В трагической судьбе Филиппа Козьмича Миронова может иметь место и такое глобальное событие, как отречение Николая II от престола.
8 марта — всеобщая забастовка в Петрограде. Войска перешли на сторону восставших.
10 марта генерал Алексеев предлагает царю даровать часть свобод народу. Николай II отказывается.
13 марта Государственная дума формирует Временное правительство.
14 марта царь соглашается на все требования Государственной думы. Но Родзянко ответил: «Слишком поздно».
15 марта царь извещает Государственную думу, что намерен отречься от престола в пользу цесаревича Алексея. Потом он позвал к себе доктора — профессора Федорова и спросил у него: «Сергей Петрович, отвечайте мне откровенно, болезнь Алексея неизлечима?» — «Ваше Величество, наука объясняет нам, что эта болезнь неизлечима. Однако иногда случается, что люди, страдающие этой болезнью, доживают до зрелого возраста. Что касается Алексея Николаевича, то состояние его здоровья зависит от случая».
Царь опустил голову: «Так мне говорила императрица... Хорошо, раз все это так и коль скоро Алексей не может быть полезен своей стране, как я этого желал бы, мы имеем право заботиться о нем».
Вечером прибыли представители от Временного правительства и Государственной думы, царь вручил акт отречения от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича:
«Божией милостью Мы, император Всероссийский, царь Польский, Великий князь Финляндский, и проч., и проч., доводим до сведения всех верноподданных сынов наших:
В великой борьбе с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать на Россию новое тяжелое испытание.
Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны.
Судьба России, честь героической нашей армии, благо народа, все будущее отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша, совместно со славными нашими союзниками, сможет окончательно сломить врага.
В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали Мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть.
Не желая расставаться с любимым сыном нашим, Мы передали наследие наше брату нашему Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами Государственными в полном ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу.
Во имя горячо любимой Родины призываю всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновению Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на пути победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России. Николай».
На другой день великий князь Михаил Александрович обнародовал свое заявление об отказе от престола: (Какое-то повальное нежелание быть царями!..) «Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа. Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Призывая благословление Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиняться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа. Михаил».
Когда Филипп Козьмич прочел отречение царя от российского трона, неожиданно для себя почувствовал какую-то не свойственную ему печаль и безысходность. Образовалась какая-то пустота, что ли... Был царь — была власть. Есть к кому обращаться. Есть кого ругать. Есть против кого выступать с призывами о свободе. А теперь кто же организует огромное государство?
Революция — благо. Революция — великое потрясение. Беда. Но это в мирное время. А в военное, когда внешний враг на границе Родины?.. Это уже — катастрофа. Что ждет Россию?.. Наблюдая за всем происходившим вокруг себя, Миронов довольно-таки точно определил состояние казачьего края, куда он направлялся после госпитального лечения, одним словом — шок. Люди были в недоумении и растерянности. Это одни. Другие выражали восторг. Но восторг какой-то неуверенный. Хотя особенно интеллигенция старалась. У всех на лацканах верхней одежды красные банты. Все поздравляли друг друга, целовались, кое-кто даже слезу смахивал с глаз от так называемой радости по случаю падения самодержавия. Бескровного падения... Подумаешь, убили всего две тысячи городовых. Ерунда!..
Но, кажется, самое трагически-предательское деяние произошло 1 марта 1917 года. Утром этого памятного дня личный конвой Его Императорского Величества Николая II покинул Александровский дворец в Царском Селе и прибыл в Петроград, к Таврическому дворцу. Генерал, командир конвоя, выстроенного на площади, скомандовал: «На караул!..» Подойдя к Керенскому, отрапортовал, что персональный состав телохранителей царя переходит на сторону революции и просит распоряжаться его судьбой по своему усмотрению...
«Это же подло!..» — узнав об этом событии, воскликнул Миронов. Ведь в конвой, как известно, набирали казаков достойнейших и преданнейших августейшей особе государя и семье. Наичестнейших и благородных. Обласканных сверх меры царем... Что же с ними произошло? Помутнение разума? Всеобщий психоз?.. Невероятная горечь, что даже личный конвой предал, и он остался одиноким, всеми покинутым... Есть ли мера человеческому падению?!
