Дневник солдата в Русско-японскую войну

22 сентября 1904 года, в 6 часов вечера, к вокзалу станции Мукден прибыл наш воинский поезд. Поезд остановился, и солдаты начали, было, выскакивать из него, но немедленно же получился приказ: не выходить из вагонов, так как нас переведут сейчас на запасный путь. Все выскочившие вновь заняли свои места, и поезд тронулся. Поманеврировав взад и вперед, он, наконец, остановился у платформы.

Воспользовавшись свободной минутой, я, прежде всего, поспешил осмотреть стоявшие невдалеке санитарные поезда. Приблизившись к ним, я услышал стоны раненых. Тяжело было слушать эти жалобные, исполненные страданий и муки, стоны и вопли... Волей-неволей каждому из нас приходила в голову мысль, что, быть может, через несколько дней и нас так же повезут, израненных и изувеченных, и другие люди так же, как и мы сейчас, будут смотреть и жалеть нас и так же затем покорно пойдут на поле битвы, как и мы в настоящее время... С тяжелым душевным настроением вернулся я к своему вагону, а стоны раненых все время не выходили из моей головы...

Но вот вскоре раздалась команда выгружаться. Быстро стали выносить и вытаскивать все из вагонов. Я приказал запрягать лошадей в коляску, денежный ящик в лазаретную линейку и в патронную двуколку, а также оседлать всех верховых лошадей. Когда все было сделано, я подошел к заведующему хозяйственной частью и доложил, что все готово; он, в свою очередь, доложил об этом командиру полка.

Командир полка скомандовал 1-й роте: «Слушай, на караул! Под знамя!» Музыка заиграла, и, когда знамя заняло свое место, мы тронулись походным строем со станции Мукден прямо на поле брани.

Стало очень темно, и пришлось зажечь фонари. Пехота пошла впереди, а мы — за ней следом.

Я ехал с ординарцами во главе обоза. Вдруг, слышу, сзади передовые номера кричат: «Стой! Стой!...». Я подъехал и вижу, что лазаретная линейка свернула с дороги влево и попала в глинистую вязкую грязь; лошади не в силах были сдвинуть ее с места, и только при помощи народа нам с большим трудом удалось вывезти ее на дорогу. Мы тронулись дальше. Продвинулись немного вперед, как вновь раздался крик: «Стой!» Оказалось, что у той же линейки в темноте зацепился за тумбу валик и обломился. Сейчас же заменили другим валиком, пристегнули постромки, и мы опять тронулись в путь. Но не успели мы проехать и нескольких сажен, как опять кричат: «Стой!» На этот раз оказалось, что на пути стоял солдат, который остановил нас и объяснил, что он поставлен тут для того, чтобы никого не пропускать по этой дороге, так как из-за ям, канав и невылазной грязи по ней нельзя ездить. Волей-неволей пришлось повернуть, и мы поехали вправо, по другой, указанной солдатом, дороге. Я выехал вперед, чтобы осмотреть дорогу. Вдруг вижу, навстречу мне бежит оседланная лошадь; я ее поймал, и оказалось, что это была лошадь нашего полкового казначея. Вскоре, прихрамывая, подошел и сам казначей, который объяснил, что в темноте он наехал на какую-то канаву, лошадь прыгнула, но неудачно, и он полетел в канаву, а лошадь убежала назад. Казначей вновь сел на свою лошадь, и мы повели за собой обоз и ординарцев дальше. Дорога и тут была невыносимая: приходилось в темноте срывать бугры и заваливать канавы, и неоднократно помогать лошадям вытаскивать из грязи застрявшие повозки. Наконец, с горем пополам, мы добрались до бивака. Обоз разбили в ветлах, лошадей привязали к коновязям, по порядку №№, справа и слева поставили дневальных, и я пошел к командиру полка доложить о благополучном прибытии; но оказалось, что командир полка еще не возвратился от генерала Куропаткина, и поэтому адъютант первого батальона приказал мне ехать навстречу командиру, чтобы указать ему дорогу и место нашего расположения.

Я сел на коня и поехал. В темноте сбился с дороги и, вдобавок, попал в какую-то яму; конь повалился набок, а я, хотя и соскочил с него, но сильно выпачкался в глине. После этого я повел уже коня в поводу, скоро вышел на дорогу, где встретил командира, и вместе с ним вернулся на бивак. Кухня приготовила ужин, мы поужинали, напились чаю и легли отдыхать. Ночью было очень холодно и сыро.

23 сентября.

— Утром поднялись чуть свет. Вскипятили чай, попили его с сухарями, напоили и накормили лошадей.

Мне было приказано назначить ординарцев в командировки: одного — в штаб корпуса, двух — в штаб дивизии, двух — бригадному командиру и по одному — в каждый батальон нашего полка, так что при командире полка осталось со мной еще 5 человек и полковой штаб-горнист.

Все это было мной скоро исполнено, и я, подседлав лошадей себе и командиру, подвел их к палатке. Было часов восемь утра. Командир полка вышел, поздоровался с солдатами, поздравил с первым походом и скомандовал полку: «Под знамя». Сняв фуражки, мы перекрестились и пошли под звуки походного марша на юго-запад.

Пройдя несколько верст, сделали маленький привал; отдохнули немного и опять двинулись в путь. Перешли полотно железной дороги, повернули влево и через 4 версты пришли на бивак, где уже стоял Мценский полк, одной с нами дивизии.

Солдаты поставили рядами палатки, а мы, конные ординарцы и обозные, разбили за полком коновязи, расседлали коней и поставили их в высоком гаоляне. Вскоре поспел обед; мы пообедали, напились чаю, а через 2 часа напоили лошадей и задали им корм; вместо овса, кормили ячменем, который был куплен еще дорогой до Мукдена, а за неимением сена, накосили чумизы и риса.

После обеда я объезжал командирских лошадей, готовя их к завтрашнему дальнему походу. К вечеру из гаоляна построили себе шалаш, в котором и легли спать. Ночью опять было холодно, и все спали, не раздаваясь.

24 сентября.

— Утром, еще до рассвета, мы все уже были на ногах; напоили и накормили лошадей, затем для себя согрели чай, напились чаю и стали седлать лошадей. Я пошел к командиру полка, чтобы узнать, какую лошадь приготовить для него, но он сказал, что лошадей седлать не надо, так как сегодня будет дневка. Я приказал расседлать лошадей и почистить снаряжение и оружие. Вскоре нам выдали сухари, крупу, сахар и пр., что нам полагалось, а для лошадей в последний раз дали овса, так как во всей Манчжурии его нигде не сеют, и добыть его уже негде было.

После обеда мне приказали ехать к генералу Б., объездить новокупленную им в Сибири лошадь. Я поехал, объездил его лошадь, а, вернувшись, объездил еще по разу и командирских лошадей. Затем я позвал кузнеца подкрепить подковы некоторым лошадям, с чем и провозился до темной ночи. После ужина мы легли спать в своем шалаше, только на этот раз я лег уже, раздевшись, даже сапоги снял. Но лишь только я заснул, как меня разбудили и позвали к полковому адъютанту. Он сказал, что нужно назначить двух конных ординарцев в пешую охотничью команду, которая выступает в 3 часа ночи для осмотра впереди лежащей местности. Вернувшись, я назначил ординарцев и лег было опять спать, но через несколько минут меня вновь позвали передать полковнику маленький электрический фонарик; я передал и опять лег, поспал немного, как вдруг опять будят, чтобы выдать ординарцам, которые поедут с охотниками, продовольствие и фураж на двое суток. Я выдал и опять лег. Уснул я очень крепко и вдруг слышу, крича!, что поздно и надо вставать. Оказалось, что приехал заведующий охотничьей командой и сердился, что ординарцы проспали. Так и не дали как следует уснуть; устал ужасно...

25 сентября.

— Утром согрели чай, попили с сухарями и только что оделись, как послышался сигнал собираться и строиться в походную колонну; я стал седлать сперва лошадь полковника, а затем — свою. Подседлав свою лошадь, я хотел подъехать к лошади командира, но ее уже не оказалось на месте: пока я седлал свою лошадь и садился на нее, кто-то раньше меня увел ее к командиру; видя это, я поспешил туда, и, когда подъезжал к командиру полка, он уже садился на лошадь. Но лишь только он поднялся на стремя, как вдруг лошадь взвилась на дыбы, дала свечку и свалилась вместе с полковником на землю, причем придавила ему ногу.

Я сейчас же подбежал к нему и помог подняться. Поднявшись, командир выругал меня за то, что лошадь опрокинулась, но я туг не был виноват, так как конюх, пехотный солдат, подал лошадь без меня, причем так туго подтянул ей заднюю подпругу, что лошадь и дохнуть не могла, почему и упала.

Полковник рассердился и не сел на свою лошадь, а сел на мою, а я — на его.

Полк уже ушел, но мы его сейчас же нагнали. Командир полка послал меня к бригадному, спросить, кто охраняет обоз 2 разряда и через какое время обозу двигаться за боевыми частями. Я поскакал и передал, что мне было приказано. Генерал ответил, чтобы обоз держался в 6 верстах от своего полка, а охрана назначена от второй бригады. Получив ответ, я полевым галопом поскакал обратно; вдруг мой конь споткнулся, и я, полетев через голову, угодил прямо в лужу и весь выпачкался. Поймав коня и обтерев, насколько возможно было, грязь, я стал продолжать прерванный путь, а в голове моей проскользнула мысль: «Ну и не везет же мне: на первых же порах все попадаю в ямы; видно, не миновать мне и настоящей ямы, т. е. могилы». Подъехав к полку и доложив ответ генерала командиру полка, я присоединился к своим товарищам ординарцам, и поехал дальше с ними. Прошли мы верст 5, и перед нами открылось непроходимое болото: вода разлилась по оврагам и по дороге. Мы сделали привал. Солдаты натаскали гаоляновых снопов и загрузили ими воду, чтобы можно было проехать артиллерии и пройти пехоте. Все это было сделано быстро, и мы благополучно перебрались через эту грязную желтую лужу и пошли дальше.

Проехали какую-то лужайку, а за ней — небольшую возвышенность с кустами и китайскими могилками. Начальство сошло с коней. В это время проезжала 10 артиллерийская бригада. Спускаясь с возвышенности, лошади побежали рысью; вдруг одна лошадь, на которой сидел ездовой солдат, упала; солдат успел соскочить в сторону, но на лошадь наскочило орудие и переломило ей обе задние ноги. Ее быстро заменили другой лошадью и поехали дальше. Дойдя до деревни Пендиандза, остановились биваком на ночлег. К вечеру поднялся сильный ветер, пошел дождик, стало очень холодно; лошади не стоят спокойно, вертятся во все стороны. Пехотные солдаты поставили для себя палатки, но у нас их не было, и мы кое-как, с трудом, соорудили для себя шалаш и переночевали в нем.

26 сентября.

— Воскресенье. Утром встали, по обыкновению, очень рано, — чуть светало; напоили и накормили лошадей и позавтракали сами. Нам объявили, что будет дневка, и всем людям православного исповедания приказано было исповедоваться и причаститься. Я тоже пошел на исповедь, но меня вскоре позвали к полковнику. Он приказал мне подседлать лошадей, себе и мне, и его коня подать к палатке бригадного командира, что я немедленно же и исполнил.

Но полковник поехал не верхом, а в коляске, а я повел его лошадь вслед за ним, в поводу. Мы направились к тому месту в поле, где собралось много высших начальников. Когда мы приблизились, все сели верхами на лошадей и поехали осматривать впереди лежащую местность, чтобы выбрать подходящие боевые позиции, на случай появления противника.

Командир нашего полка был нездоров и, кроме того, у него болела нога от ушиба, полученного им 25 сентября, когда упала лошадь и придавила ему ногу; поэтому наш бригадный генерал предложил ему остаться на первой же выбранной позиции и ждать их возвращения. Мы остались и принялись рассматривать карту этой местности.

Спустя немного, полковник и говорит мне:

— Шикуц, как ты думаешь, не разбегутся наши солдаты при первой встрече с японцами?

Я ответил, что русские войска никогда не уступят японским, а он мне отвечает на это:

— Да ведь разбежался же полк 54 дивизии, когда ранили командира полка; так и побежали все назад.

Тогда мне захотелось пошутить, и я сказал:

У нас не разбегутся, ваше высокоблагородие, так как нас с вами не убьют: я такое «слово» от вражьих пуль знаю.

Полковник усмехнулся и проговорил:

— Ну, дай Бог, если ты правду говоришь.

Через несколько минут после этого разговора вернулись все начальники, и мы поехали к своим частям. Тем и кончился день нашей дневки.

Вечером легли спать уже с охраной кругом: везде были поставлены сторожевые посты.

27 сентября.

— Утром поднялись по обыкновению рано, убрали палатки, подседлали лошадей и через несколько минут услышали команду: «Под знамя! На молитву! Шапки долой!» Все сняли шапки, помолились, и затем полк двинулся в боевом порядке: охотники и дозоры — впереди и по бокам, так как все предполагали, что сегодня же придется встретиться с нашим врагом.

Мы дошли до деревни Шиулиндзя и, остановившись тут, услыхали первый сильный гул орудийных выстрелов.

Скоро последовало распоряжение занять позиции и укрепить их. Мы быстро принялись за работу и нарыли окопов, редутов, а также и закрытий от вражеских снарядов для орудий.

Китайцы в своих фанзах, все, как один человек, тотчас же затопили свои печи, и дым от них очень высоко стал подниматься над деревней. Это они делали для того, чтобы японцы издалека видели, что у этой деревни находятся русские войска. Таким образом, враг знал, где у нас расположены боевые военные силы и наверняка наводил свои орудия, если только было близко до цели. Но на этот раз, несмотря на сигналы, ничего не произошло: мы всю ночь простояли наготове, без сна, а если кто и прикорнул в окопе, то был залит водой, так как ночью пошел дождь, и все окопы наполнились водой.

28 сентября.

— Утром, часов в 9, получен был приказ выступить вперед, к дер. Сандиандза. Мы быстро собрались и двинулись в путь. Впереди слышалась канонада и, по-видимому, шел сильный бой. Пройдя несколько верст, нам навстречу стали попадаться кое-где идущие и едущие раненые; иногда встречные солдаты вели в поводу раненых артиллерийских и казачьих лошадей; мимо нас, отступая, прошел какой-то полевой госпиталь. Словом, видны были следы жаркого боя.

Дошли мы на место поздно, когда солнце было уже на закате. Лишь только мы остановились, как к нам подскакал офицер с просьбой о помощи генералу Г., говоря, что они уже два дня дерутся без отдыха и без пищи; наш командир обратился к бригадному за разрешением послать подкрепление, но тот без разрешения корпусного командира не мог сделать никакого распоряжения. В это время другой офицер был послан к 285 Мценскому полку. Командир того полка погорячился и сам послал один батальон на помощь, о чем и доложил генералу Б., но тот за это страшно рассердился: «Как, — говорит, — вы осмелились это сделать без моего приказания?! Пошлите вернуть ваш батальон назад!». Но вернуть было уже поздно, так как батальон успел вступить в бой и отлично выручил товарищей.

