллективизация. Когда у нас стали создавать колхоз, отцу пришлось отдать туда всю нашу скотину. Сдать требовали все. По дворам ходили «синеблузницы» — так мы их называли. Женщина-милиционер, в синей блузе, берете, с «наганом» на поясе. Увидит у кого поросенка, приказывает: вырастить до такого-то веса и сдать. Никто не интересовался, чем ты сам будешь кормиться. И отказаться нельзя, это верный путь в лагеря.
В 1932 году начались перебои с хлебом. В два часа ночи шли занимать очередь в магазин. Сами пекли хлеб с картошкой. Начистим ее пару ведер, натрем на терке, и эту массу досуха отжимаем, чтобы вытек сок и крахмал. Потом крахмал сушили, делали из него блины и резали из этих блинов лапшу. Из лапши варили суп. Жмых, оставшийся после отжима, мешали с небольшим количеством муки, лишь бы склеить его, и пекли хлеб.
В 1933-м грянул страшный голод. По нескольку раз перекапывали огороды и поля в надежде найти несчастную картофелину. Траву жевали. От голода опух и умер мой дед Егор Андреевич. Отец тоже опухал, но ему удалось выжить.
После окончания 9 классов в 1938 году я поехал в Ленинград, устраиваться на работу. Поступил на трехмесячные курсы, закончил их и устроился работать на судостроительный завод им. Марти. Работал сверловщиком на северном стапеле. Тогда корпуса кораблей не сваривали, а делали на заклепках. Вот я и сверлил дырки для этих заклепок. Другие рабочие нас называли «звонарями», из-за жуткого грохота, который мы производили. Корпус корабля, словно огромный, железный колокол, а мы по нему долбим! Приходилось работать в наушниках.
Конечно, в молодости всего хочется попробовать. Я решил получить специальность шофера. В то время водительские права были далеко не у каждого. Иметь их было очень престижно.
Днем я работал, а вечером учился на водителя, благо курсы тогда были бесплатные. Получил права, мне тут же захотелось поработать шофером. Устроился водителем на мясокомбинат им. Микояна. Возил сосиски по магазинам. Кормили нас на комбинате изумительно! Все же знакомые, женщины-поварихи накладывают в тарелку от души. Солянку сборную мясную, помню, скушаешь, и целый день сыт. На колбасу смотреть уже просто не могли. Так избаловались.
В то время молодежь поголовно занималась спортом. Была мощная пропаганда физической культуры и спорта. В полную силу работали разные спортивные секции. Борьба, плавание, стрельба, футбол — выбор был на любой вкус. И все бесплатно. Я тоже в свободное время увлекся боксом, получил первый разряд. Очень гордился своим значком ГТО второй ступени. Первая ступень была у многих, а на вторую сдать было не так просто.
В 1940 году, весной меня призвали в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Я проходил действительную военную службу в Гуйве, рядом с Житомиром. Служил в 40-й танковой дивизии, в 79-м танковом полку. К началу войны был младшим сержантом, в должности механика-водителя легкого танка Т-26. Потом, после боев в Сталинграде, 79-й полк преобразовали в 20-ю гвардейскую танковую бригаду.
Служить мне нравилось. Подъем в 6, отбой в 23 часа. Плюс полтора часа дневного отдыха. Остальное время — боевая подготовка, учения, стрельбы. Очень много времени уделялось физической подготовке красноармейцев. Допустим, если у кого-то не получается упражнение на турнике, то он с него долго не слезет. Сержант будет гонять до седьмого пота. Кормили в армии великолепно, кроме того, экипажи танков получали дополнительный паек: двойную порцию сахара, масло, другие продукты. Проводились учебные стрельбы, правда, чаще из пулемета. Это после войны накопилось много боеприпасов и на подготовку танкистов их не жалели, а тогда еще снаряды берегли. Отпускали на танк три-четыре боевых снаряда в год. Вкладных стволов для винтовочного патрона у нас тоже не было. А куда вкладывать? Пушка на Т-26 всего 45 миллиметров.
Проходили учения. Танк в наступлении, танк в обороне. Взвод в наступлении, взвод в обороне, и так далее по плану, ротные, батальонные. В конце года полковые учения. В обороне тактика, в общем, была грамотная. Определяли сектора обстрела каждому экипажу, записывали ориентиры. Тогда делали упор на создание ротных опорных пунктов, причем главная ставка делалась на пехоту, а танки играли вспомогательную роль. Теория самостоятельного решения боевых задач танковыми войсками появилась уже в ходе войны. За это спасибо маршалу Ротмистрову. Что касается атаки, я считаю, что до войны нас учили не тому, что было нужно, но об этом позже.
Все-таки военная карьера меня не прельщала. Были планы после демобилизации вернуться в Ленинград, на судостроительный завод, получить квалификацию.
Я уже считал дни, сколько мне армейской каши осталось съесть, когда началась война.
Накануне, в субботу, личный состав полка вывели на стадион. Часть готовилась к спортивному празднику. Отрабатывали упражнения, махали руками, а на следующее утро, 22 июня, немцы нам сыграли подъем. Прямо во двор трехэтажного кирпичного П-образного здания нашей казармы угодила бомба. Сразу вылетели все стекла. Немцы отбомбились, и многие бойцы, не успев не то что повоевать, но даже проснуться, оказались ранены или убиты. Представьте себе моральное состояние 18–19-летних ребят.
Беспечность нашего начальства была страшная! Вроде недавно отшумела финская кампания. Недавно освободили Бессарабию, Западную Украину и Белоруссию. Все знали, что рядом граница, знали о скорой войне, разговоры шли, но мы солдаты, нам не до больших материй. Что комиссар в казарме скажет, то и правда. А боеготовность гадкая была. Танки наполовину разобраны. Аккумуляторы хранятся в аккумуляторной, приборы стрельбы и наведения — в другом месте, пулемет — в третьем. Все это надо получить, принести, установить. Каждый аккумулятор — 62 кг. На танк их нужно четыре штуки. Вот мы с башнером Сафаровым сходили четыре раза. Командир танка, лейтенант, а у меня был танк командира взвода, жил на квартире в Житомире. Это 11 километров до Гуйвы, где базировалась часть. В полпятого немцы начали нас бомбить, и только к часу дня я увидел в расположении первого офицера. К линии фронта выступили уже вечером, затемно.
Незадолго до начала войны к нам в полк пришли 30 танков Т-34. Поставили трехметровый проволочный забор вокруг них, охрану. Нас, танкистов, не пускали их посмотреть! Такая была секретность. Так мы и ушли без них. Потом они нас догнали, и дрались с немцами, но большей частью нелепо погибли, засев в болотине.
Двигаясь на запад, прошли Новоград-Волынский, на окраине города — аэродром. Прилетели семь штук немецких «юнкерсов» и на наших глазах начали его бомбить. Только один советский самолет смог подняться. «Чайка», так тогда называли одну из модификаций И-15. В те годы люди в армии были очень хорошо подготовлены физически, а главное морально. Многие были готовы за идею идти на смерть. Сейчас редко встретишь людей того уровня. Вот эта тупоносая «чайка» уцепилась в хвост бомбардировщикам, умудрилась одного фашиста отбить от стаи и посадить на наш аэродром. На моих глазах «юнкерс» сел. Что там было дальше — не знаю, мы двигались вперед. По дороге идут беженцы, немцы их бомбят. Корова бегала по полю, так немец, паразит, заходит на нее и строчит из пулемета! Корова шарахнулась в сторону, он разворачивается и опять стреляет, но не по ней, а рядом, гоняет ее по полю, развлекается. Столько злобы кипело в душе, что если бы этот летчик попал к нам в руки — разорвали бы на кусочки.
Наш первый бой состоялся 26 июня. Позже, повоевав, я стал понимать трагические ошибки и этого боя, и многих других боев начала войны. Но тогда мы еще не были настоящими солдатами, мы пока были неразумным пушечным мясом.
Советская пропаганда работала отлично. В какой-то степени и она сыграла злую шутку с Красной Армией начала войны. «И на вражьей земле мы врага разобьем…» — пели мы, собираясь вести войну только наступательную. Многие тогда считали, что изучать, знать врага — это лишнее, врага нужно только бить, и при первом хорошем натиске противник побежит без оглядки. Даже учения, по крайней мере в нашем полку, были такие: «Противник занимает оборону на этой высоте. Вперед! Ура!» И помчались, кто быстрей. Однажды на учениях с боевыми стрельбами кто-то даже влепил боевым снарядом по башне танку, вырвавшемуся вперед. Слава богу, снаряд был осколочный, и никто не пострадал, плафоны в танке только посыпались. Так и воевали в сорок первом. Но одно дело «ура» кричать и мчаться вперед на изученном вдоль и поперек полигоне, другое — в реальном бою.
Потом уже наше поколение молодых офицеров-танкистов ценою многих жизней создавало эффективную тактику танкового боя. Изучало структуру войск противника, их тактику и вооружение. Все то, что необходимо знать, чтобы успешно воевать. Получив разведданные, грамотный командир по названию части противника должен определить, каким оружием враг встретит его, как с ним бороться успешно и с минимальными потерями. Но это было потом.
А пока мы пришли к Дубно и встали в оборону перед городом. Небольшой городишко. Горит. Немцы выходят из Дубно колоннами, пока не замечая нас. А наши лихие командиры, вместо того чтобы максимально подготовиться к встрече противника, решили покончить с врагом лихим кавалерийским наскоком: «Ура! За Родину! За Сталина!» Взревели моторы, и полк помчался в атаку. Здорово мы погорели там. Немцы остановились, на наших глазах быстро развернули артиллерию и как дали нам прикурить! Расстреливали, как в тире. Штук семьдесят этой мелюзги, легких танков Т-26, Т-70, участвовало в атаке, а осталось около двадцати. Т-26 даже крупнокалиберный пулемет прошивал в борт насквозь. Разве это броня — 15 миллиметров?! Мой танк тоже был подбит, снаряд сбил подвесную каретку на гусенице. Немцы, почувствовав более или менее серьезное сопротивление на этом участке, стали в оборону и наступление прекратили. За ночь мы своими силами отремонтировали танк. Наш экипаж снова был готов к бою.
В июне и июле дрались постоянно. Обычно получали приказ занять оборону на определенном рубеже. Занимали, ждали немцев. Иногда они шли на нас, тогда дрались, иногда немцы обходили нашу оборону на другом участке, тогда приходилось отступать, чтобы избежать окружения. Но отступали только по приказу. Ни разу немцы не пробили, не смяли оборону нашего полка. Скоро наш танк подбили, и пришлось его бросить. Танк сгорел 9 или 10 июля в окрестностях Новоград-Волынского. Никто из нас даже не заметил, откуда прилетела болванка. Нам попали в борт, и танк загорелся. Мы выпрыгнули около железнодорожного переезда, у меня комбинезон горел. Рядом была канава с грязной болотистой водой, я бросился туда и сбил с себя огонь.
В июле же на станцию Федоровка пришел эшелон с пополнением для полка, в котором были танки БТ-7. Всего семь машин. Ночью «безлошадные» танкисты, в том числе и наш экипаж, которому тоже выделили танк, пошли разгружать эшелон. Каких-либо специальных приспособлений для выгрузки танка с платформы на станции не нашлось. Решили просто спрыгивать с платформы. Мотор у танка мощный, ходовая часть надежная, все танки удачно соскочили на насыпь. На БТ-7 удалось повоевать около трех дней. В очередной атаке немцы нас подбили, экипаж успел выскочить.
Отступали через Новоград-Волынский. Здесь я увидел то, что немцам простить не мог уже никогда. Мы прошли мимо расчета 45-мм противотанковой пушки. Дальше лежала молодая женщина, убитая при немецком налете, а рядом с ней ползал и кричал ребенок. Малышу было, наверное, чуть больше года. Куда нам этого пацана девать? Пошли стучать в ближайшие дома. Один, другой, нет никого. Потом нашли старушку, она забрала мальчика. После этого я так возненавидел немцев, что только с недавнего времени слово «немец» перестало вызывать у меня ненависть. Тогда в голове сидело одно — немец это враг, который должен быть уничтожен! И до конца войны пленных мы без особой нужды не брали.
Сегодня моя дочь живет в Калининградской области, по работе много общается с немцами. Удивляется: папа, почему ты все еще так не любишь их? Как ей объяснить?
Наши легкие танки по одному скоро выбили все. Пошлют 3–4 танка в атаку, и нет их.
Большинство танковых частей того времени были созданы на основе кавалерийских корпусов. Многие командиры, бывшие конники тогда командовали по привычке: аллюр «три креста» и вперед, лишь бы быстрей. Ведь танк — это не лошадь, его легко посадить в какой-нибудь ручей, овраг или болото, где он, неподвижный, становится легкой добычей для вражеских танков и артиллерии. При таких необдуманных играх в догонялки резко снижается эффективность танковых соединений. И главное — огневая мощь танка: его пушка и пулемет становятся малополезными. И вот половину пришедших из Житомира тридцатьчетверок в одной из первых атак посадили в болото и бросили. Очень жаль. Танк Т-34 в начале войны был мощным оружием, с которым немцам приходилось считаться.
Т-34 ходили как королевы. В полку оставался один танк, им командовал капитан, не вспомню фамилию, хороший мужик был, жизнерадостный. Он закрывал люки и выходил на горку, на открытое место. По нему немцы бьют, но броню пробить не могут, а он наблюдает, только где цель заметил, туда снаряд, и никто не шевелится, и никто к нему не подойдет. Так потом «Тигры» в 43-м воевали. У них пушка мощная была, 88 мм, дальнобойная, и оптика отличная. Но ловили мы и «Тигров». А тогда, в 41-м на Т-34 я с умилением смотрел. После боя подошли к нему:
— Ну, вам и попало, товарищ капитан!
— Да что попало! Видишь, все отскакивает, только считай.
Начали считать, вышло сорок четыре попадания! И ни одной пробоины, только лунки.
Смеется:
— Ну, а вы что, танкисты, в пехоту записались?
Записались. Танк сгорел. Дали винтовку, больше ничего, ни лопатки, ни хрена. Окопаться нечем. Воюем в пехоте. Но мы не бежали! Оборонялись люди стойко. Немцы обойдут где-то на другом участке, нам дают команду отходить, ночью отходим. Но когда на позицию вставали — ничего подобного. В ночной поиск ходили даже. Минометная батарея нам досаждала. Командир полка, полковник Владимир Исидорович Живлюк, с четырьмя шпалами в петлицах, ставит задачу: надо эту батарею найти и обезвредить.
В начале войны немцы довольно беспечные были, они же считали, что русские разгромлены и война закончится в считаные недели. Мы вышли на эту батарею ночью, перебили минометчиков, ни одного в живых не оставили. Взяли, сколько было, минометов. Минометы были ротные, 50-мм, маленькие, как игрушечные. Собрали и утащили к себе, доложили командиру полка. Потом разбирались с этими минометами, пробовали даже стрелять по немцам. Получается.
Однажды поймали «курощупов». Немцы, когда эту деревню заняли, на ночь в ней не остановились, а сидели в своих блиндажах, охранялись. А мы ночью слышим, в деревне куры орут. Пошли втроем посмотреть. Немец один на часах у забора стоит, а второй по двору кур ловит. Наш парень часового ножом в шею, раз! И готово. А второй фриц задом пятится, мешок с добычей тащит. Мы с Лешкой Куровым ему вещмешок на голову, и лямку затянули. Приволокли этого фрица вместе с оружием, со всем добром, в мешке на веревочке.
С Алексеем Куровым мы вместе призывались из Ленинграда и познакомились еще на призывном пункте, попали в одну роту. Он рабочий и я, сошлись характерами, подружились. Служили в одном полку, но Леша не был танкистом, и до того, как сожгли мой танк, мы виделись редко. Ну а теперь, в пехоте, мы стали неразлучными друзьями. Спали, постелив одну плащ-палатку на землю, а укрываясь другой, вместе. Шинелей к тому времени у нас уже не было. Пока стояло лето, побросали скатки, как лишний груз. Выбросили также противогазы, оставив только сумки из-под них. Эти сумки были удобные, мы использовали их как вещмешки. Что никогда не бросали, так это оружие и лопату. Лопата — это спасение. На войне если ты не окопаешься, то на ровном месте ты совершенно точно будешь убит, осколок тебя найдет. А в окопе есть шанс выжить. Лопаты никто не бросал, таскали с собой и саперные, и большие садовые лопаты, какими копают огород. Как только полк останавливался, сразу рыли окопы. Никто никого не заставлял, все работали с полной отдачей. Нам, танкистам, лопатки не выдали, поэтому во всех деревнях, которые мы проходили, бойцы обязательно искали лопаты и оставляли их себе. У нашего экипажа на троих была крестьянская лопата. Один устал, копает другой, так, сменяясь, мы довольно быстро отрывали себе окопы.
Мой друг, отличный парень Леша Куров погиб под Горшиком. Из-за глупого ребячества погиб. Стояли в обороне, обстановка была спокойная. Лешка вылез на железнодорожную насыпь и стал немцам показывать голый зад, издеваясь над ними. Фрицы по нему из пушки выстрелили и убили.
Примерно тогда же взяли в плен немецкого подполковника, начальника штаба пехотной дивизии, со всеми документами.
Прямо сквозь наши окопы шла железная дорога на Овруч. Впереди, на горке — деревня Горшик. На правом фланге местность была заболочена, дальше, на запад небольшой лесок и рокадная дорога, параллельно линии нашей обороны. Ночью мы перебрались через болото и отправились в ночной поиск, в направлении дороги. Надо сказать, что поиск — это не просто разведка, здесь участвует значительное число бойцов. Поиск можно сравнить разве что с разведкой боем. Нашей группой командовал лейтенант Оськин. Был еще один офицер, младший лейтенант из запасных, фамилию его, к сожалению, не помню. Мы его за веселый нрав клоуном называли. Никогда не грустил мужик, если видит, кто-то захандрил, подойдет, анекдот расскажет, рассмешит. Потом он выбыл по ранению.
