Эволюция средневековой мифологемы власти: «История» и документы 1606-1610 гг.
Договорные грамоты 1610 г. о призвании на московский трон Владислава Вазы и определенном сужении прав будущего монарха во многом уникальны для русского Средневековья, однако в период Смуты подобный прецедент уже имел место. Значимое событие, положившее начало практике ограничения царской власти, случилось за четыре года до переговоров с Жолкевским.
Крестоцеловальная запись Шуйского людям, рассылавшаяся в 1606 г. по городам вместе с традиционной присяжной записью царю, обнаруживает абсолютно новые представления о власти государя, резко выделяясь в этом отношении даже среди таких необычных источников, как «избирательные» памятники 1598 г.1 Если беспрецедентный акт избрания правителя на московский престол был окружен в документах глубокими объяснениями, включавшими необходимые для важных нововведений отсылки к аналогичным примерам из священной и византийской истории (см. ниже), то крестное целование царя обществу, состоявшему к началу XVII столетия из холопов государевых, не оказалось подкреплено никакими отсылками и разъяснениями. Людям предлагалось целовать крест государю, который сам целовал крест своим холопам. Скрепление на кресте монархом своих обязанностей по отношению к подданным абсолютно чуждо московской мифологеме власти: государь, обладающий мессианским статусом, чтимый как образ Божий на земле, был, прежде всего, «волен в холопах». В летописной традиции противоречащий «старине» акт представлен как греховное начинание, не имевшее аналогов в истории: «Он же нача говорити в Соборной церкви, чево искони век в Московском государстве не повелось, что целую де всей земле крест на том, что мне ни нат кем ничево не зделати, без собору никакова дурна: отец виноват, и над сыном ничево не сделати; а будет сын виноват, отец тово не ведает, и отцу никакова дурна не зделати; а которая де была грубость при царе Борисе, никак никому не мститель. Бояре же и всякие людие ему говорили, чтоб он на том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося. Он же пиково не послуша и поцелова крест на том всем»2; «И его запись тут же, по которой он крест целовал всем православным хрестьяном. Понеже есть ни царственные книги глаголют, что царю крест целовати подручником своим, ни в безбожных бо языцех обретатца так. И по воле его быша тако»3.
К началу XVII в. присяга (объединявшая людей и приравнивавшая отъезд и всяческое «воровство» к измене и клятвопреступлению), а также иные случаи крестоцелования, апеллировавшие к великому государю, создавали систему, не предполагавшую встречного самоограничения власти4. Однако в Смутное время традиционные модели подверглись существенной эволюции: уникальное для культуры крестоцелование Шуйского нашло продолжение в массе документов, посвященных призванию на российский престол иноземных правителей. Документы, составленные тушинским, а затем московским посольствами и отправленные Сигизмунду под Смоленск, а также грамоты, рассылавшиеся по России, давали подробное описание того, «...а ему государу по которой мере быть на росииском государстве»5. В 1611 г. подобный прецедент повторился в Новгороде при подготовке договора новгородцев с Делагарди6.
Ключевую роль в грамотах, направляемых польскому королю, а также в Посольском наказе 1610 г. играл вероохранительный аспект: Владислав должен был обязаться хранить веру, не строить в России инославных церквей (в августовских документах фактически отрицалась возможность строительства единственного католического храма в Москве), не пускать в страну «жидов» (иудеев), казнить православных за переход в иную веру, не иметь сношений с римским понтификом по вопросам веры, жениться на православной. Жесткие меры, направленные на охрану православия, очевидно, должны были начаться с перекрещивания самого Владислава, однако в договоре, заключенном под Москвой, этот принципиальный вопрос был отложен до переговоров, «как бы меж государьми и их государствы о всем докончание учинилося». Королевич должен был венчаться по чину московских государей и не изменять их титулатуру, жаловать и судить, как было при прежних царях. Кроме этого, оговаривались условия межгосударственного взаимоотношения: вывод войск Сигизмунда из России, возвращение захваченных территорий, обмен пленными, запрет жаловать поляков землями на границе между государствами и т. п.7 Отдельно Владиславу была направлена грамота от патриарха с убеждением принять истинное крещение.
Таким образом, в соответствии с августовским договором 1610 г., скрепленным взаимными присягами бояр и Станислава Жолкевского, будущий русский государь должен был получить целый набор предписаний о том, как необходимо править (одним из пунктов стала обязательность совещания с боярами перед принятием важных решений). В подобных документах представления о характере власти были уже совершенно иными, нежели в памятниках XVI столетия.