Наш полк стал рыть окопы. За работу принялись усердно, несмотря на то, что сегодня не получали обеда; при выступлении, кухни не пошли за нами, так как предполагалось вступить в бой, и им велели доставить обед только вечером, когда будет достаточно темно; но в темноте они сбились с дороги и попали в другую часть, где не ели уже два дня; там, конечно, проголодавшиеся солдаты набросились на наши кухни, и к нам прибыли одни порожние котлы; но так как кухни накормили голодающих товарищей, хотя и другой части, то виновникам ошибки ни от начальства, ни от солдат нашего полка неприятностей не было. Одна только офицерская кухня прибыла к нам с пищей; но большинство офицеров было занято в разных местах, и только некоторые свободные, а также и командир полка поели из кухни, остальное же докончили мы. Ночью никто не прилег до самого рассвета, а мы, ординарцы, и лошадей всю ночь в руках продержали.

29 сентября.

— Утром все были готовы к бою и с большим напряжением ждали японцев. Командир полка собрал батальонных и ротных командиров и передал им распоряжение, что нам велено наступать на впереди стоящую деревню. Он объяснил всем, кому и как двигаться, какого держаться направления, и стал показывать на карте соответственные места. В это время раздался оглушительный орудийный выстрел. Все вздрогнули, перекрестились и подумали, что вот, началось, быть может, роковое для каждого боевое дело. Но, оказалось, что это была ошибка: бомбардир, наводчик 10-й артиллерийской бригады, разряжая орудие, нечаянно произвел выстрел. К счастью, все обошлось благополучно, и только двух солдат воздухом с ног сшибло.

Командир полка приказал начать наступление. Было часов 9 утра. Охотники и дозоры вышли вперед, четвертый батальон рассыпался в цепь, а остальные пошли колоннами позади. Только что успели мы подойти под деревню и стали окапываться, как по передовым частям открылась ружейная и пулеметная пальба японцев, и в это же время, как на грех, на горизонте появились и наши кухни, и патронные двуколки. Некоторые из нас подумали: «Ну, слава Богу, кухни едут! Поедим как-нибудь!». Но не успели мы и глазом мигнуть, как японцы их тоже заметили и открыли по ним убийственный артиллерийский огонь. Ужас, что было тогда! Рев, стон, свист, гул, земля столбами пыли кверху поднималась. Все снаряды летели над нашими головами, как из наших 16-ти орудий, так и из японских, потому что японцы, приняв наши кухни и патронные двуколки за нашу артиллерию, направили на них огонь. Вскоре, однако, кухни скрылись, кто куда, и благополучно вернулись обратно. Тогда противник начал брать цель ближе и ближе и почти моментально перенес огонь к нашим окопам. Полковник сошел с лошади и отдал ее мне, а сам сел в окоп. В это время около него, не далее как шагах в десяти, разорвался снаряд, лошади вырвались и разбежались, а я от сотрясения воздуха упал на землю. Когда я вскочил на ноги, то увидел, что полковник поднялся из окопа и смотрит на меня: в это время, как нарочно, возле него ударился в землю и взорвался другой снаряд. Полковник упал в окоп, у меня зашумело в ушах, но я скоро овладел собой и бросился к окопу; смотрю, полковник сидит на земле и только изумленными глазами смотрит на меня:

— Ты, — говорит, — жив?

— Жив, — отвечаю я.

— Да как же это? У твоих ног снаряд разорвался!

А я ему в ответ:

— Да ведь и у ваших ног тоже разорвался снаряд!

После этого враг перенес огонь на нашу батарею. Воспользовавшись затишьем, наши войска стали наступать на деревню и завязали с неприятелем горячую перестрелку.

Когда войска наши вошли в деревню, то японцы опять перенесли весь свой огонь на нас. Ужас, что было тогда! Полковник послал меня передать приказание 14 роте зайти влево за деревню, и я попал в адский огонь. Удивительно, как меня не убило и не ранило тогда!..

В деревне поймали одного хунхуза, который флагами показывал японцам, где находились наши солдаты, и они наверняка разбивали наших. После уничтожения хунхуза враг не стал так метко стрелять по нас.

Стало темно, а за темнотой в скором времени прекратился и сам бой. Я вернулся к полковнику и доложил обо всем, что видел.

Вскоре, после прекращения боя, полил дождь. Раздались оглушительные раскаты грома, молния прорезывала темный покров ночи, и после ослепительных вспышек ее темнота казалась такой непроглядной, что в двух шагах ничего не было видно.

Часов в 11 было приказано всем командирам полков явиться к бригадному генералу Б. Наш командир и я поехали к тому месту, где должен был находиться бригадный генерал.

Дождь не унимался, гром и молния и оглушали, и ослепляли нас, и в этой непроглядной тьме командиру почему-то показалось, что мы едем не туда, куда нужно. «Да знаешь ли ты дорогу?» — спрашивает он меня; я отвечаю, что знаю. Едем дальше. Вдруг он останавливается и начинает меня ругать: «А еще разведчик 1-го разряда, и значок носишь на груди, а сам ничего не понимаешь». Я ответил, что мы едем верно, но он закричал: «Врешь, дурак! Молчи, если не знаешь!.. Болван». Я замолчал. Командир повернул коня и поехал влево; я, конечно, за ним. Ехали-ехали и доехали до деревни, в которой дрались.

При блеске молнии мы увидели разбросанные по земле вещи, винтовки и трупы наших товарищей. Тогда полковник и говорит: «Да, Шикуц, ты прав, не ты, а я сбился с дороги». На обратном пути мы наехали на наши первые окопы и уже отсюда еле добрались по невылазной грязи до генерала Б. Здесь все уже были в сборе и ожидали приезда нашего командира.

Генерал получил приказ, чтобы ночью, незаметно от японцев, отступить, и стал показывать на плане, где и как кому двигаться; чтобы лучше рассмотреть карту, зажгли фонарики; кроме того, некоторые солдатики закурили китайские трубки; я тоже забрался в канаву и закурил папироску из китайской махорки. В это время неприятель заметил свет от фонарей или от неосторожно зажженной спички (ночью свет папироски и то виден далеко), да как запустит по нас орудийный залп! Хорошо еще, что случился перелет, и снаряды упали в озеро, но и без этого залп произвел у нас полнейший переполох. Лошади повырватись из рук, а стоявшие солдаты и начальствующие лица попадали кто куда: иные в канавы, иные попали прямо в озеро, так как было темно, и ничего не было видно.

Японцы выпустили по нас три залпа, не причинив нам, однако, большого вреда, так как поранили только двух наших ординарцев и убили одну лошадь.

По прекращении пальбы мы сейчас же разъехались по своим частям и начали отступать. Шли всю ночь, а дождик не переставал и без милосердия лил, как из ведра.

В начале сегодняшнего боя произошел у нас и комический эпизод. Когда охотники пошли вперед, то прапорщик запаса, бывший помощником пешей охотничьей команды, шел очень бодро и неоднократно говорил: «Мы их разобьем вдребезги! Эй, вестовой! Давай-ка сюда мою бутылочку, я хвачу для смелости». Так повторялось несколько раз и с обязательным прикладыванием к бутылочке «для смелости». Но когда японцы открыли сильный артиллерийский огонь, то прапорщик, закричав: «Да ведь это не война, а смертоубийство!» — моментально сорвал с себя погоны, шашку, фуражку и, бросив все на землю, убежал за бугорок. Все думали, что он помешался.

30 сентября.

— Утром мы дошли до деревни Шиулин-зы. Здесь нас встретил командир корпуса, поздравил с боевым крещением и поблагодарил за первую отличную боевую службу. Мы остановились за деревней. Там уже были построены походные госпитали, и было в них много раненых и умерших от тяжелых ран; им же мы сдали и наших раненых. После сдачи мы пошли дальше, и нам объявили, что мы будем теперь в резерве. Когда мы дошли до деревни Пендсанд-зы, остановились и расседлали лошадей, я немедленно же сварил два котелка чая: один себе, а другой — полковнику и адъютанту; вскоре же подоспели и кухни с обедом. Подали сигнал к обеду, и наши солдатики бросились с бивака к кухням; я тоже побежал туда, но не успел набрать в котелок борща, как ко мне подбежал полковой горнист и говорит: «Беги скорее к командиру полка». Я сейчас же передал свой котелок артельщику, чтобы он оставил мне борща, и побежал к командиру полка. Не успел я добежать до него, как раздался сигнал тревоги. Солдаты начали ругаться, так как 3 дня уже не ели ничего горячего, да и теперь, как говорится, из-под носа обед увертывался; но на их ругань никто не обращал внимания: и здесь и там раздавалась команда: «Стройся в колонну!».

Солдаты спешно бегут, кто порцию в зубах держит, кто котелок с борщом торопливо несет, кто уже сел на землю и спешит на скорую руку поесть, но, на его горе, борщ очень горяч, и есть его быстро невозможно.

Я скоро подал коня полковнику, и мы поехали вперед, а за нами двинулся и полк.

Пошли немного вправо от той дороги, по которой сюда шли. Долго мы двигались в боевом порядке, и стало уже темно, когда, наконец, остановились и сделали привал. Через несколько времени подвезли кухни, и тут уж мы успели поужинать. Моего котелка я уже не нашел и поел с товарищами. Но только что мы поужинали, как подъехал казак с распоряжением, чтобы мы повернули влево к какой-то деревне и дожидались там нового распоряжения.

Мы поднялись и пошли в указанном направлении, но в темноте пробродили всю ночь и не нашли искомой деревни; перед рассветом остановились привалом, так как все сильно устали. Каждый ткнулся в землю, кто как мог, не выпуская из рук винтовок, а мы еще и лошадей в руках держали. Было очень плохо, сыро и холодно, и мы еле дождались белого дня. Когда же рассвело, то оказалось, что мы всю ночь кружились около той самой деревни, которую искали, и остановились недалеко от нее.

1 октября.

— Утром мы выступили в боевом порядке, так как получено было приказание двигаться в сторону неприятеля, на деревню Куслимту. Пройдя в этом направлении верст семь, мы заметили впереди себя какие-то мелкие беспорядочные колонны. Когда мы рассмотрели их, то оказалось, что это идут гурьбами китайцы, китаянки и их дети, тащат свое имущество и гонят скот: ослов, мулов, свиней и пр. Маленьких детей китайцы несли на коромыслах, в корзинах, побольше — сами шли, шли также пешком и китаянки. Но жалко было смотреть на этих несчастных женщин, так как ноги их с детства уродуются, и они носят такие маленькие башмаки, которые вряд ли полезли бы на ногу пятилетнего европейского ребенка; они шли с палками, чтобы ветер не сшиб их с ног, так как ноги их, по слабости своей, не выдержали бы даже небольшого ветра. Я ехал с полковником рядом и сказал ему, указывая на китайцев:

— Верная примета, что сегодня будет бой в том месте, откуда бегут, спасая свою жизнь и имущество, эти китайцы.

— Да, — проговорил полковник, — несчастные, бедные люди! Все-то их обижают!...

И только лишь проговорил он эти слова, как начали раздаваться раскаты орудийных выстрелов. Наша бригада, двигаясь сперва на дер. Куалимпу, потом повернула на дер. Шиулиндзу, затем опять на Куалимпу, и стали мы подходить уже к деревне, как пошел сильный дождь и моментально превратил землю в невылазную грязь. В это время к нам подъехал офицер из 6 корпуса и передал приказание корпусного командира, чтобы поспешить на помощь Юхновскому и Епифановскому полкам. Мы быстро прошли через дер. Шиулиндзу и лишь только вышли на другую сторону, как видим, что эти два полка отступают, и солдаты бегут, кто и как попало. Японцы, видя их бегство и смятение, стали осыпать бегущих снарядами, которые начали достигать и наших частей. Полковник послал меня вернуть 3-й и 4-й батальоны нашего полка, которые были впереди и левее нас. Я поскакал карьером, передал приказание и поскакал обратно. Но не успел я проскакать и ста шагов, как был осыпан снарядами и спереди, и сзади, и сбоку; чтобы сколько-нибудь укрыться от них, я вскочил в группу ветел, где были китайские могилы, быстро соскочил с лошади и сел за высокой могилой под деревом. Пока я сидел, ко мне собралось много беглецов из разбитых полков: кто без винтовки, кто без вещей, а один солдатик прибежал в одном сапоге. Я его спросил:

— Что ты в одном сапоге, ранен, наверное?

— Нет, — говорит, — не ранен, а, бежавши, в грязи увяз, еле выскочил, сапог там и остался, да и винтовку там же бросил.

Я велел было ему идти за винтовкой, но он так меня выругал, что небу жарко стало:

— На что она мне нужна? Мало их у нас, что ли?..

Как только притихла орудийная пальба, я стал продолжать свой путь.

Полк наш пошел через деревню Куалимпу. В этой деревне был винный, или, вернее, ханшинный завод и несколько магазинов и мелких лавок. Все бежавшие солдаты набросились на завод, напились до положения риз и принялись грабить дома, лавки и магазины. Китайцы начали было сопротивляться, но солдаты, в возбуждении бегства и опьянения, стали стрелять по ним. В это время через эту деревню проезжал наш корпусный командир, генерал от инфантерии С., и одна из пуль чуть не задела его; тогда стали кричать, что в деревне хунхузы и стреляют по генералу; тот погорячился и приказал бить всех хунхузов. Тут уж пьяные солдаты принялись избивать беззащитных китайцев, не разбирая ни пола, ни возраста. Я доложил нашему командиру полка обо всем происшедшем, он, в свою очередь, доложил генералу, и тогда тот приказал послать одну роту выгнать пьяных мародеров. От нашего полка была послана на усмирение 12-я рота. Я сам видел, как несколько детишек были проткнуты штыками и выброшены через окна на улицу; одна женщина искала спасения на крыше, но безжалостные солдаты и там достали и прокололи ее штыками. Душа содрогается при воспоминании об этих зверствах! Чего только там не было! Боже мой, женщины и дети кувыркались на улицах, поднимались, снова падали и плакали, кричали, стонали, молили о пощаде, но пощады не было, даже в бездыханные трупы солдаты втыкали штыки и бросали их в озеро или, вернее сказать, в пруд, который находился возле завода. Когда повыгнали из деревни этих злодеев, то у каждого из них оказались за плечами узлы и мешки, в которых был разный хлам: шелк, чесуча, женские и детские платья, а один захватил даже мешок с женской обувью, которая так мала и уродлива, что решительно никому на свете, кроме китаянки, не может быть годна.

Мы остановились на ночлег недалеко от этой деревни. Дождь не переставал. К нам присоединился эскадрон 52 драгунского Нежинского полка, который до нас стоял в этой деревне 5 суток, и очень хорошо отозвался о жителях этой деревни, говоря, что они очень добрые, смирные и никогда хунхузов там не замечалось. Всю ночь мы провели наготове, не раздеваясь, и с оружием в руках.

Для офицеров мы сделали из гаоляна шалаш. Полковник, войдя в него, велел подать две лошадиных попоны, одну, — чтобы под стелиться, а другую, — чтобы укрыться. Я подал и остался в шалаше, послушать офицерские разговоры.

— Да, — проговорил полковой адъютант, — многие из нас в прошлый Покров кутили, а в настоящем году в России за нас другие кутят, а мы здесь даже чаю напиться не можем, кухни не доставили пищи, вьюки не пришли, а у солдатиков нет даже и сухарей...

Я в это время подошел поближе и попросил разрешения сварить для них чай. Полковник разрешил, но с тем, чтобы не было видно огня. Я взял 2 котелка, пошел в деревню, вскипятил чай и принес один котелок им, а другой себе оставил. Принес им также и 4 сухаря, которые нашлись у меня в кобуре у седла. Они выпили по кружке солдатского чая и говорят:

— Не совсем хорош! Чесноком воняет и на зубах хрустит, да и маловато. Нельзя ли еще один котелок сварить?

