Миронов

Теперь можно подступиться и к бою, который произошел возле хутора Шашкин. Но что Миронов может добавить к тому, о чем он уже вспоминал, кроме, может быть, такой детали... После гибели Катрин Мажаровой и большинства гимназистов какая-то часть их попала в плен. И получилось так, что они оказались в воде какого-то озерка. Миронов, жалеючи, посмотрел на них и приказал не трогать, пусть, мол, они охолонут в воде, а потом отправить всех домой в Усть-Медведицкую. Пока Миронов был в зоне видимости, никто гимназистов не трогал. Как только он умчался куда-то, руководя боем, какой-то свирепый начальник приказал вывести гимназистов на сухое место. Вывели. Пустили на них конницу и всех... порубили.

Прискакал Миронов, увидел кровавое крошево, схватился за голову: «Что ж ты, подлец, наделал?!» А этот «подлец» только что вышел из боя весь в крови от ран... Сам бог... сам дьявол... не разберет тут, кто прав, кто виноват. Но Филипп Козьмич Миронов сам лично не расправлялся с военнопленными никогда и приказа такого не давал. Наоборот, берег пленных казаков и предоставлял им две возможности, от выбора которых зависело их дальнейшее существование на этой поруганной земле: или оставаться в войсках Миронова, или они расходятся по своим куреням. Как это расходиться по куреням? Он, что же, их отпускает домой? Безо всякого наказания? Да. Как ни странно, поступает гуманно и милосердно, оставляет не только в живых, но даже и выбор предоставляет. А ведь злостная молва идет про Миронова, что он никого не щадит — ни старого, ни малого, — всех под одну гребенку «стрижет». Иначе говоря, рубит головы всем без пощады. А на поверку выходит, все это брехня, и Миронов оказывается единственным военачальником, в котором еще сохранилось что-то человеческое... Когда все вокруг в этой братоубийственной войне озверели.

Часто Филипп Козьмич замечал, если мы кого-то уж очень сильно и незаслуженно обижаем и больно раним, то только своих близких, родных людей. А вот с чужими, незнакомыми бываем вежливыми, даже предупредительными. Не тут ли причина хоть какого-то малейшего объяснения ярости и беспощадности, с которой разыгрывалась гражданская война на Дону? Ведь он-то прошел, слава богу, много фронтов и войн, но нигде и никогда такого страшного озлобления не встречал. Конечно, слов нет, страшно ходить в штыковую атаку, или конной лавой с шашками наголо нестись на встречную лавину, или на пулеметы врага, когда все вокруг гибнет от губительно-смертельного огня. Но потом-то, когда подобрали убитых, раненых, пленных — все, как говорится, входит в свои берега. И люди, оставшиеся в живых, памятью возвращаются в свои хутора, станицы, отыскивают свою усадьбу, курень, дорогих сердцу родителей, жен, детей... И человек восстанавливает в себе человеческое.

А сейчас тут, на Родине, оказались, как пауки в одной бутылке. Образовался зловеще-замкнутый круг. Некуда даже мыслью податься — ведь только что своими собственными руками убил своего... отца. А бородач отец убил своего... сына. Ужас! Убивший человека сам становится уже неполноценным человеком. А убивший своего единокровного отца, или сына, или брата?.. Этот уже совсем перестает быть человеком. Не человек. И никогда не станет им. Конец. Страшно... И тогда уж ему, нечеловеку, ни прибавить — ни убавить преступлений, ибо предстает он пред миром без стыда и совести. Из сердца и разума ушло понятие жалости и милосердия... «Дяденька, пожалей!..» — этот предсмертный крик жаждущего дыхания жизни никто не слышит. Все оглохли. Отупели. Взбесились от единокровных жертв. Пуля и штык — вот их боженька. Вот религия, которую они исповедуют.

Но как же он, Филипп Козьмич Миронов, остался не озверелым? Наверное, природа настолько сильна в нем, что одарила его не только безумством храбрости, но и великим милосердием к спасению себе подобных. Такое в едином человеке — исключительная редкость. И когда пришла пора тягчайшего испытания, Миронов не поддался соблазнительному искушению — быть сильным среди слабых, а остался человеком.

На Дону сошлись четыре вооруженные до зубов, злобствующие, непримиримые и беспощадные группировки — германцы, добровольцы, белогвардейцы и красногвардейцы. Слишком мягко будет сказано, что каждый из них тянул короткое одеяло на себя. Но, залезая под это самое одеяло, каждый с мстительным намерением прихватывал с собою оружие и патроны, чтобы убивать один другого, разговаривая только языком штыка и картечи. И все тот же звериный лозунг продолжал властвовать над умами людей: «Убей!..»

