Допрос подсудимых:
Председатель: — Подсудимый Миронов, вы слышали, в чем вы обвиняетесь?
Миронов: — Слышал.
Председатель: — Признаете ли вы себя виновным?
Миронов: - По всем предъявленным пунктам, за исключением некоторых деталей, признаю себя виновным, но прошу во время судебного процесса выслушать мою исповедь, что привело меня к признанию себя виновным, и раскаиваюсь во всем совершенном мною. Я говорю это не для того, чтобы подкупить суд, а чтобы уйти в смерть с определенным взглядом, что я очищен, и только это заставляет меня искренне раскаиваться и сознавать свою вину.
Председатель: — Вы можете воспользоваться данным вам временем. Что можете вы сказать в ваше оправдание? Предупреждаю: быть покороче.
Миронов: — Я человек беспартийный. Октябрьский переворот застал меня в Аккермане, в 32-м Донском казачьем полку. Я во многом не сочувствовал программе большевиков, т. к. не был знаком с ней во всем объеме, а по отрывкам не мог понять ее, но тем не менее я все-таки сочувствовал этой программе и видел для себя один исход после октябрьского переворота — бороться с контрреволюцией в революционных рядах, отсюда ясно и мое дальнейшее поведение. Я всегда выступал в защиту Советской власти, разъяснял платформу коммунистической партии, насколько я сам ее понимал, сперва в полку, а затем на Дону — населению. Ко всему этому я душевно стремился и, как известно Трибуналу, — это сквозит во всех моих речах, вплоть до 22 числа, до того рокового случая в Саранске. Здесь, после того как я был объявлен вне закона, у меня стали проявляться болезненные выступления против отдельных членов Советского правительства, которые своими поступками вредили авторитету партии и служили контрреволюции на руку. Вооруженная борьба, в которую мне пришлось вступить на Дону, началась с 1918 года 12 мая, и с того момента я не выпускал из рук винтовки до первого марта 1919 года, когда мне удалось занять станицу Урюпинскую. Я тогда вел объединенную группу из нескольких дивизий и, везде устраивая митинги, разъяснял истинное значение коммуны, ибо я был убежден, что то поведение, которое наблюдалось у отдельных лиц, могло сильно повредить делу и вызвать нежелательные явления вроде восстания казаков, которых кадеты могли использовать в свою сторону. Я был не против идейного коммунизма, а против отдельных личностей, которые своими действиями подрывали авторитет Советской власти. Я обрисовывал все примеры очень рельефно, называл имена тех, кто совершал те или иные преступления, указывал на примеры и факты там, где они имели место. Я говорил, что если подобные безобразные поступки не прекратятся, то, закончив войну с Красновым, нужно будет оглянуться на коммунистов. И вот эти-то нападки на отдельных личностей приняли за нападки на партию коммунистов. И, судя по газетам, которые мне пришлось читать, я видел, что меня обвиняют в том, в чем я не был виновен и чего я никогда не делал. Прошу трибунал обратить внимание на то, что несчастья мои начались с первого марта. После занятия Урюпинской мне пришлось идти в слободу Михайловскую, причем надо сказать, что в этих боях погибли комиссар Ковалев и заведующий политотделом Чеботарев, и когда мне пришлось оставлять Михайловское, этих политических работников не было, я остался совершенно один. Мне приходилось выводить красноармейские части, уроженцев этого хутора с их женами, детьми.
Был еще один случай, в котором мне приходилось принимать также непосредственное участие при самой тяжелой обстановке. В слободе Михайловке с ее огромным населением был созван митинг по поводу убийства офицера пятого полка. И чтобы сгладить впечатление, произведенное кадетами, предложено было видеть меня. И я, опять повторяю, что в такой тяжелый момент но было ни одного коммуниста, который помог бы мне несколько ослабить сгустившуюся атмосферу. По прибытии своем в Саранск я должен был арестовать всех тех сотрудников, у которых были найдены деньги, взятые из казначейства. Впоследствии это дело было передано в соответствующие инстанции. Затем мною был арестован один немецкий колонист, и впоследствии было доказано, что он принадлежал к 23-й дивизии. Я его отправил в тюрьму, где он был убит.