Благополучно добравшись до дороги, мы разделились. Две группы отправились прикрывать фланги, а наша, центральная, расположилась в засаде. Вскоре послышался шум мотора, показалась открытая легковая машина, без охраны. В ней водитель и два офицера. Кто-то бросил гранату под колеса, и раздалось несколько быстрых выстрелов. Водитель был убит на месте. Один из офицеров, капитан, держась за раненое колено, выскочил из машины, второго, подполковника, выдернули мы сами. Ударили его по голове, накинули мешок и, через болото отвели на наш командный пункт. Раненого капитана пришлось застрелить.
За первые бои, в том числе и за этот эпизод, я получил свою первую медаль «За отвагу». Еще двое ребят получили. Один «За отвагу», другой Красную Звезду, батальонный комиссар орден Боевого Красного Знамени получил, комполка ничего не получил. Тогда награды не очень-то щедро раздавали. А эту награду я очень ценю. Получить медаль «За отвагу» в сорок первом — совсем не то, что в сорок пятом.
Уже больше двух месяцев мы воевали в качестве пехотинцев. Ни одного целого солдата не осталось среди нас. Все были ранены. Меня тоже по ноге хорошо зацепило, но на месте перевязали, дальше воевал. Новоград-Волынский, Федоровка, Овруч и до Чернобыля.
В Чернобыле нас посадили на грузовики и вывели через Чернигов в Нежин. Там стоял штаб Юго-Западного фронта. Командовал фронтом тогда Семен Михайлович Буденный. Нас, человек тридцать безлошадных танкистов, определили в охрану штаба, который располагался в бывшем пионерском лагере.
Ночью лежим по двое в секрете, выходит на веранду генерал. Сам под хорошим хмелем и поет: «Три танкиста выпили по триста, а башенный стрелок выпил полный котелок». Такое меня зло взяло! Думаю, дать бы тебе по морде. Там люди кровь льют, а ты пьянствуешь. Не знаю, может, я и не прав был, но такая дерзкая мысль по отношению к высокому чину у меня промелькнула.
Потом погрузили нас в эшелон и отправили в Котельниково. Не доезжая станции Бахмач, эшелон остановился, и нам скомандовали выскакивать и рассредоточиться в поле. Выскочили, залегли. Поселок бомбили немцы. Немецкие штурмовики летали очень низко, и Бахмач разбомбили основательно. Станция полыхала. Развороченные пути восстановили только к ночи, тогда смогли пропустить эшелоны. Поехали дальше. Начиналась осень. В пути, на станциях местные женщины бросали нам в теплушки арбузы. Оборванные, грязные, раненые, мы добрались до Котельниково. Там, за поселком, полк начал копать землянки. На роту, пятьдесят человек, — одна землянка. Наш полк переформировали в мотострелковый. Укомплектовали его морскими пехотинцами. Пришли моряки, мощные ребята, красавцы. Поступили семь тяжелых танков КВ. Сформировали танковый батальон, а также несколько артиллерийских батарей. В Котельниково какое-то время танкисты занимались тактикой танкового боя. И мы, «безлошадные», с ними ходили, «пешим по-танковому». Командир покрикивает, а мы всем экипажем, вчетвером бежим вперед, по команде разворачиваемся, перестраиваемся. После занятий обязательно на ближайшую бахчу завернем, арбуз скушаем, и домой.
Вскоре полк погрузили в эшелон и отправили до Батайска. Оттуда ребята двинулись к Ростову, на фронт, а нас, танкистов без машин, отправили в 29-й запасной танковый полк, в Сталинград. Там с нами тоже проводили занятия. Изучали средний танк Т-34 теоретически. Танков не было, все на фронте. Отрабатывали вождение на танкетке. Экипаж 2 человека, справа механик, слева пулеметчик, между ними газовский двигатель. Один рычаг. Вперед толкнешь — поворот направо, назад — налево. Нас предупреждали, чтобы двигатель не перегревали, иначе танкетка может загореться без помощи противника. Посмеялся я над такой техникой. Братская могила на двух человек.
С начала войны у меня не было никаких известий из дома. Мой родной город Демидов немцы оккупировали уже в июле. В оккупации остались отец с матерью, младшая сестра Екатерина и старший брат Борис со своей семьей. Борис до войны учительствовал в сельской школе, в Максимово. Как я узнал позже, при немцах Боря ушел в партизаны и воевал на Смоленщине. Брат Николай раньше работал агрономом. Его в 40-м призвали в армию. Служил в Прибалтике и в 41-м при отступлении он погиб на эстонской земле. Андрей служил на Дальнем Востоке. Еще один брат, Иван, был своенравный парень. В 17 лет поругался с отцом и ушел из дома. Первое время работал в шахте. Затем написал Калинину просьбу поспособствовать поступлению в институт, просьбу удовлетворили. Иван отучился и работал инженером-конструктором на заводе зуборезных станков в Саратове. Обзавелся семьей. Когда началась война, брата Ивана призвали в армию. Он служил во 2-й ударной армии, которой в 42-м командовал генерал Власов. И я, самый младший, тоже был в армии.
Тем временем к нам в запасной полк приехал представитель Сталинградского танкового училища капитан Огородников. Всех, имеющих среднее образование, вызвали для беседы с ним. Я зашел, он видит — медаль. Спрашивает: за что получил? Я рассказал. Он говорит: мы вас приглашаем в Сталинградское танковое училище. Так и сказал «приглашаем».
Я отвечаю:
— Не хочу я в ваше училище. Я и так танкист, скоро танк получим, и вперед, на фронт.
— Есть приказ Сталина, всех, таких, как вы, отправлять учиться.
Тут не поспоришь. Набрал он нас полсотни человек. Учили денно и нощно. Но и мы ведь не с азов начинали, успели на танках послужить. Кормили в училище хорошо. Главное, была железная дисциплина. Командир отделения, помкомвзвода, старшина для нас были большие начальники, авторитеты. Да и сами мы учились на совесть. Понимали, что от этого жизнь зависит. Наконец-то «пощупали» танки. Было вождение, стрельба. Изучали танк Т-34, его пушку Ф-34, потом на них зисовскую стали устанавливать. Прицел ТМФД не очень удобный был. С ним работать сложно. До войны ведь у нас на легких танках прицелы стояли классные, они опережали свое время. Его можно было контролировать и прибором наведения. ПТ-4–7 стоял у командира, и ТМФД у него же, как наводчика. Он мог и тем и другим работать синхронно. Расстояние до цели можно замечательно считывать. Потом их упростили, и на Т-34 уже не ставили. Во всяком случае, готовили нас хорошо. Я по одной цели два раза редко стрелял. Меня называли снайпером. Мы, курсанты, нередко участвовали в сборке танков на СТЗ. Мастера-рабочие говорили, что нужно сделать, мы выполняли. Работа на конвейере тоже здорово помогала в изучении материальной части танка.
За учебой и работой прошла зима. Наступило лето 1942-го. Училище перевели в летние лагеря, за город, поближе к полигону. Когда стало известно, что немцы форсировали Дон и перешли в наступление, училище срочно погрузили в эшелоны и эвакуировали в Курган. Здесь отобрали пятьдесят лучших курсантов, я тоже вошел в это число. Нас освободили от любых работ и нарядов и в спешном порядке, без выходных стали готовить к выпуску.
Скажу без преувеличения, после всех этих занятий танк Т-34 я знал до болтика. Для примера расскажу про один случай на практических занятиях. Мой танк остановился. Механик-водитель кричит: «Стоим, командир, давления нет, манометр показывает, что масло не идет. Можем двигатель запороть».
Я курсант, но механик у меня штатный, опытный. Говорю ему:
— Отворачивай этот колоколообразный колпак, там нажми клапан, если масло брызнет, все нормально, поедем.
— Откуда ты знаешь?
— Делай, что говорю, я же командир танка.
Он отвернул, нажал, ему как брызнуло маслом прямо в лицо.
— Видишь, — говорю, — давление есть, система работает, просто манометр из строя вышел.
Начальнику потом доложили об этом случае, он мое решение одобрил:
— Командир поступил правильно, танк исправен, чего стоять.
Это — опыт, который стоит дорого.
В августе нас построили и зачитали приказ о присвоении званий. В зависимости от успехов в училище давали звания младшего лейтенанта и лейтенанта. Я получил лейтенанта и за отличную подготовку 500 рублей премии. Тут же перед строем вручили погоны и деньги. Затем поехали в Нижний Тагил за танками. Там был запасной полк. Сентябрь и начало октября провели в Тагиле, помогали собирать танки, сколачивали экипажи. Мне тоже назначили экипаж. Механик-водитель Леша Орлов, отличный механик. Радист-пулеметчик Скудный Степан Петрович, кузнец с Кузбасса, пожилой уже человек, но исключительно шустрый и пронырливый. Заряжающий Федоров Иван Федотович, белгородский парень. С экипажем мне повезло, ребята потом дрались хорошо.
14 октября нас погрузили в эшелон и привезли в Татищевские лагеря под Саратовом. Вот где душа пела, когда мы туда приехали. Формировались 17-й и 18-й танковые корпуса. 18-м корпусом в свое время командовал Черняховский, а тут к нашему приезду уже был Бахарев. 18-й корпус и наша 170-я танковая бригада к тому времени хорошо повоевали, остановили немцев под Воронежем. Многих ребят я встречал и после войны — хорошие, умные, толковые боевые офицеры и солдаты.
Так вот, когда глянули, какое количество техники в этом лагере, сразу почувствовали, что готовится какая-то серьезная, хорошая работа. Только в конце ноября нас погрузили и перебросили в Урюпинск.
Нас с экипажем поставили на квартиру к местным жителям. Соседские пацаны часто вертелись около танкистов, интересовались танками, оружием. Мы их не гнали, наоборот, рассказывали, что могли. Среди них был такой Сашка Бурцев. Ходил за мной по пятам: дяденька, возьмите на фронт. А в 44-м, когда я уже был комбатом, ко мне в батальон с пополнением прибыл из танкового училища младший лейтенант Александр Бурцев. Он же. Такое интересное совпадение. Сейчас Александр жив, мы дружим, подполковником он закончил службу.
Из Урюпинска вышли мы к Нижнему Мамону, в излучину Среднего Дона. Холода стояли жуткие. Зимой в танке холодней, чем на улице. Броня ведь. Ау нас одеяние не меховое, шинель. Позже, в боях уже, стали формой пренебрегать. Найдешь шубу, в ней и греешся. Водку давали, но я пил очень редко. После боя только, если стресс нужно снять, выпьешь рюмку. А в бой нужно трезвому идти. Пьяный пошел, считай покойник. Когда на отдыхе были, я свою водку экипажу отдавал. У отца нас пять сыновей было, я самый младший. И никто дома не смел ни выпить, ни закурить, ни сквернословить. Это было исключено.
Бригада без боя переправилась через Дон и вошла в прорыв. На том берегу уже наши дрались с румынами на высотках. Потом мы вышли на равнину. Такого зрелища, такого количества танков я никогда не видел. Куда ни посмотришь, сколько глаз хватает — все поле в тридцатьчетверках! Первая освобожденная нашей бригадой деревня была Вербековка. Перед атакой ко мне в танк прыгнул ротный комиссар, лейтенант.
— Давай я у тебя заряжающим поеду?!
— Ну, умеешь, так заряжай.
Хорошо заряжал. Наш взвод атаковал высотку, на которой располагалась половина села, остальные танки побежали дальше, мимо высоты, по долине. Там, за небольшой речушкой, стояла церковь и другая часть села. Я говорю комиссару: «Надо десант ссадить, чтоб за танком шел». Он: «Да нет, вперед!» Начали по нас стрелять, кого-то из десанта побили. Я высунулся, крикнул: «Прыгайте сейчас же с танка, долой!» А они сидят, в башню вцепились. В деревню влетаем, там румынская пехота. Не побежали румыны, отстреливались из-за домов. Нашему десанту пришлось тяжело, румыны били из винтовок по ним в упор, с расстояния 10–15 метров. Слышу крики, мат — наша пехота подошла. Перестреляли румынов, гусеницами передавили, но и наш десант понес потери. Я сам успел подбить Т-III и раздавить противотанковую пушку. Мой танк тоже подбили. Снаряд попал выше бортовой передачи, разбило левый тормозной барабан и тормозную ленту. Мы сначала не почувствовали, уже потом механику говорю влево поворачивать, а танк не слушается.
Танки, что атаковали через реку, тоже освободили другую часть села с ходу, но речушка оказалась коварная и глубокая. Пять или шесть танков въехали в нее неудачно и потонули.
Было потом комсомольское собрание. Разбирали бой. Я тоже выступил, сказал, что танк имеет огневую мощь, которую нужно использовать. Сблизился с противником, подавил огневые точки и двигай дальше. Там надо мной посмеялись некоторые, мол, знаток выискался.
— Чего вы туда сразу помчались? — говорю им. — Есть пушка, пулеметы, используйте. Десант тоже беречь надо.
Бригада пошла вперед, а мы дня на три застряли в Вербековке, пока ремонтники ковырялись. Какой-то генерал появился, приказал мне танк на окраину перегнать, чтобы, говорит, ни одна собака не сунулась. Танк-то подбитый, но как огневая точка вполне действующий.
Когда починились, догнали наших. Пришли в район, никогда не забуду, казачьего хутора Хлебный. В трех километрах другой хутор — Петровский. Его тоже заняли советские танки, но не нашей бригады. Между хуторами, расположенными на холмах, пролегала низина. Рано утром по ней огромной сплошной толпой пошла, спасаясь из окружения, 8-я итальянская армия. Когда передовые части итальянцев поравнялись с нами, по колоннам пошла команда: «Вперед! Давить!» Вот тогда мы им с двух флангов дали! Я такого месива никогда больше не видел. Итальянскую армию буквально втерли в землю. Это надо было в глаза нам смотреть, чтоб понять, сколько злости, ненависти тогда у нас было! И давили этих итальянцев, как клопов. Зима, наши танки известью выкрашены в белый цвет. А когда из боя вышли, танки стали ниже башни красные. Будто плавали в крови. Я на гусеницы глянул — где рука прилипла, где кусок черепа. Зрелище было страшное. Взяли толпы пленных в этот день. После этого разгрома 8-я итальянская армия фактически прекратила свое существование, во всяком случае, я ни одного итальянца на фронте больше не видел.
Дальше пошли на Богучар, взяли его, затем на Миллерово. Там топтались около двух недель. Слева от Миллерово стояла небольшая деревенька, занятая немцами. Перед деревней с нашей стороны высотка, которую немцы почему-то оставили. На эту высотку выскочил Т-70 из нашей бригады и почти сутки обстреливал деревеньку, пока его самого не подбили. Вечером Т-70 успел поджечь машину, груженную какими-то ракетами, ночью мы наблюдали фейерверк. Я занял позицию неподалеку, возле переезда. Эта позиция была более удобная для стрельбы, и обнаружить меня было не так просто. Немцы через какое-то время ушли и из этой деревни. Подъехал танк ротного командира, капитана Мухина, я доложил обстановку.
Спрашивает:
— Мы пройдем здесь за Миллерово?
Я говорю:
— Пролетим.
Шесть танков с десантом нас прошло по проселку в тыл к немцам. Десантников-автоматчиков наших всегда вспоминаю с благодарностью. Храбрые ребята. Такого, как в кино, что они с танками в атаку бегут или на танке под огнем едут, не было, конечно. Это ведь живые люди. Здесь они где-то спрячутся, где-то постреляют. Но ночью мы без них — слепые. Ночью они нас охраняли.
Немецкий полк, из миллеровского гарнизона, отходил из города. Организованно шли, колоннами. По дороге двигались пехота и артиллерия. Мы устроили засаду на дороге. Подпустили немцев очень близко, пулеметами можно было достать их, и открыли огонь. Первыми выстрелами смели голову колонны. В первых машинах ехал немецкий военный оркестр и везли знамя. Все, кто там был, около тридцати человек, погибли сразу. Ну и с остальными хорошо поработали. Разгромили колонну полностью, никто не ушел. Кого-то потом взяли в плен захватившие к этому времени Миллерово стрелки. В бою немцы успели мне влепить снаряд в моторное отделение. Танк подбили, но экипаж весь успел выскочить. Посадка-высадка экипажа занимала восемь секунд по нормативам.
Мы остались ремонтироваться, а бригада пошла вперед и попала в засаду на станции Чеботовка. Сунулись ночью, без разведки. Погибли комбриг Дурнев, полковой комиссар полковник Лысенко, брат известного советского селекционера, командир нашего батальона тоже погиб. Потеряли хороших ребят и семь танков.
После трагедии в Чеботовке к нам на помощь подошла мотострелковая бригада. Они перебили всех немцев, что засели в деревне. В этом бою я не участвовал, когда мы догнали часть, там уже все было кончено, но груды немецких тел, лежащие на улицах, видел. Мы с экипажем участвовали в похоронах наших товарищей, дали залп из танкового орудия.
После прошли километров пятнадцать, там речушка, украинское село, немцы уже почти не сопротивлялись, село взяли быстро, но мой танк, последний в батальоне, сожгли. Доложил комбату Исаеву, мол, танк сгорел, экипаж жив. Он обрадовался, с облегчением говорит: «Ну, война закончилась, теперь едем домой».
Долго отдыхать не пришлось. Более полугода уже продолжались бои на Изюм-Барвенковском направлении. Где-то в конце февраля нам пришлось поучаствовать в них. Бригаду, далеко не укомплектованную, отправили под Барвенково. Немцы нам листовки бросали: «Мы в кольце, и вы в кольце, а кому купаться в Донце?» И знак вопроса большой. Ну, купаться не купались, но за Донец они нас потом вытеснили.
В городе шли бои. Половину города заняли немцы, а другую половину мы пару дней удерживали, затем получили приказ оставить Барвенково и отойти на Банное — Святогорск. Отходили ночью. Ко мне на танк насели двадцать один человек пехоты! Я специально посчитал. И комбат ко мне сел. Москвич, капитан Александр Иванович Исаев был новым командиром моего батальона. Мой танк шел первым, а за нами ехали несколько автомобилей с пехотой и обозом. Дорога шла через деревню Семеновку, но мы знали, что там были немцы. Исаев говорит:
— Поехали, Сережа, через деревню, объезжать замучаемся.
— Там же немцы!
— Ну и что, ночь ведь, включай фары, и вперед, проскочим.