Всегда с началом цивилизации человека призывали: «Не убий», и за нарушение мудрого божеского нравоучения грозили немыслимыми карами не только во временном пребывании на грешной земле, но еще большей карой в вечной жизни. И то случалось, что человек убивал человека. Но теперь, когда ему не только не запрещают и не отговаривают его, но даже призывают к убийству как к деянию благородному и славному подвигу, — тут уж человек разгулялся... И растерял все святое, как раз то, что его отличало от зверя. И что самое поразительное, призывать начали не просто убивать врагов, а убивать... отцов. Сыновей, братьев... Это до какого же одичания можно дойти!.. Чушь!..

Ну а сам он, Миронов, не призывал к убийству. Вот уж чего не было, того не было. Изгнать контрреволюционеров с донской земли призывал, тут уж, как говорится, никуда не денешься. Ну а кто были эти самые контрреволюционеры? Да-а... Но пленных-то, по крайней мере, не расстреливал. Наоборот, помогал им обрести право выбора. Вот за мародерство наказывал — это точно. Да и как не наказывать, когда злобные активисты без зазрения совести с база последнюю коровенку уводили или забирали последний кусок хлеба — тут Миронов беспощаден. Ну, во-первых, должна быть дисциплина, без нее армии не существует, и, во-вторых, он знал, как эта коровенка наживается... Однажды, в бессилии что ли, приказ такой издал: «Обращаюсь к товарищам, совершившим насилие, не скрывать своего имени, чем они докажут, что совершили проступок по несознательности, и только при таком условии они могут быть прощены именем Революции. Надо помнить, что мы защищаем интересы трудового народа и служим не для собственного обогащения, а только для общего блага Родины. Некоторые товарищи, не осознавая всю суть идеалов Революции, позволяют себе делать насилие над мирным населением, чем не только не помогают трудовому народу, а наоборот, разоряют его, позорят имя защитников Революции и увеличивают ее врагов. Если это будет впредь повторяться, если товарищи, сделавшие это преступление, не откроют своего имени, а товарищи, знающие этих безумцев, скроют их, то я в течение шести часов складываю с себя всякие полномочия и отказываюсь от командования такой армией».

В этом приказе, как видим, прослеживается милость к заблудшим...

Виновные явились... Из частей, которыми командовал Филипп Козьмич Миронов, никто не хотел уходить, потому что Миронов — это правда. Миронов — это победа. Ведь каждый понимал, что очередной бой — это или жизнь, или поражение — и смерть.

Благородно и милосердно Миронов поступал не только с пленными, но и с ранеными и убитыми. Приказывал убитых грузить на подводы и под охраной легкораненых пленных отправлял за линию фронта, предварительно снабдив их листовками собственного сочинения.

Приказ Миронова по случаю насилия над мирными жителями возымел какое-то действие, но мародерство не прекращалось. Однажды разбушевавшийся Миронов для красноармейца, укравшего у одной казачки поросенка, требовал суда революционного трибунала. Красноармеец оправдывался тем, что взвод голодный, а у казачки остались еще поросята, он же не какой-нибудь несознательный элемент, чтобы последнего забирать... Во время этого шума дверь хаты, где происходила дискуссия, энергично отворилась и на пороге предстал... Виктор Семенович Ковалев, Конечно, друг друга узнали не сразу... Столько лет прошло, столько воды в Дону и Медведице утекло...

Разговор дружеский, взволнованный: «А что, сынок, я тебе говорил?..» — «Дядя Виктор, помоги, все страшно сложно... Побудь хоть денек, погостюй у меня». — «Рад бы денек, да не получится». — «Останься...» — умоляюще глядя в добрые, усталые глаза Ковалева, просил Филипп Козьмич. «Ну, так и быть, если уж очень просишь — то остаюсь... Остаюсь навсегда в твоей дивизии... комиссаром». — «Здорово!..»

Тут под руку подвернулся Иван, ординарец, и, подморгнув красноармейцу, обратился к своему грозному командиру: «...Разреши, я ему плетей ввалю, и на этом наказание прикончим». — «Ладно, — буркнул Филипп Козьмич, — только верните поросенка по принадлежности...»

— Ну как силушка? — Миронов прикоснулся к руке Ковалева, намекая на то, что Виктор Семенович, будучи полковым кузнецом (по-донскому, ковалем), мог один поднять лошадь.

— Не жалуюсь...

Не успели с одним браконьером разобраться, как привели другого — украл буханку горячего еще хлеба. И опять объяснение: «У казачки много буханок...» «Запомни, другой раз без спросу возьмешь, то есть украдешь, — накажу».

На пороге хаты появился очередной жалобщик Никифор Зенкин с хутора Бобры, это в пяти верстах от хутора Плотникова, где остановился штаб Миронова. Знали друг друга. «Что стряслось, Никифор Семенович?» — «Погутарить надыть». — «Гутарь, тут все свои». — «Быков угнали силком... А за то, что у меня штаны с лампасами, один активист плетью перетянул, да еще и обозвал контрой...» — «Делов — на кнут, да махнуть».