Председатель: - Прошу вас не вдаваться в такие подробности и касаться мотивов, побудивших вас выступить на фронт.
Миронов: - Итак, я хочу указать на невозможно сложившуюся политическую атмосферу в Саранске вокруг меня. Затем распространился слух, что пал Тамбов. И зная прежнее состояние нашего фронта, мне казалось, что кадеты могут подойти при таком положении к Богоявленску; мне казалось, что деникинские войска вклинятся в наше расположение в направлении Ряжска, тем более что последнее время распространялись слухи об эвакуации Козлова. И я, получив подтверждение от одного довольно солидного железнодорожного служащего об эвакуации Козлова, решил выступить с наличными силами на фронт, убежденный, что я своим выступлением в любом месте остановлю фронт. Вот тот толчок, который заставил меня выступить на фронт, спасать его. Вот моя единственная цель и давно назревшая. В деле имеется мое письмо к Ленину. Это, так сказать, первая моя попытка спасти создавшееся положение. Затем я посылал телеграммы. Наконец, я хотел поехать и лично заявить о необходимости изменения политики на Дону и в казачьих областях. Я полагал, что со мной бы согласились. Главным обвинением против меня выдвигается неисполнение мною приказа Реввоенсовета Республики.
Надо сказать, что когда т. Смилга говорил со мной, первый раз я дал обещание приехать в Пензу. Но еще раз повторяю, что окружающая меня обстановка, вся политическая атмосфера до такой степени действовала на меня, что я тогда уже не был человеком, а был вещью; дав обещание приехать, я все же еще не мог решиться на это. Я метался от аппарата к аппарату, пытался заказывать паровоз, несколько раз приходил на станцию, уходил, снова возвращался. Наконец, 22-го вечером мною была получена записка, где говорилось, чтобы я уклонился от поездки в Пензу, так как могу быть там арестован и дело спасения фронта погибнет. Таким образом, потеряв душевное равновесие, я решил все-таки выступить, и выпустил приказ-воззвание. 23-го были переговоры со штабом Восточного фронта. Затем я говорил со Смилгой и просил его выяснить положение, т. к. неопределенность его волновала не одного меня. Я думал, что Смилга приедет в Саранск, но никакого ответа не было ни от кого. А потом сразу я был объявлен вне закона. Тогда мне стало ясно, что для меня один выход — идти на фронт, о чем я н объявил собравшимся частям, указал также, что я объявлен вне закона. Я предлагал полкам остаться, тем, которые бы не хотели идти со мною, сказав, что я отправлюсь один. Но они сказали, что они также пойдут сражаться за Советскую власть, пойдут спасать фронт. Такой ответ еще больше убедил меня в необходимости идти на фронт, что я появлением своим, если положение фронта было действительно критическое, спасу его. А потом у меня мелькало сознание, что победителя не судят, что поймут мои душевные страдания и объявят меня законным гражданином Советской Республики.
Председатель: — Вам сколько лет?
Миронов: - 47.
Председатель: — Какой станицы?
Миронов: — Усть-Медведицкой. При царском строе был офицером. Когда была объявлена мобилизация среди казаков для усиления полков, в целях подавления революции, я выступал в станицах и протестовал против такой мобилизации, разъясняя казакам ее истинное значение. Ездил с наказом в Государственную Думу. По возвращении своем был арестован в Новочеркасске, где и просидел под арестом девять месяцев. После этого меня почти все время преследовали и, наконец, уволили со службы без права поступления на государственную и частную службу. В таком состоянии я провел до революции. На войне я потерял своего сына. Это так на меня подействовало, что я искал себе смерти на войне. В скором времени я получил второй чин — чин есаула и Георгиевское оружие.
После революции 17-го г. я все свои усилия приложил к тому, чтобы очистить казачьи части от контрреволюционных элементов, особенно от генералов и казачьих атаманов, деятельность которых была явно вредная. Я подготавливал свой полк к будущей революционной деятельности, объясняя им значение происшедшего переворота, знакомил их с самой совершенной демократической формой правления. Затем я был назначен военным комиссаром Усть-Медведицкого округа. После октябрьского переворота, как видно из вышесказанного, все время стоял за Советскую власть.