Мы и поехали. Действительно, заезжаем в Семеновку, навстречу идет немец с ведром. Нас увидел, рот открыл, и ведро упало. Стоит, не знает, что делать. Так мы эту деревню проскочили, ни один немец по нас не выстрелил. Вышли на Банное — Святогорский монастырь и поехали к Донцу. По пути еще несколько танков из нашей бригады подошли.
У Донца заняли оборону. Потом добыли два мотоцикла. Немецкий дозор — два мотоцикла и бронетранспортер напоролись на наше охранение. Бронетранспортер наши ребята подбили, а мотоциклисты проскочили дальше и приехали прямо к нам в деревню, где мы их и поймали. Мы же все молодые, давай на этих мотоциклах по деревне гонять! С этой стороны Донца местность для обороны была не очень подходящая. Пришел приказ переправиться и занять оборону на нашем берегу. Зима в тех местах довольно теплая, да и март уже наступил, но ночью маленько подморозило. И все-таки лед на реке был слишком тонкий. Чтобы давление на лед было поменьше, мы всю ночь рубили лозу, другой растительности поблизости не было, и настилали из нее дорожку. Я вызвался переправляться первым, на свой страх и риск. Экипаж остался на берегу, в танк сел один механик. На первой передаче, с постоянным газом танк медленно двинулся по тонкому льду. Водитель вел машину плавно, без рывков, и через несколько минут 36-тонный Т-34 оказался на том берегу. До сих пор не могу понять, как мой танк прошел, ведь грузовая машина, пытавшаяся проехать следом, сразу провалилась в воду. Потом в обороне постояли, у меня танк забрали, передали в другой батальон, а наш батальон вывели из боя. Комбат меня забрал с собой. При передаче танков комбаты всегда старались свои старые экипажи оставлять при себе. Если было кем заменить, начальство не возражало. У меня в последнее время сильно болел глаз, я ходил забинтованный. То ли соринка, то ли окалина с брони попала, глаз сильно распух. Врач эту дрянь из глаза удалил, опухоль спала, но видит глаз до сих пор неважно.
Бригаду вывели на отдых и пополнение под Воронеж, в райцентр Ольховатка. Пришли танки, я получил взвод, три танка. Первым делом мы собрались в баню. Посадил свой взвод на танк, и поехали. Подходим к бане, там уже наши офицеры, танкисты сидят у крыльца. Разводят шашни с местными девицами.
— Ну что, — говорю, — работает баня?
— Работает, только воды нет.
Послал старшину разузнать, как и что. Тот возвращается:
— Товарищ лейтенант, воды нет, дров нет, когда будут — неясно.
Посадил взвод обратно на танк, повез к речке, говорю: будем купаться здесь. А вода холодная! Но ничего, вымылись в холодной воде и поехали в лагерь, в лес.
Новым комбригом назначили подполковника по фамилии Секунда. Мы смеялись, что и командовал он нами секунду. Всего через пару недель его заменили на Казакова. Секунда успел отправить нас, человек семь, по местам прошлых боев, зафиксировать и документально оформить подбитые танки нашей бригады. Технарь с нами поехал, остальные — боевые офицеры, временно безлошадные. Остановились в Петровском, где давили итальянцев. Вздохнуть нельзя, вонища стоит ужасная! Все же тает, гниет. Машины выделены, местные жители помогают вывозить трупы. Казачки говорят:
— Увозим по пятьсот человек в день хоронить, и все равно конца не видно. Столько мы их там набили.
Каждый бой для меня был трудный. Каждый бой это чья-то смерть. Командир, который сидит на КП возле карты, наверное, может сказать: «Здесь я легко победил имеющимися силами, а здесь сложнее». Я так сказать не могу, потому что в атаку ходил сам, мне в каждом бою светила болванка в лоб. За время войны только из горящих танков пришлось выскакивать девять раз. И это ведь не на полигоне, где выпрыгнул, папиросу закурил и пошел. Под огнем приходилось это делать. Поэтому любой бой, даже самый рядовой — трудный. Но самый впечатляющий, пожалуй, это Прохоровское сражение.
Мы находились в Ольховатке на формировании новой 5-й танковой армии. Наша промышленность к тому времени стала давать столько танков, что появилась возможность формировать танковые армии. 5 июля, после начала немецкого наступления, нас подняли по тревоге, и мы пошли. 5 июля вышли, а 11-го были в районе Прохоровки, северо-западнее ее. Во время боя Прохоровка была у нас в тылу. Наш 18-й корпус развернули левым флангом к железной дороге, которая шла на Прохоровку, правым к реке Псел. Наш корпус был укомплектован до последнего штыка. Три танковые бригады и мотострелковая бригада со своим танковым батальоном — это около 350 танков. Плюс дальше за нами шли 4-й и 7-й мехкорпуса. Немцы атаковали тремя танковыми дивизиями на этом прорыве. Нам задача была поставлена не атаковать и гнать, а атаковать и не пропустить.
Сейчас много написано о Прохоровском сражении, приводятся разные цифры и данные. Здесь нужно понимать, что я, в ту пору командир танкового взвода, не мог видеть и даже представлять всей картины боя. Конечно, никто не раскрывал мне стратегические замыслы командования. Я видел только свой небольшой участок этой битвы, о том, что видел и пережил сам, расскажу. Что такое командир взвода? Три танка. Делай, как я, и вперед.
Я со своим взводом стоял на левом фланге, ближе к железной дороге. 12 июня, около шести утра, пошла команда «вперед!», и мы двинулись. Перед нами была траншея, в которой держали оборону мотострелки. Мы окоп проскочили, смотрим, а в нем уже немцы сидят. Они выбили нашу пехоту, и те рассредоточились по ближним оврагам. Немцы в этих окопах пехоту долго не пускали за нами. Пришлось даже отдельные машины разворачивать и выдавливать их оттуда.
Спереди слева от нас была небольшая роща. На нас из-за края рощицы выскочил Т-4, видимо, опешил, сразу увидев такую массу танков. Я подбил его в лоб первым выстрелом, в упор. Метров сто пятьдесят до него было. И начался страшный встречный бой. Немцы атаковали в основном «Тиграми» и Т-4, но были и Т-3, и самоходки «Фердинанд», 220-мм лобовая броня, чем ты ее пробьешь? У нас 76-миллиметровые орудия тогда были. Мой товарищ, командир второго взвода нашей роты Алексей Дроздов, новороссийский парень, вырвался со своим танком вперед. Его танк тут же подожгли. Леша, раненный двумя осколками в ногу, успел выскочить, но идти не может, лежит. Тут немецкая пехота стала отходить из траншеи, заметили его. Фашист затвор передернул и в голову ему выстрелил. Леша закрыл голову рукой, пуля попала скользом в лоб, пробила щеку и раздробила мизинец на руке. Лицо в крови, немец, думая, что тот убит, плюнул и пошел дальше. А с Алексеем мы потом в госпитале встретились, он мне и рассказал об этом.
Я стрелял, и по мне стреляли, в танк уже было несколько попаданий, но он не горел. В пылу боя попадания по своему танку не всегда даже замечаешь. Разве что разорвется мощная мина рядом с танком, а болванка только свистнет по броне. Большую опасность для экипажа представляли осколки брони. Причем сама броня довольно вязкая, надежная, но грубо сваренные стыки броневых листов, окалина на внутренней отделке от попадания снаряда давали много мелких осколков, часто губительных для экипажа. Но, скажу прямо, танк Т-34 был сделан на совесть, с душой. Экипаж чувствовал себя защищенным. Другое дело, что артиллерия постоянно совершенствовалась, и неуязвимых танков не существовало.
В этом бою мне удалось подбить еще один немецкий танк, «Тигр». Он встал бортом ко мне, стреляя вдоль нашей линии атаки по другим танкам. Я по нему засадил двумя подкалиберными снарядами, потом двумя бронебойными, только после этого он загорелся. Когда экипаж стал выскакивать, дал еще по башне осколочным. Распластались они.
Все перемешалось, немцы и наши были спереди и сзади. Германцы вояки серьезные. Увидел, как в пяти метрах сидит фриц, раненый, на наш танк — ноль внимания. Бьет из карабина по пехоте. Я его достать не могу, он в мертвой зоне, пулеметчик его не видит. Пришлось разворачивать танк, давить гусеницами. Вот в кино показывают, как наши и немецкие танкисты из сожженных танков выпрыгивают горящие, дерутся и тушат себя в реке. Это реальная вещь, так и было. Поле все заволокло дымом и пылью, видимость была отвратительная. Давно потерял танки моего взвода, связь не работает. Каждый экипаж сам за себя. Я приоткрыл люки высунулся, чтобы оглядеться. Недалеко разорвалась мина, и осколком меня ранило в шею справа. Рука сразу перестала нормально действовать. Очередным попаданием в наш танк оторвало руку механику, башнер получил ранение в пах осколками брони. Разбило бензопровод, на боеукладке огромная лужа газойля. Выпрыгиваем из танка, гляжу, метрах в 60 немец, тоже раненый, перевязанный бинтами, стоит в окопе и в нашу сторону стреляет из винтовки. Я на башне на ларингофонах завис, штекер застрял в разъеме, а у танка полку сорвало, ногами до гусеницы не достаю. Пули по броне рядом стучат. Достал из комбинезона пистолет и из положения «на весу», что называется, в него пальнул. Убил с первого выстрела. Потом подошел, посмотрел, точно в лоб пуля вошла. Сейчас бы, наверное, так не попал, а там получилось.
Наш танк так и не загорелся. Техник потом подъехал, посмотрел, двигатель исправный, несмотря на семь серьезных попаданий в танк. Его потихоньку вытащили из боя в ремонт, а нас, всех раненых отправили в госпиталь. Было это около 16 часов дня, и бой еще продолжался.
В лесном госпитале, в Чернянке, признали, что ранение касательное, с повреждением плечевого сплетения правой руки. Рука не работала. Гораздо позже, после войны, выяснилось, что осколок все-таки сидел во мне, в полутора миллиметрах возле сонной артерии. Профессор Шеффер, нейрохирург, обследовавший меня, сказал: тебя должны были уволить из армии еще тогда, в 43-м. А если бы осколок продвинулся на полтора миллиметра, то и врачи тебе не нужны были бы. Железку размером сантиметр на 0,8 на 0,2 удалили только в 1968 году. До сих пор рентгеновский снимок у меня хранится. Двенадцатого числа мне не везло. В сорок первом, в августе ранило, под Прохоровкой ранило, тоже 12-го, и еще раз потом 12-го получил ранение.
В батальоне после боя осталось 4 или 5 танков, и те все подбитые, требовали ремонта. От остальных остался дым, все сгорело. Через месяц, возвращаясь с Алексеем из госпиталя, мы побывали на месте боя. Все поле — сплошная полоса горелых танков. В основном тридцатьчетверки. Наших больше сожгли, надо это признать. Много людей погибло. Но и немцы тоже, горелые, кучами стояли. Нашел я и танки, подбитые моим экипажем: Т-4 и «Тигр». Плюнули на них и поехали дальше. Добирались до бригады на попутках четыре дня. Потом встретили танк нашей бригады, возвращающийся из ремонта, на нем добрались до места. Приехали под Богодухов. В госпитале, когда выписывали, написали: «Две недели отпуска при части». Модно тогда так было писать. Ну а какой на фронте отпуск, комбриг Казаков говорит: во-первых, мы сейчас все в отпуску. Во-вторых, вам обоим присвоено звание старших лейтенантов. Без всяких построений, выдал нам погоны, Лене вручил орден Красного Знамени, а мне орден Отечественной войны первой степени. Поздравил и отправил пока в обоз. Какое-то время мы с Алексеем ездили пассажирами на трофейном тягаче «Ганомаг». В тягаче было два передних сиденья и заднее, широкое. Так мы и катались втроем неделю, один сидит спереди с водителем, второй спит на заднем диванчике. Водителем на «Ганомаге» был Сережа Иванов, трудолюбивый, добросовестный парень. Служил в бригаде со дня основания. Очень любил технику и прекрасно в ней разбирался. Позже, во время Корсунь-Шевченковской операции Сергей погиб. В деревенском дворе ремонтировал трофейную машину, тут прилетел шальной снаряд, и Сергея не стало.
Через неделю пришли танки, Казаков вызвал меня: вот тебе семь танков, ты ротный командир. Лешу Дроздова назначили заместителем начальника штаба батальона, потом он стал начштаба, а со временем его взяли работать в оперативный отдел бригады. Леша был человеком великой силы воли. Еще в госпитале он рвался обратно в бригаду. Казалось, отними у него руки, ноги, он зубами будет драться с немцами. В районе Белогорья, у станции Яма, Дроздов получил еще одно тяжелейшее ранение. Узкий осколок снаряда, длиной десять сантиметров, как штык, пробил ему середину груди. Наружу торчала лишь небольшая часть металла. Потом Алексей мне рассказывал, как врач в госпитале говорил санитару: чего ты мне покойника притащил? Неси обратно. А я в сознании, хоть и сказать ничего не могу. Разозлился, потянулся за «наганом». Хорошо кобура пустая оказалась, а то мог бы и застрелить того доктора. Чего он меня в покойники раньше времени записывает?
Алексей Дроздов и после этого ранения вернулся в бригаду, воевал до конца войны. Уже после Победы его тяжелые раны напомнили о себе, врачи не смогли помочь, и Алексей умер в Венском госпитале. Был он тогда уже в чине майора.
В тех местах мне запомнился один эпизод. Мы готовились к атаке, шла артподготовка, а в воздухе над нами завязался бой двух истребителей. Немецкий «Мессершмитг» и наш Ла-5 кружили над головой, поливая друг друга из пушек и пулеметов. Мы выглядывали из танка, наблюдая. Интересно же, хотя и небезопасно. Трассы их очередей то и дело взрывали землю неподалеку от нас, стучали по танкам. Самолеты сближались и разлетались на крутых виражах, но никто из них не мог одержать верх. В конце концов они оказались на встречных курсах. Летчики шли в лобовую атаку, продолжая стрелять. Через секунды раздался удар, и груда горящего железа свалилась на землю. Ни один из них не отвернул, и оба погибли. Несколько секунд никто из нас слова не мог произнести, впечатление осталось сильное.
Получив пополнение и танки, мы пошли на Харьков. Через Дергачи, это окраина Харькова, вышли на Мерефу, Коротич, окружили Харьков. Бой трудно рассказывать, его лучше в кино смотреть. Так, какие-то обрывочные моменты запоминаются. Хорошо мы там подрались, сгорели у нас все танки. Погиб в боях за Казачью Лопань командир бригады Казаков. Нас отвели на переформирование. Получили новые танки — английские «Валентайны»: МК-2, МК-5, МК-7. МК-7 у меня был. Пушка 40-миллиметровая и пулемет спаренный. Поворотный механизм рукой, а подъемный — плечом. Снарядики только бронебойные, осколочных не было. Пшик, и полетела пулька, как плевок, зла не хватало. Что нравилось в «Валентайне», это планетарный поворотный механизм. На любой скорости он поворачивает куда надо, как на машине едешь. А на нашем Т-34 надо было сбросить скорость, зажать рычаг, поддать газку, чтобы фрикционы сработали. Внутренняя отделка еще у англичан хорошая была.
В конце сентября 1943 года на «Валентайнах» форсировали Днепр южнее Кременчуга, в районе деревни Мишурин Рог. Наш левый берег был пологий, а правый, напротив, крутой, тем не менее пехота выбила немцев быстро, и сама деревня практически не пострадала. Саперы быстро навели понтонный мост. Мы переправились и вошли в прорыв. Через 3–4 километра начались затяжные бои за большие деревни: Попельнастое, Зеленое, Желтое. Немцы там такие укрепления построили! Распутица и минные поля не давали эффективно маневрировать танками. Саперы круглосуточно проделывали проходы, но были серьезные потери от противотанковых мин. Немцы успешно использовали в обороне «Тигры». Ставили танки на возвышенностях, с хорошим обзором, и те шили нас на полтора-два километра. Наши пушки до них на таком расстоянии не доставали. Два дня без успеха мы пытались атаковать Попельнастое. В результате решили брать деревню ночью, нахалом. В темноте ворвались в село, и тут уж у кого нервы крепче. После ближнего боя немцы деревню оставили. Бригада пошла дальше, освободив села Зеленое и Желтое, мы вышли к городу Павловск. Там немец нас прижал. Кроме того, оказалось, что фашисты снова заняли освобожденные нами деревни. Из-за угрозы окружения нас отвели назад, снова пришлось выбивать немцев из Желтого и Зеленого. Потом заняли оборону. Такая карусель регулярно повторялась и в дальнейших боях, до конца войны. Ведь как воевали в сорок первом? Когда противник стремительными танковыми бросками выходил в тыл наших частей, те сразу принимались отступать на соединение с основными силами. А бывало, и просто сдавались. Паника, страх и неумение грамотно действовать были врагами пострашнее немцев. Конечно, были редкие исключения. Например, корпус Попова под Москвой вошел в окружение, там дрался и отвлекал на себя значительные силы противника. Теперь же быстрые прорывы и выходы в тыл врага стали и нашей тактикой. Великое дело, что изменилась психология бойцов и командиров. Поняли, что немцев бить можем, а главное, умеем. Наработали опыт, появилась уверенность в своих действиях. После 1943 года мы уже не боялись вести бои в окружении, часто сознательно прорываясь как можно глубже в немецкий тыл.
Я получил повышение, стал заместителем комбата. Танк мне не полагался. У нас говорили: что такое заместитель? Ходит со свечкой и ждет, когда командира убьют, чтоб его место занять. Я обычно ездил с подразделениями. Опыт есть. Например, посылают командира взвода на задание, с тремя танками, выйти туда, сделать то. Смотришь, у него ноги дрожат, молодые ребята, малоопытные, огонька не пробовали. По затылку его похлопал: ладно, я с тобой поеду. Посоветуешь, где лучше встать, как лучше сделать. Сходишь с ним один раз, он посмотрит, как и что делать, сразу «подрос». На войне быстро взрослеют люди. Там смертью пахнет, взрослеть необходимо. Со всеми новичками беседу проводили, в людях разбираться уже научились, с первого взгляда человек ясен, чего он стоит, поговорили, ага, вот этого надо заменить. Но многие приходили и с боевым опытом. Обязательно опытных офицеров добавляли в молодые экипажи. Командиров взводов, бывало, меняли. Иной раз механик не кует, не мелет, с машиной не справляется. Заменишь его на опытного, у которого своя машина погорела. Того в резерв, пообтирается возле старичков, смотришь, он ума набирается, опыта, со временем его можно в экипаж ставить.
