Я родилась в деревне Молодино Орехово-Зуевского района в 1922 году. Отец назвал меня Зоей, и мое имя однажды спасло меня на фронте. С малых лет нас приучали к труду, и если наши сверстники носились как угорелые, то мы должны были сначала сделать дела. Ребятишки идут в школу, а я тащусь с подойником корову доить. Сучки рубили. Даже с бидоном ездила на базар в Орехово-Зуево продавать молоко. С малых лет привыкли к спорту: лыжи, коньки, по деревьям лазили. Я даже дралась. В лес я ходила одна, никогда не блудилась. Детство было трудное, но не голодное. Еда такая: на первое суп с картошкой, забеленный молоком, на второе картошка или каша. Сладкое только по праздникам.
Мой старший брат окончил четыре класса, и папа взял его в Москву. Через год я окончила школу и тоже уехала. Мама не хотела расставаться с хозяйством и осталась.
— Перед войной стало жить лучше?
— Да. Лучше. Мы, молодежь, много занимались спортом. Я плавала, в волейбол играла, на лыжах и коньках бегала. Ездили на массовки, в музеи, никогда не пропускали новые кинокартины — очень было интересно. Но от политики были очень далеки, и приближения войны я не чувствовала.
Как объявили войну, первое, что хотелось, — попасть на фронт. Мы сразу пошли в Комитет Красного Креста, который помещался в нашем доме. Оттуда нас послали на курсы сандружинниц. Практику мы проходили как медсестры в госпиталях. С нами считались почти как с врачами. А какие врачи были! Как они читали предмет! Читали только то, что будет необходимо на войне.
В декабре окончили курсы, и всю группу посадили в санитарный поезд 1144, который вывозил раненых из Подмосковья. Вот тут тяжело пришлось. Я не помню, когда я спала. Начальник поезда и комиссар контролировали, чтобы никто не спал. Если видели, что кто-то спит, — сразу замечание. В вагоне три человека: санитар-мужчина, сандружинница и проводница, которая печь топила. Холодных не было вагонов. Был и операционный вагон. Раненых на санях подвозили: небритые, вшивые, обросшие. Сейчас иногда показывают по телевизору древних мужиков, так вот они так же выглядели. Нам везло — ни разу не бомбили, когда мы подъезжали близко к фронту. Погода нелетная была. Когда солдаты попадали в тепло, то некоторые, особенно не раненые, а больные, умирали. Мне думается, от перепада температур. Везли в Горький. Один раз доехали до Мичуринска.
В паек входил хлеб и кусок масла. Хлеб разрезаешь на всех — мало. Но я не слышала, чтобы кто-то возмущался. Однажды тяжелораненый лежал на второй полке. У него, наверное, дизентерия была. Я подошла к нему, он меня ругал — попросил судна, не дождался. Вообще, они были довольны, что с фронта уехали. Никто не ныл и не ругал условия. Народ был воспитан в духе большого патриотизма. Неудачи оправдывались внезапностью нападения. После победы под Москвой настроение изменилось. А после Сталинграда — вообще… На Курской дуге танкисты говорили: «Все равно наша возьмет!» Очень возмущались союзниками: вместо того чтобы открыть второй фронт, они нас пичкают тушенкой.
— Вы помните панику 16 октября?
— 16 октября помню хорошо. Люди бежали из Москвы. Из нашей квартиры убежали три семьи. Все бросили и бежать. Мы, кто остался, не думали, что Москву сдадут. Полагали, что бегут в основном еврейские семьи, которые боятся нацизма.
В середине 1942 года нас послали на курсы медсестер. Мне очень понравилась хирургия. Сплошная практика. Прекрасные преподаватели. Помню случай, делали ампутацию ноги солдату, и вдруг жгут развязался. И я всю операцию держала жгут, пока нога не отвалилась, руки сильные были. Я думала стать хирургом, но у меня был дальтонизм — я не различала оттенков. Поэтому я стала искать другие способы, чтобы попасть на фронт. В Доме Союзов формировалась часть по ремонту танков, мы с девчонками попросились, и нас взяли. Я ехала как медработник, другая — повар, третья — канцелярский работник. Приехали на Курскую дугу, месяц только просуществовала наша часть, ее разбросали в полки. Я попала в 251-й танковый полк. Попала я не просто так, а, как оказалось, я «предназначалась» для заместителя командира полка по политчасти Попукина. Как же я после этого невзлюбила политработников! Я считала, что политработник все равно что священник. И вдруг такое! У командира полка Петра Михайловича Бордюкова была подружка, Маша Сабитова. У начальника штаба была фельдшер Клавуся. Они совмещали, а я не могла — колючая была. К тому же у меня был друг Коля. Перед отъездом он предложил: «Давай пойдем распишемся, мы не будем близкими, но у меня хоть будет маленькая надежда, что ты меня подождешь». Я его долго ждала. Ни одного письма от него не получила. Даже фотографию его получила в мамином письме. Моя почта проходила вторую проверку в части, и если письма были от него, я их не получала. А подружка моя попала в артиллерийский полк, и командир ей такие условия создал, что она сдалась. В конце войны она забеременела и вернулась в Москву. В начале 1945 года мама написала, что Коля к ней пришел и увидел Риту беременную, подумал, что и я такая же. А я до конца выдержала! Из-за меня троих из полка перевели. Одному повезло — в академию, другого из роты автоматчиков — в пехоту. За что? За то, что со мной разговаривали. Кто-то доносил замполиту, и он переводил.
Сначала я в штабе работала. Ребята там были хорошие. Когда начались боевые действия, я уходила из штаба. Мне не надо, а я все равно иду на НП к разведчикам или отнести письма танкистам. Все понимали, в каком я положении, меня все жалели, но боялись говорить. Как-то мы сидим с начальником штаба, он меня угощает водой с сахаром и сухарями, и вдруг открывается дверь и появляется Попукин. Он стал со мной разговаривать: «Приходи к нам вечерком, посидишь с нами вместе». — «Устала, не могу, не приду». Он развернулся, спускается по ступенькам: «Ну ладно, не хочешь быть со мной — в автоматчики пошлю». Послал он меня не в автоматчики, а в санитары.