Желая исполнить их просьбу, я подал им и свой котелок: они посмотрели и говорят:

— Что он такой серый и густой?

— Воду из колодцев выбрали, — ответил я, — и всю взмутили, поэтому она и белая, как из лужи.

Они усмехнулись и сказали:

— Ну, ладно, сойдет для праздничка Покрова. Другие прибавили:

— Вот так праздничек Покрова Пресвятой Богородицы! Задал нам перцу, век не забудем его!

2 октября.

— Утром, когда стало совсем светло, командир полка собрал батальонных командиров и поехал с ними осмотреть места, где и как проехать, чтобы выбрать удобную позицию. Когда мы подъехали к позиции Епифановского полка, японцы заметили нас и начали засыпать снарядами, но, благодаря перелету, не причинили нам вреда и скоро прекратили пальбу. Мы вернулись в деревню Северную Безымянную, куда к нам подошел и весь наш полк. Враг вновь открыл по нас артиллерийский огонь, но мы укрылись за деревней и за стенами китайских фанз.

Скоро мы нарыли окопов и, заняв позицию, стали ожидать наступления японцев. Но ни они, ни мы в этот день не наступали.

Наша артиллерия расположилась в лощине, позади деревень Северная Безымянная и Доалентунь. Командир нашего полка был назначен начальником этого боевого участка и потому поехал осмотреть, как поставлена артиллерия, и мне велел ехать вместе с ним; одной роте он приказал идти для охраны батарей.

Одна батарея была поставлена в лощине, за озерком, за группой сосенок, а другая — немного впереди и влево, в гаоляне, который хорошо закрывал ее.

Рота, назначенная для охраны батареи, выйдя из деревни, очутилась на открытом месте, неприятель тотчас заметил ее движение и открыл по ней артиллерийский огонь, но огонь был очень редкий и, кроме того, с сильным перелетом снарядов.

Полковник приказал мне провести роту оврагом. Только что отскакал я несколько сажен, как на меня градом посыпались снаряды. Я соскочил с лошади и бросился в глубокий и узкий овраг, где и прилег к земле, притаив дыхание. Кругом снаряды так и рвутся, а конь, мой добрый конь, спустился в овраг и стал щипать траву. Минуты через две неприятель прекратил стрельбу, и я поднялся на ноги и выглянул из оврага. Смотрю, ко мне бегут два санитара с носилками и фельдшер с. сумкой. Бросились ко мне и спрашивают, во что ранен, «Бог миловал, пока ни во что», — ответил я. «А нас, — говорят, — полковник послал к вам, говорит, что или убит, или ранен в овраге мой ординарец Шикуц», Когда я вернулся к полковнику, он очень удивился тому, что ни одна граната не задела меня.

В это время приехал к нам генерал-майор, командир 2-й бригады 55 дивизии и передал приказание открыть огонь с наших батарей по неприятельской батарее. Полковник опять послал меня к нашим батареям, чтобы те открыли стрельбу по деревне Чанляпу, где стояла японская артиллерия. Когда я доложил об этом командиру батареи, то в ту же минуту раздалась команда и наши бомбы полетели к японцам.

Я, желая посмотреть, как работают наши орудия, слез с коня и стал смотреть, немного заткнув руками уши; но конь мой не стоял на месте и все уходил в левую сторону; тогда я взял коня и хотел сесть на него и уехать обратно в полк, но лишь только я поднял ногу в стремя, как раздался оглушительный взрыв и треск, конь мой исчез, и я упал. В голове шумело, в глазах мутилось... Но я скоро очнулся, вскочил на ноги, взглянул на наши орудия и — о, ужас! — переднее орудие лежит на боку, одно колесо разбито вдребезги, а кругом валяются убитые и раненые артиллеристы; на том месте, где я стоял минуту тому назад и откуда оттащил меня мой конь, земля от разрыва снаряда была взрыта, и на ней образовалась большая яма. Опомнившись, я перекрестился и поблагодарив Бога за столь чудное спасение, пустился бегом к своей части. Когда я прибежал к полку, то коня моего уже успели поймать и держали под уздцы, а командир полка с адъютантом стояли невдалеке от него и разговаривали о чем-то. Подойдя к ним, я доложил полковнику, что приказание его на батарею мною благополучно передано. Полковник, увидав меня живого и даже не раненого, очень удивился и обрадовался: «Ты, жив?! А я, увидя, что лошадь пришла без тебя, думал, что уж не увижу тебя в таком молодецком виде. Счастливец, Шикуц! Дай Бог нам всем такое счастье, чтоб снаряды кругом рвались и никого не убивали!...». А у самого слезы так и блестят на глазах.

Весь день простояли мы около этой деревни. Я с ординарцами устроил под толстой стеной закрытие, куда мы натаскали соломы, поставили лошадей и сами поуселись, кто как мог: кто дремал, кто спал. Полковник, адъютант и еще один батальонный командир поместились вместе с нами. Обеда никто не получил, только вечером привезли нам сухариков на вьючных ослах. Мы сварили чаю, напились сами и напоили наших начальников.

Всю ночь мы провели в тревоге, каждую минуту ожидая какого-нибудь происшествия. Китайцы, на день попрятавшиеся от смерти в погребах, ночью повылезли на землю и просили, чтобы им разрешили варить кушанья, так как днем им было воспрещено топить печи, чтобы они дымом не могли давать знать японцам о нашем месте нахождения. Просьбу их удовлетворили, но потом велели им совсем убраться из деревни к Мукдену, чтобы они не смущали солдат, а то последние часто принимали их за хунхузов и нередко убивали.

3 октября.

— Утром нашему полку было приказано передвинуться немного вправо, за кирпичный завод, и наступать на деревню Южная Безымянная. Полк начал двигаться вправо, как вдруг видим, везут обед. Все обрадовались; но оказалось, что это кухни Епифановского полка. На наше счастье, нам все же выдали на каждые два человека по одному котелку борща с китайской капустой, потому что Епифанский полк 1-го октября был сильно разбит и людей в нем осталось мало: в иной роте всего только по несколько человек. Закусив немного горячим, или, как говорят, заморив червяка, мы стали продолжать наше передвижение и делали перебежки частями, чтобы противник не заметил нас и не открыл огня. Пока мы делали перебежки и выравнивались в боевую, линию, к нам подъехал казак и подал донесение о том, чтобы не стрелять по впереди лежащей местности, так как она занята 288 Куликовским полком. Прочитав донесение, полковник все-таки велел продолжать передвижение как можно незаметнее и со всеми предосторожностями. Таким образом, мы дошли до густого и высокого гаоляна. Командир полка с адъютантом и я поехали верхами вперед и, вдруг, видим: в гаоляне стоят какие-то странные, высокие зарядные ящики. Стали их рассматривать в бинокль, но ничего не могли разобрать. Я попросил у полковника бинокль и тоже стал смотреть и заметил, что кто-то там как будто то встает, то опять садится; в другом месте тоже кто-то шевелился... Я передал бинокль полковнику, и он увидал в него то же самое и был очень удивлен, так как казак только что донес ему о занятии этой деревни русскими.

Я попросил, чтобы меня пустили осмотреть эти странные предметы поближе, но полковник не соглашался, говоря, что этот обман нарочно устроен японцами, и дал свое согласие только по просьбе адъютанта С., но советовал мне быть крайне осторожным. Я выхватил из ножен шашку и поехал к тому месту, где стояли кажущиеся ящики. Вдруг слышу слабый голос: «Земляк, спасите!.. Земляк, спасите!». Голос был слабый и глухой, точно из-под земли, и кричавшего нигде не было видно. Но неожиданно я заметил его движение: он махал фуражкой, что издали мы и приняли за вставание и опускание человека.

Увидя его. я обрадовался, но он был в таком положении, что, глядя на него, сердце кровью обливалось, и слезы невольно потекли из глаз. Он сидел на гаоляне; левая нога, которую он держат зубами за привязанную к ней веревочку, и левая рука были перебиты; лицо было страшно бледное, и во рту виднелись какие-то белые лохмотья. Он объяснил мне, что, кроме него, тут есть еще много таких; иные отстали, иные уползли вперед; он тоже уполз с ½ версты от того места, где его изувечило, только благодаря тому, что упирался правой ногой и левой рукой в землю, а разбитую ногу подтаскивал зубами за веревочку. Многих его товарищей перебили в окопах 1 октября.

Я поехал дальше и увидел в овраге еще двух чуть живых и не могущих говорить солдатиков; смотрю дальше: у китайских могилок, в ямочке, сидят еще 4 человека, пригнувшись друг к другу. Они стали просить меня спасти их. Я быстро повернул коня и поскакал доложить полковнику о том, что я увидел. Сейчас же были посланы носилки и фельдшера, которые и подобрали этих несчастных. Один из них сказал, что тут же где-то должен быть их израненный ротный командир, который ночью был еще жив, так как стонал недалеко от них.

Я поехал дальше, в надежде найти еще кого-нибудь из забытых на поле битвы раненых.

Проехав немного вперед, я увидел, что среди гаоляна стоят наши 4 зарядных ящика и тут же лежат 28 убитых лошадей в хомутах, а кругом — трупы солдат в разных позах, кто вверх, кто вниз лицом, кто боком, кто в одиночку, а в некоторых местах — целыми кучами, друг на друге. По-видимому, они стреляли под прикрытием трупов своих же товарищей, и рядом с убитыми умирали и сами славной и почетной смертью.

При виде всего этого, в моей душе что-то дрогнуло, похолодело, и сделалось страшно, жутко и тяжело. Я тронул коня вперед, но и конь, точно понимая, где он находится, начал беспокойно фыркать и неохотно трогался с места. Я оглянулся назад и увидел, что наши войска приближаются ко мне, но находятся еще верстах в двух позади меня. Я проехал еще немного вперед и наткнулся на самую ужасную картину, при виде которой у меня, от охватившего меня ужаса, по всему телу пробежали ледяные мурашки и кровь в жилах застыла... Передо мной тянулись по земле наши окопы, переполненные трупами солдат 220-го пехотного Епифановского полка. Они лежали грудами, в самых страшных беспорядочных позах, как сваленные кучами дрова на тесных дровяных дворах. Остановившись здесь немного, я поехал было дальше, но лишь только я перебрался за окоп, как мой умный добрый конь внезапно бросился в сторону и назад, и в то же мгновение на меня посыпался со всех сторон град взвизгивающих и свистящих пуль. Они летели и сзади, и справа, и слева. Мой конь не требовал понукания, он летел во весь дух, не обращая внимания на встречавшиеся по пути препятствия. Вдруг он вздрогнул всем телом и, сделав еще несколько скачков, грохнулся о землю и заржал каким-то неестественным, душу надрывающим голосом. Он захотел приподняться, но уже не смог и только жалобно застонал и повалился на бок. Что было дальше с моим другом, неоднократно спасавшим мне жизнь, я не видел, так как, не думая уже ни о чем, я пустился бежать без оглядки за видневшийся невдалеке бугорок. Забежав за него, я оказался уже в безопасности от неприятельских пуль. Оглянувшись в сторону наших войск, я увидел, что к этому же бугорку были посланы два орудия, чтобы прикрыть отступление наших частей; но лишь только артиллеристы хотели повернуть орудия дулами к неприятелю, как наши солдаты пустились наутек. Командир полка соскочил с лошади и вместе с прочими офицерами старался шашками и криком остановить убегающих. Ротный командир капитан Р. схватил свалившийся с плеч дождевой плащ и. размахивая им в воздухе навстречу бегущим, стал бить им убегающих солдат. Но все старания их не привели ни к чему, и все разбежались в разные стороны. Видя это, и прибывшие орудия дали тягу, так как оставаться без пехотного прикрытия им было невозможно. Когда прекратилась стрельба японцев, я побежал к полковнику и доложил ему, что коня моего убили, а я каким-то чудом остался цел и невредим. Увидя меня живым, он обнял меня, поцеловал и, заплакав, стал благодарить меня: «Большое, — говорит, — тебе спасибо! Ты спас мой полк! Если бы японцы не открыли по тебе огня, я повел бы полк дальше и был бы разбит; теперь же только ранено несколько нижних чинов и 1 офицер. Хотя и не жаль бы было этой орды!... Видел ты, как разбежались во все стороны?... О, Господи! Да что же с ними делать на войне, когда они, не видя даже врага, бегут от одних выстрелов!... Что же будет, когда придется драться врукопашную?! Да разве их заставишь? Они разбегутся все и нас бросят на произвол судьбы».

После этого мы отступили к кирпичному заводу, где нас уже ожидали разбежавшиеся солдаты. Было темно. Выслали дозоры, поставили впереди посты и послали охотников в секрет, а затем уже и сами расположились ночевать. Для полковника устроили шалаш в кучке ракиток, а мы, ординарцы, попривязывали лошадей к деревьям и, кто лежа, кто сидя на земле, стали в полголоса разговаривать обо всем пережитом за этот день. Мне дали лошадь офицера, которого сегодня ранили. Прошло некоторое время, вдруг, слышим, на левом фланге нашего полка раздались редкие выстрелы, а за ними и залп. Полковник скомандовал: «В ружье!». Команда эта мигом была исполнена, и все ждали приказания стрелять, но полковник молчал. Взяв меня с собой, он поехал на тот фланг, где поднялась стрельба. Оказалось, что наши стреляли по своим же и убили 6 человек. Случилось это таким образом. Посланные вперед чего-то испугались и бросились бежать назад; наша цепь в темноте приняла их за японцев и открыла по ним огонь. Один добежал было до окопов, крича: «Свои! Свои!» — но тут же был заколот штыками.

Этим печальным происшествием и закончился день 3 октября.

4 октября.

— Утром я попросил разрешения у полковника съездить к моей убитой лошади, чтобы взять с нее седло и мои вещи. Долго полковник не соглашался отпустить меня, но, наконец, разрешил, велев только взять с собой еще двух ординарцев и не ехать, а идти пешком. Я взял ординарцев, и мы пошли к тому месту, где лежал мой убитый конь. За ночь бродячие собаки успели уже попортить его. Осмотрев коня, я увидел, что весь зад его был разбит пулями. Мы сняли с него седло, уздечку и хотели закопать в землю, но, к сожалению, не захватили с собой лопаток. Отсюда мы прошли к убитым артиллерийским лошадям, сняли с них 2 новых хомута, а я захватил еще валявшуюся на земле шашку, и мы благополучно вернулись на свой бивак или, вернее, на свою боевую позицию.

К вечеру полковник со своим штабом перешел с этого места на кирпичный завод; сам он поместился в фанзе, а мы — в горне, где китайцы выжигали раньше кирпичи; лошадей поставили в яме, из которой бралась глина. За фанзой было небольшое озеро. Вечером, как только стемнело, нам привезли обед, которого мы уже три дня не получали. При виде горячей пищи все точно ожили, поели, как следует, а некоторые с голодухи объелись и заболели животами, но, впрочем, вскоре же и оправились от болезни. В этом кирпичном горне, к нашему удовольствию, чая можно было варить сколько угодно, так как не было видно света от огня.

5 октября.

— Сегодня начали копать окопы, ложементы и землянки для помещений. Обед, хлеб и порции стали привозить вечером, когда смеркнется, чтобы враг не заметил и не открыл по кухням огня. Боя не было.

6 октября.