Но и на старуху бывает проруха. Однажды всем батальоном ловили «Тигра». Батальон занял половину деревни Дмитриевка. Деревня большая, разделена рекой на две части. С одной стороны мы, на том берегу немцы. Южнее села, на нашей стороне реки находилась заброшенная станция МТС, где оставался запас горючего. Днем мы там заправлялись. Рядом со станцией небольшой мост. Ночью через этот мост на МТС пришел «Тигр» с того берега, заправился и поехал домой. На Украине ночи темные, глаз выколи. К тому же поздняя осень, земля черная. «Тигр» заблудился и вместо своего берега пошел в нашу часть села. Шел по главной улице, вдоль линии обороны, за спиной наших передовых танков. На левом фланге стояла приданная бригаде батарея СУ-85, они его не заметили, дальше был наш батальон. К нам в дом забегает солдат, докладывает Родину: «Товарищ комбат, с МТС немецкий танк идет!» Мы выскочили, он мимо нас не спеша проехал дальше по улице, в сторону штаба бригады. Штаб бригады был на противоположном от МТС краю деревни. По штабу в ту ночь дежурил начальник разведки бригады по фамилии Годин. Комбат звонит ему: «Годин, я Родин, к вам «Тигр» пошел!» Тот: «Как «Тигр»?!» «А вот так, выйди, посмотри, наверное, уже приехал».
Годин выбежал, точно, немец у штаба бригады. Танк в штаб уперся, осветительную ракету запустил, понял, что заплутал, развернулся и поехал обратно той же дорогой.
В это время с левого фланга одна «сушка» пошла за немцем, то есть уже ему навстречу. Фонари не включают ни тот, ни другой. Самоходка прошла мимо нашего дома и бок о бок разошлась с «Тигром». Даже задели друг друга бортами. Тьма полнейшая! Между нашим и соседским домом стоял «Валентайн», развернутый на улицу.
Я прыгнул на место наводчика, приготовился стрелять по команде комбата. Самому ничего не видно. Когда «Тигр» поравнялся со мной, Иван скомандовал, я выстрелил. Что там пулька, 40 миллиметров. Только искры выбило из башни у «Тигра», и он дальше пошел. Пока я второй снаряд заряжал, немец за угол дома заехал, а механика-водителя рядом не случилось. Выстрелил, мимо. И ушел «Тигр» домой без проблем. Сколько потом анекдотов по бригаде ходило — всем батальоном не могли «Тигра» поймать. А казалось бы, вот он, голыми руками бери. Человек не автомат, всегда действовать безошибочно не может.
Сейчас не помню название деревни, которую нам поручили взять. За домами там прятался «Тигр». Самоходчики его уничтожили, а рано утром мы вошли в эту деревню. Комбат сразу поставил на окраине, через которую мы вошли, танк лейтенанта Попова, прикрывать нам тыл. За нами ведь никого не оставалось. Вдруг шум, гам, стрельба. Автоматчики ведут шестерых немцев. Захватили их сонными, кого-то застрелили. Солдат есть солдат, спать хочется. Была порой такая беспечность и у нас, и у них. Вот они нас проморгали. Но еще раз повторю, немцы были грамотные вояки, и тут нам, можно сказать, повезло. Позиция в этой деревне была нехорошая, неудобная. С другой стороны деревни возвышался холм, поднялись на него. Оттуда видно было, как километрах в пяти от нас идет бой за большое соседнее село. Его обороняют немецкие самоходы. Всего у нас было 6–7 танков, и большую часть мы поставили на этой высоте. Сами пошли в деревню, в хату. Там идет бой, а у нас тишина. Кто покушать сел, Иван сидит, в тазу ноги моет. Я нашел немецкий «панцерфауст», стал с ним разбираться. Хозяйка заходит: «Там немцы!»
Мы из хаты выскочили. Видим — самоходка. Проехала мимо нашего дома и сада и остановилась на улице метрах в двадцати. К нам задом. Я молодой, азартный был. «Фауст» в руках, дай, думаю, попробую. Прицелился и выстрелил. Устройство несложное, по-моему, наши потом его скопировали. Очень похож на «фауст» был наш противотанковый гранатомет. Выстрелил и попал прямо в люк на тыльной стороне башни. Самоходка пыхнула. Все, кто в ней был, погибли, кроме водителя. У того свой люк спереди, он выпрыгнул, побежал, но и его пристрелили.
Стали разбираться, как же они прошли, ведь у нас на окраине у дороги танк стоял. Осмотрели его. Оказалось, немецкий самоходчик пробил болванкой ему башню. Мотор цел, заводится, но танк стрелять уже не может, разбиты приборы и в башне дыра. Самое плохое, что экипаж лейтенанта Попова удрал. Крови внутри не было, значит, в момент выстрела танк был пустой. Вот тебе и наша беспечность. Сбежали и не предупредили нас. Потом контрразведка их искала, а я их больше не видел. Дальше нас сразу перенаправили на соседнее село, где немецкие самоходки оборонялись. Ушли мы из этой деревни. В этих местах в то время не было фронта в привычном понимании. Займем деревню, пойдем дальше, а немец опять туда входит. Вот мы и крутились.
После очередной переформировки бригада участвовала в Кировоградской операции. Начало ее для нас не было удачным. Артиллерия провела мощную артподготовку, но когда мы двинулись вперед, оказалось, что немцы отвели свои войска с первой линии обороны. Артиллерия била по пустым окопам. Танки пошли в атаку, а через несколько километров немцы встретили нас хорошо организованным, сильным огнем. Было это в районе деревни Плавни. Целый день мы не могли пробить немецкую оборону. И батальон и бригада понесли тяжелые потери.
Плавни мы взяли, и ночью двигались на деревню Андреевка. Я сидел на командирском месте в танке, а Иван, устав после дневных боев, расположился за башней, отдыхал. Танки шли по полю. Неожиданно начался обстрел. Когда танк проезжал мимо скирды сена, Иван спрыгнул на ходу, заскочил за нее. Там оказались немцы, они расстреляли его в упор. Замполит бригады Негруль привез потом его награды, а мне отдал фотографию Родина, всю в крови. На, говорит, погиб твой друг Иван. Фотографию я долго хранил, потом отдал в какой-то музей. Сейчас жалею, что копию не сделал. Иван Иванович Родин действительно был моим другом, настоящим, фронтовым. Его смерть меня здорово разозлила. На следующий день наш батальон захватил пленных. Больше со мной никогда такого не происходило, и подчиненным делать это я запрещал, но в тот день сорвался. Сам перестрелял немцев, попавших в плен. Получил хорошую выволочку от замполита бригады Негруля, но никакого серьезного наказания не было. После гибели комбата я стал выполнять его функции.
Начальник политотдела Негруль был отличным мужиком, он прошел с бригадой всю войну от первого до последнего выстрела. В атаку он не ходил, это естественно. Но за порядком следил, воодушевлял людей, кого палкой, кого словом. Он закончил войну полковником, жил на Украине. Я переписывался с ним до его последних дней. Вообще наших политработников упрекнуть не в чем. У меня в батальоне был замполит Постовалов. На марше перед батальоном обычно шел головной дозор — танковый взвод, три танка. Чтобы, попадая на немецкую засаду, не весь батальон сразу оказался втянут в бой, чтобы было время сориентироваться в обстановке. Конечно, идти в головном дозоре было смертельно опасно. Постовалов, бывало так, видит, что у взводного коленки дрожат, залезает к нему на танк. В руках суковатая палка. «Вот, сынок, у меня «директива ноль-шестнадцать», давай вперед!» Садится за башню и едет на первом танке. Сознательно рисковал. Ну, если бой начнется, он спрыгнет, конечно. Хотя риск большой.
Со старым экипажем я давно расстался. Отличные ребята, дальше пошли. Скудный Степан младшего лейтенанта получил, стал командиром танка. Федоров служил старшиной батальона, занимался по хозяйству. Орлов после Прохоровки без руки остался, потом писал, что стал преподавателем.
Теперь у меня тоже экипаж хороший был. Механик-водитель Козлов, лет под тридцать, бывший механик-инструктор в училище, опытный товарищ. Наводчик Миша Давыдов, стрелял, молодец, здорово! Замечательный парень, молодой, сообразительный. Суворов Толя, радист-пулеметчик. Еще Вася Аринин был, второй радист, он же и ординарец, и заряжающий. Я сижу как командир танка, Миша стреляет или я стреляю. Но Миша, я считаю, лучше меня стрелял. Он ни разу не промахивался, сколько я ему цель ни показывал. По танку, который летит с бешеной скоростью, один снаряд, и он горит. Виртуоз. Таких снайперов я больше не встречал. Не раз благодаря Мише наш танк выходил целым из боя. Тут ведь кто первый попадет, тот и выжил. В Венгрии Мишу и Толю я в училище отправил. Разнарядка пришла, я с ними поговорил: «Вот что, ребята, поезжайте учиться, живыми останетесь». Они мне писали, фотографии присылали, стали бравыми лейтенантами. Козлов потом по ранению выбыл.
Толя и Миша после войны служили в Германии, в Берлине. В 1953 году там была заваруха. Немцы бунтовали. Дело дошло до ввода танков в город. Как мне рассказывали, Толя Суворов поставил свой танк перед толпой, сам сидел в башне с открытым люком. Все-таки мирное время. Раздался выстрел из толпы или из окон, неизвестно, и Толю убили. Экипаж потом открыл огонь, разогнал толпу. Михаил Давыдов тоже погиб в этих беспорядках. После Венгрии экипажи у меня часто менялись. Горел много, однажды в Австрии два раза за день горел.
После освобождения Кировограда 18-й танковый корпус срочно перебросили в новый район, готовилась Корсунь-Шевченковская операция. Поначалу наша 170-я бригада находилась во втором эшелоне, затем вошла в прорыв на Оситняжку и встала в оборону, прикрывая левый фланг 5-й армии и пехотных частей, наступающих в направлении Шполы. В деревне Россоховатке стоял наш первый танковый батальон и противотанковая артиллерийская батарея. В Петровке — второй батальон.
Немцы, пытаясь перерезать коммуникации ушедшей вперед 5-й армии, атаковали нас с юго-запада крупными силами. Неделю мы, укрываясь за домами, ежедневно отбивали вражеские танки и пехоту. В батальонах осталось по десятку танков, однако командование дало нам приказ атаковать, продемонстрировать противнику, что на этом направлении стоят крупные силы. За нами текла речушка, и наша деревня стояла в низине, немцы же находились за холмами, откуда и делали вылазки. Вечером, накануне атаки, я побывал с разведчиками на высотке, посмотрел на фрицев. Было видно, что танков у них еще достаточно. Ночью, очень кстати, пришли две маршевые роты Т-34 и встали в лесочке неподалеку. Познакомились с людьми, а на следующий день они уже участвовали в бою. Утром мы пошли в атаку, много стреляли, обозначая имеющимися силами мощный удар.
То ли из-за этой нашей демонстрации, то ли выдохнувшись, немцы отказались от дальнейших атак на нашем направлении. Между тем наши войска продолжали подходить. И пехота, и артиллерия. Немцы постояли еще пару дней, а затем отступили.
После безуспешных попыток немцев «подрезать» нашу 5-ю армию и окружения Корсунь-Шевченковской группировки противника нашу бригаду поставили на внешний фронт окружения в оборону, в районе деревни Лысянка. Противник пытался пробиться на помощь окруженной группировке. Февраль на Украине. Распутица и слякоть. Плодородный чернозем превратился в жирную, липкую, черную грязь. Если танк застревает в такой грязи, чтобы его вытащить, нужно постараться. Гусеницы работают, крутятся, а толку нет, танк сидит на брюхе, и без тягача его не достать. А когда с огромными усилиями удается вытащить танк на твердый грунт, в грязи, на месте, где было днище танка, образуется огромная воронка, заполненная водой. Потом едешь, смотришь, в ней уже утки плавают. Сотни килограммов земли налипают на днище танка.
Надо сказать, что у немецких танков, особенно тяжелых, проходимость была значительно хуже, нежели у Т-34. А раз по полю противнику не пройти, только по дороге, то мы решили действовать из засад. Расставили танки у дороги, замаскировали в кустах, складках местности, кого-то немного закопали, определили сектор наблюдения и обстрела для каждого. Я сказал ребятам, чтобы открывали огонь только по моей команде. Пушки у нас тогда стояли еще 76-мм. Рисковать, стрелять издалека, в засаде смысла нет. Нужно обеспечить дальность прямого выстрела, подождать, когда противник подойдет поближе, чтобы поджечь его наверняка. Когда первый немецкий танк подошел на 300 метров, я дал команду. Старший лейтенант Сережа Салтыков его подбил, по сути, в упор. Следующие танки попытались обойти подбитый, неподвижный «Тигр» и садились на днище в грязь. Танки сидят, значит, горят. Неподвижные цели мы расстреливали быстро. Около десяти факелов уже горело на этой дороге, когда задние танки сумели развернуться на месте и уйти восвояси.
Вскоре бригада получила приказ атаковать Шендеровку, последнюю деревню, где оставались окруженные немецкие части. Как потом выяснилось, в Шендеровке у немцев было сконцентрировано до 600 стволов артиллерии. Атаковали деревню неудачно, напоролись на плотный огонь и потеряли несколько танков. Наш комбат был ранен, и в батальоне после последних боев оставалось 5–6 танков. В бригаду подъехал командарм Ротмистров, комкор Полозков и еще один генерал. Оценили обстановку, дали приказ занять близлежащую деревню Комаровку и высоты рядом с ней, чтобы выйти на Шендеровку с другой стороны. Комбриг приказал мне принять остатки батальона и выполнить эту задачу. Из Комаровки немцев вышибли быстро, с высот тоже их посбивали. Подполковник Чунихин потом меня хвалил: «Здорово ты пушку сбил». Я говорю: «Это не я стрелял, другой танк». Мне чужого не надо. Утром снова пошли на Шендеровку с другого направления и взяли ее. Здесь меня утвердили в должности комбата. После взятия Шендеровки нас вывели из боев и направили на короткий отдых в деревню Моринцы.
Ночью выхожу на улицу. Погода мерзкая, холодно, грязь, еще и снег выпал. Накинул шубу, была у меня мадьярская. Рядом с нашей штабной хатой стоит кухня. Часовой один стоит, перетаптывается, видно, замерз. Сам в драном малахае, по форме редко кто зимой одевался, что найдем, то и носим. Я ему: «Что, холодно?» А он: «Холодно, нихт ферштеен». Я опешил: «Ну-ка иди сюда!» Смотрю — немец с винтовкой за плечами! Зубами стучит, посинел от холода. Ружье я у него отобрал, завел в дом. Наши — ординария, штаб, спят все, кто по лавкам, кто на соломе, на полу. Устроил им разгон, начальнику штаба чуть в ухо не дал, говорю ему:
— Кто нас охраняет?
— Так там часовой.
— Какой часовой, твою мать, немец штаб стережет!
В общем, шум поднял. Что с немцем делать? Начштаба говорит:
— Давай его расстреляем.
— Сначала поймай, потом расстреливай. Накормить, чаю горячего дать, спать положить, утром разберемся.
Устали все после боев, спать жутко хотелось. Утром стали немца допрашивать. В школе я учил немецкий, но, как многие, не очень прилежно. Отсидел урок и пошел. Если бы тогда знать, что пригодится. Но, кое-как, общими усилиями, используя свои скудные познания в немецком, наполовину общаясь жестами, выяснили, что немец этот не строевой солдат, а автомобильный техник. Воевать не хочет, прятался где-то в степи, замерз, оголодал, в отчаянии пришел в деревню, хочет в плен. Спрашиваю: «Гитлер капут?» Он с воодушевлением: «Капут, капут!»
После боев под Корсунь-Шевченковским в бригаде появилось много трофейных машин. «Бюссинги», «Ман-дизели». Наш зампотех Сергиенко в технике здорово разбирался, но все-таки с восстановлением трофейных автомобилей часто возникали проблемы. Направили немецкого техника ему в помощь. Надели на него наше обмундирование, только звезду с шапки убрали и погоны с шинели. Ну, все, говорю, Ванькой будешь. Так его и прозвали, Иваном. Настоящее его имя я сейчас и не вспомню. Он остался в батальоне, работал, занимался восстановлением трофейной техники. И дальше пошел с батальоном. Как-то, мы уже приблизились к Румынии, я пошел проверять посты. Это была постоянная практика, что комбат, или замкомбата, или штабные офицеры ходят, проверяют посты. Постоянно кто-то не спит, ходит патрульным порядком. Накануне наши хозяйственники поехали на трофейный склад, получать продукты, спиртное. Склады, хотя и трофейные, находились уже в ведении армии, имели охрану, заведующих, учет. Иду по расположению батальона, вдруг слышу: «Хальт!» Возле грузовика стоит Иван с винтовкой. Говорю ему: «Я тебе дам, «хальт», твою мать! Ты чего тут, почему с оружием?» Открыл дверь, изнутри вываливаются начпрод и зампохоз, пьяные в дым, ничего не соображают. В кабине наблевано, дорвались до вина. Нахлестал им по щекам, отправил проспаться. Надо же, вооруженного немца поставили в охрану, сами перепились.
Подобные проступки вне боевой обстановки случались, но за пределы батальона информация о них не уходила. Ребята свои, дело свое знают и делают хорошо, чего им жизнь портить. Если виноват, выругал его, в крайнем случае, дал по шее. Некоторым прямо говорил: будут награды давать за операцию, я тебя не представлю. И не обижались люди, понимали, что дисциплина должна быть.
Нашего Ивана перед Яссо-Кишиневской операцией забрали из батальона. Контрразведка бригады знала, что он у нас, и первое время не возражала. Он был ценным специалистом. Потом контрразведчик пришел ко мне: «Все, Сергей, немца нужно отправлять в тыл, дальше ему с нами идти нельзя».