Помню такой случай. Наши танки вышли из глубокой балки и через поле двинулись к немецким позициям, но три из них почему-то остановились на открытом месте метрах в тридцати один от другого. С командного пункта немедленно послали разведчика Щетинина выяснить причину задержки. Он взял меня с собой. Не успели мы подбежать к ближайшему танку, как начался обстрел. Командир танка успел крикнуть, что у него полетел трак, а мы бросились назад и попрыгали в полуокопчики, в которых можно было поместиться по одному человеку. Мне пришли на память довоенные кинофильмы, в которых показывали, как рвутся вблизи снаряды, и захотелось воочию посмотреть. Я приподнялась, развернулась — и вот оно! Беззвучно вздыбилась и закипела земля, и только спустя некоторое время раздался грохот взрыва. В этот момент меня как будто ударило по голове сухим комом земли. Присев, я провела пальцами по темени, чтобы определить, велика ли шишка. И вдруг между пальцами хлынула кровь, залила лицо. Перепуганная, я вскочила и стала звать Щетинина. Тот, увидев мое окровавленное лицо, тоже испугался и попытался забинтовать мне голову, но у него от волнения дрожали руки — я и сама не знала, что ранение осколочное касательное. Кое-как замотали рану. Потом он подхватил меня и повел вниз в балку, где мы встретили свою санитарную машину. Мне быстро обработали рану, умыли, и мы вернулись на командный пункт…
Однажды ночью я привела с передовой на командный пункт больных. Командир полка спросил: «Сумеешь провести танки на передовую?» Я ответила: «Да». А сама перепугалась — вдруг в этих балках в такой темени заблужусь и заведу невесть куда. Села на броню слева от механика-водителя и довела-таки. Зрительная память у меня была хорошая…
Через несколько дней пятеро разведчиков в сопровождении ПНШ Ванакова пошли на передовую на наблюдательный пункт, чтобы сменить товарищей. Через лес пришли к небольшому полю с высоченной рожью. До наблюдательного пункта оставалось совсем недалеко. Мы сунулись в рожь и тут же вернулись обратно — путь на НП простреливался. Сделали несколько безуспешных попыток проскочить, но был ранен командир отделения. Я перевязала рану и в сопровождении бойца отправила его в санчасть. Мы разозлились, рванулись с необыкновенной прытью и проскочили зону обстрела. Добрались до своих, сменили ребят. Кого-то из нас поставили на пост, а остальные замертво повалились спать. Я легла в окопчик глубиной сантиметров 30. Грохот взрывов и стрельба перешли в тяжелый сон. И вдруг почувствовала легкое прикосновение к щеке. Открываю глаза, рядом сидит ПНШ Ванаков и виновато говорит вологодским оканьем: «Прости, пожалуйста, ты спишь, лицо разрумянилось, и я не удержался, поцеловал тебя в щеку». А я снова провалилась в сон. Когда нас сменили, ночью или утром — не помню.
Общие силы иссякали, и разведчиков стали бросать в качестве санитаров или держать связь от передовой до командного пункта. Мы, при страшной жаре, с раннего утра до поздней ночи, под непрекращающимся обстрелом то перебежками, то по-пластунски носили руководству полка донесения. К ночи так умаивались, что не хотелось есть, хотя кормили нас ночью и рано-рано утром хорошо, а на весь долгий-долгий день получали по два больших ржаных сухаря.
И вот разведчиков подключили к пехотным частям, и вместе с ними мы пошли в атаку через ту зону, которую перед этим пропахали животами. Помню, как ворвались в балку, преследуя удиравшего противника. Мокрые от пота, остановились — наша задача была выполнена, и дальше пехота закреплялась на новом рубеже без нас. На дне балки увидели лужу, а рядом немецкую каску. Боже, какое счастье! Мы черпали воду, с жадностью утоляли жажду, грызя свои сухари, и радовались, радовались… Потом зашли в немецкую землянку и растянулись в изнеможении на деревянных нарах (у нас были только земляные). Ребята тут же захрапели, а я никак не могла уснуть…
Вечером возвратились в танковый ров, где нас встретил командир взвода и сказал, что после боя не вернулись три танка. Надо было идти искать. Спросил добровольцев. Молчание. Еще раз обратился — опять молчание. Мне сделалось не по себе, и я вызвалась идти. Следом отозвался Павлов, а потом — Казанцев сказавший: «Ну, тогда и я пойду».
И опять — через все то же злополучное поле, в потемках — отправились мы в неизвестность… Изредка немцы «подвешивали» фонари да постреливали справа из занятой ими деревушки. Неожиданно из темноты возникли силуэты человеческих фигур, и сразу же оклик «Кто идет?» Мы успокоились, а то сперва подумали, что немцы. Расспросили про танки. Дали нам ориентир — ту самую балку, где мы уже были. Разыскали первый танк — оставили сторожить Казанцева, второй танк взял на себя Павлов. Третий же был на самой передовой. Ко мне подошел пехотный капитан и стал просить у меня, девчонки-солдата: «Оставь танки!» Пришлось сказать, что танки уходят на дозаправку. Вернулись в свое расположение — разведчики нас ждали, отменно накормили и спать уложили, подстелив вырванную с корнем рожь.
Спали — хоть из пушки пали! А проснулись — увидели на плащ-палатках лужи. Оказывается, ночью лил проливной дождь, но никто из нас не проснулся… Пасмурным утром в бой пошли только четыре танка. Едва первый танк Кириченко выдвинулся к проселочной дороге, как бронебойный пробил броню и попал в полную боеукладку. Траки, пушка, башня, обломки на наших глазах россыпью взлетели под облака. Зрелище страшное!.. Еще страшнее стало, когда такая же участь постигла второй танк (фамилию командира танка забыла). На третьем танке командиром была Тася Патанина. Ей удалось пройти чуть дальше и в сторону. Снаряд попал в борт, и двое, помнится, остались в живых — Тася и кто-то из экипажа. Мы подбежали, когда наши разведчики уже перенесли Тасю в рощицу. Она была тяжело ранена в бедро и все спрашивала меня: «Зачем ты здесь? Уходи!» Четвертый танк Назаренко ни с чем вернулся назад… Судьба у Таси очень прозаичная. Единственный бой, из госпиталя она вернулась, получила «Знамя» и не захотела идти в свой взвод. Попросила, чтобы ее оставили на танке командования — они же в бой не идут. Там все места были заняты. Тогда она ушла в учебный полк. Там она вышла замуж за командира роты Ломанченко. Больше она не воевала. Наверное, ей стало страшно, но ее уважали и очень хорошо к ней относились.