К моменту составления договоров в сознании людей существовала идея не только о том, что государя возможно ограничить во власти, но и о том, что его можно свести с государства. В Окружной грамоте 1610 года прямо говорится, что люди не хотели служить Шуйскому и поэтому били ему челом, «чтоб государь государство оставил»8. Подобные утверждения повторяются в массе документов этого периода.
Феномен Смуты ярче всего проявляется в создании беспрецедентных по отношению к прошлым столетиям документов и возникновении новых объяснительных процедур, чуждых русскому Средневековью: крестное целование Шуйского, акты о сведении государя с престола и договоры об условиях будущего правления царством - памятники, несущие в себе не типичные для культуры Московского царства смыслы. В отличие от повторявшихся в источниках XVII в. моделей «избирательных» грамот 1598 г. объяснения этих памятников фактически исчезают из документов после 1613 г.
Создавая «Историю», Палицын не комментировал факт заключения договора с Жолкевским и не упомянул о присяге Шуйского. Однако рассуждения о том, возможно ли свести царя с московского престола, заняли очень важное место в описаниях келаря.
Несмотря на ломку традиций и беспрецедентность происходящего в стране в последние годы Смуты, низложение человека, помазанного на царство, не могло не вызвать резкой реакции у многих современников. Ярким обличителем столь драматичного события стал патриарх Гермоген, составивший «воззвания ко всему русскому народу» о беззаконном сведении с престола царя Василия Иоанновича. Само обращение заставляет понять уникальность произошедшего: «Бывшим братиям нашим, ныне же и неведаем как и назвати вас, понеже во ум наш не вмещается сотворенная вами, ни слуха наши никогда же таковых прияша, ни в летописаниих видехом, каковая невместимое человеческому уму содеяшася вами»9. Восстание на Богом помазанного правителя - прямое отступление от веры и прилипление к сатане. Грамоты включают характерные утверждения относительно царской власти и греха клятвопреступников: «и аще и живи, а отпадением от веры паче же и от Бога мертвы суть»; «всякая власть от Бога дается», «туне или не знаючи, яко Всевышний владеет царством человеческим и ему же хощет и дает», «восташа бо на царя, его же избра и возлюби Господь, забывшее писаного: существом телесным равен есть человеком царь, властию же достоинаго его величества приличен Всевышнему, иже надо всеми Богу, и паки писано: царьское поставление Божий жребий есть, кому хощет, тому дает»10. Помимо привлечения известной идеи дьякона Агапита патриарх дважды использовал топосную фразу о божественной природе власти, восходящую к Писанию (Дан. 4: 22; 5: 21; ср.: 1 Кор. 12: 11) и игравшую важную роль в русской средневековой мифологеме власти11. В «Повести временных лет» тот же топос включен в традиционную модель, объясняющую установление как праведной, так и неправедной власти Божьей волей: «Аще бо кая земля управит пред Богом, поставляеть цесаря и князя праведна, любяща суд и правду, и властеля устраяет, судью, правяща суд. Аще бо князи правдиви бывають на земли, то много отдаються согрешения, аще ли зли и лукави бывають, то болшее зло наводить Бог на землю ту, понеже глава есть земли»12. Идея восходит к творениям Иоанна Златоуста: царь-мучитель посылается людям в наказание, судить его может лишь Бог, подданные должны со смирением нести этот крест13. Самовольное низложение правителей очевидно расходится с представлением о богопоставленности власти, известным на Руси с первых веков принятия христианства.
Традиционная для древнерусской книжности идея, как известно, подверглась существенному изменению в сочинениях Иосифа Волоцкого. Игумен писал о необходимости не подчиняться царю-мучителю, не только извращающему православные догматы, но и склонившемуся ко грехам14. Обоснование этой мысли весьма своеобразно: по мнению Волоцкого, власть тирана происходит не от Бога, но от дьявола. В памятниках Смуты эта нехарактерная идея получила особое развитие: князь Шаховской утверждал, что дьявол может возвести человека на высоту царского сана и власть неправедного человека имеет дьявольскую природу15. Традиционная для книжности мысль о «дьявольском действии» при Божьем попущении, казалось бы, способна объяснить такую модель16, однако знаменательна сама фиксация подобной идеи в источниках начала XVII в. без специальных разъяснений. В «переходном» столетии представления о возможностях и пределах власти сатаны в земном мире подверглись существенным изменениям (см. экскурс II).