— Утром ходили за кормом для лошадей в сторону неприятеля, где лежали убитые артиллерийские лошади и стояли зарядные ящики. Набрали чумизы, сняли 2 хомута и, взяв еще несколько вещевых мешков с убитых солдат, благополучно вернулись к своим. По возвращении, я, во главе с ординарцами, стали просить полковника разрешить нам вывезти из гаоляна наши зарядные ящики, но полковник, опасаясь заложенных мин, не разрешил этого. Вечером я сопровождал его в штаб дивизии, находившейся в дер. Куалимпу, той самой, которую грабили 1 октября наши пьяные солдаты. Назад мы вернулись пешком, ведя лошадей в поводу, потому что везде были ямы и канавы, и командир боялся свалиться с лошадью в них. Таким образом, мы дошли благополучно до кирпичных заводов.

7 октября.

— В 11 часов дня японцы заметили наши войска за работой над землянками и открыли по ним артиллерийский огонь. Выпустили более ста снарядов, но лишь ранили несколько человек нижних чинов и разбили несколько винтовок, стоявших в козлах за работавшими.

8 октября.

— Сегодня я сопровождал полковника, ездившего вместе с генералом Ф., исполнявшим за болезнью бригадного командира Б. его обязанности, в дер. Куалимпу на ханшинный завод для осмотра и распределения большого количества гаоляна, чумизы, гороха, кукурузы и пр. зерна, найденного на заводе солдатами. Там же, в угольном мусоре, нашли 20 шт. пудовых банок с керосином, который отдали нашему полку и артиллерии; кроме этого, в навозе нашли еще ящик с одеждой и разным китайским богатством; все эти вещи были разобраны солдатами.

9 октября.

— Сегодня командир полка ходил со мной пешком осматривать выкопанные окопы и бойницы, а также, чтобы указать места, где нужно было нарыть волчьих ям на случай, если бы неприятель вздумал наступать на наши позиции. Вечером писали список отличившихся в боях, и меня записали первым.

10 октября.

— Сегодня я получил 3 письма из великой и дорогой для меня родины; два из них от товарищей, а одно — от сестры. Сел я за фанзой, прочел письма и, хотя некоторые известия и были приятны, но, в общем, письма навеяли на меня тяжелую грусть. Вспомнились недавно еще проведенные с ними дни, и стало на душе так тяжело, что захотелось плакать. Но почему-то стыдно стало предаваться грусти, и я, чтобы развлечься, поспешил пойти за чумизой для лошадей и за дровами, чтобы погреться и сварить чай; за этим делом я и развеял свою грусть.

11 октября.

— Утром, после уборки и завтрака, я оседлал свою лошадь и проездил ее. Командир полка велел мне проездить и его лошадь. Оседлав его лошадь, я проехал за деревней к тому месту, где стояли зарядные ящики, но их уже не оказалось там: они, были увезены в эту ночь японцами. Я хотел было проехать дальше, но меня заметили и дали по мне несколько выстрелов. Я быстро повернул влево, чтобы спрятаться за бугорок, но тут неожиданно попал на позиции другого полка. Меня задержали, и когда я задержавшим назвал мой полк и свое звание, они не поверили мне: из-за моих берейторских погон они приняли меня за какое-то подозрительное лицо и под конвоем отправили в наш полк. Здесь все выяснилось, но за то, что я самовольно поехал в такое опасное место, да еще на лошади полковника, мне досталось от него порядочно; но все-таки, под конец, он похвалил меня за то, что я ничего не боюсь.

12 октября.

— Утром, после чая, я устроился за фанзой, на доске, писать ответы на присланные мне письма. Вскоре к нам в полк приехал священник и полковой казначей для выдачи суточных денег. За получением денег приехало еще несколько человек офицеров. Неприятель, очевидно, заметил эту кучку, да как пустит по ней 6 снарядов! Счастье наше, что все снаряды перелетели через головы и попали в озеро за кирпичным заводом, отчего, кроме переполоха, вреда нам не сделали. Один только снаряд разорвался в воздухе, и несколько шрапнельных пуль попали в фанзу и побили чайную посуду, а одна пуля пробила вьючное седло командира полка, которое лежало возле фанзы, недалеко от лошади его.

13 октября.

— Сегодня ходили очень далеко в поле собирать чумизу для лошадей, которую и складывали затем в скирды на зиму или, вернее, на то время, когда на полях ее уже более не будет. Часов в 5 вечера приехал заведующий оружием и доложил, что без вести пропал солдат, который был при обозе I разряда, с вьючной лошадью командира полка. Солдат этот был у нас в полку 9 октября, приносил белье командиру и в тот же день ушел обратно в обоз. В полку думали, что он в обозе, а там, видя, что он не явился, решили, что он, вероятно, оставлен при полку, поэтому о нем и не докладывали до сегодняшнего дня. Сейчас же были посланы люди для розыска, которые сегодня же и нашли его в овраге с распоротым животом; внутренности его валялись в канаве, но деньги его, 4 р., были целы; при нем же уцелела и винтовка его за плечами, из чего можно было заключить, что его убили местные китайцы за какое-нибудь насилие над ними.

14 октября.

— На рассвете к нам привезли 8 мортирных пушек и поставили в овраге, под деревней, чтобы вечером разбить и до основания сжечь дер. Чанлянпу, так как в ней расположились и укрепились японцы. Часов с 10 утра из японских батарей началась сильная канонада по всему нашему фронту и по батареям 6-й артиллерийской бригады, которая была у нас на правом фланге, т.е. между деревней Шиулиндзу и кирпичным заводом.

Противник начал уже было пристреливаться, но вскоре перенес огонь влево и стал делать сильный перелет, так что своими снарядами доставал до деревни Куалимпу и разбил там два передка от орудий и ранил несколько лошадей и людей. В это же время открыли огонь и все наши батареи. Ужас, что было тогда! Гул от орудий, вой шимоз, треск рвущихся снарядов, пыль от разрыва вражеских ядер!... Через несколько минут этого страшного боя наши батареи заставили замолчать неприятельские, и вслед за ними — и сами прекратили огонь.

Вечером к нам приехали казаки и несколько офицеров из штабов корпуса и дивизии. С ними вместе прибыли поручик С. и вольноопределяющийся Б. 51 драгунского Черниговского полка. Все они зашли к нашему командиру полка, пили у него чай и расспрашивали, как лучше пробраться до дер. Южная Безымянная. Услышав об этом, я стал просить у командира полка, чтобы он отпустил меня с ними на разведки. Но он не согласился, говоря, что еще будет время отличиться, так как нам самим придется делать разведки. В 9 часов вечера началась бомбардировка дер. Чанлянпу из мортирных пушек. Мы все вышли смотреть, как будет загораться деревня. Долго ничего не было видно, кроме огненных столбов от разрывов падавших бомб. Но вскоре, в темноте ночи, стало разгораться зарево от двух загоревшихся фанз. Японцы быстро, однако, потушили пожар, и все небо опять почернело.

После этой стрельбы наши охотники вместе с капитаном Н. и другими офицерами пошли атаковать деревню Южная Безымянная.

Говорят, тут была горячая схватка, дрались всю ночь, и лишь под утро, закричав «Ура!», наши взяли деревню штурмом. Потеряли мы лишь несколько нижних чинов да ранили в живот капитана Н, Утром его принесли на носилках к нам в полк, а от нас отправили в Мукденский госпиталь.

15 октября.

— Утром командир полка приказал солдатам вырыть ему землянку сбоку кирпичного горна и сделать потолок потолще, чтобы не мог его пробить снаряд, а нам — вырыть глубокую канаву за фанзой для стойла лошадям. Весь день мы работали, но не успели докончить своей земляной конюшни.

Вечером получили приказ, чтобы из мортирных орудий выпустить 160 бомб по деревне Чанлянпу и уничтожить ее до основания. Была ужасная, чудовищная ночь! Наша мортирная батарея разбивала японскую дер. Чанлянпу, а японцы — нашу дер. Южную Безымянную, которую только вчера взяли штурмом наши охотники.

Поднялся оглушительный грохот. 8 мортир беспрестанно извергали гром и молнию, и казалось, что земля стонала и дрожала под ногами, а тут еще вспыхнули два пожара от неприятельских снарядов. Хорошо еще, что нашим охотникам вечером приказано было очистить дер. Безымянную и занять сел. Вуджуин, почему японская батарея не причинила нам никакого вреда, но зато несчастные китайцы понесли огромные убытки, так как все селение было буквально уничтожено.

16 октября.

— Сегодня с утра принялись заканчивать конюшню и к вечеру окончили; сделали из перекладин стойла на 14 лошадей. Солдаты тоже окончили землянку; осталось лишь поставить печь, и можно было бы переходить на новоселье, но это уж отложили на следующий день. Но, к сожалению, нам не пришлось стоять здесь до завтра. Только что все поутихло, и кто уже спал, кто сидел возле лошадей и, согнувшись, храпел, как вдруг подъехал казак и подал полковнику пакет с распоряжением, чтобы сегодня же ночью мы перешли в дер. Шиулиндза, верст за 5 вправо от нашего места. Ординарцы стали ругаться: «Вот так поработали и пожили в фанзе!». Мы ведь предполагали, что, когда полковник перейдет в землянку, то мы займем его освободившуюся фанзу, да нашим мечтам не пришлось осуществиться, почему и без ругани не обошлось. Но рассуждать было некогда. Приказано было сделать передвижение как можно тише, незаметно для противника. Хотя и жаль нам было оставлять наши труды без пользы, но делать было нечего, и мы скоро собрались и поехали вместе с полковником вперед, а за нами двинулся весь полк. Всю эту ночь мы провели, не слезая с лошадей: то ездили по новой позиции и расставляли роты, согласно диспозиции, то выбирали места поудобнее для боевой обороны. Мы предполагали, что японцы скоро перейдут в наступление, и готовились встретить их.

Мы поместились с полковым штабом в деревне, в фанзе без окон и дверей и только с одним котлом и теплым каном, на котором было хорошо спать, так как сверху, хотя было и холодно, но зато снизу хорошо согревало. Жаль только, что нельзя было долго спать.

17 октября.

— Утром рано командир полка поехал со мной осматривать новую позицию, чтобы хорошенько ознакомиться с ней. Кроме меня, он взял с собой еще двух ординарцев-казаков, которые были прикомандированы к нам для посылок. Объехав позицию и осмотрев впереди лежащую местность, полковник указал места, где нужно было сделать окопы и землянки для людей; после этого мы вернулись обратно.

18 октября.

— Днем, часов в 11, с японских батарей началась артиллерийская пальба. Немного погодя, наши стали отвечать им, но перестрелка, не причинив никому вреда, скоро прекратилась с обеих сторон. Часов в 10 вечера у нас послышалась сильная ружейная перестрелка. Полковник закричал: «Шикуц! Подавай лошадей!» Я быстро подал ему коня, он сел, поехал, а за ним и я со всеми остальными ординарцами. Оказалось, что перестрелка началась по недоразумению. Охотники открыли стрельбу, неизвестно по кому: кому-то что-то почудилось, и начали стрелять. Ни раненых, ни убитых, ни с той, ни с другой стороны не найдено. Мы вернулись благополучно в фанзу и, не расседлывая лошадей, и не раздеваясь, легли отдыхать. Дежурные и дневальные не спали всю ночь.

19 октября.

— День прошел спокойно, без стрельбы, и мы с командиром полка и начальником штаба дивизии ездили по позициям, своей и артиллерийской. Проездили почти до самого вечера. Ночь тоже прошла спокойно, хотя мы из предосторожности и не раздевались. Ночью полил дождь, и поднялся сильный ветер. Лошади наши, стоявшие под открытым небом, стали беспокоиться и не стояли на месте, часто отрывались от коновязи, бродили по двору и дрались с другими лошадьми, почему нам, в конце концов, пришлось продержать их всю ночь в руках.

20 октября.

— Часов в 12 дня к нам привезли обед для солдат; приехало одновременно 16 кухонь. Их скоро заметили японцы и засыпали шимозами. Кухни, конечно, понеслись во весь дух, куда попало, и скоро скрылись из виду. Неприятель успел поранить двух лошадей и разбить один котел, но все же мы кое-как пообедали. После обеда приехал казначей выдавать жалованье офицерам. Некоторые из них прибыли сами, а за остальными посланы были 2 ординарца. Из-за этого началось движение по позициям полка, которое не ускользнуло от внимания противника, и он открыл огонь, причем оказалось двое убитых и трое раненых.

21 и 22 октября.

— Вчера все было спокойно, а сегодня у нас праздновался полковой праздник. Собрались офицеры и по 10 человек нижних чинов от каждой роты полка. На площади поставили столик, пришел священник, отслужил обедню, благодарственный молебен о здоровых и панихиду о воинах, на бранном поле убиенных, и обо всех умерших. По окончании богослужения командир полка поздравил присутствовавших с полковым праздником и пожелал всего хорошего на многие лета и победы над врагами. Угощения никакого не было, потому что его негде было достать.

Сегодня я получил два письма: одно из Москвы — от сестры, и очень радостное, а другое — из г. Тамбова, очень печальное. Но и печаль, и радость, — каждое известие с далекой родины очень дорого и мило, и я тотчас же сел писать ответы на родину своим родным и знакомым. Чтобы поздравить нас с полковым праздником, во время обеда приехали к нам начальник дивизии, генерал Б., с начальником штаба; наш полковник и я с двумя казаками сопровождали их по позиции. По осмотре позиции, генерал Б. с начальником штаба ухали в штаб, а мы с полковником отправились в дер. Вуджуин, чтобы раздать отличившимся охотникам 5 георгиевских крестов. Командир полка сам навешивал на грудь героев кресты и целовал каждого в щеку. Потом собрались офицеры, и я подал им две бутылки вина, которые им следовали за полковой праздник. После этого мы поехали обратно в свою деревню.

Вернувшись, полковник и говорит мне: «Вино-то им дали, а закуску и забыли захватить. Вот головка сыра, коробка сардин и кусок копченого окорока — все это нужно отослать им». Я попросился у полковника отвезти закуску сам. «Что ж, — говорит, — можешь, если желаешь; но только будь поосторожнее, не обнаруживай себя и не езди на посты». Я захватил закуску, сел на другую лошадь, отдыхавшую до обеда, и скоро очутился у охотников. Когда я подал офицерам закуску, они стали выпивать и меня угостили коньяком. Один из них, подпоручик Р., очень храбрый офицер, выпив сам, говорит мне: «Пей, ординарец, да и пойдем захватим японца в плен». Конечно, я согласился, и мы, взяв с собой бинокли и ружья, да человек 6 охотников похрабрее, пошли. Шли мы недолго, потому что японцы находились близко от нас. Чтобы лучше рассмотреть, где расположился их пост, я забрался на дерево, а остальные пошли дальше. Не успел я еще рассмотреть что-нибудь, как раздались выстрелы, и мимо меня засвистали японские пули. Одна, ударившись в дерево, с рикошета попала мне в подбор сапога. Я с испуга свалился на землю, но очень удачно, так как было невысоко от земли.

Смотрю, — наши три солдата бегут обратно. Я спрашиваю их: «Где же остальные?» Они отвечают, что все ползут обратно по гаоляну. Тогда, видя, что попытка наша овладеть японцем не удалась, я пустился бежать в деревню, взял коня и благополучно вернулся в полк. К вечеру, смотрю, несут на двух носилках одного солдата и офицера, того самого, который угощал меня коньяком. Он объяснил мне. как у них все это произошло; оказалось, что, когда я уехал обратно в полк, они снова вернулись к японцам попытать счастья, но японцы их уже подстерегали и сильно поранили; волей-неволей им пришлось отступить; и хорошо еще, что их успели вынести из огня 4 охотника, а то бы нам больше не видеть их живыми. Офицер был тяжело ранен 4 пулями: 2 пули — в грудь, 1 — в руку и 1 — в левую ногу; охотник тоже ранен был двумя пулями.