Второй раз довелось ходить в наступление вместе с пехотой в районе города Севска. На сей раз нас, разведчиков, с вечера привели в передовые окопы. От немцев нас отделяло лишь небольшое поле ржи. Постелили на дно окопа свежей ржи. Легли спать. Проснулась среди ночи от ужаса: резкий лающий голос громко вещал по-немецки. Оказалось, что это наша агитмашина вышла за окопы и перед наступлением «промывала мозги» гитлеровцам.
На рассвете началась артиллерийская подготовка, а мы бежали по ржи и на ходу стреляли из автоматов. Только заскочили в окоп, как противник перенес огонь на свои бывшие позиции. Мы по передовому окопу, глубиной всего до пояса, ринулись в сторону балки. И тут, как на грех, окоп перегородило туловище здоровенного убитого немца: ни обойти, ни перепрыгнуть… Пришлось бежать прямо по трупу — прыжок, и одна нога на его животе, и тебя подбрасывает как пружиной вверх, а от неприятного ощущения кажется высоко, высоко…
Потом шли тяжелые бои правее деревни Форыгин, где нам поручили вытаскивать раненых. Сначала было страшно сунуться под огонь. Идешь и думаешь: «Может, я и не вернусь». Но приходит момент, когда полностью отключаешься от страха и ползешь, рационально используя и воронки, и след танка. В общем, мозг работает только, как быстрее помочь раненым, совершенно не думая о себе. Но потом плохо помнятся подробности такого дня…
За эти бои мне дали медаль «За боевые заслуги». Потом нас отвели на переформирование в Путивль Сумской области. Там разместили по квартирам. Я жила вместе с подружкой командира полка Сабитовой. Он ее не взял, а вызвал жену и детишек. К тому же его перевели и назначили командиром учебного полка. Получили танки. Уже снег выпал, и нас отправили на 1-й Белорусский фронт. Шли бои местного значения. Продвигались все время лесом, болотами. Бои шли только на открытых полянах и прогалинах. Я в санчасти полка медсестрой. Каждый день на передовой. Хорошо после боя. Санинструктор Калинин растянет палатку, поставит железную печурку, сделает горячий чай в алюминиевой кружке…
Зоя Александрова (стоит в центре)
Как-то в минуту затишья я метров на 200–300 отошла от передовой и оказалась на месте недавнего боя. Вокруг лежало множество тел наших бойцов, замерзших и припорошенных снегом. Эта картина меня не испугала, так как то, что я собиралась делать, сделала бы и под шрапнелью. Не было больше сил терпеть. Я нырнула под развесистую сосенку, сняла ватник, гимнастерку и, наконец, тонкий джемпер. Тело от укусов неисчислимых вшей горело, как от жгучего перца. Не била их, а сгребла ногтями прямо в снег…
Мы расположились на опушке леса. Рядом проходили два окопа, немного впереди — землянка, слева разместился расчет «сорокапятки», справа и слева в мелком сосняке — танки.
И вот немцы открыли огонь. И надо же такому случиться — прямое попадание в нашу «сорокапятку». Один артиллерист чудом остался жив и мучительно стонал. Я решила оттащить его к землянке, и это стоило мне большого труда: такой он был большой и тяжелый… У спуска в землянку я разрезала артиллеристу брюки и замотала бинтом рану на ноге. На мою просьбу втащить его в помещение никто не отозвался. Вся землянка была набита людьми, прятавшимися от обстрела, и втащить раненого было просто некуда. И, что греха таить, видно, никому не хотелось рисковать своей жизнью ради раненого, который неизвестно еще, выживет ли…
Когда наши танки пошли в атаку, я не слышала, но из доносившихся криков поняла, что один из них сразу же был подбит. Пришлось мне оставить артиллериста и вернуться к своим.
Появился мой напарник Николай Полосухин, и мы вместе побежали меж сосенок, а потом поползли к залегшей на снегу цепочке пехотинцев. Подбитый танк находился метрах в ста впереди на нейтральной зоне, добраться до него не было возможности.
Мы гадали, а вдруг там есть живые, ведь до вечера истекут кровью и замерзнут… Попытались найти удобный подход к танку, но безуспешно. И тогда поползли к танковому следу, сначала вдоль цепочки залегших в снегу пехотинцев, и просили: «Ребята, поддержите». Потом направо по танковому следу — по нейтралке. И это днем! А снег глубокий, рыхлый — кажется, что не ползешь, а стоишь на месте. Доползли все-таки. У танка лежал один раненый танкист, а остальным трем, оставшимся внутри, уже не важно было, сколько ждать…
У танкиста были перебиты ноги. Уложили мы его на лыжи, Полосухин запрягся в лямки и потащил. Я ползла впереди, вся мокрая от пота. Силы были на исходе — остановилась и уткнулась лицом в снег. Николай крикнул: «Зоя! Ты жива?» Оказывается, в тот момент, когда я сунула лицо в снег, чтобы остудить, у моей головы пробежали «зайчики» от автоматной очереди…
Побывала я и в ночном бою в лесу. Вспоминаю как о страшном кошмаре: шум, грохот, непрерывный гул от выстрелов с обеих сторон и яркие сливающиеся воедино всполохи при этом. Танки мечутся, теряя ориентиры и нарываясь на «болванки» противника. Раненые танкисты, кто в состоянии, бегут, не зная, где свои, где чужие. Я побывала в аду…
Однажды днем приходит посыльный на передовую и говорит, что меня вызывают на командный пункт. Пришла, спрашиваю ординарцев, кто меня вызывал, говорят: «Иди пока, отдохни». Посидела в машине с кунгом, опять спрашиваю, кто же меня вызывал. Отвечает Кириченко: «А мы пожаловались командиру полка, что старшина Калинин сам не ходит, а тебя каждый день «гоняет» на передовую». Я вышла из машины, походила между ними, накинула санитарную сумку на плечо и пошла обратно. Шла и думала: «Как же там без меня, может, уже кто ранен и некому оказать помощь».