Мысль Иосифа Волоцкого не оказала влияния на сочинение Палицына - келарь определял произошедшее не менее четко, чем патриарх Гермоген: «Подобашя им было креста не целовати, но бес крови отказати; аще ли целовав ему животворящий крест Господень, то во всем упование на Господа возлагати. И по хотению сердец наших даде нам Бог» (Сказание, 120. Ср. замечание Тимофеева о низведении Шуйского: «И о дерзнущех убо рабех, иже коснушася некасаемых, суди в день суда им». Временник, 108). Несмотря на грехопадение Василия, которое и определило его будущую участь, вина общества, презревшего крестоцелование помазаннику, неоспорима. Восстав на царя, люди забыли о клятве на кресте и о Боге, устроителе всякой власти. В результате бедствия в стране продолжали нарастать.
Вернемся к неоднозначной фразе «Истории» о трех основополагающих грехах Смутного времени. В Окончательной редакции келарь утверждает, что кара постигла людей «за крестное целование первее Борису, потом же и за безумное крестное целование розстриге и Сендамирскому, потом же и благочестивому царю Василию Ивановичю Шуйскому, - и сиа преступихом и ни во что же положихом сие» (Сказание, 125-126). Если в рассказе о Годунове и Лжедмитрии речь шла о правлении грешника и царя-антихриста, то в описании третьего государя Палицын прямо говорит о нарушении присяги. По словам келаря, этот грех распространился именно с приходом к власти Шуйского - правителя, который в отличие от Годунова и Лжедмитрия назван не только полным именем, но и благочестивым царем. Несмотря на неправильное избрание и неверное поведение во время Смуты, Василий являлся законным государем, неподчинение которому осуждено в памятнике и представлено как грех, спровоцировавший будущие казни.
Мысль о нарушении присяги царям, правившим до Шуйского, не находит вместе с тем никакого подкрепления в «Истории». Гибель первых государей Смуты описана совершенно особым образом: Борис Годунов умер смертью грешника - внезапно, «скорою смертию посечен»; смерть Отрепьева была дарована людям как милость - когда казалось, что спасения уже не будет, народ восстал на самозванца «повелением Божиим» (Сказание, 111, 115). На протяжении всей «Истории» Палицын ни разу не упоминает греховное неподчинение этим царям; избавление государства от самозванца - Господний промысел, «ослепленные» люди не заметили этого, умножая тем самым Божий гнев (Сказание, 114-115). Мысль о необходимости неподчинения царю-отступнику, еретику на престоле, была обоснована в Византии и известна на Руси; то, что убийство антихриста-Лжедмитрия не осуждается келарем и не трактуется им как измена присяге, абсолютно логично в контексте актуальных представлений Средневековья17. Идея о возможности неподчинения царю-грешнику, напротив, оставалась маргинальной в рамках культуры; в описаниях Палицына люди отказались повиноваться Шуйскому по собственной воле, и этот акт стал великим грехом общества (Сказание, 120).
Таким образом, упрекая людей за целование креста трем правителям, не избранным от Бога, в тексте самой «Истории» Палицын связывал мысль о нарушении присяги только с правлением Шуйского. В этом контексте неясной остается лишь мысль о том, что презрение всех присяг (в том числе Годунову и Лжедмитрию) также явилось грехом. Вариативность фразы в списках не проясняет ситуацию, но скорее свидетельствует о попытках переписчиков прояснить сказанное (добавление «во лжу», отбрасывание заключительного «сие»; см. сноску 18). Тем не менее противоречия в словах келаря нет.
Акцентируя мысль на частых крестоцелованиях людей разным правителям (и соответственно на постоянном нарушении прошлых присяг), автор «Истории» сформулировал очевидную и распространенную в памятниках Смуты мысль - общество виновато в легкомысленном отношении к самому святому акту целования креста (ср. обратный пример: Сказание, 134). «Сложность» возникает потому, что идея эта оказалась мало связанной с описаниями Годунова и Лжедмитрия. В Изначальной редакции фраза о «надстоящих» грехах полностью соответствовала рассказу келаря о правителях Смуты: здесь общество недвусмысленно обвинялось в целовании Лжедмитрию. При редактировании «Истории» Палицын усилил обличительный пафос, обвинив современников в том, что они «ни во что вменили» принесенные присяги, однако обвинение в «безумном» целовании самозванцу осталось неизменным. Подобное совмещение разных упреков (в присяге неверным людям и в презрении крестного целования) создало определенные трудности в понимании фразы, не раз изменявшейся в списках, но суть обоих обвинений ясна в общем контексте памятника.