Миронов, может быть, тоже вел бы себя так... по-хамски, если бы не эта встреча на фронте... Когда не видел царя, то представлял его злым, жестоким, кровожадным. А повстречался с этим тихим, даже, кажется, несмелым отцом больного сына, несчастного, обреченного, что-то жалостливое в сердце вошло. Чему тут радоваться? Беде человека, у которого смертельно болен ребенок?.. А у других отцов тоже есть сыновья, которых этот тихий папаша на смерть посылал... Все верно, только сразу и не поймешь, кто кого посылал. Вот его, Миронова, никто не посылал. А сына Никодима?
Душевное состояние Филиппа Козьмича было сродни тому, какое бывает только в детстве: не понимая значения слов, он воспринимал их звучание, поддавался их очарованию и потом, будто расшифровав, следовал их указанию. Как такое все происходило в его голове, в сердце, во всем младенческом теле — он понятия не имел, а вот до сих пор помнит таинственное ощущение каких-то сил, которые давали ему возможность находиться в гармонии с окружающим и понимать его безмолвный язык. Говорят мудрые люди, что в это время у дитяти начинает возникать душа и чутко отзываться на доброту людей, воды, земли и неба. И главное, понимать истинное значение их. Даже скорее всего не понимать, а чувствовать каким-то неведомым инструментом, но точно определяющим истинное значение другого образа. Этому нельзя ни научиться, ни перенять от кого-то. Зерно не учит растение, каким ему быть и как расти — зерно дает энергию, и оно развивается уже независимо, дает жизнь цветку, новому зерну... Так и человек... А он в наивности своей или невежестве воображал, что воспитывал детей по образу своему и подобию...
Эти мысли были навеяны тем обстоятельством, что Филипп Козьмич Миронов после долгого лечения в госпиталях совершал невероятную поездку — домой, в станицу Усть-Медведицкую. Такое может присниться только во сне — живым и относительно невредимым во время войны попасть домой...
По пути следования он с удивлением замечал, или это ему только казалось, что на дорогах, улицах, вокзалах — всюду были солдаты. Их серые шинели и горящие каким-то безумием глаза встречались на каждом шагу. Откуда их столько? Они что же, сбежали с фронта? В вагонах, на крышах, в тамбурах, в скверах, в трамваях... И все что-то кричали... Один раз расслышал и запомнил: «Конец войне!.. Мир народам!.. Фабрики рабочим!.. Землю крестьянам!..» Потом Миронов уже по раскрытым ртам догадывался, что толпы народа все время выкрикивают одни и те же лозунги. Он понимал, что в основу всякой революции люди закладывают главный фундамент своей мечты — улучшение жизни. Экономической. А уж потом дышать СВОБОДОЙ...
Наблюдал Миронов и такую картину, откровенно признаваясь, жуткую. Лошадь тащила груженую телегу. От истощения она упала на середине улицы. Тут же из домов повыскакивали люди с ножами и начали отрезать от лошади куски мяса... Вот и настигла некоторую часть населения радость и восторг совершившейся бескровной революции... Ах, как все сложно и непонятно до умопомрачения...
Но Филипп Козьмич сразу же, как оказался в пределах области Войска Донского, будто отбросил все события в сторону и дышал только родным воздухом. Он — в отпуске, правда, по болезни, но это ведь ничего не значит. Главное, за все три сумасшедших убийственных года он впервые едет домой. Это же — чудо из чудес! Счастье, которое способен испытать только фронтовик, человек, мечтающий даже не об отпуске на родину, а всего лишь о тишине. Куда-нибудь забиться в глухой угол от гула, воя, скрежета снарядов и смертельного пулеметного стрекота и послушать тишину. Ничего ему так не хочется, как тишины, которую в обычной жизни мы редко ценим, а еще реже слышим...