По дороге шли автоматчики с комвзвода. Эта местность оказалась в зоне обстрела противником минометным огнем. Молодые ребята побежали к лесу. А я вспомнила разговор с пехотинцем, который не хотел укрываться в окопе потому, что снаряд попал в дерево, разорвался и осколками убило его товарища в окопе, поэтому никуда не побежала, а продолжала идти вперед. Комвзвода их постыдил, показывая на меня, и они один за другим вернулись и дружно зашагали по дороге к передовой. Этот случай разнесли по полку. А что тут такого?! Просто я поняла, что под деревьями не прячутся, лучше прямо на дороге плюхнуться и лежать.
Приезжал корреспондент, фотографировал у подбитого танка, расспрашивал, а мне все представлялось таким обычным и будничным, что не знала, о чем говорить…
Зима снежная была, снег глубокий. Заносы. Пищи не подвозили. Кормили какой-то гущей. И у меня не выдержал желудок. Я настолько похудела, страшно на меня было смотреть. Доходила. Меня отвезли в госпиталь, поставили диагноз: острый гастрит. Я всегда считала, что я не погибну, и вот перед деревней по пути в госпиталь остановилась наша машина, и с краю было много наших могил. Я смотрю: «Батюшки, сколько же девчонок погибло!» Поправилась я быстро — уколы, лекарства. К тому же диета: картошка пюре, супчик.
Потом я уже ухаживала за ранеными, ходила по домам-палатам читать сводки. Возила раненых на рентген. Потом врач говорит: «Оставайтесь, нам так руки нужны». Я ответила: «Нет, пусть уж лучше погибнуть, чем здесь оставаться». Глупо, конечно, ответила.
За бои на Курской дуге меня представили к «Славе» 3-й степени, но не дали. Писарь сказал, что на меня было приказано написать слабую реляцию.
После болезни я не вернулась в полк. Мне просто хотелось избавиться от Попукина. Госпиталь переехал в Новозыбков, в котором стоял учебный полк, куда был назначен Бордюков. Я пошла и попросилась. Осенью 1944-го танкистов стали отправлять в части, и меня опять потянуло на фронт… А как мне уехать? Я договорилась с врачом, с которым дружила, чтобы он мне дал направление в госпиталь. Он мне его выписал так, что я смогла отрезать заголовок. Осталось только название города. Разыскала там штаб армии, в котором работала Маша Сабитова. Ее друг имел большой чин. Я у них месяц жила. Отъелась. Чувствую — больше не могу. Подошла к ее другу, он мне сказал, что у них такие-то бригады. Я говорю: «Пошлите к тому, кто меня знает». Мне называют фамилии командиров бригад. Оказывается, к этому времени командиру нашего полка Бордюкову дали отдельную бригаду. Я и еще один парень с нашего полка поехали к нему. Прибыли. Вы думаете, нас оставили там? Он уже с собой туда взял жену! Мы стоим, выходит жена и говорит: «Зоя, а вас Петя не возьмет в бригаду». — «Почему?» — «А вы с Машей переписывались.» И тогда нас направили в соседнюю 65-ю бригаду 11-го танкового корпуса, командовал которой Лукьянов. Там я прижилась. Первое, что я услышала от командира бригады: «Оставайся со мной». — «А куда же денется ваша подруга Зина?» — «Она в отпуске, в Москве». — «Нет, лучше отправляйте обратно, или в разведку, или в штаб фронта». И меня направили в разведроту.
Там меня очень настороженно встретили. Командир роты привел меня в разведвзвод. Командир взвода, мой будущий муж, усадил в баньке возле стола. Сам сел нога на ногу. Папироса у него, манеры интеллигента. Начал расспрашивать, кто я, откуда. «А награды есть?» — «Есть». — «А какая?» — «За боевые заслуги». — «Агхааа….» Медалью «За боевые заслуги» награждались обычно ППЖ. Такая медаль была у Маши, может быть, этим меня хотели унизить, когда награждали. Честно говоря, я его возненавидела и потом радовалась, когда он разбился на машине так, что чуть живой остался. После войны он мне рассказал: «Мы сначала думали, что какая-нибудь нагрешила много и к нам пришла грехи замаливать». Правда, такое отношение закончилось быстро, и ребята меня просто оберегали.
Зоя Александрова с мужем
Бригада стояла на Пулавском плацдарме. Мы тренировались, ходили по азимуту. В стрельбе не тренировались, потому что пополнение в разведроту шло из батальона автоматчиков — все уже опытные.
В январе пошли в наступление. Нам с собой даже паек не давали! И никто даже слова не говорил. Мы знали, что сами должны добывать себе корм. В Польше в деревнях такая бедность, даже в России такой нет. Ну, мы тоже соображали и заходили в дома, что побогаче.
В разведку обычно посылали взвод — три танка. На них взвод разведчиков. Я всегда ездила на первом танке. Первый раз меня ребята позвали, я пошла, потом выяснилось, что я не в этом отделении, но я там так и осталась. На этом танке были самые-самые смелые и храбрые. Пять человек: Храмов, Волков, Битник, Грушев и Щекин (такой красивый, как барышня. Его уже не было в живых, когда мы получили на его имя письмо из тех мест, где стояла на формировании бригада. В письме были рисунки: на одном детская лапочка, а на другом ручка. А мы думали, что он девственник!). Почти все они были бывшие зэки, карманники. Попросились, и их отпустили на фронт. Они были очень смелые. Столько наград имели — не опишешь! Лет им было по 20–25. У них самый-самый главный был Андреев Анатолий — ему было под 40, он начинал как форточник. Были и другие солдаты, но эти — важные, мощные, наверное, жулики хорошие. Командир роты, откуда их перевели, был очень придирчивый, но трофейщик. Война кончилась. Ребята его обчистили, даже простыни унесли — отомстили. Какие брали трофеи? Мы из трофеев брали только носки, платки. Иногда часы, побрякушки. Правда, они быстро все это спускали, на доступных девчонок.