Сегодня ночью в двух местах завязывалась перестрелка, но скоро прекращалась.

23 октября.

— Командир полка, узнав о вчерашнем происшествии, поехал со мной в дер. Вуджуин, узнать все подробности. Когда он услышал, что и я принимал там участие, то стал пробирать меня, и здорово мне досталось от него на орехи!

В это время к охотникам прибыла конно-охотничья команда Бузулукского полка и взвод Оренбургских казаков для несения сторожевой службы и постановки застав между деревнями Шиулиндзя и Вуджанин. Заставу поставили у фанзы, на дороге, возле дер. Вуджанин. Впереди этого места был небольшой сосновый лесок и в нем — высокие китайские могилы.

Командир полка объехал позиции и приказал всем быть повнимательнее, в особенности ночью, потому что японцы были очень близко и могли внезапно сделать на нас нападение. После этого мы вернулись в свою деревню; конные ординарцы и караул были там тоже настороже. Часов в 11 ночи послышалась сильная стрельба из винтовок. Мы все были наготове и ждали какой-нибудь команды. Командир полка приказал подавать ему коня, как вдруг к нему подлетел казак и с растерянностью доложил: «Ваше высокоблагородие! Поскорей уезжайте отсюда! Нас японская кавалерия объезжает! Всех нас с постов сбила!». Полковник прогнал его и послал ординарцев передать всем нашим ротам, чтобы они не уступали и бились до последней капли крови. После этого мы поехали с ним на позицию. По дороге нам встретились человек 20 конно-охотничьей команды Бузулукского полка, которые доложили полковнику, что их с постов и застав согнали японцы, что японцев очень много, и сильная кавалерия обходит деревню со всех сторон. Не обращая внимания на эти донесения, полковник погнал их на свои места, и сам поехал с ними. Стрельба стала утихать. Мы подъехали к нашим охотникам, которые все еще стояли на своих местах и были в недоумении от быстрого исчезновения японцев; они даже не верили этому и ожидали какого-либо ловкого обмана со стороны неприятеля. Кругом слышался лай, вой и визг одичавших собак, которых в этой местности бродило великое множество.

На расспросы командира полка, кто и в каком месте видел неприятеля, охотники ответили, что они сами никого не видели, но открыли огонь по указанию казаков; всех японцев отбили, и, наверное, в леске, около могил, будут найдены убитые и раненые.

Из-за темноты ночи мы не пошли разыскивать раненых и убитых и простояли всю ночь наготове в сильном напряжении. Кроме лая и воя собак, ничего не слышали, и японцы больше не наступали.

24 октября.

— Утром, когда совсем прояснилось, и туман поднялся, мы пошли осмотреть лесок и подобрать японских раненых. Что же мы увидели, когда подошли поближе?... В одном месте лежали две раненые собаки, в другом — три убитых, дальше еще попались две убитых и четыре раненых, там — еще и еще, но нигде не нашли убитых или раненых японцев.

Произошло все это таким образом. Казаки стояли в главной заставе сзади, Бузулукские охотники — спереди, в секретах и на постах. Так как ночью с коней ничего не видно, то они спешивались и, пригнувшись к земле, следили в темноте за горизонтом, не появится ли гам какое-нибудь передвижение. Надо заметить, что в этой местности собаки водились в ужасном количестве, и можно было нередко встретить стаи из полусотни и более собак; вот эти-то собаки, бегая в роще и прыгая с могилы на могилу, и привлекли внимание охотников, которые, видя в темноте массу скачущих силуэтов, приняли их за неприятельскую кавалерию и, открыв огонь, дали знать на заставу, а казаки донесли нам и нашей охотничьей команде.

25 октября.

— День был покойный, и перестрелки не было. Сегодня к нам приезжал начальник штаба дивизии узнать подробности позавчерашнего ночного происшествия, так как ему было уже донесено, что японская кавалерия делала наступление, но была отбита и удалилась.

26 октября.

— Сегодня получили за полковой праздник угощение: по две китайских груши, по 1/8 махорки (русской «Дунаева»), по 12 кусков сахара, по 1 ф. ситного хлеба и на 6 чел. — один фунт копченой ветчины, а водку обещали выдать на отдыхе, когда будем в резерве, после 30-го октября. Вечером, часов в 9 1/2, раздалось на левом фланге несколько ружейных выстрелов, и получилось донесение, что ранен в руку командир 11 роты штабс-капитан Г., который, словно предчувствовал, что будет ранен, и, ссылаясь на свою болезнь, хлопотал об освобождении его от службы в действующей армии. Признавая его способным нести боевую службу, ему все отказывали, но теперь он достиг-таки своего, и сегодня же был отправлен в мукденский госпиталь.

27 октября.

— Утром командир полка поехал со мной по позициям и заехал в 11 роту узнать, как случилось, что японцы ранили их ротного командира. Фельдфебель и солдаты объяснили, что вечером, когда привезли ужин, и первая часть, поужинав, сменила вторую, которая тоже пошла ужинать, фельдфебель стал расставлять посты, и вдруг раздался выстрел и крик ротного командира: «Ой! Ой! Меня ранили японцы!». Когда они подбежали к нему, ротный рассказал им, что когда он проходил по тропинке к постам (чего он раньше никогда не делал), то к нему подбежали несколько японцев и, выстрелив в него, убежали. Дав несколько выстрелов в том направлении, куда, по указанию ротного, убежали японцы, солдаты прекратили стрельбу и заняли свои места, а ротного командира отправили на перевязочный пункт.

После обеда прибыли две пешие охотничьи команды Кромского и Борисоглебского полков в помощь нашей, а также и для ознакомления с этой местностью, так как их полки должны были вскоре сменить нас на этой позиции. Как я предполагал, что ночью будет тревога, так как прибыли новички, — так и случилось: ночью новоприбывшие охотники открыли стрельбу и уверяли, что приближались японцы, но были ими отбиты и прогнаны.

28 октября.

— Командир полка ездил со мной в дер. Вуджулин. Там мне один охотник дал два шелковых носовых платка и сказал, что он нашел закопанные в земле три слитка серебра весом, в общем, в 26 фунтов. Полковник пошел к офицерам, а я остался держать лошадей возле костра, у которого охотники варили себе обед и чай. Здесь я видел, как наши новоприбывшие охотники тащили из фанз все оставленное китайцами имущество, как-то: сундуки, шкафы и даже из кумирни вытащили «богов» с «боженятами», и все это жгли на огне. Я начал было объяснять им, что это нехорошо, но на меня посыпалась такая ругань, что я не рад был, что вмешался. «Разве, — говорят, — ты не православный, что заступаешься за китайских идолов? Ты, значит, тоже нехристь!» и т.д.

Через несколько минут вышел полковник, и мы поехали обратно.

Вечером полковник мне приказал, чтобы недежурных лошадей расседлать, так как к нам прибыло 6 человек донских казаков, и сегодня, если куда понадобится, будем их посылать. Было уже часов 10 вечера, пошел небольшой дождик, и стало очень темно. Только что я успел передать приказание, чтобы расседлали лошадей, как послышалась редкая одиночная стрельба. Я побежал доложить об этом полковнику, но он мне ответил: «Ничего, это новые охотники что-нибудь выдумали или опять собак испугались».

Тем временем, однако, приготовили лошадей, и всем велено было быть наготове. Мы с командиром вышли послушать перестрелку. Трескотня была ужасная, стреляли, казалось, все, и ничего нельзя было разобрать, но все выстрелы слышались из наших винтовок, а японских не замечалось. Только, было, полковник приказал подавать лошадь, как подлетел казак и говорит, что 2 батальона японской пехоты наступают на дер. Вуджулин. Мы вскочили на лошадей и выехали на дорогу. Смотрим, бегут два солдата. Полковник остановил их:

— Куда вы и зачем?

— Больные, ваше высокоблагородие, ротный командир отпустил!

Едем дальше, смотрим: еще то 2, то 3 попадаются.

— Вы куда? — спрашивает полковник.

— Живот болит, ваше высокоблагородие. Полковник всех и вернул назад, так что, пока доехали до места, то набрали таких встречных человек до 30-ти, и это по дороге на расстоянии каких-нибудь 3 верст.

Приехали мы в деревню и видим: сидят наши в окопах, головы спрятали за вал, а стволы винтовок выставили кверху и сами безостановочно стреляют. А со стороны противника тихо: ни одна неприятельская пуля не прожужжала мимо нас. Полковник приказал остановить стрельбу. Все утихло, и он стал спрашивать, кто видел, что 2 батальона японцев наступали? «Да вот, — отвечают, — охотники Кромского полка видели». Стали спрашивать их, как они видели, где и по какому месту двигались японцы, или по какой дороге и какими колоннами? Кто говорит: я видел столько-то, шли здесь; другой говорит: я видел 2 роты, вот тут шли и т.д. Все говорили, кто как хотел. Вдруг выскочил один солдатик и, желая отличиться перед командиром полка, доложил: «Я, ваше высокоблагородие, больше всех видал! Когда они шли, то я у многих фонарики видал, они, ваше высокоблагородие, вот туг прошли», — добавил он, указывая на гаолян. Мы стали всматриваться и увидели, что, действительно, что-то мелькало, вроде огоньков, но что именно — разобрать было совершенно невозможно. Мы подошли ближе и увидели, вместо фонарей, каких-то светящихся жуков, которые, когда сидят, то не светят, а как полетят, то издают какой-то фосфорический свет, который наши охотники и приняли за неприятельские фонари.

29 октября.

— Утром прибыл к нам осматривать позицию командир 5 корпуса и начальник 54 пехотной дивизии. Они должны были сменить нас 30 октября, а мы назначены были в резерв. Осмотрев позиции, они уехали обратно. День и ночь прошли спокойно, и никакой тревоги не было.

30 октября.

— С утра мы с лихорадочным нетерпением ожидали, что вот-вот придет Мокшанский полк сменять нас. Полк прибыл к вечеру, но до темноты сменяться было невозможно, так как нас заметили бы японцы.

Солдаты Мокшанского полка расположились около нашей деревни, а начальство их — в фанзах, из которых мы вышли к лошадям; но только что хотели мы выезжать и вести на смену новые войска, как вдруг раздались зловещие выстрелы, и привезли донесение, что дивизия японцев наступает на нашу позицию. Минут через 5 привезли второе донесение: японские орудия идут по дороге на дер. Вуджулин. Сейчас же эти донесения посланы были в штаб корпуса, и оттуда получилось распоряжение, чтобы смены не производить, а новоприбывшими войсками усилить позицию. Новые войска пошли за нами поближе к дер. Вуджулин, а мы в это время думали: вот так сменились! Отдохнули в резерве!

Подошли мы к деревне, заняли позиции и ждем, что-то будет; но кругом было тихо и спокойно. Ночь была очень холодная, и мы все сильно продрогли. Простояли мы так всю ночь, и ничто не нарушило ночной тишины. Наши охотники напрасно постреляли, даже собак нынче не убили.

31 октября.

— Утром вернулись в деревню начальники и стали советоваться, как донести о вчерашнем происшествии в штаб корпуса. Так как ночью были посланы два донесения, что идут японцы в количестве 1 дивизии, то волей-неволей нужно было объяснить, как и чем кончилось их наступление. По совету командира Мокшанского полка, решено было донести так, что будто бы японская дивизия действительно наступала; китайцы донесли им о прибытии новых войск, они и хотели выбить их из позиции, да наткнулись на нас, и мы их отбили; подобрав убитых и раненых, японцы отступили. Так и донесли в штаб корпуса, а оттуда получили большую благодарность за то, что 2 полка целую японскую дивизию победили. Нам приказано было смениться, и мы ночью отошли незаметно назад за деревню, и стали ждать дня.

Все были радостно настроены, молились и крестились, благодаря Бога за то, что благополучно отстояли на передовой линии, и теперь можем идти в резерв на отдых.

1 ноября.

— Часов в 9 утра весь наш полк собрался к деревне Пендиандзи. Позавтракали, отдохнули, а мы с командиром полка поехали в штаб 54 пех. дивизии доложить о благополучной смене. Вернувшись оттуда, повели полк с музыкой по дороге в дер. Байтапу, где мы должны были стоять в общем резерве. Вскоре пошел дождик, хотя и небольшой, но из-за сильного и очень холодного ветра так больно хлестал в лицо, что невозможно было глаз открывать. Пройдя верст 7, сделали привал. Дождик перестал, но ветер еще более усилился, и пошел снег. Стало морозить. Из-за холода мы слезли с лошадей и вели их в поводу. Музыканты играли марш. Таким образом дошли мы до станции Суетунь. Тут к нам подскакал подполковник Ч. 51 драгунского Черниговского полка и, подъехав к командиру полка, предупредил его, что здесь близко японская позиция, и что музыка наша может обнаружить местонахождение войск. Музыку прекратили. Увидя меня, подполковник узнал меня, поздоровался и выразил удивление, почему я служу в пехоте, а не в кавалерии, так как он помнил меня с тех пор, как я служил с ним вместе в 51 драгунском полку: я объяснил причины и, пожелав ему всего хорошего, поскакал догонять свой полк. Перейдя полотно железной дороги, мы повернули влево и увидели высокую китайскую башню, которая стояла в дер. Байтапу. Когда мы пришли на место, то стало уже смеркаться, и было очень холодно. Сейчас же раскинули палатки и начали пить чай. Нам, конным ординарцам, приказали поместиться в деревне. Мы пошли и стали проситься у китайцев, чтобы они отворили ворота, но они не соглашались, тогда солдаты выломали гаоляновые ворота и вошли сами. Я приказал очистить двор и поместить в нем лошадей. Сами же мы заняли одну половину фанзы, а китайцам отдали другую.

Вонь в фанзе была невыносимая, изо всех углов пахло чем-то отвратительным, но, несмотря на это неудобство, переночевали вместе с китайцами, хотя и не раздеваясь.

2 ноября.

— Нам приказали перейти на другой двор, а в нашем устроили околоток для больных. Мы перешли в крайнюю фанзу, где оказалось место только для лошадей, хотя и под открытым небом, но возле стены, где все-таки было затишье от сильного ветра.

Фанза была битком набита китайцами; их согнали всех в один угол, и мы кое-как переночевали вместе с ними.

3 ноября.

— Сегодня пошел сильный дождь со снегом, дул резкий ветер, и притом очень холодный, так что лошади не стояли и вертелись во все стороны. Командир полка обратил внимание на то, что лошадям было неудобно стоять, тем более, что тут были и две его лошади, и он приказал сделать для них сарай и покрыть сверху гаоляном. Но как его сделать и на какие деньги купить материл?... Я пошел спросить денег на покупку его, но полковник ответил, что денег на постройку разных временных шалашей не отпускают. «Сделай как-нибудь, из кое-чего. Видишь, как делают солдаты землянки: и лес есть для потолка, и кирпич для печек, а денег тоже не дают». Делать нечего, надо было строить сарай, и я приказал всем ординарцам поехать и привезти для сарая леса. Ординарцы живо поехали в другую деревню, разломали две фанзы и привезли таких славных жердей, что лучше и не надо. Принялись за работу. Возле толстой глиняной стены сняли в глубину слой земли на пол-аршина, так что до верха стены стало 4 арш.; потом, отступя от стены на 4 аршина, врыли 3 столба, на эти столбы положили толстую жердь, которая заменила нам балку; затем, положили несколько жердей одним концом на стену, а другим — на балку, так что получились поперечины, и на них уже наложили хвороста и гаоляна, а поверх насыпали навоза. Таким образом, сделали хорошую конюшню, за что полковник, осмотрев ее, похвалил меня и велел передать всем ординарцам «спасибо».