Председатель: — Вы в Государственную Думу прошли?
Миронов: - В Думу не прошел, а был выставлен кандидатом, как народный социалист, иначе я не мог пройти, так как казаки народ темный и отнесся бы ко мне недоверчиво, если бы я взял чуть-чуть влево. Казаков нужно было завоевать.
Председатель: — Вы грозили арестовать коммунистов?
Миронов : — Это был просто тактический шаг, т. к. я не хотел, чтобы кто-нибудь мешал мне на пути. Я сперва объявил, что Букатин и Лисин будут расстреляны, но затем отдал приказ, чтобы этого не делали, т. к. я в принципе против смертной казни; мною не был расстрелян ни один из арестованных коммунистов.
Председатель: - Когда была написана ваша декларация: «Да здравствует российское пролетарское трудовое крестьянство!»
Миронов: — В первых числах августа, когда мне на одном из митингов была подана записка с вопросом: «Что такое социальная революция и как должно жить человечество?» Вопрос был очень серьезный, и я обрисовал свой взгляд на соц. революцию. Взгляд этот был мною изложен в письме к Ленину. Это было мое святая святых. Затем я, познакомившись с программой максималистов, увидел, что мои убеждения не расходятся с этой программой, и в частной беседе заметил, что я считаю себя беспартийным, а оказывается, — принадлежу к партии максималистов.
Председатель: - Говорили ли вы, что коммунистическая партия поставила себе целью истребить казачество, что ком. партия послала политических работников, которые ехали на Дон, чтобы казнить, расстреливать и жарить казаков?
Миронов: - Да, в письме к т. Ленину я упоминал об этом.
Председатель: — В ваших материалах имеется обвинение против коммунистической партии, что она ведет революцию к гибели. Вы писали, что врагом соц. революции являются справа Деникин, слева — коммунисты. Вы писали, что прежде всего нужно остановить Деникина, разбить его, что можно достигнуть только единением народных сил, а последнее возможно лишь с уходом коммунистов, всех этих «Нахамкесов», «Анфельбаумов», по так как они добровольно не сойдут, то придется им скомандовать: «Долой». Так вот, как вы это понимали?..
Миронов: - Я касался лишь местных работников, отдельных членов партии, но не касался и не имел в виду центр, т. к. понимал, что если разрушить налаженный аппарат, то все завоевания революции погибнут. И я прошу здесь под всеми этими названиями понимать «лжекоммунистов», против же идейных коммунистов я никогда не шел. Я хотел только удалить вредные, нежелательные элементы. Особенно мне хотелось очистить фронт от таких вредных лиц.
Председатель: — Вы говорите, что имели в виду местных коммунистов, коммунистов на фронте, вредивших там. А что вы скажете, когда вы назвали Троцкого — Бронштейном?
Миронов: — Это особенный вопрос, Когда после октябрьского переворота я стал на сторону Советской власти, Краснов меня называл все время предателем; я же, будучи на Дону, все время разъяснял казакам о значении нового строя, говорил о Советской власти, о новой форме правления, в котором будет участвовать все трудовое население. И казаки, слушая меня, соглашались со мной и охотно шли на сторону Советской власти. Когда же увидел те безобразия и бесчинства, которые творились коммунистами на Дону, я почувствовал себя предателем по отношению к тем, которым я говорил про Советскую власть и призывал служить ей. Я считал, что Троцкий является руководителем такой политики на Дону, и мне стало больно, что в центре так относятся к казачьему вопросу. И, называя Троцкого Бронштейном, я не имел в виду разжечь национальную рознь.
Председатель: — Что же, вы приписывали такую политику Троцкому как политическому вождю или как еврею?
Миронов: — Как еврею. Я признаю свою ошибку.
Председатель: — Вы стараетесь доказать, что вы не были против идейных коммунистов, но, между прочим, вы писали, что причину гибели революции нужно видеть и в преступных действиях господствующей компартии, вызывающей общее недовольство широких масс, и поэтому остается единый путь — свалить эту партию. Так говорится в вашем «Приказе-воззвании» по Донскому корпусу. Как вы это объясните?