Место на танке у каждого разведчика было свое. Мое — по ходу танка третье слева. Первый — Храмов, второй — Волков, третья — я, четвертый — Грошев и др. С командованием встречались редко. Уходили в тыл врага с целью разведать мосты, их охрану, минирование, расположение частей противника, огневых точек, а также отвлекать силы противника на себя. Пленных не брали… Только вернемся с задания — получаем новое. Спали по большей части на танке, на ходу. Изредка ночевали в польских домах, но не раздеваясь и не разуваясь.
Бывали случаи, когда в одной деревне коротали ночь и мы, и немцы…
Как-то шли на танках очень медленно и осторожно: знали — кругом противник. Подъезжаем к поселку, и вдруг из переулка выскакивает парень — пальто нараспашку, без шапки — и кричит, показывая на двухэтажный дом: «Там фашисты!» Он отказался взобраться на танк и убежал. Разведчики посоветовались с танкистами и решили обстрелять неприятельское логово. Мы залегли в снегу перед танками. Залп, другой. Из дома посыпались немцы, большинство раздетые, а мы строчили из автоматов. Бархоткин прыгнул на башню танка и закричал: «Бей гадов!» Один разведчик был тяжело ранен. Пришлось один танк отправлять назад. Парня положили на трансмиссию, а по бокам с автоматами легли Анатолий Андреев и я. Танк мчался с предельной скоростью. Было очень жутко. Оставили парня в деревне, где утром было оставлено несколько раненых танкистов и автоматчиков. Потом туда снова пришли немцы. Больше об этих ребятах мы ничего не слыхали…
Немецкая авиация сильно мешала продвижению танковой колонны бригады, но серьезных потерь не было. Мы с Андреем Чупиным после одного из воздушных налетов отстали от прикрепленных танков. Потом спохватились и во время очередного налета не бежали от шоссе, а начали прыгать с одного танка на другой, покуда не увидели свой танк, который уже заползал на мост. Догнать не успели — танк ускорил движение, а мы вспрыгнули на следующий. Едва первый танк подошел к противоположному берегу, как был подбит и взорвался. Нас с Чупиным взрывной волной сбросило со второго танка. Вскочили, забежали за строения — и тут рядом разорвался осколочный снаряд. Андрей говорит: «Ну, Зоя, мы сегодня от двух смертей спаслись!» Нашли своих ребят, а Чупин зачем-то пошел с одним из приятелей назад по дороге. Потом смотрю — кто-то машет мне рукой: сюда, мол, сюда! Подбежала — Андрей лежит с развороченным боком, а губы шепчут: «Какой же я дурак… Знаю, отчего умираю». Он положил в карман две «лимонки» и забыл об этом. Потом полез зачем-то в карман и случайно выдернул чеку.
На реке Пилице ночью заскочили в одно польское село. Там была немецкая комендатура. Разведчики с ходу окружили дом, перестреляли часовых и самого коменданта. Следующей ночью пришли в другое польское село за городом Томашув, решили в разведку отправить часть ребят, остальные подыскивали жилье. Нас позвала к себе ночевать бедная семья. Поляки были приветливы и радушны, а вот накормить нас было нечем. Перед этим зашли по дороге в магазин, а там все пусто. В одном месте банка стоит, прихватили ее. Потом на танк вскочили и двинулись дальше через поле. Ветер, вьюга, холод. В селе остановились, а есть-то хочется, решили банку открыть. Дали мне на пробу. Это было жидкое мыло. Так и проспали голодными до утра. Вернулись с задания расстроенные разведчики — задание выполнили, но был тяжело ранен Петя Хохлов, скромный, хороший парень. Его положили на танк и увезли. В часть он вернулся после излечения уже в конце войны.
Наутро старушка полячка рассказала нам, как найти дом старосты. Пошли втроем. Заглянули в окно указанного дома, а там за столом сидят два немца и завтракают. Ребята разозлились, вошли в дом, схватили их, одного убили тут же, во дворе; другой попытался удрать, но его догнал Сашка-мотоциклист и прикончил. Я терпеть не могла расправ над пленными и кричала на ребят, чтобы они этого не делали, но не всегда это действовало. Ребята как ни в чем не бывало потребовали у старосты еду и выпивку. Староста выставил маловато, не то что немцам. Ребята пригрозили ему, и скоро стол «ломился от яств»…
В другой раз ночью пошли в тыл врага на 10 танках с начальником разведки Мельниковым. Где-то в лесу от лесника узнали, что впереди дорога заминирована. Пока связывались по рации с бригадой, я прикорнула на трансмиссии. Слышу, кто-то бежит и у каждого танка зовет: «Зоя, Зоя! Капитан зовет». Как трудно расставаться с теплым местечком, но куда денешься — служба. А капитан просто решил похвалиться перед поляками, что у него в разведке служит девчонка.
Получили задание отвезти на мотоцикле взрывчатку в соседнюю бригаду. И надо же такому случиться — забарахлил мотор. Мы еле-еле ползем, а нас уже настигает артиллерия. Дорога узкая, мы прижались к обочине. Догнал нас один «герой»-водитель, сначала долго матерился, а потом так вывернул руль, что пушка, вильнув, зацепила наш мотоцикл и сбросила его с дороги. Меня пришибло и подбросило в воздух, и, сделав сальто через голову назад, я полетела куда-то вниз, но уже без сознания. Очнулась — лежу в снегу, куда ни глянь — везде бело. Вскочила и… рухнула, левая нога не действовала. Ребята скатились вниз, подняли меня на руки, втащили наверх и усадили в коляску мотоцикла, прямо на толовые шашки. Что было потом, не помню.
