Запыхавшись, Филька и Ленька остановились возле глухой левады.
— Побежим дальше или тут будем есть яблоки?
— Луна как по заказу поднимается, скоро видно будет как на ладошке. В случае чего успеем драпануть.
— Ты думаешь, Глеб погонится? Да он теперь только к памяти начинает приходить. Лови нас — ветра в поле. Тогда узнают все, что его в мешок засунули. Позор. Не-е, он это будет переживать в одиночку.
— На худой конец, на пару с Трезором.
— Здорово! Сообща можно и черта узлом завязать.
Балагуря, ребята уселись на траву и начали из штанов вытаскивать концы суровых рубах — оттуда посыпались яблоки.
Филька откусил яблоко и с разинутым ртом уставился в гущину зарослей. Оттуда вышел человек... без головы. И весь как есть... голый... Лунный свет облил эту странную до ужаса фигуру, и она двинулась к ребятам. Но несмело, неуверенно... Ступила ногой в одну сторону... в другую... Остановилась.
— Глянь... — Филька толкнул Леньку.
— Что ото?
— Не знаю.
Вдруг послышался слабый женский голос:
— Помогите...
— Бабий голос, — определил Ленька.
— Я без тебя слышу, что бабий... — Филька на животе подполз ближе к этой таинственной фигуре и глазам своим не поверил. От охватившего волнения уткнулся головой в землю.
— Ну, чего там?
— Ты что, сам ослеп!.. — разозлился Филька. За нарочитой резкостью он пытался унять вдруг возникшую дрожь в теле, и еще сам не понимал или не осознавал, что на него тотчас навалилось — страх, стыд или запретное желание?..
— Что будем делать?
— Откуда я знаю... — Филька не поднимал головы, боясь взглянуть в сторону бабы. Он знал, что если девушка, не дожидаясь замужества, гуляет с казаками, ее уводят в пустынное место, насилуют по очереди, потом избивают, затыкают рот тряпкой, руки связывают назад, поднимают подол юбки вместе с нижней рубахой и завязывают все это над головой. Под свист и улюлюканье, чтобы все видели и слышали, толкали ее вперед, мол, иди, куда хочешь... Идет она, оскверненная, не зная куда, не имея возможности позвать на помощь. Может сорваться в колодец или разбиться насмерть, упав с обрыва в реку...
Опозоренную, ее никто уж никогда не возьмет замуж. И до самой могилы будут отворачиваться с отвращением и показывать пальцем — ей подол на голове завязывали, — поучая этим жестоким примером подрастающих казачек.
И никто не отвечал за такое поругание, наоборот, позорным считалось помочь казачке, попавшей в беду. Скажут, так ей и надо, потаскухе. Не будет блудить!.. А казаки, совершившие это злодеяние, под хохот своих дружков будут на игрищах рассказывать, бахвалясь, как они ловко проучили ее, один, мол, вызвал на свидание, а второй вроде непрошеным явился, поспорили для порядку и помирились между собой, а ей — наука!..
Женщина-казачка... Мать... Ее ценили. Боготворили. Но если жена-казачка убегала от своего нелюбимого мужа-казака, то ее ловили и пригоняли обратно. Как приблудную скотиняку, на веревке от хутора к хутору сидельцы вели ее. Дома казак привязывал ее, как бешеную собаку, к столбу и начинал истязать. До полусмерти избивал и, если она оставалась живой, обращался потом как с животиной или еще хуже: захочет — помилует, захочет — ногой пнет.
Слышал Филька, что бабы-казачки ждали избавления от гнета казаков. Но кто эту свободу принесет — никто не знал... Единственное пока упование было на Господа Бога... А нравы в казачьей среде, на вольном, Тихом Дону по-прежнему оставались дикими.
Филька, кажется, впервые по-взрослому задумался над подневольной жизнью женщины-казачки. И жалко их ему стало, и в голове забилась мучительная мысль, что же делать? Где искать выход? Призвать сволочей к порядку? Через кого это сделать? Как? К кому идти жаловаться? Или самому ловить этих выродков и бить?.. Бить без пощады и не давать реветь...
— Как помочь ей? — Филька кивнул в сторону обнаженной девушки, которая стояла на лунной поляне.
— Давай лучше смотаемся, будто мы ничего не видели и ничего не знаем...
Не успел Ленька договорить, как над его ухом раздался треск, будто переломили колышек в плетне — это Филька влепил ему пощечину.