В бригаде сделали ему удостоверение, справку о его работе у нас. Потом он был направлен в немецкую антифашистскую группу Отто Гроттоваля. Как сложилась судьба Ивана дальше, не знаю, не до него тогда было. А сейчас думаю, что зря не записал его имени, адреса. Интересно было бы встретиться, посмотреть друг на друга. Хотя его может и не быть в живых, немец тогда был постарше меня.
Потом бригада участвовала в Уманской операции. В начале марта наступали в направлении станции Тальное. По пути атаковали деревню Соколовочку. Немцы хотели отойти через мост, но мне удалось зайти сбоку и поджечь немецкий танк в борт прямо на мосту. Речушка небольшая, с места перепрыгнуть можно, но пойма заболоченная. Оставшиеся немцы решили форсировать ее напрямик и посадили свои танки в болото. Экипажи выскочили и убежали, нам остались трофеи — 11 «Пантер»! Когда я доложил комбригу, тот вначале не поверил. Уже к вечеру, раздобыв у зампотеха краски, мы их перекрасили, начали формировать экипажи.
Стащили подбитую «Пантеру» с моста, переправились. Тальное было в нескольких километрах, но начиналась ночь. Наткнулись в поле на длинные скирды сена. Решили ночевать здесь. Приехала кухня, покушали, улеглись спать на сено. Танк поставили рядом. Утром просыпаемся от стрельбы. Вскочили, наш солдат, автоматчик ведет троих немцев. Оказывается, они ночью вышли откуда-то к нашей скирде, зарылись в сено с противоположной стороны и спокойно спали. Утром рано наш пехотинец пошел в ту сторону, увидел их и разбудил очередями. А если бы немцы раньше проснулись?
Мы ему говорим: «Что ты их привел? Кто с ними нянчиться будет? Наступление идет». Немцев тут же расстреляли.
Для «Пантер» нужен был высококачественный бензин, Б-70, у нас такой горючки не было. Поэтому или еще по какой причине комбриг приказал «Пантеры» бросить.
Жалко не было. Здесь головы летят, а железо чего жалеть.
Со 170-й танковой бригадой я прошел всю войну, от Сталинграда до Австрии. Четыре комбрига сменилось за мою бытность. Подполковник Дурнев командовал под Сталинградом, подполковник Тарасов погиб под Прохоровой, в атаку пошел и сгорел, Казаков — в боях за Казачью Лопань погиб, после него назначили Чунихина. Вот Чунихин командовал до конца войны. Раньше он был начальником штаба бригады, толковый, умный, рассудительный офицер с академическим образованием. Да и просто хороший человек. Давал инициативно работать. Не давит, как некоторые: «Давай! Давай!», а поставил задачу, вот ты думай, как лучше сделать. Я бы не сказал, что он слишком храбрый был, осторожный человек. Под обстрелы не лез. Комбриги, что до него были, почему гибли? Потому что лезли вперед, под огонь. А Чунихин помнил, что у комбрига оружие — батальоны, роты, батареи, взводы — войска. Командовать надо этими войсками. У него 65 танков, батальон автоматчиков, артиллерия, зенитная артиллерия — всем этим нужно руководить. На его месте я тоже куда не надо не совался бы, наверное. Комбат, конечно, другое дело. Ему и место не далее 400 метров от боевого порядка, если рельеф позволяет просматривать местность. Иначе, рядом с линейными танками. Во время наступления, бывало, мы отрывались от штаба бригады на десятки километров.
— Где комбриг?
— Не знаем, рация не достает!
В бригаде три танковых батальона. Бывало, что бригада действовала в полном составе, но чаще всего каждый батальон получал собственную задачу и работал по ней. Танковый батальон — это начальная тактическая единица, решающая самостоятельные задачи. Если ты комбат, то в идеале в твоем распоряжении 21 танк. Конечно, так бывает редко, иной раз и вовсе приходится воевать 2–3 танками, но возьмем среднее число — 15 машин. Батальону придается 1–2 батареи самоходной артиллерии, батарея истребительно-противотанковой артиллерии, батарея зенитной артиллерии, рота танкодесантников или автоматчиков, отделение саперов, отделение разведчиков. Комбриг ставит задачу, когда и куда, на какой рубеж ты должен выйти, где закрепиться. Об исполнении доложить! И ты работаешь. Война — это прежде всего работа. Тяжелая, кровавая, кропотливая работа. Где находятся другие батальоны, чем заняты, ты не знаешь, если не стоит какая-либо совместная задача. Тогда увязывешь взаимодействие. А так решаешь свою задачу имеющимися средствами, если есть необходимость, запрашиваешь поддержку у комбрига. В его распоряжении тяжелая артиллерия, дивизион «катюш». Сообщаешь, какую цель необходимо поразить. Комбриг отвечает, когда и какими силами будет нанесен удар. После поражения цели идешь дальше. Когда батальон поддерживает авиация, летчики дают нам своего корректировщика. Со мной часто работал летчик, капитан Новослободский. Ему выделялся танк, радиоволна у него своя. Штурмовики подлетают, он наводит:
— Горбатый, Горбатый, я Новослободский, лесок видишь?
— Вижу.
— Батарею видишь?
— Вижу.
— Работай по ней.
И штурмовики работают. Выпускают «эрэсы» еще на подлете. Из-за нашей спины, в сторону противника красиво уходят дымные шлейфы. Затем начинают бомбежку. Однажды, правда, Новослободский указал цель, а они ошиблись, по нашему батальону ударили, хорошо, что никого не задело. Обматерили потом этого летчика, что ошибся, дали поправку. На фронте такие случаи нередки.
Радиостанции стояли на танках у командиров взводов, рот и батальона. На линейных танках радио работало только на прием. Я считаю, что это правильно. Если командир линейного танка начнет говорить, он забьет волну, то есть ни комбат, ни ротный в это время не могут подать команду. В бою же секунды решают, жить тебе или нет. С комбригом связь была повременная. Договаривались перед боем о времени выхода на связь.
Как использовали самоходки. Они работают обязательно позади атакующих танков, поддерживают атаку. СУ-85, СУ-100, СУ-122 у нас бывали. Использовали их как прикрытие от фланговых ударов. Допустим, мы атакуем населенный пункт, а сбоку или сзади у нас есть местность, по которой противник может контратаковать. Там пока нет никого, но на всякий случай ставишь туда батарейку в засаду: умри, а с места не уходи! Ситуация изменилась, пошли дальше, подтягиваешь эту батарею к основным силам. Кроме того, я обязательно держал при себе резерв. Где-нибудь опасная ситуация — двигаешь самоходы туда. А если нет под рукой, где возьмешь? С переднего края танки не снимешь, если они увязли в бою. Без резерва воевать никак нельзя. Однажды на Украине немцы бросили русскую 152-мм самоходку. Видимо, в свое время захватили ее в качестве трофея. Я ее забрал в батальон, кресты закрасили. Держал ее всегда под рукой, пока она свой ресурс не выходила, разваливаться не начала. Как только на «Тигра» напоремся, выдвигаю ее вперед. А «Тигры» тогда нас на два километра шили насквозь, мы своими пушками их достать не могли. Самоход пару выстрелов даст, у «Тигра» башня в сторону отлетает. С этой самоходкой такая история случилась. Кто-то из самоходчиков признал ее за свою. Шум подняли, до командира корпуса дело дошло.
— Вот он у нас самоходку взял.
— А где вы ее потеряли? Почему она с крестами была? Нет, он не у вас взял, у немца.
Так и оставили ее мне. Я на этой самоходке, кстати, спать любил. Полка у нее слева широченная, как стол. Шинель подложишь и лежишь, как на кровати.
Мы форсировали Днестр в районе села Сороки и оказались в Молдавии. С боями пошли в направлении Ботошани, по пути переправились через Прут. Это уже была Румыния. Там мы наткнулись на серьезное сопротивление. Немцами была оборудована целая сеть укрепрайонов. Стоит, например, несколько дотов и дзотов, они друг друга прикрывают огнем, с ходу пробиться мы не смогли. Доты там были серьезные, некоторые рассчитаны, по меньшей мере, на взвод. Два этажа, в подвале жилые помещения, склады продовольствия и боеприпасов, наверху артиллерия, пулеметы. Вокруг все простреливается, каждый куст пристрелян. И дзоты тоже нешуточные были — три или четыре наката толстых бревен, сверху все это засыпано камнями и землей, чем ты его возьмешь, такую махину? Его даже бомбой не пробить. Хорошо, что не было спешки, вперед нас не гнали, наоборот, было приказано уничтожать укрепрайоны методично, аккуратно, не лезть на рожон. Поэтому первую полосу укреплений шириной 2–3 километра мы проходили довольно долго, но со сравнительно небольшими потерями. В этих боях бригада потеряла всего несколько танков и погиб мой хороший товарищ, командир батальона мотострелков Осадчий. Как уничтожали огневые точки? Только выстрелом из пушки по амбразуре. Стреляли-то мы уже дай бог. Сначала один дот уничтожим, ага, он уже другого не прикрывает, идем на второй. В мае, когда прошли первую, приграничную полосу обороны, стало легче. Но за это время у немцев появилась вторая полоса укреплений, построенная по современным правилам фортификации. Она выглядела так. Три ряда траншей, соединенных ходами сообщения, глубиной около 2 километров, затем разрыв около 5 километров, еще три ряда траншей, опять разрыв и еще одна полоса укреплений. В траншеях — стрелки, противотанковая артиллерия, рядом закопанные танки. За первой полосой траншей тяжелая артиллерия, минометы. Огня было достаточно.
Наши войска пока тоже строили укрепления. Мы стояли за первой линией нашей обороны. Штаб бригады и мой батальон размещались в Потеньжене, второй батальон в соседней деревне Мовилене. Обе наши деревни постоянно находились под беспокоящим артиллерийским огнем немцев. Мы уже привыкли и узнавали «свои» пушки. Услышим — бум, бум, бум, сразу команда: все в укрытие! Спрячемся, снаряды разорвутся, и дальше занимаемся своими делами. Особых потерь мы от этих налетов не несли, видимо они имели чисто психологический характер.
Не только наша бригада, но и весь корпус получал молодое пополнение, танки. С новым пополнением прибыли хорошие ребята. Среди них — Василий Брюхов, впоследствии Герой Советского Союза, мой хороший друг. И после войны и сейчас мы часто переписываемся, созваниваемся, он теперь генерал в отставке. Со временем я назначил Васю ротным, а потом, еще до конца войны, он стал командиром батальона. Отлично воевал. Позже его батальон первым встретил американцев. Пришел с танковым взводом лейтенант Иван Константинович Васадзе. Раньше он воевал в танковом батальоне одной из стрелковых частей, а когда в батальоне осталось два-три танка, их передали нам. Часть ушла на переформирование. Такие переброски последних танков всегда практиковались на фронте. Васадзе мне нравился своим спокойным, деловым характером. Был немногословен и удивительно смел в бою. Позже он стал моим заместителем. Иду перед строем молодого пополнения. Надо с каждым познакомиться, в глаза посмотреть, чем он дышит. Гляжу — знакомое лицо. «Сашка, ты?» — «Я, товарищ командир». Оказалось, Саша Бурцев, мой старый знакомый. Я его пацаном помню. «Дяденька, возьмите на фронт», — просился он еще в Урюпинске. Сашу я, как мог, старался беречь, пока он опыта не набрался. Вначале дал ему танк начштаба батальона. Потом он тоже хорошо повоевал. Немцев жег. Много отличных офицеров появилось в батальоне.
В это же время в корпус приехал член Военного совета фронта генерал-полковник Сусайков. Проводил совещание с офицерами от комбата и выше. Вызывает: «Командир первого батальона 170-й бригады». Я вышел, докладываю: «Батальон отмобилизован, полностью укомплектован новой матчастью». Как раз только что пришли танки с 85-мм орудиями. Мой батальон единственный в корпусе получил их. Продолжаю: «Проведены занятия с офицерами, батальон находится в полной боевой готовности».
Он на меня смотрит:
— Как давно командуете батальоном?
— С Корсунь-Шевченковской операции.
— Почему все еще старший лейтенант?
Я говорю:
— Это вопрос не ко мне, видимо, молодой еще.
— Какой чин по штату положен на должность комбата?
— Подполковник.
— Правильно, замкомбата — майор, командир роты — капитан. А вы старший лейтенант, занимаете эту должность.
Сусайков подозвал комбрига Чунихина, шепчется с ним. А я же не глухой тогда был, что-то слышу. Сусайков:
— В чем дело?
Чунихин ему отвечает, что вот, мол, посылали представления не раз, кто-то задерживает.
После перерыва опять вызвал меня:
— Приказом Верховного Главнокомандующего вам досрочно присваивается звание капитана.
Вот так получил капитана. Сам я никогда не поднимал вопросов ни о званиях, ни о наградах, которые вроде бы должны были дать, но почему-то не давали. Хотя иногда такие мысли возникали, но думал, может, из-за молодости придерживают звания. Мне же было 22 года всего. Не хотелось думать, что мое происхождение, отец — офицер царской армии, влияет на отношение ко мне начальства. Ведь воевал я честно. Уже после войны, когда я командовал полком в Забайкалье, дружил с нашим контрразведчиком Ерохиным. Он подтвердил мои сомнения. Говорит:
— Заворачивали твои представления, так как есть там (в деле) ссылка на родителей.
Я говорю:
— При чем тут родители?
— Отец ведь был царский офицер.
— Хорошо, но сейчас же другие времена, я и сам офицер, советский, прошел войну. Ты что, меня преследовать будешь?
— Времена другие, а информация осталась.
Ну и потом происхождение еще давало о себе знать. Я уже служил замкомдивом 44-й дивизии. Хрущевские времена. Пришла разнарядка отправить офицера нашей части на Кубу. Решили отправить меня. Через некоторое время звонит кадровик: «Работайте на своем месте, вместо вас направлен другой офицер».
Спросил контрразведчика:
— Почему его? Он же офицер никакой.
Он говорит:
— Потому. Родители рабочие и крестьяне.
Но я отвлекся. Все лето, до 20 августа мы «отдыхали». Сколачивали экипажи, проводили учения и занятия с офицерами. На занятиях обычно разбирали бои, в которых участвовала бригада. Передавали молодым свой опыт, приобретенный на войне. Я обязательно обращал внимание офицеров батальона на допущенные разными экипажами ошибки. В большинстве своем они были оплачены нашей кровью, поэтому к таким занятиям я подходил очень серьезно. В свое время под Сталинградом мой командир роты капитан Мухин, умница человек, тоже проводил такие занятия с нами. И они очень многое давали молодым танкистам. Как действовать в той или иной ситуации, какие тактические приемы наработаны по местности, по времени суток, по действиям каждого экипажа — очень многие моменты разбирали на конкретных примерах. Приведу такой случай: батальон наступал через болотистую местность на дорогу, всем было приказано держать радио на прием. Смотрю, один молодой командир танка ведет машину прямо в болото. Командую ему: «Остановитесь, идете в болото!» Тот молчок, и жмет. Спрашиваю: «Вы меня слышите?» Ответа нет, танк влетает в болото и садится почти по самую башню. Вижу, как в километре от него по дороге в нашу сторону двигаются три немецких танка, среди них один «Тигр». Тут сразу связь заработала. Командир севшего танка тоже увидел немцев, запаниковал: «Немцы, комбат, что нам делать?! Помогите!»
Я ему говорю: «Не паникуй и не кричи. Немцев подпустишь на короткое расстояние и уничтожишь». Надо сказать, что сел он довольно удачно, с дороги его заметить было очень трудно. Когда немецкие танки поравнялись с ним, тремя выстрелами он сжег их в борта, один за другим. Все! Передаю: «Теперь сам выходи из болота, мы тебе помогать не будем. Не выйдешь — расстреляю». Так и сказал, дисциплина — штука суровая.
Этот экипаж потом полдня занимался самовытаскиванием. Я им даже троса не бросил. Нашли они бревна, вспомнили, как их крепить к гусеницам для самовытаскивания. С трудом, но вышли из болота.
— Ну, как, — говорю, — получил науку? Почему связь не работала?
— Да мы на внутреннюю связь переключились.
— Ну, это могло быть, но ведь тебе приказано было — радио держать на прием. Потому что в любую секунду можешь получить команду. Бой идет!
Стоит, молчит.
— За то, что ты немцев пожег, я тебя к награде представлю, но учти, сегодня тебе крупно повезло, а в следующий раз в такой ситуации погибнешь.
За этот бой он получил орден Красного Знамени, но, самое главное, опыт. Не бывает мелочей на войне. Есть приказ — выполняй точно. Подобные примеры, большинство из которых заканчивались совсем не так удачно, мы и разбирали на занятиях с командирами танков. Эти знания в училище не дадут, это практика. Перед каждым боем мы примерно знаем, в каком направлении, на какой местности будем действовать, против какого противника, откуда он может подтянуть резервы, где нужно прикрыться от возможного флангового удара. Собираемся и примерно планируем предстоящий бой. Конкретную задачу заранее нам не раскрывали. Я, командир батальона, получал ее за считаные часы до боя. Тогда снова собираемся и уже конкретизируем действия всех экипажей. Увязываем взаимодействие с приданными войсками, артиллерией, пехотой. Много работы для мозгов перед боем. Вот мы, пацаны двадцатилетние, и сидим ночью над картами. На нас ведь огромная ответственность за жизни людей и за успешный исход. Бой все равно будет кровавый, но нужно сделать так, чтобы потери были минимальные.
Для меня на войне самый тяжелый момент, самый мандраж, это ввод в бой после переформирования или отдыха. До соприкосновения с противником лично у меня всегда была сильная тревога: как он, что он. Потом ты начал воевать, врос в обстановку, волнение сразу отпускает. Бояться некогда, ты занят делом. Появляется какой-то дикий азарт. Даже мысль, что тебя убить могут, не приходит, наоборот, я его должен достать, и не иначе!