На следующий день мы пересели на бронетранспортер, который на крутом повороте к деревне перевернулся, накрыв меня. Я снова отключилась, а когда пришла в себя, «услышала» гробовую тишину. Из-под транспортера я видела сапоги бойцов, стоявших траурным полукругом. Я тихонько запищала: «Вытащите меня!» Ребята загомонили, машину поставили на ход, а может, просто выволокли меня и понесли в ближайший дом. Я снова потеряла сознание и очнулась от льющейся на лицо холодной воды. В доме было полно женщин, эвакуированных из Варшавы и не ожидавших, что среди разведчиков может быть девчонка вроде меня. Как они удивлялись, хватались за голову и раскачивались, горестно восклицая: «Кобета! Кобета!», что по-польски означает «женщина»… Вообще, я одевалась под мальчишку и старалась оставаться незамеченной в мужской среде.
Ночью перед нами поставили задачу прорваться через передовую и углубиться в гитлеровские тылы, чтобы отвлечь на себя часть сил противника. Я еще плохо хожу, но ребята очень хотели взять меня с собой. (Они говорили: «Такое интересное задание — рейд по тылам врага! Мы тебя посадим на трансмиссию и будем сопровождать».) В полночь проскочили передовую. Местные жители сообщили нам, что в ближайшем от линии фронта городке Грец немцы спешно готовятся к эвакуации. Два поляка вызвались быть проводниками. Не доехав до городка примерно полкилометра, остановились. Наш танк пошел вперед, разведать обстановку. Подрулили к высокой стене, и вдруг — выстрел по танку из фаустпатрона. Бойцы спрыгнули с брони и — врассыпную. Еще один выстрел. Танк был подбит, но не загорелся.
Я спрыгнула на больную ногу и как подкошенная упала на снег. Витя Грошев истошно и беспрерывно орал: «Зоя!» Но выстрелов почему-то больше не последовало. А у меня с испугу, что сейчас, вот сию минуту, меня возьмут в плен, кажется, зашевелились волосы на голове. Смотрю, через нижний люк выкарабкиваются танкисты. Я вскочила, и, что называется, со страху пошла моя нога. Мы выбрались из западни кюветом, потеряв убитыми у стены стрелка-радиста Николаева и одного поляка-проводника…
После войны я жила с мужем в Германии, прилично разговаривала по-немецки и тогда поняла, почему немцы не стреляли по убегающим разведчикам. По-видимому, смутило немцев мое имя: «зо» — «так» по-немецки, а «я» — «да».
В г. Шрим несколько наших разведчиков попали в окружение. Когда мы прибыли на мотоцикле их выручать, они уже сумели самостоятельно выбраться, но один из них, Коля Максимов, был тяжело ранен в живот и умер по дороге в санчасть. А немцы отошли через мост за речку. Мы: Саша-мотоциклист, Алеша Зинченко, Пуканов и я, еще очень хромая, — на своем трехколесном «коне» рванули за ними в противоположную часть городка… На улицах — ни души. Промчались до самой окраины — немцев нигде нет. Возвращаемся обратно и ничего не можем понять: улицы переполнены людьми, нас радостно встречают, приглашают в дома. Притормозили на небольшой площади неподалеку от моста. К нам подбежали поляки, и фотограф сделал несколько снимков, к запечатлев первых освободителей. Опять слышались изумленные возгласы: «Кобета!», и один польский пан высыпал на меня полный кулек конфет… Фотографию, получила, уже будучи на Кюстринском плацдарме, через коменданта г. Шрим.
Утром по рации получили приказ двигаться на Томашув-Мазовецкий. Моста через реку не было, и мы к перешли ее вброд, при этом зачерпнув полные сапоги ледяной воды. Кое-как перетащили свой мотоцикл. Танки отстали, а без них, да притом в хлюпающих сапогах, двигаться дальше невозможно, не представляя, где находится противник. Поэтому прислушались и уловили петушиное пение где-то неподалеку, значит, там жилье. Вскоре подъехали к деревне, тишина, в домах ни немцев нет, ни хозяев, но над каждой хатой из труб вьется дым — значит, топятся печки. В одной из хат разулись, сняли мокрые носки и портянки (белье у нас всегда было чистое, т. к. у немцев в баулах этого добра хватало, а другого мы ничего не брали — ведь у нас не было даже рюкзаков) и развесили вокруг печки-голландки. Потихоньку вошла хозяйка, тревожно оглядывая нас. Видя, что мы настроены дружелюбно, быстро освоилась и стала шуровать в печке кочергой, чтоб ярче горел огонь и быстрее просушились наши носки. Нам очень хотелось есть, но, непонятно почему, напала такая скромность, что не попросили, а только поблагодарили за оказанную услугу и отбыли догонять своих. По дороге мотоцикл сломался, мы бросили его и сели на попутный бронетранспортер. В Томашуве враг слабо огрызался, танки нашей бригады с ходу прочесали его, а мы догнали их уже в поле за городом. Была ночь, началась пурга, колючий снег хлестал по лицу, выбивая слезы. Пересели на свой танк, меня, голодную, дрожащую и трясущуюся от холода, ребята посадили на теплую трансмиссию. Вот благодать, мое-то постоянное место было на холодной броне у башни слева по ходу танка.
Все ближе к Одеру. Пошли в разведку на десяти танках. Прочесали деревню, лес, кладбище, небольшое поле. Перед нами — односторонний ряд домов на окраине большой деревни. Небольшой группой, пешком, подобрались поближе. В домах — ни души. Те, кто не успел убежать, попрятались в погребах. Неподалеку, в поле, стояла немецкая самоходка, которая открыла по нам огонь. Я побежала взглянуть на нее и наткнулась на убитого Федора Авдошина. Бегом вернулась, привела ребят, которые быстро захоронили его.
Внезапно налетела авиация и загнала нас в полуподвальное помещение большого сарая. Уселись на корточки вдоль стены. Автоматы на коленях. И — как это ни удивительно — мгновенно заснули. Проснулись от тревожного шепота Вити Грошева: «Ребята! Немцы!»