— Сдурел?.. — Ленька схватился за щеку.
— Не подличай!
— 3-зараза!
— Можешь серчать... Но если хочешь быть другом — запомни эту оплеуху... Кинешься драться?.. Или будешь помогать человеку в беде?
— Бешеный!.. Сказать нельзя...
— А ты гутарь, да знай чего... Давай думать, как освободить ее...
— Пойдем развяжем узлы, и все, — Ленька поднялся и шагнул на освещенную поляну.
— Стой! — Филька потянул его назад. — Нельзя показываться. Те, кто завязал ей подол, или близко где-нибудь тут сидят и глядят, что она будет делать...
— Зверье.
— Ну... Или ушли, а перед рассветом придут, чтобы вывести ее на позор.
— Ну так что?
— А то, что если они тут, то как только увидят нас — поломают нам ребра, и мы ничем ей не поможем.
— Вообще-то верно. Но что же делать?
— Голосом подозвать ее к нашим кустам. Тут мы ее в темень заведем и развяжем узел.
— Давай.
Филька поднял голову и увидел облитую лунным светом смуглую фигуру девушки. Она неуверенно поднимала ногу, пробовала на ощупь вокруг себя землю. Шагнув, споткнулась и упала на колени. С трудом поднялась и, всхлипывая, тихонько позвала:
— Люди добрые... Помогите...
— Иди сюда... — позвал ее Филька. Ему казалось, что он громко позвал, а на самом деле только Ленька услышал какое-то шипение. К нему опять возвращалось непонятное состояние — смутное желание запретного и стыд. В голове позванивало, губы сохли, становились толстыми и непослушными, а изо рта только какой-то хрип вырывался.
— Чего ты хрипишь? Голос, что ли, сел?
— Позови ты... — попросил Филька Леньку.
— Иди сюда.
Девушка замерла. Прислушалась.
— Не бойся, иди к нам, прямо на голос иди. Девушка, ощупывая землю, ступнула к ребятам. Еще ступнула. Еще...
— Иди, иди... — Ленька протянул руку и достал до ее одежды на голове. — Вот сюда, в тень...
— Ой... Ой, маманюшка, ты моя родная... — девушка навзрыд всхлипывала. — Вы тоже зачнете измываться?..
Никто из ребят ничего не ответил, только какое-то мгновение они остолбенело глядели на обнаженное девичье тело и теряли рассудок... Потом первым пришедший в себя Филька сказал девушке:
— П-при-пригни голову... — Но сам с места не сдвинулся. Ноги стали тяжелыми, вялыми. Лицо горело. Срам... Как это подойти к голой девушке?.. Куда ни шло, когда он подсматривал сквозь заросли талов за купающимися девчатами. Но тогда любопытство брало верх по своей охоте и острота тайного желания не считалась стыдной, потому что была далека от превращения в физическое действо, да и девчата близко не подпускали к себе. Сейчас же, вот так прямо перед тобою стоит обнаженная... Поневоле оробеешь и не будешь знать, что делать... Можно же ведь прямо сейчас кинуться на нее, так же обнажив себя... Как волк на легкую добычу, и насытиться... Но где найти силы, чтобы погасить огонь в костре, когда ты не от лукавого, который всегда делает человека падшим. Где найти силы, чтобы погасить огонь в костре, когда ты не можешь шевельнуть ни одним членом... А надо встать, подойти к ней просто... так... и начинать развязывать над головой узлы. А их завязывали тонкими сыромятными ремнями... Развязывать... Это значит встать вровень с нею? Рядом. Может быть, даже коснуться ее... Может, даже случайно или невольно покачнешься.
— Ленька... Помоги же!.. — Филька заскрипел зубами.
Ребята тяжело сопели. Вытягивали руки далеко от себя, стараясь не прикоснуться к телу девушки. Филька нечаянно все-таки прикоснулся и, словно обжегшись, отскочил в сторону.
— Не получается... — прошептал Ленька и опустил руки.
— Ты ложись на траву... Может быть, так легче будет... — предложил Филька. — Ложись, — повторил он.
Девушка хотела что-то сказать... Видно, колебалась, потом опустилась на колени:
— А вы ничего не будете?..
— О-о!.. — кто-то из ребят застонал.
— Давай подержу голову, чтоб не ушиблась... — Филька подложил руку под голову девушки и опустил ее на траву.