Больше всего я боялся за пополнение, не нюхавшее пороху. Как эти люди поведут себя в бою? По опыту я уже знал, что если есть успех в бою, если противник играет по нашим правилам, то молодежь быстро схватывает, что к чему, воюет «на моей стороне», делает то, что я хочу. Если первый бой был успешный, инициатива у нас, то эти люди будут хорошо воевать и дальше. Но бывает и по-другому. Атаки отбиты, успеха нет, у молодых танкистов в себе уверенности тоже нет. Это самое страшное дело. Тогда жить этим ребятам в лучшем случае две-три недели. Потом на корм воронам. Выбьют всех. Так что основная моя задача: в первых боях вселить в молодых уверенность, что они могут и умеют драться. Тогда и на душе легко, и командовать легко.
5-я гвардейская танковая армия Ротмистрова, в составе которой мы дрались еще под Прохоровкой, ушла в Белоруссию и дальше, в Померанию, Прибалтику, остались только 7-й мехкорпус и наш, 18-й танковый корпус.
20 августа началась Яссо-Кишиневская операция. Я, как комбат, был в курсе дела, что с утра начнется артподготовка. Да и повидал уже артобстрелов на своем веку. Но такого мощного огня видеть еще не приходилось. Началось все с реактивных залпов «катюш», затем подключилась артиллерия всех калибров, а потом и авиация — штурмовики и бомбардировщики начали обрабатывать немецкую оборону. У нас земля дрожала, стоишь рядом с человеком, кричишь ему, а он не слышит. Жуткий постоянный грохот. Около полутора часов шла артподготовка. Мы к тому времени покормили людей и были готовы. В прорыве немецкой обороны мы не участвовали, оставаясь пока в резерве. От передовой в тыл потихоньку потянулись наши раненые пехотинцы, кто на подводах, кто пешком. Нам сообщили, что наметился успех наступления. Только в середине дня я получил задачу выйти с батальоном на исходный рубеж, в район армейского командного пункта. Перед наступлением я уже бывал на нем, на рекогносцировке. Большая высота, замаскированные ходы сообщения, наверху стереотрубы, приборы наблюдения. Оттуда просматривался значительный сектор вражеской обороны, конечно, тоже тщательно замаскированной. Тогда нам был дан строжайший приказ: не маячить, не демаскировать КП. И вот сейчас мы, группа командиров разных родов войск и званий, открыто стояли на этой высоте, глядя в бинокли. Вскоре после моего прихода на КП, прямо над нами, на высоте всего около 300 метров появилось полсотни тяжелых немецких бомбардировщиков Ю-88 (не путать с пикировщиками Ю-87). Надо сказать, эта махина нас впечатлила. Десятки здоровенных машин, несущих смерть! Мы все задрали головы и замерли в оцепенении. Не бомбят. Развернулись и пошли куда-то в сторону наступающих войск. Через некоторое время донесся мощный гул бомбовых разрывов.
Уже стемнело, когда мой батальон получил приказ на движение вперед, причем в авангарде бригады. Ночь, темно. Пока проходили развороченную нашими войсками немецкую линию обороны, нарвались на минное поле. Саперы наши просмотрели. Два танка в батальоне подорвались. К счастью, никто не пострадал, машины тоже — перебило гусеницы. Вызвали саперов, они быстро нашли проходы. Пошли вперед. Всю ночь батальон шел, не вступая в соприкосновение с противником, так его здорово пугнули. В головном дозоре шел взвод Брюхова, вдруг его танки остановились и открыли беглый огонь куда-то в сторону. Обстановка позволяла, и я подъехал к танку Брюхова, вылез, постучал в люк, он высунулся. Спрашиваю:
— Куда мы стреляем?
— Вон там немцы отступают.
— Сколько до них?
— Два километра.
Я посмотрел в бинокль, до отходящих немецких танков километра три-четыре.
— Ты стоишь на горке, тебе кажется, что близко, а на самом деле ты их не достанешь, и вообще у тебя какая задача? Это направление, вот и двигай вперед! Что происходит слева, справа, нас не касается. Ими другие занимаются.
Механик-водитель Брюхова, он сейчас живет здесь, в Екатеринбурге, потом мне рассказывал:
— Мы слышали, как вы Василия воспитывали, сидели в танке, улыбались.
Но потом Василий Павлович воевал здорово. Да и не он один. После взятия Хуши раскрылись души у молодых танкистов, почувствовали они, как бить немца. Уже через несколько дней я назначил Васю Брюхова командиром 2-й роты, вместо одного слабого офицера.
Только к утру у нас подбили головной танк, он не сгорел, но вышел из строя. Самоходка стояла в засаде. Ее мы ликвидировали. В тот же день нарвались на еще один поспешно организованный немецкий заслон. Батарея противотанковых пушек, одна из них была спрятана в стороне, сбоку. Она и подбила наш первый танк. Я вышел к подбитому танку, и Миша, мой наводчик, сбил пушку первым выстрелом. Потом обстреляли батарею, и я подозвал к себе еще один взвод на подмогу. Вместе подавили батарею, которую немцы не успели толком замаскировать, и огнем отогнали самоходное орудие. После этой задержки в авангард встал второй батальон и пошел на Хуши, важный транспортный узел, а мы за ним. Наступил вечер. Едем — деревня. В ней уже полно пехоты нашей, повозки, кобылы. Где они шли, как нас обогнали? Не знаю. Когда вышли к Хуши, перед нами открылась большая падь, шириной километра полтора. На той стороне долины, на высоте стоит сам город, а внизу мы увидели огромное количество автомашин. Машины шли, наверное, рядов в двадцать, не меньше. Фашисты отступали из города, из намечающегося окружения. Машин были сотни, если не тысячи. Мы двумя батальонами их успели перехватить и открыли огонь. Вначале по головным, чтобы никому не дать уйти. Машины горят. В городе тоже бой идет, там оставались очаги сопротивления, а этих мы зажали в долине. Невдалеке, километра три-четыре, был виден аэродром. Немецкие самолеты поднимались с него, бомбили нас и садились обратно на дозаправку на наших глазах. Целый день шел бой за Хуши. К вечеру мы пробились к городу, а к утру полностью очистили его от немцев. Затем, не останавливаясь, вышли к берегу реки Прут, замкнув кольцо окружения. Батальон вышел к сожженному мосту, где занял оборону, поджидая отступающих немцев. Но немцев отступало немного, 6–7 танков мы уничтожили на этом рубеже. Второй батальон получил свою задачу и работал отдельно от нас. На той стороне Прута уже действовал наш наступающий 4-й мехкорпус, под командованием генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Жданова, после войны он у нас командовал дивизией в Забайкалье, я его хорошо знал. Впоследствии он стал Героем Советского Союза, Народным Героем Югославии, в его честь даже улицы там называли.
От Жданова к нам прибыл капитан, разведчик, для координации действий.
Дальше были бои, дрались каждый день, сейчас в памяти уже стерлись и названия населенных пунктов, и многие имена. Иногда всплывают какие-то фрагменты.
Однажды в бою заряжающий замешкался, я от прицела оторвался, повернулся к нему, ору: бронебойный, давай быстрее! Поворачиваюсь обратно, что за ерунда?! Под прицелом находится револьверное отверстие, чтоб из пистолета стрелять, смотрю, выше еще одно появилось, открытое, а прицела нет. Огляделся, понял. Пока я к заряжающему нагнулся, в башню болванка попала, отбила напрочь прицел и воткнулась в казенную часть пушки. Если бы я там сидел, полголовы бы снесло. На фронте так — повезет либо нет. В танковой дуэли все решают мгновения. Я остановился возле лесопосадки, чтобы сориентироваться, еще один танк моего батальона прошел на пятьдесят метров вперед, и тоже остановился. Как оказалось, вовремя. В этот момент он был обстрелян с ближайшей высоты немецким танком. Я сам видел, как снаряд ударил в землю буквально в паре метров перед тридцатьчетверкой и красной точкой срикошетил вверх. Наш танкист, к сожалению сейчас не вспомню его имя, развернул башню и первым выстрелом поджег немца. Я выглянул, увидел факел в полутора километрах от нас. Новые Т-34 с 85-миллиметровыми орудиями уравнивали наши шансы с немцами в дуэлях на дальней дистанции. В остальных батальонах пока оставались Т-34–76. Подошел, поблагодарил экипаж: «Молодцы, ребята, горит немец». — «Нормально, комбат». Если бы парень промахнулся или немного промедлил, то все, второй выстрел сделать ему бы не дали, фашист бы его наверняка уничтожил.
После взятия одной деревеньки к нам попали в плен пятеро вражеских солдат. Удивила их внешность, явно азиатский тип лица. По-русски не понимали или делали вид, что не понимали. Проверили документы, оказалось — узбеки, национальная часть. Расстреляли немедленно. Приходилось драться и с власовцами, те воевали отлично, ничего не скажешь. Это русские мужики, и терять им было нечего. Но и мы их не жалели.
Бригада подошла к Бухаресту, уже зная о том, что румыны прекратили сопротивление, король Михай пришел к власти. Правда, сообщили нам об этом с задержкой, и случались недоразумения, наши ребята разоружали румын, попавшихся по дороге. Не знали, что они уже на нашей стороне. Бригаде было приказано остановиться перед Бухарестом. В вечернем городе мирно горели огни, я уже видел трамваи, идущие по городу. На нескольких легковых машинах из румынской столицы в бригаду прибыла целая делегация. Легковушки робко остановились возле передовых танков нашего батальона. Ко мне подошел человек, оказалось, наш, представитель Наркомата внешних сношений, предъявил документы:
— В город входить не нужно, никто вас с пушками не встречает, будете входить послезавтра, парадной колонной.
Эту ночь и следующие сутки мы чистились, мылись, наводили блеск на себя и машины, а затем при полном параде, впереди комбриг на «Виллисе», с развернутым знаменем бригады, колонной прошли через город и остановились на его южной окраине.
Три-четыре дня бригада отдыхала, приводила в порядок технику. Офицеры ездили в город. Там работали кино, кафе, магазины. После боев очень хотелось отдохнуть, вкусить мирной жизни. Заместитель комбрига майор Новиков как-то позвал меня и еще несколько офицеров в Бухарест: поедем, съездим, в бардак зайдем, посмотрим, что оно такое. Ну, у нас же в стране этого не было, всем интересно. Новикову в ту пору было около тридцати, мужик опытный, а я тогда еще, бывало, стеснялся к девушке подойти. Отправились на экскурсию, только посмотреть. Приехали в город, нашли бардачок. В стене окошечко, как в кассе кинотеатра, продают билеты. И стоит очередь румынов. В очереди сплошь мужики от сопливого пацана до седого старика. Рядом ходит патруль. Новиков к ним подошел, поговорил, те отвечают: идите, смотрите, нам не жалко. Мы зашли в вестибюль, там стол, диванчики. На диванчиках девки сидят. И идет конвейер. Заходит мужик с билетом, выбирает женщину, она его ведет в номер, дела делать. Из номера возвращаются, и она опять на диван садится. Одна цыганистая девица неплохо говорила по-русски. Мы ее попросили сводить нас в номер. Номер оказался чистенькой уютной комнатой. Санузел, как положено. Спрашиваем ее: заразиться не боишься? Она говорит: я своих клиентов обязательно осматриваю, а еще у нас врач есть, который нас проверяет.
С нами был солдат, водитель командира бригады, украинец по фамилии Лапа. Здоровенный парень, косая сажень в плечах, под два метра ростом. Мы ему говорим, как бы в шутку: «Лапа, давай мы за тебя заплатим, ты нам потом расскажешь». А он взял, да и согласился.
Потом Лапа к нам вышел, хвастается: она после меня на сегодня работу закончила, домой пошла, дал я ей прикурить! Посмеялись.
Приехали в бригаду, тут же всех вызывает Чунихин. Контрразведка сработала. Рвет и мечет: «Вы, боевые офицеры, с орденами, шляетесь по бардакам, собираете заразу!» — «Да мы только посмотреть, товарищ комбриг». — «Не верю!» Долго ругался, потом за нас принялся Негруль. Я ему говорю: «Товарищ подполковник, как коммунист коммунисту, не было ничего, ходили посмотреть, любопытно же». — «Ладно, — говорит, — я тебе верю». Прекратилось все. Но подначивали нас потом долго. Наши девчонки бригадные, санитарки, телефонистки туда же. Раньше, бывало, поглядывали, мы же парни молодые, видные, а сейчас стали нос воротить. Война войной, а молодость брала свое. И офицеры, и солдаты, когда предоставлялся редкий случай отдыха, не упускали возможности где-то погулять или завести роман. Ходили и в подобные заведения.
И в бригаде случались романы. Служила у нас одна красивая дама. Мы обычно перед атакой разные варианты боя проговариваем с офицерами в комнатных условиях. Однажды провожу такую летучку в батальоне. В перерыве подходит она:
— Товарищ комбат, вот интересно, у нас столько девчат в бригаде, неужели вам ни одна не нравится?
Ну, я в почете там был. Комбат есть комбат. К тому же молодой, симпатичный.
— Почему, — говорю, — не нравится? Нравится.
— Вы мне скажите кто, я ей передам, она сама к вам придет.
— Знаешь, Шура, я бы тебе сказал, да народу много, стесняюсь.
Она настаивает.
— Так это ты, Шура!
Захохотали все, а она улыбается: поздно, товарищ комбат. Кто-то у нее уже был.
— Вот видишь, — говорю, — до войны мне с девушками тоже что-то не везло.
В десятом классе одна симпатичная была. Я неплохо учился и помогал ей по математике. Говорю: хочу предложить тебе хорошую дружбу на всю оставшуюся жизнь. А она: знаешь, чтобы с девушкой гулять, надо себе на штаны уметь заработать. У отца семья большая была, он кормил семь человек, да и вообще с одеждой тогда трудно было. Грубо я ей тогда ответил. Ладно, говорю, ищи свое счастье в штанах.
Вот я Шуре и рассказываю: одна отказала из-за штанов, вторая, когда лейтенантом был. А что лейтенант? Тонкий, звонкий и прозрачный. Двадцать лет человеку. Она мне сказала: ты еще зеленый, как стручок, возмужай, тогда и за девками поухаживаешь. Вот и второй случай. И теперь, говорю, неладно, опоздал.
Ну, я ей специально так сказал, пошутил. Потом продолжаю: вот война закончится, я этот вопрос как-нибудь решу сам, без адвокатов. А пока занимаемся войной, вопрос закрыт. Этот анекдот потом пошел по бригаде гулять.
После короткого отдыха бригада двинулась дальше. Особо запомнился переход через Трансильванские Альпы. По мне, лучше бой провести, чем идти на танке по этим горам. С одной стороны пропасть, метров двести, с другой — отвесная скала до небес, и узенькая дорожка между ними. Одно неверное движение, и танк полетит в пропасть. Шли буквально пешком. Командиры танков постоянно выскакивали из машин, чтобы по сантиметру координировать действия механиков-водителей. Бывало, траки нависали над бездной. Довелось проходить по подвесному мосту через пропасть. Альпы — это суворовские места, но он-то ходил здесь с пехотой! Нервное напряжение трудно передать. Когда прошли горы, здорово полегчало на душе.
После перехода через Альпы наша танковая бригада получила возможность около двух недель отдохнуть на румынской станции Дева, в резерве корпуса. Это был большой, густонаселенный поселок. Многим танкам был нужен ремонт. Восстанавливали в основном ходовую часть. После длительных переходов по всем этим румынским серпантинам, на жаре выходили из строя, разваливались резиновые бандажи колес. К тому же в моем батальоне были танки с 85-мм орудиями, они тяжелее 76-миллиметровых. Нагрузка на ходовую часть очень большая. Туда нам везли колеса, балансиры, траки. Делали капитальный ремонт техники. Экипажи, ничем не занятые, вдали от постоянной смертельной угрозы, расслабились. Даже мы, командиры, от безделья иногда загуливали, выпивали. Здесь произошел неприятный случай, о котором я не люблю вспоминать. Однажды, под хмельком я возвращался из соседнего поселка в расположение части. По дороге увидел перевернутый грузовик мотострелков нашей бригады. На земле без движения лежали пять или шесть раненных при аварии солдат. Между ними с безучастным видом шатался зампотех мотострелкового батальона. Я выскочил из машины и бросился к нему, громко возмущаясь его бездействием. Зампотех, как и я, капитан, тоже был «под мухой». Ни слова не говоря, он развернулся и хорошенько дал мне по уху.
Я, конечно, вскипел, схватился за кобуру и вытащил пистолет. Капитан, даже пьяный, видно, понял, что сморозил большую глупость. И, недолго думая, бросился бежать. Не знаю, чем бы закончилась эта история, если бы я выстрелил в него. Из пистолета я с десяти шагов попадал на спор в монетку. Слава богу, в последний момент что-то заставило меня поднять руку и выстрелить пару раз выше его головы. Возможно, это спасло жизнь нам обоим.
Свидетелей этого скандала было много, и замолчать его начальство бригады не могло. Дело о стрельбе дошло до командира корпуса, генерала Говоруненко, который лично снял меня с командования батальоном. Свой батальон я сдал заместителю, капитану Задорожному. Комбриг вначале поставил меня заместителем командира третьего батальона Грищенко, а потом выделил «Виллис» с водителем и отправил по маршруту бригады назад, до Бухареста, собирать отставшие танки. С тяжелым сердцем я отправился исполнять приказ. Капитан Задорожный в быту был хороший, веселый парень, мог анекдот рассказать, но в бою проявил себя не лучшим образом. На мой взгляд, он, опытный офицер, оказался трусоват. Вместо того чтобы оценивать обстановку на месте, маневрировать, командовать батальоном наконец, он в первом же бою безоглядно погнал ребят вперед, сам при этом оставаясь в безопасности. Поэтому в очередном наступлении при взятии крупного стратегического узла Арад 1-й батальон понес значительные потери.
Меня снова вызвал Говоруненко: надрался, набегался? Иди, принимай у Грищенко третий батальон. Самого Грищенко отправили командовать первым батальоном, вместо Задорожного. Вторым батальоном в то время командовал мой друг, хороший боевой офицер Коля Матвеев. Позже, уже в Пеште Николай нелепо погиб в автомобильной аварии. Не справился с управлением автомобилем, и машина упала в канал.