Открыв глаза, я увидела, что все проснулись, но сидят в тех же позах, никто даже не накренился. Яркий свет горящего неподалеку строения освещал наши фигурки. Сколько мы проспали — не знаю. Была уже ночь. Вскочили — и к выходу, свернув налево. Справа сарая цепочкой шли немцы. Через переулок вышли к горящему дому. Немцы, по-видимому, посчитали нашу цепочку за своих, т. к. ребята были одеты хотя и в разную, но в немецкую одежду, и только я ходила в своей неизменной плащ-палатке. С правой стороны горящего дома мы резко поворачивали направо и ушли в темноту, где уже помчались как угорелые в сторону кладбища, где нашли остальных разведчиков взвода вместе с Александровым…
Помню переход через Одер, еще не сбросивший лед, узкую полоску земли Кюстринского плацдарма, где мы обосновались. Пищу нам никто не доставлял, и, пока плацдарм не расширили, мы жили на подножном корму. Через тридцать лет я получила письмо от нашего разведчика Ивана Маслоида. В нем он вспоминал эти первые дни на плацдарме: «Знаешь, Зоя, мне вспомнилось, как мы пошли на задание, где ты была старшей (это было под Франкфуртом-на-Одере). Была весна, грязь, у меня были чирьи на «сидячем» месте, мы шли вдоль переднего края на связь с какой-то частью для уточнения данных о противнике, а я не мог тогда идти быстро, все время отставал, но тебе признаться не мог, а ты меня ругала, чтоб я не отставал».
Пройдя несколько километров и не встретив ни души по дороге, мы нашли воинскую часть, получили нужные сведения и спокойно возвращались домой. Шли не торопясь и, пожалуй беспечно, шутили. И вдруг на одной лесной поляне, где еще держался снег, наша группа столкнулась нос к носу с немцами. И, что удивительно, мы мгновенно, не говоря друг другу ни слова, как бы «разобрали» противника, и каждый из нас взял на прицел «своего». Они тоже увидели нас, но мы оказались проворнее — сказался опыт. Я пальнула из «ТТ», немец упал, успел выстрелить, но промахнулся. Вторая моя пуля попала ему в лоб чуть выше левой брови, фриц повалился на снег, струйка крови фонтанчиком била из раны, он «таял» на глазах. Боже, я убила человека!.. Внутренне я сжалась, чтобы не показать ребятам, как мне тяжело. Одно дело, когда стреляешь со всеми вместе и не знаешь, от чьей пули падает человек. Но один на один, глаза в глаза… До сих пор я вспоминаю этот случай и вижу как наяву каждое мгновение и… переживаю…
Нас на некоторое время вывели с плацдарма и отправили уточнить, охраняется ли мост через приток Одера. Было это днем. Танки обмотали белым материалом. Вошли в большую немецкую деревню. Продвигаемся с большой осторожностью. Вдруг из одного захудалого домишки выбегают девушки и бегут к нам навстречу. Это были наши девушки, угнанные в неволю. Радости их не было предела: они плакали, обнимали, целовали и очень тревожились, что мы уйдем обратно, а они-то останутся и как бы их тогда не угнали дальше в тыл к немцам. А мы дошли до моста, там нас нежданно встретили таким пулеметным огнем, что посбивали весь камуфляж. Мы вернулись в деревню и по рации сообщили командованию обстановку. Нам приказали остаться в деревне.
Ночью пришли танки нашей бригады, а мы вернулись на плацдарм и разместились в домике на «юру»; он стоял в стороне от полуразрушенной улочки деревни и ближе к противнику, поэтому его никто не решился «освоить». Затопили котел в крытом дворе, ребята помылись, а когда очередь дошла до меня, фрицы начали минометный обстрел. Мне было не страшно, но я боялась — убьют, придут ребята, а я раздетая, да еще с черным пятном синяка во все бедро. Помните, меня пришибло к дереву на мотоцикле? Так вот я только здесь, на Кюстринском плацдарме, увидела, как же меня тогда здорово укатало.
С Большой земли нам приносили только спирт и курево. Кто приносил, остаться с нами не решался, а мы не уговаривали. Еду доставали где придется. По соседству в дер. Маншнов одна сторона улицы была наша, а другая нейтральная. Вот туда ребята приноровились ходить и приносить что-нибудь вкусненькое. Однажды Маслоид привел корову, а Саша Асульбаев, повар по специальности, приготовил нам натуральные котлеты.
Почти каждый день кто-нибудь ходил за поручениями к комбату расположенного по соседству 3-го танкового батальона Валентину Павлову, но дорога к нему простреливалась, поэтому темп «пробежки» был как на 100-метровке. Как-то бегу, запыхавшись, выскочила у танка Павлова, сопровождаемая сплошным треском автоматных очередей, цокот пуль которых оборвался на противоположной стороне брони танка. И тут один из танкистов вдруг начал изливать свои чувства ко мне. Пришлось дипломатично сказать, что война еще не кончилась, что неизвестно, кто из нас останется в живых… В тот день это было второе признание в любви. Много лет спустя при встречах с однополчанами я частенько слышала: «Зоя, а я ведь тебя любил». А бывший разведчик Маслоид сказал не мне, а товарищам: «Эту женщину любил и люблю до сих пор». А мне сказал, что ребята во взводе гутарили: «Кого из нас выберет Зоя после войны?» Я выбрала командира взвода Александрова. Мне сложно о нем писать, поскольку он с нашим танком не ходил.
Несколько человек, в том числе и я, были вызваны на Большую землю для получения наград. Пришли к переправе. Через Одер строился капитальный мост. Когда мы на лодке подходили к берегу Большой земли, налетела вражеская авиация. Господи! Что там было!
Она почти без перерыва молотила переправу. Сколько же досталось саперам и строителям — уму непостижимо.
Выбежали на берег, а немецкие летчики строчат из пулеметов, спрятаться некуда. Шлепнулись на землю, но какой толк? Вскочили и… дай бог ноги.
За бои от Пулавского плацдарма до Кюстринского меня наградили орденами Славы 3-й степени и Красной Звезды.