Активиста вскоре нашли; быков еще не успели зарезать; Миронов взял большую палку и подошел к провинившемуся, тот вовремя отскочил от Филиппа Козьмича. Чего он испугался — то ли выражения лица своего командира, не обещавшего ничего хорошего, то ли еле заметного движения рук, приподнявших палку... Во всяком случае, это осталось невыясненным, но зато другое стало достоянием чуть ли не всей дивизии. «На палку, — сказал Миронов, — и отгони быков туда, откуда взял. А ты, Никифор Семенович, спокойно возвращайся домой — быки будут в целости и сохранности доставлены на твой баз». Дед подхватился рысью поперед быков. Все подумали, наверное, побежал предупредить старуху, чтобы не голосила на весь хутор — пропажа возвращается на баз.

Прошел час, может, два, — дед снова на пороге хаты, где Миронов находился. «Дедушка, что-то не так?» — «Да, кубыть, так. Но любопытство взяло — не пожаловался?..» — «Не понимаю...» И дед рассказал, что он побежал вперед почему?.. а чтобы встретить своего обидчика. Ну, значится, повстречал он его и заставил спустить штаны, ввалил ему по голому месту плетей и сказал, теперь, мол, возвращайся восвояси, а он уж как-нибудь, с божьей помощью, сам быков до дому догонит... И только затем и отмахал пять верст сюда и обратно, чтобы спросить, не пожаловался ли... Филипп Козьмич привычным движением расправил усы, пряча под ними скупую улыбку — казак, ну что с ним поделаешь. Нет чтобы обрадоваться, что быки нашлись и благополучно возвращены на баз, так он еще и захотел проверить, как его обидчик будет чувствовать, когда на собственной шкуре испытает прелесть казачьей нагайки. «Так, значится, не пожалился?.. Ну-ну...» — и дед заторопился в Бобры.

Справедливый. Ни перед кем не заискивающий, талантливый военачальник и неустанный пропагандист идей революции, Миронов говорил своему новому комиссару: «Земля — это вечная рознь между казаками и иногородними. Генералы хотят использовать эту рознь и направить казаков на удушение революции. Мозолистые руки казака и крестьянина должны преградить путь этим коварным замыслам Но донское казачество предоставлено самому себе, и это есть большой грех революции. Никакого, буквально, политического воспитания в нем не ведется. Станицы и хутора заброшены...»

Эта удивительная любовь и тревога за родимый край будут вечными его спутниками, как крик совести, как крик измученной души.

Раньше с войны приходили вести о геройских подвигах Миронова и быстро распространялись по всему Дону, так и теперь молва разнеслась по всем враждующим группировкам, что он неуязвим, что из самых невероятно трудных положений не только умело и неожиданно ускользает, но еще и победы одерживает над противником. Популярность среди казаков, белых и красных, с каждым днем росла. И он ни единым поступком не омрачил ее ни как воин, ни как гражданин-казак. Подписывая так приказы и воззвания, Миронов гордился и дорожил званием гражданина.

О популярности Миронова доносит наказному атаману Краснову Фицхалауров: «При взятии слободы Ореховки, когда группировкой войск генерала Татаркина намечался решительный и окончательный удар по Миронову, казаки Раздорской, Малодельской, Сергеевской и Егеревской станиц отказались выполнять боевой приказ. Некоторые казаки кричали: «Да здравствует Миронов!» Эти же казаки во время решительной схватки заявляли командному составу — зачем им воевать с Мироновым, им при Миронове жилось хорошо, пусть атакуют офицеры, которым больше надо. Казаки и старики Иловлинской и Качалинской станиц проявили еще больше мерзости и предательства... Дивизия Миронова окружена в районе Ореховки, и нет ей выхода — она в плену. Миронов, точно зверек, накрытый шапкой, и остается только протянуть руку, чтобы взять захлопнутого зверька Миронова.

Но когда рука была протянута, то под шапкой оказалось пустое пространство. Негодованию казаков не было предела. Тактика казаков, их боевые качества и сноровка были хорошо известны Миронову и всему комсоставу, как природным казакам и жителям Усть-Медведицкого округа. Будучи неоднократно окружен превосходящими силами противника, Миронов с победой выходил из этих окружений... В районе хутора Большого и слободы Сидоры дивизия Миронова была окружена со всех сторон 10–12 полками пехоты и кавалерии, с большим количеством орудий в пулеметов. Оставаться в этом районе, будучи отрезанным от базы снабжения, было невозможно. Дивизия Миронова вынуждена была отойти на хутор Плотников, что Миронов и выполнил».

В ответ на эти неутешительные донесения Краснов объявил награду «за голову изменника Дона Миронова Филиппа Козьмича» — 200 тысяч рублей золотом. В кругу своих единомышленников однажды разоткровенничался: «Много у меня доблестных, храбрых офицеров, но нет ни одного Миронова...»

<< Назад   Вперёд>>