Под Арадом вместе с нашей бригадой действовал полк румын. Вояки они, конечно, плохие. Подгонять их приходилось постоянно. Иной раз палку хотелось взять и треснуть их полковника по голове, чтобы обеспечил выполнение приказов. Очень трусливая публика. Только по ним пальнут, они уже приуныли. А если, не дай бог, кого убили — все, стереги, чтоб не разбежались. Это не мы, русские Иваны. Если мне поставили задачу быть на заданном рубеже в такое-то время, я знаю, что я там буду. На карачках приползу, но буду! Комбриг звонит:
— Где находишься, задание выполнил?
— Так точно.
— Закрепиться на рубеже, ждать дальнейших указаний.
И, бывало, неделями не видишь его, только по рации слышишь, или офицер связи с приказом приедет. Вся ответственность на тебе, а ты пацан 22-летний. Так-то.
В Араде наша бригада освободила большой лагерь советских военнопленных. Так получилось, что среди освобожденных оказался некий капитан Саркисян из нашей же бригады. Он попал в плен к немцам давно, под Воронежем, когда меня в бригаде еще не было. Наши «старички» его узнали, и Чунихин взял его в бригаду, назначив моим заместителем. Через некоторое время я пошел к комбригу и попросил Саркисяна из моего батальона забрать.
Чунихин спрашивает: «Почему?»
Говорю: «Во-первых, он меня старше лет на пятнадцать. Во-вторых, я просто ему не доверяю, он всю войну в плену просидел. В-третьих, вмешивается туда, куда ему не следует. Приказы мои корректирует. Я отдал приказ — будь добр исполняй, а корректировщики мне не нужны».
Забрали его во второй батальон к Коле Матвееву. После Колиной гибели вторым батальоном командовал узбек, капитан Джумин. Славный веселый парень, настоящий артист и хороший боевой офицер. Тоже погиб, до обидного нелепо. Бригада спускалась к дороге на берегу Дуная по крутому горному склону, обойти его было невозможно. Все спустились без проблем. Джумин сел на броню, спереди. Или механик резко тормознул, или на какой-то кочке, он упал и попал головой прямо под траки. После этого несчастного случая командиром второго батальона поставили Саркисяна. Так он и закончил войну комбатом. Но после войны мне рассказывали, что его арестовали за какие-то грехи в плену, вроде как он сотрудничал с немцами.
После Арада с боями пошли на Тимишоару, потом на Сегет, это уже Югославия. После Сегета повернули на Венгрию.
2 декабря наша 170-я танковая бригада переправилась через Дунай в районе Самбора, южнее Будапешта. Батальон усилили артиллерией и поставили задачу обойти Будапеште запада, перерезать дорогу вдоль Дуная, замкнуть второе кольцо окружения под венгерской столицей. Реку батальон форсировал южнее Будапешта и пошел в обход города через Фельдбара, Одонь, станцию Мань. Входим на станцию, тишина, противника не видно. В головном дозоре идет танковый взвод, держу с ним связь. Вдруг взводный докладывает:
— Товарищ комбат, поймал пленных.
— Ну и отправляй их.
— Да это наши.
Оказывается, мой помпохоз батальона на машине приехал на станцию по другой дороге. Никого на станции не обнаружил. Он уже вовсю грузил трофеи с вагонов, когда его «захватил» наш головной дозор. Вот так помпохоз первым овладел стратегической станцией.
Двинулись дальше через лес. Головные части бригады вступили в бой, и наша колонна на время остановилась. Смотрю, с дороги в лес по чистому снегу ведут свежие следы. Послал десантников проверить. Через короткое время выводят мадьяра в штатском, отдельно несут форму и винтовку.
— Ну что, — спрашиваю, — демобилизовался?
— Да, все, война капут! Больше не воюем! Иду домой в Пакш.
— Ну, иди.
Пошел пешком, никто его не тронул. Но мадьяры здорово воевали. Немцев и мадьяр как противника я уважал. Драться с ними было очень трудно, но и интересно. Я думаю, что под Сталинградом, окажись на месте нашего прорыва они, а не итальянцы с румынами, мы вряд ли продвигались бы такими темпами. Направив основной удар именно на итальянские и румынские части, командование Советской Армии тогда сделало идеальный ход.
Я уже говорил, что наступление — это отсутствие четкой линии фронта. Бывает, что мы берем населенный пункт, наступаем дальше, а туда снова входит вражеская часть, оставшаяся у нас за спиной. Приходится разворачиваться, идти обратно, выбивать. Постоянно происходят стычки с мелкими и крупными группами противника. Случались и забавные случаи. Вечером я, комбат второго батальона Коля Матвеев, наши автоматчики стоим на улице в деревне, разговариваем. Вдруг за спинами сигналит машина, отойди, мол. Мы посторонились, грузовик проезжает мимо, смотрим — в кабине немец за рулем! Сначала все опешили, но тут кто-то спохватился, дал очередь в воздух. Машина остановилась. «Ты кто такой?!» — «Куда поехал?» Немец улыбается и машет рукой: «Туда, нах хаус». Посмеялись и мы: «Ну, выходи, приехал». Комбриг тогда разнервничался:
— Кто там, на окраине охраняет?
Я говорю:
— Товарищ комбриг, мои.
— Как проехал?!
— Заблудился и проехал, обычное дело.
В Маке стоял штаб 5-й армии, под командой генерала Жадова. Мадьяры его атаковали. Штук пятнадцать легких танков было у них, этакие короткоствольные мортирки в башне. Была и пехота. Штаб не мог отбиться сам и срочно запросил помощь. Мой батальон находился недалеко, его тут же развернули к Маку. В батальоне оставалось девять танков. С ходу атаковали противника, перебили половину мадьярских танков, остальные ушли.
Когда мы вошли в поселок, я нашел генерала Жадова, доложил о прибытии.
— Ну, ты их прогнал?
— Прогнал.
— Ладно, покарауль меня еще немного.
Потом, когда отогнали мадьяр подальше, Жадов вызывает:
— Дальше действуй по плану, что там тебе комбриг прикажет.
После войны, уже в должности замкомдива, я встречался с Алексеем Семеновичем, он приезжал к нам в часть. Узнал меня, поговорили.
Вошли в деревню над Дунаем, зацепились, а нас обстреляли. В моем танке болванка дыру пробила. Подбили танк. Комбриг занервничал, приказал сходить посмотреть, там, мол, наша пехота впереди должна быть, надо проверить обстановку. С утра деревню очищать, нужно с пехотой связаться. Хорошо. Взял трех автоматчиков, Аринина, ординарца с автоматом и сам с автоматом. На такие дела с пистолетом не ходи, обязательно нужно автомат. Впереди большая улица, мы из-за дома выглядываем, перед нами палисадник и деревья. По улице вдоль противоположной обочины идут в колонне по двое, человек пятьдесят и с нашей стороны около тридцати. Пехота. Ночь, непонятно, свои идут или нет. Я цели сразу распределил: двое по одной обочине бьют, двое по другой, а одного автоматчика послал за домом вперед, там охранение могло быть. Только они с палисадником поравнялись, десять метров от нас, не больше, я кричу: «Стой, кто идет?» Он: «Хальт!» Я сразу очередь. Стрельба, все стреляют! И тот автоматчик за домом застрочил, двоих хлопнул, они за домами дозором шли. Вся эта публика побежала, они же не знали, сколько нас. В засаду попали, и все, надо бежать с открытого места. А мы их тепленьких расстреливали в упор. Пехоты дальше быть не могло, раз оттуда немцы появились. Возвращаемся, а десантники далеко за нами сидят, водку пьют. Я их комбату говорю: «Слушай, мне комбриг сказал, что вы там должны быть». Шутит: «Хрена ли мне там делать, там ты». Рассказываю, так и так, немцев постреляли. Он не верит. Говорю: «Ну, пойдем считать». Утром посчитали, двадцать восемь только убитых оставили они. Не немцы, оказалось мадьяры. А сколько раненых ушло? Вот это стрельба в упор.
Двигаясь в заданном направлении, мы проходили очередной населенный пункт. Незадолго до этого дня меня пополнили остатками танков первого батальона, который пока не воевал, ждал пополнения. В том числе лейтенант Бурцев со своим экипажем вновь оказался под моей командой. Головная походная застава спокойно прошла деревню. По улице шли основные силы моего третьего батальона. Вдруг впереди раздался мощный взрыв. Вначале я подумал, что это налетела немецкая авиация, но разрывов больше не было. Оказалось, что танк Бурцева подорвался на фугасе. Александр ехал на лобовой броне, сидел справа, на пулемете. Кроме него, на танке ехали мой начальник штаба, Самсонов, начштаба мотострелков и десант.
Рвануло так, что башня подлетела метров на двадцать и упала в огороды. Большинство танкистов и десантников погибли. Люди буквально летали над крышами домов. Бурцеву повезло, он, отброшенный взрывом на несколько метров вперед, не получил тяжелых повреждений. Через минуту, с дикими от шока глазами, он подбежал ко мне: что делать, комбат?! Я оставил двоих уцелевших десантников похоронить убитых и оказать помощь живым. Бурцева и своего начальника штаба (он тоже выжил) пересадил на другой танк, и мы двинулись дальше. Даже в таких случаях задержать батальон я не имел права. Есть приказ, к определенному времени быть в определенном месте. Война есть война. Уже через пару километров батальон ввязался в очередной бой. Вообще, бои в Венгрии были очень тяжелые, немцы и мадьяры сопротивлялись ожесточенно, контратаковали крупными силами.
В декабре, в сумерках батальон вновь вышел к Дунаю, но уже северо-западнее Будапешта. На окраине населенного пункта я поставил свой танк и рядом самоходку, перегородил дорогу. Один взвод — три танка отправил вперед по дороге вдоль Дуная. Хорошая дорога была! Впереди виднелся небольшой поселок, домов десять. Сказал взводному: «Встань там так, чтобы тебя не видно было, и по рации держи связь, предупреждай, кто едет». Через некоторое время тот сообщает: «На вас движется легковой автомобиль». Подъехала машина, сигналит, мол, освободи дорогу. Вано Васадзе с пистолетом подошел к окошку пассажира. В машине сидел старший лейтенант в черном эсэсовском мундире, водитель и две девки на заднем сиденье.
Васадзе, с грузинским акцентом, говорит: «Выхады!»
Немец все понял, стал хвататься за пистолет, и Вано хладнокровно выстрелил ему в лысину. Водитель выскочил, побежал. Но у меня кругом заняли оборону автоматчики, все начеку. Водителя срезали очередью. Девок потом особисты забрали. Фашист попался матерый. Значок национал-социалиста, два железных креста. Забрали у него планшетку с документами, среди них — фотографии. На фотографиях этот тип улыбался на фоне виселиц с трупами. Мы зачеркнули его на фотографии крестом, как уничтоженного. Позже эту фотографию напечатала одна из центральных газет. По-моему, «Красная звезда». Оказалось, этот фашист занимался казнями советских людей в городе Вележе Смоленской области. Так с крестом и напечатали.
Расстановка сил вокруг Буды, западной половины Будапешта, напоминала слоеный пирог. И мы, и немцы маневрировали на небольших расстояниях, 3–5 километров, постоянно соприкасаясь. Боевая обстановка менялась ежечасно. 31 декабря, под новый 1945 год бригада находилась в районе Комарно, на границе Венгрии и Чехословакии. По радио я принял приказ выдвинуть батальон по дороге вдоль Дуная. Через некоторое время приказ «остановить движение». Ночь, колонна стоит. Подошел с бутылочкой коньяка Вано Васадзе: «Командир, Новый год. Давай отметим!» Кстати, Васадзе в батальоне только мне разрешал называть себя Вано. Остальные звали его по имени-отчеству, Иван Константинович. Очень гордый человек, сейчас живет в Тбилиси. Собрались еще офицеры, разлили, выпили, поздравили друг друга с праздником. Скоро подъехал офицер связи из штаба бригады. Новый приказ гласил: «Вернуться на исходную точку и выдвигаться по другой дороге». Тут только я понял, что мы попали в окружение.
Немцы предприняли контрнаступление, и бригада оказалась в немецком тылу. Утром движение батальона вновь остановилось. Пришли разведчики, сообщили, что на дороге засада, видели два «Тигра», нацеленные на дорогу, по которой мы идем. Местность не позволяла развернуть батальон или маневрировать. А на дороге, по одному, они нас быстро бы пожгли. Почти весь день мы протоптались на месте. Ситуация сложная, информации о противнике нет. Тут же мы стали свидетелями гибели нашего «ила». Самолет летел над нами с огромной дырой в крыле. Я даже поймал его по радио. Летчик просил своего напарника прикрыть его сзади. Через мгновение самолет сделал крен и врезался в землю в паре километров от нас.
К исходу дня нашли проход на высоту, которая находилась слева от нас. Высота вся поросла мелкими, но частыми деревьями. Я на своем танке вышел на вершину, туда же вскоре подъехал комбриг. Чунихин залез ко мне в танк, связался с командованием корпуса. Те указали ему направление выхода, в четырех километрах отсюда через железнодорожный переезд, дальше двигаться на Сомор. Комбриг с частью танков уехал, приказав выдвигаться следом. Через какое-то время смотрю — внизу по дороге едет немецкий обоз, и пехота колонной идет. Один фриц сидит на телеге и весело наяривает на губной гармошке. Тут уж я дал волю чувствам! В моем распоряжении еще оставалось с десяток танков и две СУ-85. Командую: заводи! Отутюжили этот обоз на славу. Немцы, кто жив остался, разбежались.
Ночью вышли к деревне, и немец за нами по пятам подошел. Я с экипажем находился в большом деревенском доме, когда в него попал снаряд. Соседнюю комнату разнесло, у нас, к счастью, никто не пострадал. Мы успешно вышли к Сомору и соединились с пехотными частями. Потом была тяжелейшая, но успешная оборона в районе Сомора. Немцы рвались пробиться на помощь окруженной нами группировке под Будапештом. Поднасели на нас они, конечно, здорово. Сам Сомор был расположен крайне невыгодно для обороны. Деревня в одну улицу, вытянулась на два километра на косогоре. Внизу — большое ровное плато, с другой стороны высокая гора. На краю деревни стояло наше боевое охранение, усиленное одним танком. За охранением расположилась батарея отдельного 1000-го истребительно-противотанкового полка корпусного подчинения, а в центре деревни стояли остатки моего батальона.
Ночью поднялась беспорядочная стрельба. Прибежал автоматчик, кричит: «Немцы в деревне!» Немецкие танки атаковали Сомор при поддержке власовской пехоты. Танк боевого охранения, не вступая в бой, сбежал в сторону, по равнине. Этим он подставил под удар артиллеристов. Немцы и власовцы быстро разгромили батарею, перебили прислугу. Тут уже подключился к бою наш батальон. Когда начался шум, я выскочил из дома без полушубка, а на улице все-таки зима. Вижу, идет танк, сзади «ведра» горят. У немецких Т-4 выхлопные трубы сзади были, похожие на ведра. При движении они раскалялись, в темноте становились красными. Вернулся в дом за полушубком, смотрю, в окно с другой стороны дома уже лезет фашист. Автоматчики просочились в центр. У меня пистолет был наготове, я его застрелил. Вместе с нашими десантниками отбили пехоту. В центр их пробралось немного, человек десять. Пришел приказ оставить эту деревню и закрепиться в районе Жембека, ближе к Будапешту. Рано утром мы вышли на указанную высоту. Начинало рассветать. Сумрачное зимнее утро. Буквально в 50–100 метрах перед собой обнаружили три немецких танка. Немцы нас пока не заметили, и мы несколькими залпами подожгли их. Через сутки я передал этот участок подошедшим артиллеристам и пехоте. Батальону было приказано выдвинуться на два километра северо-западнее и держать оборону там. Новая позиция тоже оказалась удобной для обороны.
В двух километрах мимо занимаемой батальоном высоты пролегала дорога на Жембек и дальше на Будапешт. Со стороны Жембека ее закрывали наши пехотные части, а мой батальон имел возможность бить наступающих по дороге немцев в правый фланг. Большой кусок дороги между двумя возвышенностями отлично просматривался и простреливался нами. Мы вышли на позицию и увидели медленно движущуюся на Жембек танковую колонну противника. Головные танки уже спрятались за гору, а хвост — около двадцати машин, был у нас в прицеле. Весь мой батальон насчитывал к тому времени 5–6 танков и одно самоходное орудие. Мы немедленно открыли огонь. Фашисты запаниковали. Их танки пытались развернуться или объехать уже горящие машины, а мы тем временем их расстреливали. Немногим немцам удалось уйти, но больше десятка подбитых танков осталось гореть на дороге. Сделав несколько безуспешных попыток прорваться на помощь осажденному Будапешту, немцы понесли большие потери от наших танков и артиллерии и прекратили атаки с этого направления. 1-й и 2-й батальоны нашей 170-й танковой бригады в это время также отражали жестокие удары. Они дрались в десятке километров от нас, юго-западнее Будапешта. Фрицы рвались на их позиции со стороны Секешфехервара.
После этой карусели вокруг Будапешта у меня в батальоне оставалось три исправных танка. Я отдал их в бригаду и поехал принимать новые машины в Пакш. Укомплектовав там батальон, мы еще успели поучаствовать во взятии Буды. Правда, в город не входили, только на его окраину — Будафок. Оттуда поддерживали наступающие войска огнем танковых орудий.
Под конец войны мы уже обнаглели, часто лезли туда, куда вроде можно и не ходить. Опыт большой, нахальства и энергии много. Ни в коем случае не оставить немца в покое, обязательно пойти, раздолбать его. Солдат ведь уже другой пошел, не как в сорок первом. Там мы шли с опущенными ушами, а здесь с поднятой головой.
Раз в Венгрии оставалось в батальоне пять танков. Сидим, курим за моим танком, слышим, за горкой немцы шумят, что-то чинят. Говорю: «Пошли в атаку, прижимайтесь ближе к лесу, он вокруг горки был». Мы пошли вдоль леса, а один наш на горку сунулся, сразу 105-миллиметровый снаряд в него, танк взорвался. Такой отличный экипаж был! А мы вокруг обошли, вышли в тыл к немцам. Шесть танков сожгли и «Артштурм» — самоходку. Я на нее выскочил и подбил. Фрицы самоход бросили, начали выскакивать буквально в тридцати шагах, мы их всех перестреляли до единого. Потом залез в этот «Артштурм», посмотрел, все у него работает, развернул в немецкую сторону, еще и выстрелил разок.