Обратно поехали на бронетранспортере, но водитель Кох, не доехав до Одера, остановился и сказал: «Уже стреляют, я не поеду дальше». Храмов стукнул кулаком по кабине: «Вези!» Но проехали еще немного, все повторилось. Ребята отматерили Коха как следует, но больше не стали с ним связываться — бесполезно, ведь у него во время боев обязательно что-то «ломалось»…
Перед наступлением на Берлин нас посадили в бронетранспортер и целые сутки держали в боевой готовности на окраине города Горгаст. Было еще темно, когда мы двинулись в сторону противника, медленно двигаясь по широкому полю. Началась артподготовка. Оглянулась назад и обомлела! Линия огня простиралась по всему горизонту. Только после войны я узнала о применении прожекторов для подсветки. Стало светать. Над нами эшелонами, туда и сюда на разных высотах, шла наша авиация. Зрелище было потрясающее.
Передний край встретил нас густой дымовой завесой… Противник, отступив, перенес шквальный огонь на свои прежние позиции. Мы соскочили с бронетранспортера и наткнулись на окоп, покрытый фанерой. Вот радость — крыша над головой! Над нами гремит и грохочет, а в окопе — благодать! Повар Саша угостил всех пирожками — он напек их заранее, предвидя, что в коротком затишье сделает нам необыкновенный сюрприз.
После короткой передышки двинулись вперед вдоль линии железной дороги. Дымовая завеса стала развеиваться, и сквозь летящие клубы дыма можно было разглядеть трассы автоматных очередей…
Хамаев и Екатеринчук, оставленные в резерве, удрали с КП и пешком пытались догнать нас, но нарвались на засаду и оба погибли.
Продвижение застопорилось. Бронетранспортер остановился у железнодорожного полотна. Мы быстро спрыгнули, а водитель, выходя из машины, был ранен в ногу. Храмов перебежками подбежал к машине, завел ее и отвел за сарай. Стали подтягиваться пехотинцы. Через дорогу перебегал пехотный капитан и вдруг рухнул, раненный снайпером. Я упала на живот и поползла к нему, кто-то из разведчиков последовал за мной. Приволокли раненого в домик, перевязали наскоро, потому что разведчики пошли вперед пешком. Мы обогнули водокачку и увидели, что пушка танка лейтенанта Алексеева уперлась в танк противника, а его пушка — в наш. В общем, расстреляли друг друга в упор. Наших танкистов в живых осталось двое. Раненых танкистов увез на мотоцикле наш разведчик Баранов…
Продвигаемся к Зееловским высотам с танками командира роты Киселева. Часто останавливаемся из-за обстрелов. Проезд под высокой железнодорожной насыпью завален и, наверное, заминирован… Киселев пускает машины на насыпь по отлогой диагонали. Они форсируют железнодорожное полотно и осторожно спускаются на другую сторону. Но после километрового марша наши танки останавливаются, встреченные плотным огнем противника. И тогда бойцы Храмов и Волков уговаривают комвзвода разрешить им поехать в разведку на одном танке. Прыгнули на броню и на большой скорости умчались в неизвестность…
Вернулись довольно скоро. Храмов был ранен в бок, но его спас широкий немецкий ремень. От боли разведчик сгибался пополам, но остался в строю. Подтянулась и пехота.
Вылазка оказалась удачной, и теперь мы знали расположение огневых точек противника. Комвзвода проинформировал об этом комбата Спивака, а тот, в свою очередь, попросил по рации комбрига «прибавить огоньку» на… наш участок.
Вскоре над нами что-то зашуршало, зашипело, да так зловеще, что сердце сжималось. Заиграли «катюши»… Но вместо немцев лупанули по нам. Это был ужас. Один наш разведчик погиб. Меня контузило… Сколько погибло… Сколько погибло ребят.
Полученная легкая контузия сказалась на моем нервном состоянии — я перестала выносить звук «катюш». К сожалению, в то время медицина не признавала легкую контузию как заболевание, и поэтому бывали случаи, когда люди гибли не потому, что они боялись, а потому, что с нервами справиться невозможно.
Меня определили в помощь хирургу на пункте первой помощи бригады. Размещался он рядом с позициями злополучных гвардейских минометов. Трудно передать мое состояние, когда я слышала, как они «играют». На счастье, ребята вспомнили обо мне и забрали.
По дороге к Берлину попали под шрапнельный обстрел, и я чуть не поплатилась жизнью, пытаясь на ходу выпрыгнуть из кузова машины.
Приехали поздно вечером. Вошли в помещение на окраине Берлина, где разместились на отдых разведчики. В большой комнате слышались храп и стоны спящих ребят. За столом со свечой сидели Храмов, Волков, Гутник, Горошко и Александров. Когда они увидели меня, все, кроме Александрова, который не брал трофеев, молча встали, потом, как по команде, их руки потянулись к заветным кармашкам и вот диво — открыли коробочки и протянули мне: «Выбирай!» Я поняла, если откажусь — обижу. И взяла у каждого по одной вещице. Вообще, из трофеев мы брали только белье и еду. Ребята подбирали иногда часы, побрякушки. Правда, они их быстро спускали на доступных девчонок. Я ничего не брала, была примета: если будешь брать — погибнешь. Только один раз я взяла отрез материи в брошенном немцами доме. После войны, когда командир бригады распорядился, меня вызвали на склад, полный трофейных вещей, — выбирай, что хочешь. Открывают коробку — платье. На этой фотографии я в том платье.
Утром пошли в город, где страшные изнуряющие бои шли на улицах Берлина. Встретили Грошева, который чудом уцелел. Он оказался в расположении противника и спрятался в подвале, в котором отсиживалось цивильное население. Целые сутки был он там и никто его не выдал!
2 мая 1945 года для нас война кончилась. Радости не было конца. Но мы с горечью провожали глазами бесконечные потоки пленных, шагающих по развалинам Берлина…
Так, в грохоте и огне, в радости побед и скорби потерь боевых друзей, добрались мы до Берлина. Как я вынесла этот умопомрачительный, всесокрушающий марш-бросок, этот прощальный грохот и шквал огня, и сама не знаю. Однако твердо знаю, что с гордостью расписалась на стене Рейхстага…
<< Назад Вперёд>>