4 ноября.

— Утром, когда я вышел из фанзы и посмотрел на двор командира полка, который находился рядом с нашей фанзой и отделялся от нее толстой глиняной стеной, я заметил, что маленький кирпичный сарайчик, находившийся во дворе полковника, разобран за ночь. Очевидно, кому-то понадобились кирпичи для устройства печки в землянке.

Тогда полковник поставил часовых возле наших фанз. Вся деревня была разделена на 4 части, по 1 части на каждый полк, и какому полку принадлежали какие фанзы, тот уже своих не трогал, а если встречалась в чем-либо надобность, то ходили добывать в чужом участке. Иначе поступать было невозможно. Было приказано делать землянки и печки, следовательно, нужны были двери, окна и прочий строительный материал, денег же на него не отпускалось; поневоле солдаты ходили и ломали целые деревни, хотя не раз попадались на этом и отвечали по закону, но отвечали, собственно, не за то, что ходили на добычу, а за то, что попадались на месте преступления.

Тогда солдаты ухитрились поступать иначе и, не трогая жилых помещений, где жили офицеры, стали разбирать кумирни и т.п. здания, за которые никто не ловил и не наказывал.

5 ноября.

— Сегодня наши хозяева, китайцы, уехали от нас в город Мукден и фанзу оставили в наше распоряжение. Мы оклеили окна новой бумагой и всю фанзу почистили. К нам поставили караул, который охранял деревню и квартиру командира полка.

6 ноября.

— Утром, часов в десять, наш 1-й батальон пошел на дежурство в дер. Шаландзи, на поддержку Орловскому полку. Вечером я возил донесение об этом в штаб 6-го сибирского корпуса, в дер. Тхоусяньтунь, находящуюся от нас верстах в двенадцати.

7 ноября.

— К нам привели сто лошадок монгольской породы, очень маленьких и худых, предназначавшихся для охотничьей конной команды. Командир полка, послал меня осмотреть, в каком виде находятся лошади и как им устроить коновязи на открытом воздухе. Так как я 10 лет прослужил в кавалерии и 2 года учился в кавалерийской офицерской школе, то считался специалистом по этой части.

8 ноября.

— Сегодня я с ординарцами ездил за 9 верст в поле собирать гаолян для топлива; так как казенного топлива не выдавали, а близко уже не было, — весь был подобран, то всем приходилось ходить и ездить далеко. Собирают и складывают в запас на зиму.

9 ноября.

— Сегодня в 9 часов утра я объезжал командирскую лошадь, а в 12 часов все генералы и полковники с адъютантами нашей дивизии и 10 артиллерийской бригады ездили осматривать дороги и впереди лежащую местность, находящуюся в стороне от железной дороги. Вернулись в 6 ч. вечера.

Ночью была слышна большая артиллерийская стрельба около станции Суетунь. Говорили, что побили много японцев.

10 ноября.

— Утром, в 10 час. наш 2-й батальон пошел сменить первый батальон. Я послал с ними двух ординарцев для ознакомления с местностью, на тот случай, что если придется посылать с донесением, то чтобы они знали дорогу. Сегодня на обед варили китайские бобы, но никто не мог их есть: уж очень они вонючие и мылистые, и все вылили обед вон.

11 ноября.

— Днем командир полка послал меня со своей лошадью в штаб дивизии, куда сам должен был приехать в коляске и, пересев на лошадь, ехать с начальником дивизии на ту позицию, куда ходят наши батальоны на дежурство. Я сел на его лошадь, а свою отдал вести в заводе другому ординарцу и поехал в дер. Тхоусянтунь. Когда я выехал в деревню, то увидел, что навстречу шел корпусный командир с князем М., своим адъютантом. Я коня подобрал по-кавалерийски и поехал мимо генерала. Когда я поравнялся с ним, он крикнул мне: «Здорово, молодец!» Я ответил и остановился напротив него. Он спросил, чей такой конь, какого полка? Я ответил на все вопросы. «А почему у тебя такие погоны?». Я объяснил, что погоны берейторские, за окончание офицерской кавалерийской школы. Тогда он спросил меня, где я раньше служил и отпустил меня, сказав: «Молодец! Спасибо! Поезжай с Богом!» Я повернул коня и поскакал в штаб дивизии, где ожидал приезда своего командира полка. Сюда уже собралось много начальников частей нашей дивизии. Они долго советовались о чем-то в канцелярии штаба и никуда не поехали. Таким образом, я простоял до вечера и вместе с полковником вернулся домой, в дер. Байтапу.

12 ноября. —

— Утром было приказано всем готовиться к смотру, так как ожидался приезд главнокомандующего армией генерала Куропаткина. Всюду поднялась чистка, уборка, в лагерях подмели и все привели в должный порядок. Наш полк выстроился, а рядом с нами выстроились и другие полки, стоявшие в этом же месте.

Ждали главнокомандующего из Мукдена — по большой Мандаринской дороге, но он выехал совсем с другой стороны, из деревни Юсаньтунь. Скомандовали «смирно», музыканты заиграли встречу, и смотр начался с нашего полка, с левого фланга.

Осмотрел, поблагодарил за молодецкий вид и сказал: «Братцы, нужно победить нашего врага, только тогда и поедем домой, а то нас жены не примут, засмеют нас все». Солдаты грянули: «Постараемся, ваше высокопревосходительство!» То же повторилось и в других полках, и главнокомандующий уехал к себе под громогласные крики солдатского «ура».

13 ноября.

— Часов в 10 утра к нам приехал ординарец с донесением от корпусного командира, генерала С. О чем было донесение, он объяснить не мог, но у меня явилось подозрение, не хочет ли он взять меня к себе в ординарцы. Так оно и вышло: подзывает меня к себе полковник и говорит, что генерал С. просит его выслать ему такого человека, который мог бы выезжать лошадей под верх, но не назвал, кого именно. Командир полка и говорит: «Кого бы ему послать?» Тогда я доложил, что корпусный видел меня на лошади командира и спрашивал про мое занятие до войны, а потому не думает ли он взять меня к себе. Полковник ответил, что он меня не отдаст, а пошлет другого. Но когда послали другого, то его через день же вернули с запиской, чтобы выслать меня. Не знаю, что ответил корпусному полковник в запечатанном письме, но только мне сказал, чтобы я шел к доктору и заявил ему, что болен; а я как раз в то время действительно болел и даже прихрамывал от ревматизма.

14 ноября.

— В 10 часов утра наш 3-й батальон пошел на смену 2-го батальона на дежурство. Я сходил к старшему врачу О. Тот осмотрел меня, дал порошки и втирание для ног и освободил на два дня от езды.

15 ноября.

— Сегодня весь день я не выходил никуда по службе и все время пролежал на китайском кане. Пользуясь свободным временем, я написал три письма: в Москву, в Орел и в Тамбов.

16 ноября.

— Получен приказ по 6-му Сибирскому корпусу, чтобы все представленные к знаку отличия Военного Ордена явились завтра, 17 ноября, в штаб корпуса, в деревню Тхоусянтунь, к 2 час. дня. А о тех, кто по случаю ран отправлен в Россию, должны быть представлены списки.

17 ноября.

— Сегодня наш полковник уехал к корпусному командиру раньше нас, в коляске, а я со всеми отличившимися отправился вслед за ним верхом, хотя все пехотные шли пешком. Когда мы выстроились во дворе штаба, корпусный командир вышел, поздоровался и поздравил нас с наградой — знаком Св. Георгия, после чего, подойдя к нашему полковнику, что-то говорил с ним и указывал на меня пальцем. Полковник пожал плечами и сказал, что «он может большую пользу принести в боевом деле; теперь у нас формируется конно-охотничья команда, и он может там быть хорошим заместителем офицерской службы». Командир корпуса лично пришпиливал всем на грудь Георгиевские кресты. Когда очередь дошла до нашего полка, я, как стоявший крайним фланговым, первым подошел к нему; он навесил крест и говорит: «Желаю тебе заслужить все 4 степени». «Постараюсь, ваше высокопревосходительство!» После этого он расспросил меня, какой я губернии, женат ли, и когда я ответил, что холост, он остался доволен и заметил: «Это очень хорошо, потому что все женатые — трусы».

Когда мы вернулись домой, то командир полка поздравил меня и, сказав, что он произведет меня в зауряд-прапорщики, дал мне 10 р. на угощение товарищей.

18 ноября.

— Сегодня весь день все гуляют. Офицеры тоже получили награды, угощали своих солдат и кутили сами. Музыка играла весь день.

19 ноября.

— День прошел спокойно. 4-й батальон пошел в дер. Шаландзи сменить 3-й батальон. Вечером, часов в 10, командир полка отправился к бригадному командиру, генерал-майору Б., а я, проводив его, вернулся обратно, лег спать и крепко заснул. Не помню, сколько времени я спал, вдруг слышу, крик и шум по всему двору, и голос полковника: «Шикуц! Давай скорее лошадь!» Я соскочил, как угорелый, и не мог понять, в чем дело, и побежал к полковнику, чтобы узнать, одна ли лошадь ему нужна, или и мне ехать с ним. Когда я спросил его, он только повторил приказание: «Скорее давай лошадь! Ведь тревога!» Я бросился седлать лошадей. Ночь была темная, лошади не стоят, а командир все кричит: «Скорее давай коня, мне надо к полку ехать!». О, господи! Вот горячка-то поднялась!... Подал я ему коня, а своего еще не успел оседлать. Пока я седлал своего, все уехали. Я наскоро оделся, захватил все, что надо, и догнал командира полка. Он тогда вдруг напустился на меня, почему я опоздал, и вот из-за этого он хлыст свой потерял и не знает, где он теперь. Полк выстроился походной колонной, все крестятся, молятся, думая, что прямо идут в поход, на боевую позицию. Потом слышим, раздалась команда: «Полк, смирно! Господа офицеры!». Видим, подъезжает генерал Б., командир 1-й бригады, и здоровается с солдатами: «Здорово, молодцы! Спасибо за молодецкий и скорый выход по тревоге», — и сам поехал дальше. Слышим, в следующем полку повторил то же самое, и солдаты так же, как и мы, ответили: «Здравия желаем!» и «Рады стараться!». Тогда он скомандовал: «Полки, по палаткам, на свои места, марш!». И все разошлись и разъехались по своим местам.

20 ноября.

— Было отпущено по чарке водки за скорый выход по тревоге. Я получил сегодня два письма с родины. Ночью слышалась стрельба на передовых позициях.

21 ноября.

— День был покойный: ездили за гаоляном в поля, а я проезжал лошадей и случайно встретил генерал-майора Ц., бывшего командира 51 Черниговского полка, в котором я служил под его начальством. Он узнал меня, поздоровался, поздравил с Георгием, который висел у меня на груди с двумя медалями: одна — за коронацию, а другая — за спасение погибавших. В полку разнесся слух, что много японцев побито и взято в плен во время вчерашней перестрелки.

22 ноября.

— Получили полушубки и очень много нового шинельного сукна для портянок. Я тоже получил кусок в 8 верш, длины и во весь кусок ширины и, докупив у другого солдата 8 вершк., отдал сшить себе теплые сапоги, какие шьют из черной бурки.

23 ноября.

— Сегодня весь день провозился с гаоляном. По приказанию командира полка, нужно было проверить на весах, сколько весит каждый пучок гаоляна, приготовленного для похода каждому солдату для варки чая в дороге. В некоторых ротах оказалось, что были пучки по 10 ф., по 8 и по 12 фунтов, попадались и по 6 ф., а было приказано, чтобы во всех пучках было по 10 ф. Сегодня же получали валенки.

24 ноября.

— Я позвал кузнеца перековать командирских лошадей и заодно перековал и свою. Ночь прошла покойно.

25 ноября.

— Сегодня ночью у нашего казначея украли из его палатки, в нестроевой роте, денежные письма на сумму 900 рублей. Вор пока не обнаружен. Деньги обещают выдавать, вычитая из жалования казначея. Ночью слышна была с двух сторон артиллерийская стрельба.

26 ноября.

— Сегодня праздник Святого Георгия, почему всех нас, георгиевских кавалеров, пригласили на обед в деревню Юсуньтунь.

Со всего 6-го корпуса набралось очень много георгиевских кавалеров. Был парад и молебствие, на котором присутствовало много генералов, полковников и обер-офицеров. После молебна прошли церемониальным маршем, а затем — в большие балаганы, на обед. На обеде каждый получил 1 булку, 1 ф. колбасы, %о водки, 1 бут. пива, 1 ф. мяса, рисовый суп и потом — чай. Играла музыка четырех полков, пели песни, начальников на «ура» поднимали, а некоторые солдатики так напились, что тут же и передрались.

27 ноября.

— Получены казачьи седла для охотничьей конной команды. Мне приказано было показать «пехотным драгунам», как следует седлать лошадей, потому что многие никогда и не видели, как седлают лошадей, и подседлывали задом наперед. Провозился с ними весь день до вечера. Ночь прошла покойно.

28 ноября.

— Сегодня показывал правила, как становиться в конном строю в две шеренги, как ровняться и рассчитываться для слезания и влезания и на отделения. Потом указал правила посадки и управления лошадью. Все слушали со вниманием, но когда я скомандовал: «Садись», — то многие полетели, кто куда. Кто сам упал, у кого лошадь упала, у кого «козла дала» и всадника сбросила на землю, а некоторые со страха не могли даже и попробовать приема. Ночью слышна была стрельба близ дер. Ломатунь.

29 ноября.

— Часов в 9 утра было приказано подать лошадь командиру полка. Он собирался ехать со всеми штаб-офицерами своего и Мценского полка и с командиром бригады к начальнику дивизии, с которым уже все вместе должны были отправиться для осмотра позиции, которую нам предстояло занять 1 декабря. Я подал коня полковнику, и сам поехал за ним. Таким образом, мы проездили весь день до поздней ночи; были на позиции, осмотрели окопы, редуты и даже дорогу, по которой удобней пройти с обозом и кухней.

30 ноября.

— Весь день готовились к походу. Сдавали в цейхгауз ненужные вещи, более нужные получали на руки, и упаковывали вьюки, кобуры и вещевые сумки, а также получили жалованье. Я тоже получил за месяц 2 р. 25 коп. Так незаметно кончился наш резервный месяц.

1 декабря.

— Сегодня с утра стали собираться в поход. Оседлали коней, пешие и конные, с полной амуницией, выстроились в походную колонну. Вдруг видим, подъехал ординарец Орловского полка и передал командиру полка донесение. Прочитав записку, полковник сказал нам, что поход отложен до завтра и скомандовал: «По палаткам!». Все разошлись по своим землянкам, а мы вернулись на свой двор, в котором уже не было сарая: мы его разобрали, весь материал сложили вместе с разными полковыми вещами и хотели перевезти на новую позицию, где и предполагали выстроить новый сарай. Но исполнить это не пришлось нам.

2 декабря.

— Утром, в 9 часов, приехал к нам штаб Севского полка и стал занимать наши помещения, причем все. что принадлежало к землянкам, принимали по списку, как то: двери, окна, печки и все, что было при фанзах. Они, в свою очередь, должны были все сдать нам, что было на позиции, где мы их сменим. В 2 часа пополудни мы выступили в поход. Солдаты несли на себе все вещи, валенные сапоги, ватные одеяла и по одному пучку гаоляна для варки чая и обогревания себя на первых порах, пока не привезут гаолян на лошадях. После месячного отдыха солдатики шли очень бодро и весело. Но под конец все-таки совсем приустали, хотя расстояние было всего верст в 20. Когда пришли на место и стали сменяться, сделалось уже совершенно темно. За этой сменой так и прошла вся ночь. Одни выходили из окопов, а наши залезали в них и становились в порядке.