Миронов: - Я не заявлял прямо того, чтобы свалить центр. Приближаясь к фронту, я во многих местах слышал, как крестьяне прямо говорили, что они не будут защищать коммунистов. И, видя такое недовольство, я счел своим долгом довести это до сведения т. Ленина, который не был осведомлен об истинном настроении широких масс. И, посылая ему телеграмму, я был далек от мысли повредить революции, излагал т. Ленину лишь свой взгляд, указывал на необходимость изменения политики, создания прочного красноармейского фронта. Насколько наши вожди не осведомлены об истинном положении дел, я убедился, когда спросил: получена моя телеграмма Лениным? Оказалось, что она даже не была расшифрована. А такое отношение недопустимо в то время, когда я подал голос своей наболевшей души. В такой ответственный момент т. Ленину не было даже доложено о моей телеграмме. Я еще раз повторяю, что я не имел в мыслях свалить центр, а только нежелательные элементы.
Председатель: — Скажите, для кого вы предназначали ваши воззвания, для людей, читающих между строк, или для широких масс, неспособных разбираться во внутреннем смысле ваших произведений. Вы обнародовали ваши воззвания?
Миронов: — Приказ не был обнародован и распространен был только по полку.
Председатель: — Могли ли вы полагать, что казаки, прочтя ваше воззвание, будут понимать его между строк?
Миронов: — Конечно, они не могли читать между строк, но нужно понять мое состояние. Тогда я не принадлежал себе, я не был тем человеком, который в прежнее время силой своей воли заставлял поворачивать целые красновские полки. Я был вещью, которую можно было бросить в любую сторону.
Председатель: - Вы все время говорите, что вы были против лжекоммунистов, но ни в одном из ваших документов не видно ясного указания, что вы не подразумевали именно коммунистов.
Миронов: - Да, я виноват в том, что в моих приказах-воззваниях нет слова «лже», но, во всяком случае, во всех моих воззваниях я был далек от мысли свержения центра.
Председатель: - Не выражали ли вы сожалений, что, будучи на Западном фронте, вы написали прокламации против еврейских погромов?
Миронов: — Нет, не выражал.
Председатель: — Не было ли в ваших прокламациях выражений, что вы идете на «жидо-коммунистический фронт»?
Миронов: — Нет, такого выражения я не употреблял.
Председатель: - Не говорили ли вы, что с такими мерзавцами вы не будете иметь никаких сношений?
Миронов: - Нет.
Председатель: — В телеграмме Ленину от 24 июня вы писали, что необходимо создать народное представительство. Что вы понимали под этим?
Миронов: — А понимал я так: представители от трудового крестьянства имели бы близкое соприкосновение к советам и оповещали, и осведомляли массы о том, что там делается.
Председатель: - Вы такого мнения, что существующие советы не отражают голоса населения на местах?
Миронов: - Да, не отражают.
Председатель: — А в центре и подавно.
Миронов: — О центре я не берусь говорить и говорю только об окраинах.
Председатель: — Значит, по-вашему народное представительство должно заменить собой советы?
Миронов: — Нет, я понимаю не так. Народное представительство нужно для того, чтобы услышать голос народа с мест о его нуждах.
Председатель: — Что ж, по-вашему, между центром и местами есть какой-то разрыв?
Миронов: - Да, есть... Среди крестьянского населения большое недовольство. Они заявляют, что у них отбирают коров, лошадей, продукты и нельзя найти виновного.
Председатель: — Кого вы имеете в виду?
Миронов: — Черемушкина, который навел большую панику на население, отбирая у него скот, накладывая контрибуции и всячески терроризируя его.
Председатель: — Почему в декларации вы настаиваете на упразднении сотенных комиссаров с передачей всех функций ЦК?
Миронов: — Я полагаю, что одного ЦК будет достаточно.
Председатель: — Но вы понимаете, что это требование довольно серьезное?
Миронов: — Но это не окончательно санкционировано в декларации, это, так сказать, для самого себя.
Председатель: - В вашей декларации есть пункт об устранении смертной казни?
Миронов: — Да, я естественный противник смертной казни.
Председатель: — В вашей декларации требовалось установление свободы слова, печати, собраний, и вы это требовали для всех социальных партий?