Ехал Филипп Козьмич не на коне, которого в поводу вел верный и тоже уцелевший ординарец Иван Миронов, а на рессорной тачанке, окружным атаманом специально посланной за ним на железнодорожную станцию Себряково. По пути к родной станице Усть-Медведицкой Филипп Козьмич все время приподнимался с высокого сиденья и всматривался в леса-перелески, луга, увалы, речку Медведицу... Будто все это впервые видел. Но вот как-то неожиданно, из-за лесной чащобы, перед ним открылся Дон-батюшка, а на крутой горе — Усть-Медведицкая. Побежал затуманившими как-то сразу глазами и увидел свой курень, красной жестью крытый. И сразу же вдруг что-то с грудью непонятное случилось, будто в нее плеснули чем-то горяче-обжигающим и там образовалось нечто вроде комка. Он, этот комок, сразу же кинулся к горлу и сильно сдавил. Филипп Козьмич попробовал проглотить его, неведомо отчего образовавшийся. Но тот колом встал и продолжал душить, еще сильнее, жестче. Тогда Филипп Козьмич потянулся рукой к горлу, начал разминать комок и вскоре почувствовал хоть небольшое, но облегчение...
Когда подъехали к месту переправы через Дон, Филипп Козьмич попросил кучера остановить разгоряченных коней, спрыгнул с тачанки и подошел к берегу. Зачерпнул ладонями воду, выпил, а остатками омочил лицо, протер глаза, сняв с них какую-то пленку, мешавшую отчетливо видеть все вокруг. Выпрямился и, кажется, только теперь, впервые за долгую дорогу, глубоко вдохнул родного воздуха и с облегчением выдохнул, словно окончательно очистил себя от чужеродной скверны. Может быть, и есть где-нибудь замечательные места и страны, но прекраснее донской земли нет на всем белом свете. В этом сознании Миронов не один раз утверждался. И отрадно, и грустно, и сердце щемит печалью и счастьем.
Добрая вороная тройка коней личного выезда окружного атамана лихо рванула на косогор и помчалась по улицам станицы. Тут же с колоколен всех церквей ударили в колокола, и вся станица, взбудораженная, кинулась встречать своего героя... Филипп Козьмич приказал везти себя домой, а уж потом — на встречу с земляками.
В его курене — неописуемая радость... Для матери было слишком большой радостью возвращение сына с войны, она даже не кинулась сразу к нему, а начала целовать кучера и обливать его слезами, будто он совершил самое невероятное — целым и невредимым доставил ее Фильку домой...
Такое время было, что праздники в казачьих куренях долго не задерживались. В семье Мироновых тоже радость была пополам с горестными слезами. Когда Филипп Козьмич рассказал, как погиб Никодим, плачем и причитаниями помянули, а потом вслух о погибшем сыне старались не говорить, но каждый помнил и терпеливо держал в сердце эту великую утрату.
А тут еще ошеломляющее известие подоспело — царь отрекся от престола!.. Как же теперь вообще жить?! Ведь только он — единственный — еще как-то объединял Россию... Значит, все теперь поползет, как вода в половодье. 300 лет дому Романовых! Сколько поколений русских людей прошло, воспитанных на верности царю и Отечеству!.. Царь — все равно что Бог. Что же, теперь отказались от царя, отказываться и... от Бога?.. А как быть с войной? Был враг — немец. И остался. Значит, надо воевать против него!.. А всюду крики: «Конец войне!» А немец, что же, сам уползет на свою землю? «По домам!..» А кто защитит Родину от врага? Россия устала от войны. Выдыхались людские и материальные ресурсы.
Кроме врага — немца, внутри страны образовалось с десяток партий и группировок, готовых перегрызть друг другу глотки из-за власти. Особенно усердствуют большевики, пичкая соблазнительными лозунгами обнищавший народ: «Конец войне!.. Земля — крестьянам!.. Власть — Советам!..» А казакам в какую сторону качнуться? Что она, бескровная революция, даст им? Свободу, волю, землю? Так всего этого добра у казаков хватало. Надо еще больше? Ведь от такого еще никто не отказывался. Только зачем больше — вот вопрос. Потому что человеку всегда мало. И опять же какой ценой это самое «больше» придется добывать — получать?.. Словом, Дон был в шоке, от — по определению Альберта Тома — «самой солнечной, самой праздничной, самой бескровной русской революции».
<< Назад
Вперёд>>