1 ААЭ. Т. 2. С. 101-103; СГГД. Т. 2. С. 299-300. Списки XVII в. см. в
Портфелях Миллера (РГАДА. Ф. 199. Порт. 133. Ч. 1). Ср. в «Ином сказании»: РИБ. Т. 13. Стб. 71-72.
2 ПСРЛ. Т. 14, ч. 1. СПб., 1910. С. 69 (Новый летописец).
3 ПСРЛ. Т. 34. С. 213 (Пискаревский летописец). Ср. краткое упоминание о «взаимной присяге» Шуйского и бояр в Мазуринском летописце (ПСРЛ. Т. 31. М., 1968. С. 151). Традиции оценки этого акта в историографии см., например: Черепнин Л.B. Земские соборы русского государства в ХVІ-ХVІІ вв. М., 1978. С. 155.
4 Подробнее см. гл. 5.
5 СГГД. Т. 2. С. 392.
6 А.И. Маркевич полагал, что устные обещания боярам приносили Годунов и Михаил Романов, письменные - Шуйский, причем подобный акт каждый раз рассматривался как вполне закономерный. Осуждение Нового летописца Маркевич относил только к самостоятельному решению Шуйского поцеловать крест на своем обещании, т. е. придать ему официальный статус и скрепить символическим актом крестоцелования (Маркевич А.И. Избрание на царство Михаила
Федоровича Романова // Журнал Министерства народного просвещения. СПб., 1891. № 9-10. № 10. С. 394-403). См. также: Кобзарева Е.И. Указ. соч. С. 134-161.
7 СГГД. Т. 2. С. 392-405. В рассылаемых по России грамотах о крестоцеловании Владиславу подчеркивалось, что «ему быть государем царем в нашей православной христьянской вере греческого закона» (см., например: ААЭ. Т. 2. С. 279; ср. в разрядных записях: Белокуров С.Л. Разрядные записи... С. 57). Об отличиях между февральским и августовским договорами см., например: Ключевский В.О. Русская история. С. 159-162.
8 ААЭ. Т. 2. С. 389.
9 Там же. С. 286-288. Ср. начало послания Гермогена тушинцам: Карташев А.В. Указ. соч. С. 535.
10 ААЭ. Т. 2. С. 286-289.
11 См. также: Караваиікин А.В. Понимание древнерусского источника... С. 81-84.
12 БЛДР. Т. 1. С. 182.
13 См., например: Изборник Святослава 1073 года. Кн. 1: Факсимильное издание. М., 1983. С. 144; Мерило праведное по списку XIV века. М., 1961. Л. 29. Ср ..Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 26-53; Свобода М. Указ. соч. С. 393; Чичерин Б.Н. История политических учений. Ч. 1: Древность и Средние века. М., 1869. С. 98-110.
14 См.: Казакова Н.А., Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения на Руси конца XIV - второй половины XVI в. (Исследования и тексты). М.; Л., 1955. Приложение. С. 346. Идея также восходит к творениям Иоанна Златоуста. См.: Чичерин Б.Н. Указ. соч. С. 98-103; Максимович К.А. Образ идеального правителя в древнерусской «Пчеле» // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. М., 2002. № 1 (7). С. 28-30. Ср. идею Максима Грека о том, что самодержцем является правитель, поборовший в себе греховные страсти (Вальденберг В. Древнерусские представления о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII в. М., 2006. С. 217). Ср. идею К. Солдат о том, что необходимость неподчинения царю-мучителю, обоснованная Иосифом Волоцким, не ограничивает его власть: судить царя может только Бог, люди же должны принять смерть от подобного властителя и стать мучениками. Идея верна лишь в определенном аспекте: мысль о возможности низложения правителя не обосновывалась в «Просветителе». Тем не менее власть царя над подданными, безусловно, ограничена подобным утверждением: подчиняться необходимо лишь праведному государю (см.: Soldat С. The limits of muscovite autocracy: The relations between the Grand Prince and the boyars in the light of Iosif Volotskii's Prosvetitel // Cahiers du Monde russe. 46/1-2. 2005. P. 271-272.
15 См.: «Повесть о некоем мнисе...» (РИБ. Т. 13. Стб. 869); Вальденберг В. Указ. соч. С. 296.
16 Ср. традиционное утверждение о Лжедмитрии: «...полагались на Господа Бога, уж то так Богу угодно: аще бы Бог не соизволил такова окаяннаго попустить, что бы он мог сотворить?» (РИБ. Т. 13. Стб. 809).
17 Ср. также: Флоря Б.Н. Иван Грозный. М., 2002. С. 107; Филюшкин А.И. Модель «царства»... С. 264.
<< Назад Вперёд>>