За сожженные вражеские танки нам давали деньги. Командиру танка и механику по тысяче, остальным членам экипажа по пятьсот рублей. И я получал деньги. Пока воевали в Советском Союзе, все причитающиеся мне суммы я отдавал в Фонд обороны. Многие так делали. Патриотизм был мощный. Позже, уже в наступательных боях, просил начфина перечислять деньги родителям. Отец говорил, что получал. Как учитывали уничтоженные танки? Учетчиков там много было. Сзади шли. В наступлении, на поле боя все видно, как на картинке, кто сжег, как сжег. Не с доклада, мол, я уничтожил танк, нет. Вот он стоит, горит. За всю войну я уничтожил 23 танка и самоходки. Не один, конечно, с экипажем.
Перед наступлением на город Веспрем бригада вела оборонительные бои. Мы стояли в местечке Чинадполота. Не уверен, что правильно запомнил, мы его называли Чертово Болото. Первому и второму батальону комбриг приказал закопать танки на линии обороны, третий батальон находился во втором эшелоне. За нами в нескольких сотнях метров был спиртзавод, рядом с которым вела огонь батарея 152-мм гаубиц. Батальон мотострелков уже закрепился на рубеже, и для земляных работ нам в батальон выделили в помощь 40 человек. Я послал за ними две машины, а понадобилась всего одна. Все сорок человек влезли — пацаны 16–17 лет, худющие. Разметили танковые окопы, они копают. Подхожу к одной группе. Полтора метра ростом, конопатый, курносый, стоит паренек, опершись на лопату, меня не замечает: «Эх, мама, родила бы ты меня на два года раньше или позже!» — пацанам своим говорит. Я смотрю на этих детей шестнадцатилетних, и у меня комок в горле. Натуральные дети, им во дворе футбол гонять, а не в окопах гнить. И надо же такому случиться, что именно эти пацаны спасли здесь нашу оборону, да и бригаду тоже.
Перед позициями простирались кукурузные поля. Ночью немецкая пехота по этой высокой кукурузе подошла вплотную к нашим траншеям. Немцы группировались и готовились к штурму на расстоянии броска гранаты. В это время один из мотострелков пошел в кукурузу по нужде и услышал говор. Подкрался поближе, разобрал немецкую речь. Парень тихо вернулся, доложил ротному. Тот не растерялся, быстро оповестил остальные роты и приказал приготовить гранаты к бою. Весь батальон ударил по команде мгновенно. Вначале закидали готовящихся к атаке немцев гранатами, затем открыли ураганный огонь изо всех видов оружия. Около трехсот человек потеряли фашисты в считаные минуты, ни о какой атаке речи быть уже не могло. Весь батальон мотострелков представили тогда к наградам. Большое дело сделали ребята. Член Военного совета фронта лично привез мешок орденов. Командовал мотострелками, после погибшего Осадчего, капитан Василий Иванович Горб. Хороший офицер. «Я на своем горбу всю войну вынес», — шутил он над своей фамилией.
В Европе приходилось часто драться в городах. Тактика боя в городе принципиально отличается от полевой. Здесь танкиста за каждым углом может ожидать выстрел из фаустпатрона. Поэтому создавались штурмовые отряды, в каждый из которых входило два-три танка и десяток автоматчиков. Танки подавляют укрепленные огневые точки противника, а пехота зачищает дома и оберегает танки от фаустников. Так, дом за домом штурмовые группы продвигаются вперед по своим маршрутам, пока не захватят весь город. Комбриг ставит задачу: куда и к какому времени должен выйти каждый батальон. Как это сделать, уже забота комбата. Он царь, бог и воинский начальник. Я делю батальон на штурмовые отряды, каждый взвод — это, считай, отряд, и даю задание каждому отряду. Все работают по плану.
Трудно было воевать в Австрии. В направлении Санкт-Пёльтен — Линц мы хорошо шли, ходко, по хорошим дорогам. Но как только пытались взять южнее, в сторону Граца, начинались проблемы. Лесисто-гористая местность. Дороги узкие, густые леса, горы. Места очень удобные для засад. Немцы малыми силами успешно и стойко обороняли эти районы. В Австрии я горел больше, чем где-либо за всю войну. Четыре раза из девяти мне приходилось выбираться из горящего танка в Австрии.
Австрияки те же немцы. Относились к нам недружелюбно, с каким-то презрением даже. С тамошним крестьянином, бауэром, разговаривать, все равно что с лошадью. Пытаешься ему на ломаном немецком что-либо объяснить. Смотрит и делает вид, что ни слова не понимает. Дома, в России ни у кого рука не поднималась взять что-нибудь у населения. А теперь в Венгрии, Австрии находили в брошенных домах консервы, компоты. По городам бродила бесхозная скотина. Здесь наши хозяйственники, конечно, озорничали. Корову поймают, и в котел, солдат кормить. Коптили колбасу про запас.
Чему мы позавидовали, так это австрийской механизации труда. Привозит он сено на телеге, специальный электрический захват его с телеги сгружает в амбар. Много удивительных по тем временам вещей повидали, которые у нас появились еще не скоро. В городах население практически полностью эвакуировалось. Все бежали к американцам. Пропаганда сделала свое дело. Вошли в город Санкт-Пельтен. Послышалась перестрелка, я отправил туда роту танков, сам остановился, чтобы сориентироваться. Бежит солдат, зовет меня в дом: товарищ комбат, посмотрите, что творится. Открываю дверь. На полу сидит пожилой, лет 50, австриец. На спинку кровати накинута удавка, и он на ней сидя повесился. Так запугали нами человека.
8 мая меня подбили в очередной раз. Два немецких самохода, как мне потом сказали, новейшей конструкции. Они стояли в засаде, в придорожном лесу. Пропустили головной дозор батальона мимо себя и ударили по моему танку. Я шел в голове батальонной колонны. Танк загорелся, механик-водитель погиб на месте. Выпрыгнув, мы попали под минометный огонь. Осколок мины попал мне в голову. Ранение оказалось не опасное для жизни, перевязали рану бинтом, и я остался в части. 9 мая немцы тоже еще огрызались, и мы стрелять перестали, только когда получили известие о капитуляции Германии. Конечно, обрадовались, но я своим приказал, чтобы не было никакой стрельбы в воздух. Стрельба прекратилась, наступила тишина. Необычно так. Я танк поставил в небольшом фруктовом саду, вылез, лег под дерево. На дерево птичка села, поет. Четыре года птиц не слышал. В саду белым-бело, яблони цветут. Не передать это состояние словами.
Батальон вышел к реке Энс, в районе города Шпремберг. Мост через реку уже был в руках американцев. По мосту на запад шли беженцы, среди которых, подозреваю, проскочило немало немецких солдат. Было братание с союзниками. Я тоже подарил одному офицеру свои часы, очень хорошие у меня были. Американец их как увидел, у него коленки от радости затряслись. Он мне свои часы отдал, недорогие. Не помню, куда их дел потом. Один танк моего батальона проскочил за мост, на территорию союзников. Там экипаж принялся праздновать победу с американцами. Еле вытащили их оттуда.
Без всякой задней мысли, увидев удобную позицию для обороны на берегу, я поставил там три танка, пушками в сторону союзников. Через пару часов смотрю, они выставляют против нас артиллерийскую батарею. Американца спрашиваю:
— Чего ты пушки выставил?
— А ты зачем танки?
Посмеялись, убрали танки, они пушки тоже убрали.
Комбриг мне потом фитиль вставил: ты чего, говорит, тебе же сказали, война кончилась.
— По привычке, — отвечаю, — достиг рубежа, закрепись.
После окончания войны мне доводилось несколько раз наблюдать непонятную и неприятную нам демонстрацию силы. Наши штурмовики, несколько звеньев, из глубины нашей оккупационной зоны, в боевом строю подлетали к границе с союзниками, делали разворот и улетали обратно. Через некоторое время американцы еще большими силами делали тот же маневр. Для чего это делалось? Непонятно. Причем провокация шла с нашей стороны.
Там же в Шпремберге видел пленных власовцев. Американцы по договору передавали их советским войскам. Колонна автомобилей с пленными остановилась на дороге. Офицер из проходившего мимо патруля крикнул им: «Ну что, засранцы, навоевались?» В ответ из машины, набитой пленными, послышалось: «Мы вам морды били и бить будем». Патрульный солдат-автоматчик вспылил и тут же дал длинную очередь по головам людей, находившихся в той машине. Из машины раздались крики, стоны. Офицер наорал на солдата. Американцы тут же дали по газам, колонна двинулась дальше.
Весенние, радостные, победные дни омрачались нелепой гибелью наших товарищей. Командир танка, лейтенант, не могу вспомнить его фамилию, прекрасный танкист и просто хороший парень, взял в компанию еще пятерых танкистов и пошел глушить рыбу. Глушить хотели немецкой миной, которая разорвалась у них в руках. Все погибли. Все мы были тогда молодые, бесшабашные, большинству по 18–20 лет. Я и сам, помню, с Васей Брюховым ходил на реку глушить рыбу гранатами, когда ухи захотелось.
Наша рота технического обеспечения была направлена под Вену, на демонтаж военного подземного завода. Там ребята обнаружили бочонок спирта и, видимо, попробовали его. Погибли четырнадцать человек, спирт оказался техническим. Люди, перенесшие на своих плечах тяжелейшую войну, погибли из-за такой ерунды, в мирное время. Смириться с этим было очень тяжело.
В октябре 45-го я приехал в Ленинград. Поступил в Высшую офицерскую бронетанковую школу, что находилась возле Витебского вокзала. Начал учиться. Ближе к окончанию школы приехал к нам из Москвы, из Главного управления кадров Вооруженных Сил полковник Жуков. Стал разговаривать со всеми:
— Кем был?
— Командовал батальоном.
— Хорошо, пойдешь замкомбата.
— Чего это? Не хочу замкомбата.
— Пожалуйста, пишите рапорт на увольнение. Война закончилась, армия сокращается.
Армия действительно сокращалась. В мирное время держать тридцатимиллионную армию смысла не было. Наша бригада тоже подверглась переформированию. На базе бригад создавались полки. Один наш батальон отправили в Германию, в стрелковые части. Другой перепрофилировали в огнеметный. Везде шло реформирование.
Написал я рапорт, многие ребята у нас написали. И разошлись по Ленинграду, кто гулять, кто работу присматривать. Я зашел на завод Марти, где работал до войны, встретил там кое-кого из старых знакомых. Кадровик говорит: «Давай к нам. Завтра же можешь выходить на работу, жилье найдем, а то женись, девок у нас много, квартиру сразу дадим». Рабочих рук не хватало тогда, особенно квалифицированных.
В школу мы позванивали:
— Есть приказ на увольнение?
— Нет, а где вы?
— До свидания!
Дошло до того, что стали нас с патрулями искать. Патрульные матросы, увидев танкиста на улице, подходили, выясняли, откуда, переписывали документы: «Вам приказано сегодня же явиться в школу, сделайте, чтобы мы вас два раза не искали».
Собрали нас, построили и зачитали приказ: всех офицеров, окончивших Высшую бронетанковую школу в 1946 году, отправить на одну ступень ниже ранее занимаемой должности в войска. И подпись — Сталин. Кому пойдешь жаловаться? Конечно, никто ни слова против не сказал.
В 1946 году, перед отправкой на новое место службы, я съездил домой. Мой брат Борис, до войны получивший «белый билет» и работавший учителем, оказался с семьей в оккупации. Со временем он ушел в партизанский отряд, служил там подрывником. После освобождения Демидова от фашистов его, как и многих других партизан, отправили в фильтрационный лагерь в Подмосковье, на проверку. Проверку Борис успешно прошел и вернулся в Демидов, на прежнюю работу.
Сестра в оккупации работала на производстве щеток из конского волоса. Моих стариков и сестру при немцах до поры никто не трогал, жили они спокойно. Кормились тем, что получала сестра, и огородом. Но в городе у отца был один давний недоброжелатель, не знаю, с чего взялась их неприязнь. У этого человека на квартире стояли солдаты. Однажды, когда немцы хорошенько выпили, он рассказал им, что у Отрощенкова, мол, пятеро сыновей, и все воюют в Красной Армии. Фрицы тут же ночью отправились к нашему дому. Выгнали родителей и сестру Екатерину на улицу, разрешили взять только документы и некоторые вещи. Затем облили дом керосином и подожгли. По соседству жила со своей семьей моя одноклассница Инна Морина, она и приютила отца, мать и сестру. Бургомистром в Демидове немцы назначили нашего бывшего соседа Гнеуша. Раньше он служил начальником землеустроительного управления района, а за год до войны, за какой-то проступок, был осужден на небольшой срок. Мать пришла к нему, просить, чтобы ей выделили землю для посадки картошки. Нужно было как-то кормиться. Гнеуш грубо отказал:
— Только на кладбище для тебя есть земля.
Мать ответила:
— Спасибо, хоть на кладбище есть.
С тем и ушла. Убежать с немцами Гнеуш не успел, его арестовали. Следствие работало с ним долго, мою мать тоже вызывали для дачи показаний. Только в 1949 году я прочитал в газете «Правда» маленькую заметку о его казни.
Мой брат Иван попал в окружение под Старой Руссой вместе со 2-й ударной армией генерала Власова. Потом был плен и отправка в Германию. Узнав, что Иван до войны был инженером, немцы отправили его работать на заводе. После войны Иван остался в живых. В Советском Союзе он получил 10 лет лагерей, но был реабилитирован в 1953 году. Вернулся в Саратов. Мне было очень неприятно сознавать, что мой брат был в немецком плену. Это сегодня мы знаем, что в плен попала целая армия, что солдаты не виноваты, а тогда общественное мнение было другим. Советская власть устами Сталина говорила, что у нас нет пленных, есть предатели. Поэтому тему пребывания в плену в разговорах с Иваном и письмах к нему я старался обходить, а иногда и прямо высказывал ему нелицеприятные вещи. Сейчас, конечно, об этом жалею.
Брат с женой жили в комнате, в трехкомнатной коммуналке, потом у них родилась дочь. Жена его, замечательная женщина, тоже инженер, умерла при родах. Иван воспитывал девочку один, но вскоре у него обнаружили рак печени. Брат был знаком и дружил с ведущими саратовскими врачами. Один из них, профессор, отличный хирург, сказал мне потом: если б я мог, отдал бы ему свою печенку. Они друг друга очень уважали. Но никто не смог ничего сделать, Иван умер. Его дочь, мою племянницу, я хотел забрать к себе, но приехали родители покойной жены брата и увезли ее к себе, в Иваново.
По распределению я попал в Забайкалье в 22-й гвардейский танковый полк, на должность замкомбата. Правда, в этой должности прослужил недолго, уже в 1947-м меня снова поставили командиром батальона. Служил я в 6-й армии, 5-й танковой дивизии. В ее состав входил 20-й гвардейский танковый полк, в свое время сформированный из 79-го полка, где я начинал войну! Встретил ребят, с которыми вместе призывался. Некоторые отслужили по восемь лет! Прошли всю войну и после войны ждали демобилизации по три года. Бороды отпустили. Я говорю: «Ты чего с бородой?» — «А где закон, что бороду нельзя носить? Буду носить, пока до пупа вырастет. Сколько можно служить?» Что ты ему скажешь? Он мой одногодок, вместе призывались, давно пора бы домой, но… служить некому. В конце войны позабирали в армию 1928-го и половину 1929 года рождения.
Стоим в штабе, разговариваем, шестеро вновь прибывших офицеров. Смотрю, бежит лейтенант административной службы. Говорю: «Стой, лейтенант. Где-то я с тобой виделся». Тот остановился, присмотрелся: «Нет, не помню вас, товарищ майор». И убежал по своим делам на второй этаж. Возвращается, кричит: «Ты Сергей?» — «Да, а ты Борис?» Точно! Мой первый командир танка в 1940-м, старший сержант Боря Сыров. После 41-го он пошел по писарской части: полк, корпус, армия. Дослужился до лейтенанта. Борис пригласил меня в гости, у него уже к тому времени была семья, ребенок. С Борисом вместе мы долго служили, я уже замкомдива стал, Боря к нам перешел офицером по мобилизационной работе, майором. Потом у нас учения были, на полигон приехал корреспондент «Красной звезды». Ему рассказали эту историю, и он написал хорошую статью, с фотографией у танка. Правда, танк так снимали, чтобы непонятно было, что это Т-54, была секретность.
В нашей армии проводили чемпионат по боксу. И я решил вспомнить свои занятия спортом. Защищал честь дивизии и выступил хорошо, победил. Меня включили в команду округа. Поехал во Владивосток, выступать за свой военный округ. Попался мне там один матрос, мастер спорта, хороший парень, потом мы общались. Два раза он меня в нокдаун отправил и выиграл ввиду явного преимущества, есть в боксе такая формулировка. После боя я подумал: «Я, майор, командир батальона, на хрена мне это надо, пусть молодые дерутся». А потом и осколок в шее обнаружили, в общем, с боксом решил завязать.
В 1947 году я познакомился со своей будущей женой, Антониной Федоровной. Теперь у меня сын и дочь, трое внуков и внучка, две правнучки. Любимая жена моя умерла. Дочь Нина живет в Черняховске, Калиниградской области. Ее муж Геннадий — десантник, шесть лет отвоевал в Афганистане, вышел в отставку начальником штаба десантной бригады. Сын Андрей и его дети живут здесь же, в Екатеринбурге, общаемся постоянно. Дел много, скучать не приходится.
В Екатеринбурге нас из 170-й бригады было четверо, а осталось двое. На парады я не хожу и о войне вспоминать не люблю. Даже когда по телевизору показывают, сразу переключаю. Вот мы с тобой разговариваем, а я потом уснуть долго не могу. Думаю, что ж я тебе не ту деревню назвал или фамилию не вспомнил. Ребята в памяти всплывают, гибель их. Страшное это дело.
<< Назад