3 декабря.

— Утром, когда рассвело, мы стали расставлять лошадей за деревней. Деревня оказалась совершенно уничтоженной, уцелела только одна фанза для полковой канцелярии да кумирня. Мы, ординарцы, заняли землянку без дверей и без печки, потому что Севский полк, уходя, все разрушил. Лошадей поставили под закрытием стены и, кроме того, в овраге, так что лошади были укрыты от снарядов, но не от холода, ибо стояли прямо под открытым небом.

4 декабря.

— Весь день я проходил с командиром полка по редутам, для ознакомления с позицией и расположением на ней частей нашего полка: где какая рота заняла окопы, и где какие находятся землянки. Часов в 5 вечера японская артиллерия обстреляла нашу позицию, но вреда никому не причинила, так как давала большой перелет.

5 декабря.

— Днем японская батарея все время стреляла по деревне Сахепу, рядом с нашей позицией, где стоял Мценский полк. К нам тоже попало несколько шимоз, но с перелетом на реку Шахе, которая была за нашей позицией в 500 шагах. Ночью была ружейная перестрелка: охотники имели стычку с противником, но потерь не было, и все обошлось благополучно.

6 декабря.

— День праздника Св. Николая Угодника и у нас ротный праздник 14 и 16 рот. Прибыл полковой священник отслужить обедню и молебен. После молебна корпусный командир с начальником дивизии и адъютантом прибыли на позицию, с ними и все наше начальство, и все отправились на ротный праздник. Я тоже пошел, так как всегда ходил с полковником. Пришли в редут № 9, где стоял 4 батальон. Стали в глубоком и широком овраге, за Высокой сопкой, и священник отслужил здесь обедню, после которой все присутствовавшие стали подходить к кресту. Военный фотограф снял группу со всех. Но окончании богослужения начальство пошло в землянку батальонного командира подполковника Ф., где пробыли не больше часа, выпили и закусили там, а я зашел к фельдфебелям и тоже выпил и закусил с ними. После этого все вышли и пошли окопами в деревню Сахепу, где стоял Мценский полк. Обошли редуты и вышли с другой стороны позиции, на реку Шахе. Идем потихоньку домой и слышим — играет хор музыкантов нашего полка: было приказано играть музыкантам ради праздника. И только лишь кто-то из нас проговорил: «Как бы японец не разыграл орудиями лучше», — как вдруг начата раздаваться орудийные выстрелы, и по всему нашему расположению посыпались снаряды. Все войска полегли в окопах, мы тоже присели за обрывистой сопкой, и из-за нее нам видно было, как рвались снаряды, то вправо, то влево, то позади, то впереди нас. А потом неприятель вдруг навел орудия на нашу фанзу, где была канцелярия и квартировал генерал Б. и наш полковник. Всю фанзу моментально разбили, и наше начальство говорило: «Хорошо, что мы здесь стоим, а не в фанзе, а то бы нас там всех поколошматили; хотя там и должен быть кто-нибудь, да, может быть, Бог спасет каким-нибудь чудом». Так оно и вышло: кроме часового, там в это время никого не было, потому что, когда заиграла музыка, то все поспешили к ней, чтобы ближе послушать ее. Оставались там только 3 лошади телефонщиков, и из них одну убило, да так ее разорвало, что половину туловища ее нашли выброшенным через стену. Часового, стоявшего у знамени, засыпало землей, но он. опомнившись, сполз в землянку, где было знамя, и просидел в ней все это страшное время. Когда враг прекратил стрельбу, начальство пошло дальше окопами, и так дошли до реки Шахе, где стояли наши орудия. Командир 6 Сибирского корпуса приказал всем батареям открыть огонь по японской позиции. И тогда поднялся гром от наших орудийных выстрелов, земля стонала и дрожала от ударов; и тут мы, кажется, здорово поколотили врага, так что он не мог даже отвечать на наш огонь и после этого три дня молчал, пока не оправился.

10 декабря.

— Сегодня с утра стали ожидать прибытия командующего 3-й армией генерала барона К. Часов в 11 поприезжали все наши генералы и начальники штабов для встречи его и ждали с нашей стороны, но он приехал со стороны деревни Сахепу и пошел осматривать Мценский полк.

Конечно, все тотчас же узнали об этом по телефону и пошли туда. Когда командующий осмотрел мценцев и пришел к нашему полку, полковник отрапортовал ему о благополучии полка, и он поздоровался с ним, а потом, увидев меня, стоявшего сзади с орденом Св. Георгия и с медалями, подошел ко мне, поздоровался со мной и спросил, как я заслужил крест. Я ответил, что крест получил за отличие 3-го октября, когда обнаружил сильную неприятельскую засаду и спас полк от больших потерь. Командир полка подтвердил мои слова, и тогда он поцеловал меня и сказал: «Молодец! Желаю тебе все степени Георгия получить». Затем командующий осмотрел наш полк, говорил с некоторыми солдатами, и потом мы его проводили пешком, за реку Шахе, где он сел верхом на лошадь и уехал в следующий корпус.

11 декабря.

— Сегодня прибыла партия запасных для пополнения рядов в ротах на место убитых. Им сделали разбивку по ротам, сколько в какой не хватало, и заместили ими недостающие ряды.

12 декабря.

— День прошел спокойно, но ночью была сильная перестрелка наших охотников с японскими, У нас одного убили и двух легко ранили.

13 декабря.

— Днем, после обеда, японская артиллерия обстреливала наши позиции, и один снаряд разорвался около землянки 4 взвода 12 роты. Одного унтер-офицера убило в голову, а другому все тело, от пояса к низу, сорвало, и он скоро умер; разбило также несколько винтовок, стоявших возле землянки в козлах.

14 декабря.

— Сегодня была прекрасная погода, и я делал проездку лошадям. Лошади стали было худеть, так как им давали мало корма, всего по 2 снопа чумизной соломы и по 2 котелка гаолянового зерна. У нас за утесом всегда варят чай солдаты и для костра носят из полей гаолян с головками. Я стал обрезывать головки с зернами и давать лошадям, и от этого они скоро поправились.

15 декабря.

— Утром, часов в 10, я вышел к кострам нарезать головок гаоляна для лошадей. Смотрю, наш командир полка и командир 2-й бригады идут возле утеса и о чем-то разговаривают. Когда они подошли ближе, я скомандовал: «Встать, смирно!» — тем солдатам, которые сидели и варили здесь чай.

Генерал этот, как оказалось, был прислан на смену нашему генералу Б., и вся наша бригада должна была смениться, но полк наш не соглашался уйти с позиций и желал простоять здесь весь месяц, Мценский же полк согласился, потому что мценцы не получали обеда из кухни, а варили в котелках, в окопах. Им нельзя было подвозить кухни, так как японцы сейчас же разбивали их, по причине более открытой позиции полка.

16 декабря.

— Сегодня приехал начальник дивизии, добрый такой старичок, всегда ходит с палкой, а когда взбирается на гору, то подпирается ею. Обошли с ним позиции, объявили Мценскому полку, что завтра ночью их полк сменит Куликовский, а они пойдут в резерв на отдых.

Потом стал он прощаться с начальством, а я стоял за полковником, и он мне тоже подал руку и говорит: «Ну, и ты прощай, георгиевский кавалер. Я, — говорит, — считаю героев, лучше губернаторов, и надеюсь, что ты сможешь в нужное время заменить офицера».

17 декабря.

— С утра открылась стрельба с японских батарей; сперва обстреливали Путиловскую сопку, а затем стали бросать снаряды до дер. Кудядзя, где стоял наш обоз 1-го разряда. Три шимозы попали в самую деревню, не причинив, однако, никакого вреда.

18 декабря.

— Сегодня наши батареи выпустили несколько снарядов и замолчали; японцы на эти выстрелы не ответили.

19 декабря.

— После уборки лошадей напились чаю, позавтракали, и я уселся писать письма; некоторые уже написал и стал укладывать в конверты, как вдруг земля вздрогнула, и около нашей землянки с оглушительным треском разорвался снаряд. Я выскочил посмотреть, что случилось, и вижу, что снаряд разорвался на том месте, где солдаты перед тем варили себе чай. Солдат уже не было, и только двое из них валялись невдалеке от места разрыва. Подбежав к ним, я увидел, что они были живы, и их, по-видимому, только оглушило взрывом. Одновременно со мной подбежали еще несколько человек, и мы унесли их к себе в землянку, где они скоро очнулись. Когда снаряд разорвался, то землей их отбросило в сторону, отчего они немного ушиблись и порядочно-таки испугались.

20 декабря.

— Утром был мороз и сильный ветер, поднимавший большую пыль. После уборки и завтрака я хотел отправить письма, и только что я собрался идти в канцелярию, как вдруг прибегает денщик командира полка и говорит: «Скорей к барину идите». Я наскоро оделся и побежал к полковнику. Он и говорит мне: «Поздравляю тебя с производством в зауряд-прапорщики. Но смотри, будь поосторожней, не лезь зря и не попадайся японцам! А теперь сходи и позови ко мне начальника охотничьей команды». Я пошел туда, где стояли охотники, приблизительно верстах в полутора от нас. Спустившись пониже, в лощину, и, идя скорыми шагами, я стал уже подходить к фанзе начальника охотничьей команды, и только что хотел свернуть с дороги, на которой стояла кухня, и солдаты бежали за обедом, как в эту минуту возле упала шимоза. Все солдаты попадали, лошади убежали, а котел с задними колесами, сорвавшись от крутого и быстрого поворота, опрокинулся и упал на землю. Ужас и страх овладели мной: я думал, что всех перебило, но не успел еще хорошенько прийти в себя, как все встали и бросились в окопы. Раненых оказалось только двое, и то легко, и одной лошади оторвало кончик уха; мне один осколок попал в ножну шашки и отбил кусок ножны, а другой попал в обшлаг левого рукава и чуть задел рубашку, и больше ничего. Я вбежал в фанзу, доложил поручику О., что его просит к себе командир полка, и мы вместе пошли обратно. По дороге я невольно подумал: «Долго ли человеку до смерти?» Сегодня командир полка произвел меня в прапорщики, и сегодня же смерть чуть было не произвела меня в покойники.

21 декабря.

— Возил на почту телеграммы и, сдавая их, сдал и свои письма. Сегодня же был приказ о моем производстве. Слава Богу! Вот и дослужился! Жалованье, суточные и столовые — всего буду получать 103 р. в месяц. К вечеру японцы сильно обстреливали Путиловскую сопку, а наши батареи в ответ японским стреляли по Троухайской сопке.

22 декабря.

— Сегодня день очень солнечный и теплый. На позициях молчали и наши, и японцы.

23 декабря.

— С утра я получил приказание от командира полка передать свою обязанность старшего ординарца другому унтер-офицеру, а также сдать и все состоящее у меня по описи имущество. В 2 часа дня была сильная стрельба с обеих сторон. Ночью японцы освещали наши позиции прожектором с Хоутхайской сопки, но стрельбы не было.

24 декабря.

— С утра было приказано всем нам быть наготове к встрече противника, так как, по слухам, японцы предполагали сделать на нас наступление под праздник Рождества Христова. Вечером приказали прийти Кромскому полку к нам на помощь. Они пришли, и их послали на передовую позицию. В это время охотники подняли тревогу, и началась стрельба. Я, по приказанию полковника, передал двум ротам распоряжение усилить редут № 9 и пошел вперед, где была стрельба. Отошел с версту и слышу, кто-то шелестит в гаоляне; затем, смотрю — вышли на дорогу двое людей и идут прямо на меня. Кто-то из них говорит: «Только смотри, не бежать!» Я пригнулся к земле и вижу, что они взяли ружья на руки. Я узнал в них русских солдат и закричал, зачем взяли наизготовку? В этот момент один из них выстрелил, и нуля просвистела мимо меня. Я подбежал к ним, а они чуть было штыками не закололи меня.

— Какого полка? Почему вы здесь?

— Кромского. Мы заблудились, потеряли своих товарищей и не можем найти их.

Но они не заблудились, а просто убежали назад, когда услышали стрельбу впереди. Я их вернул и привел в полк, и когда их спросили, почему они выстрелили в меня, они сказали, что думали, что идет японец. Всю ночь до утра мы простояли в окопах, но японцы не наступали, а только постреляли немного.

25 декабря.

— Утром мы увидели, что на Хоутхайской сопке у японцев стоит флаг, и японцы кричат по-русски: «Ура!» Некоторые из нас, по случаю праздника, вернулись на заднюю линию. Я зашел поздравить с праздником командира полка. Он спрашивает меня, почему я не надеваю офицерскую форму.

— Ты, — говорит, — получил 100 рублей на обмундировку?

— Нет еще, не получал.

Тогда он дал мне 25 рублей и велел ехать в Мукден, купить все, что нужно, а когда получу амуничные, то должен буду возвратить ему занятые деньги обратно. Я, взяв деньги, выбрал вестового и поехал с ним в Мукден, но, по случаю праздника, все русские лавки были заперты, и я остался ночевать в городе.

26 декабря.

— Сегодня лавки тоже были заперты. Тогда я пошел по городу погулять, чтобы ознакомиться с Мукденом и посмотреть, какие у китайцев лавки, но ничего порядочного не видел. От встреченного мной одного георгиевского кавалера я узнал, что Порт-Артур взят японцами, но это хранилось в секрете, и не велено было никому говорить об этом, пока не получится подтверждение известия из России. Вернувшись с прогулки, я поехал обратно в полк. Было часов 6 вечера. По дороге я заехал в дер. Татарзятунь, где была наша канцелярия и стоял обоз 1-го разряда, чтобы получить, если есть, письма. Там я заехал к полковому адъютанту. В это время у него была пирушка, и я был приглашен на нее, но я скоро отделался и уехал на позицию.

27 декабря.

— Сегодня получен приказ по дивизии о зачислении меня на должность помощника начальника конно-охотничьей команды, и к вечеру же я вступил в должность. Когда стемнело, я с 1-й полусотней охотников пошел на разведку. Благодаря богу, ничего не случилось, хотя, как оказалось, японцы стояли недалеко от нас, но стрельбы не открывали. В 12 часов ночи нас сменил начальник нашей охотничьей команды со 2-й полусотней.

28 декабря.

— С утра ездил на станцию Суетунь, чтобы повидать там своих товарищей, бывших сослуживцев 51-го драгунского полка, желая показать им, что я успел уже получить георгиевский крест и чин зауряд-прапорщика, но никого там не застал, так как полк ушел в набег с генералом М. в тыл японцам, к г. Инкоу. Вечером я пошел с полусотней в сторожевое охранение, расставил посты в окопах Смоленского дивизиона и на китайских могилах, выслал секрет к большому дереву, стоявшему немного впереди, а сам вернулся к заставе, к остальным солдатам. Не прошло 5 минут, как ко мне бегут мои секреты и говорят, что идет много японцев. Я скомандовал «в ружье», взял с собой тех, которые убежали из секрета, и пошел к тому месту, где они видели японцев. Но их не оказалось там.

29 декабря.

— Разнесся слух, что отряд М. много японцев забрал в плен, сжег их склады, попортил линию железной дороги и отбил орудия и обозы, одним словом, солдаты стали толковать, что скоро будет мир, потому что у японцев уже ничего нет: ни съестных припасов, ни одежды. Днем была артиллерийская стрельба, но без вреда. Моя смена с 12 час. ночи до утра прошла благополучно.