Торопясь, ребята начали распутывать узлы. Но они снова и снова не поддавались. Тогда Филька вцепился в них зубами и начал ослаблять их. Когда был развязан весь узел, он сказал Леньке:
— Отвернись... Пускай юбки опустит...
— Как же я их опущу — у меня же руки связаны.
— А черт! Повернись на живот...
Развязали руки, но девушка не торопилась одергивать юбки. Она медленно свела руки вместе и начала шевелить онемевшими пальцами. Потом опустила юбки. Уткнулась лицом в землю и заскулила — тихо и жалостливо.
— Не реви. Услышит кто-нибудь, — Ленька огляделся вокруг. Если кто узнает, что казачата у бабы вроде повитухи были — засмеют. Будут преподносить этот случай со всякими добавлениями, от которых не будешь знать, куда деваться.
— Мне уж теперь все равно...
— Тебе-то... Чего ревешь?
— Больно... Все тело побито. И там... болит. Они какую-то порчу делали... там... Помогите...
У Фильки перехватило дыхание. Он сидел весь воспаленный, злой и тяжелый. Потом рывком вскочил на ноги:
— Ну, как мы это... сделаем?..
— Там... что-то... Они... туда... чего-то запихнули...
— Тебя как зовут?
— Ксюша... Неужто не узнали?..
— Ты — Ксюша? — удивился Филька.
Она ничего не ответила. Ухватилась руками за низ живота и перекатывалась с одного бока на другой. Душераздирающе стонала.
Ксюша... Лицо черное, в синяках. За нею многие казаки бегали... На прогоне она громче всех смеялась и, кажется, никогда не могла наиграться в горелки.
Однажды, когда Филька был совсем еще пацаненком, мать подменила его у стада телят, а он, счастливый, побежал на прогон поиграть. Ксюша почему-то заприметила его, схватила за руки и, смеясь, держала вырывающегося Фильку: «Ах ты, чертенок, в кого же ты такой хорошенький уродился. Дай я тебя поцелую...» — приговаривала она тогда.
Помнит ли она про тот давний случай? Неужели это та красивая Ксюша теперь лежит возле него и от мучительной боли катается по траве? Опозоренная. Поруганная.
— Ксюша, может, за твоей матерью сбегать? — предложил Филька.
— Что ты!.. — испугалась девушка. — Она ж меня своими руками задушит! Она думает, что ко мне ни один казак не притронулся... Маманюшка моя, родимая... О-о... О-е-ей...
— Что же делать? Парашку позвать?
— Она же вмиг растрезвонит по всему хутору.
— Будто не узнают?.. На одном конце хутора чихнут, а на другом отвечают: «На здоровье...».
— Филя, попроси свою мать, тетю Марию.
— Как же я маме скажу?.. Стыдно... Ленька, сходи ты...
— Ладно, — буркнул Ленька.
Вскоре послышался шорох раздвигаемых веток, и на поляне появилась Мария, мать Фильки. Ленька остановился и показал ей, куда идти.
Филька быстро шагнул за ствол вербы, бросив взгляд на рассыпанные яблоки, матово поблескивающие в траве... Послышался крик Ксюши, потом все затихло.
Филька вышел из левады и, прислушиваясь, остановился. Оттуда доносился слабый стон. Потом он начал постепенно удаляться и вскоре совсем умолк. Стало слышно, как с ближнего пшеничного поля перепела призывали: «Спать пора... Спать пора...»
Филька, скованный тишиной и таинственными перепелиными сигналами, непрерывно идущими в теплую лунную ночь, не выдержал первозданной, но, как ему показалось, обманчивой благостности и, не дожидаясь, когда кто-то взорвет ее, сам вдруг ломанулся через чащобы левадных зарослей, словно ища свою дорогу — молодую, радостную и буйную, как весенний гром, первородно-голый и очищающий.
Филька выскочил на дорогу. Не расстававшийся с пастушеским кнутом, распрямил его и, размахнувшись, хлопнул — в сторожкой тишине ружейным залпом прогремело по спящим левадам... Не знал Филька, что в то синеокое время он как бы невольно предугадал свою судьбу — всю жизнь стрелял по чужим мишеням и в конце концов сам стал мишенью. На этот раз, может бить, смертельной?.. Может быть, потому, что молния метит высокое дерево?Как же я их опущу
<< Назад
Вперёд>>