30 декабря.

— Сегодня, после обеда, взяв с собой три человека и подзорную трубу, я пошел рассмотреть днем, где стоят японские посты. Таким образом, я дошел почти до того места, где многие указывали, что здесь находится японская засада. Я осторожно стал подаваться вперед, и вдруг на меня посыпались пули. Я спрятался в канаву. Было еще светло. Я взял пучок гаоляна, надел на него папаху и высунул из канавы. Моментально же посыпались пули в папаху. Тогда я выждал темноты и под ее покровом благополучно вернулся в команду. На разведку ходил с 12 часов ночи до утра, отстоял благополучно.

31 декабря.

— День был хороший, теплый; было солнечно, и со стороны японцев покойно. К ночи мы стали готовиться к встрече японцев и Нового года. По этому последнему случаю собрались компанией, выпили немного и закусили. Сегодня с вечера идти в разведку нужно было моему командиру, но, по случаю Нового года, он предложил мне идти с первой сменой, а он уж сменит меня со второй. Я взял свою полусотню и отправился в поле. Расставил посты, секреты, обошел все линии своих постов и с остальными сел в заставе. В 11 ½ час. вечера наши войска запели «Боже, царя храни», и нам в тишине ночи было хорошо слышно это пение.

Вдруг слышим, японцы стали кричать что-то непонятное и затем закричали: «Банзай! Банзай!»... Наши уже кончили пение, а японцы все еще продолжают кричать, и вышло как-то очень смешно, хотя и непонятно. Когда они перестали кричать, я взял двух хороших охотников и пошел по тому направлению, где были слышны их крики. Ночь была туманная, был иней и мороз, и немного снега. Когда я далеко прошел от своих постов, тогда оставил на дороге одного охотника для наблюдения за пройденным путем и охраны его от охвата, а с другим направился дальше. Отойдя еще большее расстояние, я, чтобы не попасть в ловушку, оставил тут и другого охотника, а сам пошел или, вернее, пополз дальше. Снег от мороза сильно скрипел, и я, таким образом, дополз до тех окопов, где у нас японцы осенью взяли 24 орудия. Окопы эти были глубокие, и я, пройдя еще немного вперед окопом, остановился и стал прислушиваться к звукам ночи. Слышу, где-то раздается какой-то подозрительный скрип. Желая узнать, что это такое, я взобрался на вал и высунулся, было, из окопа, но не успел я еще и разглядеть что-либо, как по мне раздался выстрел, и пуля просвистала мимо меня. Я соскочил в окоп, упал, зацепился за что-то и, словно в чаду от охватившего меня страха, закричал во всю мочь: «Ура! Ура!» — и стремглав бросился бежать. В это время японец схватил меня за полу шинели; я шашкой успел ударить в его сторону и при этом отхватил кусок полы своей шинели, благодаря чему и спас свою жизнь. Вырвавшись, таким образом, из рук японца, я опять пустился бежать, а оставленный мной охотник, слыша мои крики «ура», сам тоже начал во все горло орать: «Ура, ура!». Добежав, таким образом, до своих товарищей, мы открыли перестрелку, во время которой у нас убили одного солдата Федорова и ранили двух. Но все-таки мы не отступили, а выждали присланную нам поддержку и тогда прогнали японцев назад.

1 января 1905 года.

— День Нового года прошел благополучно. Японцы на Хоутхайской сопке опять выкинули свои флаги и кричали: «Банзай!», — а ночью освещали наши позиции прожектором. Наша конная команда сменилась нашей же, вновь сформированной пешей охотничьей командой, состоящей из ста человек, которые и заняли наши места.

2 января.

— С утра началась сильная артиллерийская стрельба. У нас убило одну лошадь и двух ранило. К вечеру прекратили стрельбу, а мы лошадей перевели в более безопасное место.

Ночью была тревога. На передовой линии завязалась небольшая перестрелка, но без жертв с нашей стороны, а к утру полк наш сменился, и мы пошли в резерв, в деревню Юсоньтунь. Пешая охотничья команда наша осталась на позиции.

3 января.

— Утром, как только стало светло, мы были уже на ногах, и пошли в дер. Татарзятунь, находившуюся на полпути до деревни Юсоньтунь. Здесь мы сделали привал, сняли с лошадей тяжелые вьюки, сложили их в одно место и, оставив при них дневальных с 5 больными лошадьми, поехали с остальными в дер. Тхоусянтунь, где должно было быть наше конное учение. Приехав на место, мы остановились на большой колонной дороге и стали ждать временно назначенного к нам для обучения правильному конному строю подъесаула С. 10 Оренбургского казачьего полка. Он не заставил нас долго ждать и скоро приехал. Поздоровался, показал кое-какие кавалерийские приемы манежной езды и отпустил, приказав завтра к 9 часам собраться опять на этом же месте. Мы поехали назад, забрали наши вьюки и затем отправились в дер. Юсоньтунь. Там мы нашли готовые землянки, но очень холодные и почти все без дверей, без окон и с разломанными печками. Наш солдат, когда уходит с какого-нибудь места, то считает почему-то своей обязанностью все перепортить и переломать, как будто бы, оставляет это место не своим же товарищам, а неприятелю. Для лошадей мы заняли конюшни, устроенные в глиняных стенах нашего двора, а сами поместились в землянках, т.е. охотники и я, поручик же наш поселился в ближайшей фанзе, в деревне. Вечером пришел полк, и у меня в землянке поместились еще два прапорщика, Ч. и З. Первую ночь от холода еле пережили, но зато было покойно и тихо.

4 января.

— Утром, в 8 ½ часов, я скомандовал всем идти на конюшню, снять все вьюки и подседлать лошадей. Все это было скоро исполнено; я вывел эскадрон со двора, построил в эскадронном порядке и проверил, правильно ли оседланы кони, а также, нет ли больных лошадей. Осмотрев все и сделав расчет по порядку, по взводам, по два, — для влезания и слезания и по отделениям, — я послал доложить командующему эскадроном поручику О., что эскадрон готов. Он пришел, поздоровался и мы, сев верхом, поехали на место нашего учения. Там мы производили учение по 1 и по 2 и делали повороты отделениями по всем направлениям и кавалерийским правилам, хотя и не совсем так, как настоящие кавалеристы, но все-таки довольно хорошо. Ночь прошла тихо.

5 января.

— Утром, как и вчера, поехали на ученье. К нам приехал наш эскадронный командир подъесаул С. Через ½ часа нашего занятия к нам подошел командир нашего 6-го корпуса со своим адъютантом и свитой. Так как наше ученье производилось возле деревни Тхоусяньтунь, где стоял штаб корпуса, то генерал, гуляя, и подошел посмотреть на наше ученье. Поздоровавшись с нами, он сказал, что нам нужно догнать в ученьи охотников всех прочих охотничьих команд, которые начали занятия еще с декабря прошлого года. Заведующий командой поручик О. и я сказали ему, что постараемся подтянуть наших молодцов, так как я настоящий кавалерист. Тогда генерал произнес: «Да! Мне говорил ваш полковник Н. о вас». И протянул мне руку, сказав: «Пожалуйста, позаймитесь поусерднее, я буду вам очень благодарен», — и, простившись, ушел к себе в штаб, а мы после учения уехали домой. После обеда я подал рапорт о зачислении ко мне в качестве казенной прислуги рядового Бури-лова, который, хотя уже и был при мне, но без зачисления до сего времени. Ночь прошла весело: играли в карты, и я выиграл 38 рублей.

6 января.

— Сегодня, по случаю праздника, у нас было богослужение. На нем присутствовал весь полк с офицерами. Во время литургии к нам подошли начальник дивизии и бригадный командир. По окончании богослужения генералы со всеми поздоровались и поздравили с праздником, после чего начальник дивизии объявил всем, что наша 72 дивизия поступает в общий резерв главнокомандующего и будет отдыхать впредь, до распоряжения. По случаю праздника, на эскадронное учение не ездили, а вечером устроили маленькую выпивку и играли в карты. Спать легли в 4 часа ночи.

7 и 8 января.

— Вчера и сегодня дни проводили однообразно: то же эскадронное учение, уборка и кормежка лошадей и прочее.

9 января.

— Утром — учение, а вечером к нам приезжал прапорщик Л. и рассказал о стычке их с японцами. Дело было так: охотничья команда Борисоглебского полка с двумя офицерами захотели проползти до того места, где стояли японские посты и где меня японцы под Новый год чуть было не захватили за полу шинели. Они тоже хотели поступить так же, как и тогда, и надеялись на более лучший исход, но вышло иначе. К одному офицеру приехал в гости брат. Ну, конечно, не обошлось без выпивки, и в голове у всех кружилось. Когда офицер проводил своего брата, то надумал с другим офицером той же охотничьей команды напасть врасплох на японцев и захватить в плен часового, а, если удастся, то снять и весь пост. Сказано — сделано. Взяв команду, двинулись в путь. По дороге расставили часовых и с частью команды пошли вперед. По всей вероятности, шли, не обращая внимания на серьезную опасность и без особенного соблюдения мер предосторожности, почему и были замечены противником около тех окопов, где чуть, было, меня не поймали. Японцы открыли по ним огонь, и с первых же выстрелов оба офицера пали убитыми вместе с несколькими своими охотниками. Команда, видя, что офицеры убиты, в паническом страхе обратилась в бегство, не попытавшись даже унести трупы своих начальников и товарищей. На эту тревогу подоспела пешая команда нашего Кирсановского полка, которая должна была сменить Борисоглебскую на 2-ой смене. К тому же времени японцы прекратили перестрелку, и наши охотники со всеми предосторожностями пробрались вперед, и к утру успели подползти к погибшим героям и благополучно вынести трупы их. Один из офицеров был убит на месте моментально, но другой, раненый несколькими пулями в ногу и руку, прополз до окопов, где и спрятался в них. Его нашли уже мертвым, в сидячем положении, держащим в руке револьвер. Предполагают, что он мог бы быть спасен, если бы был вскоре найден, но от потери крови он лишился сознания и в таком положении замерз.

10 января.

— Утром был сильный ветер и снег, но, не смотря на это, в 9 часов утра мы выехали на ученье. При заездах «повзводно», «направо», «кругом» левый фланг быстрым аллюром налетел на занесенную снегом канаву, и штук 6 лошадей упали в нее. Одна лошадь так неудачно упала на бок, что перебила ногу рядовому Д. пополам, а другая вывихнула ногу себе в путовом суставе. Остальные отделались легкими ушибами. Раненого сейчас же отправили в госпиталь, да и сами мы скоро окончили ученье и поехали к себе в дер. Юсоньтунь. Ночью слышалась артиллерийская пальба на правом фланге, почему мы предположили, что генерал Г. перешел в наступление.

11 января.

— Сегодняшний день ничем не отличался от вчерашнего: те же занятия, та же уборка и то же учение. Впрочем, есть и новость. Среди солдат распространился слух, будто генерал Г. со своей армией на правом фланге наголову разбил японцев, захватила массу оружия, боевых снарядов, фуража и проч. и взял очень много в плен. Говорят, что японцы стали даже просить мира и пощады у русских, потому что у них ничего не осталось для продолжения войны: ни оружия, ни патронов, ни снарядов, ни фуража, ни одежды, словом, совершенно растрепаны и разбиты. Многие этим слухам не придавали значения, но были и такие, которые глубоко верили всем этим известиям. Сегодня я получил 100 р. на обмундировку.

12 января.

— С утра, как и всегда, было конное ученье. После обеда я делал ученье спешенным охотникам по конному для лучшего понимания и усвоения конных построений. Слухи о том, что японцы просят мира, среди солдат усиливаются, а один предутадчик уверял даже, что мир будет заключен к 20 января с. г., и что если его предсказание не сбудется, то он согласен простоять известный срок под ружьем с полной выкладкой, и таких угадчиков было немало. Сегодня я писал письма и послал родным деньги. Ночь прошла спокойно.

13, 14 и 15 января.

— Все эти дни прошли однообразно. Кроме конного ученья, принялись изучать еще и сигнализацию флагами. Разговоры о мире усиливаются с быстротой молнии. Сегодня, 15 января, на наше ученье приходили командир корпуса, начальники дивизий, бригадные командиры и командиры полков, нашего и Мценского, и смотрели на наши занятия. Они признали, что команда наша успела догнать своими приемами прочие команды, которые начали учиться за месяц раньше, за что и похвалили нас. После занятий осматривали лошадей и седла, и прочее снаряжение, и говорили, что выдано на каждую конно-охотничью команду для покупки лошадей и прочего снаряжения по 15 000 руб., а все-таки и лошадки плохонькие, и снаряжение никуда не годно.

16 января.

— Ночью был получен приказ нашей бригаде выступить на правый фланг, в армию генерала Г. Наш полк утром же собрался и ушел в дер. Тасядепу, верст на 25 от нас, а мы остались на месте, заниматься дальнейшим обучением. Сегодня мы занятий не производили, по случаю выступления полка в поход. Вместе с полком было взято из конной команды 16 человек охотников для несения ординарческой службы. После обеда занимались сигнализацией флагами.

17 января.

— День прошел, как всегда. Изучение сигнализации флагами подвигается вперед очень туго. После занятий я случайно зашел в землянку, где стояли солдаты нашего полка, и увидел там массу разбросанных боевых патронов. Я зашел в другую — и там оказалось то же самое. Тогда я велел своим охотникам обыскать все землянки и собрать разбросанные в них патроны, которых, таким образом, набралось более 30 тысяч. Мы их нагрузили на арбу и отправили в полк, за что я получил благодарность от командира полка.

Наших охотников и лошадей перевели на довольствие в Борисоглебский полк, и мы должны были все получать из Борисоглебского обоза 2-го разряда, который стоял в дер. Татарзятунь. Я натурой получал только хлеб, а все остальное покупал на свои деньги вместе с поручиком О. Ночью была слышна сильная артиллерийская и ружейная стрельба возле Путиловской сопки и дер. Сахепу.

18 января.

— Сегодня конного ученья не было, и наш эскадронный командир С. был у нас в гостях. Тут же собрались начальники команд Епифановского и Мценского полков, и мы с поручиком О. хорошо кутнули. немного поиграли в макао, и я проиграл 12 руб. Потом все они собрались и поехали в Байтапу, а я пошел в свою землянку и лег спать. Но только что я разделся и уже лег на свою постель, как невдалеке раздались 3 ружейных выстрела, потом еще несколько, и что-то пронеслось мимо моей землянки. Я моментально вскочил на ноги, быстро оделся и выбежал из землянки. Смотрю, стая собак убегает от выстрелов и где-то, не вижу, а только слышу, свистки: «Трррт, трррт», — и крик: «Что вы делаете? Вы убить меня хотите!». Тут я увидел скачущих ко мне офицера и ординарца. Я быстро вернулся в землянку, наскоро набросил пальто и, надев шашку, выскочил узнать, в чем дело. Заметив меня, офицер подскочил ко мне и стал кричать пьяным голосом: «Что вы здесь людей убивать, что ли, вздумали!? Я вас под суд отдам!». Я сперва, было, опешил, но потом вижу, что налетевший на меня поручик сильно пьян и лезет на меня с конем, а сам чуть не падает. Тогда я обратился к нему с вопросом: «Господин поручик! Кто вы такой? И куда вы должны ехать?» — «Я еду с поручением к генералу JL, а вы меня хотели убить! Вы изменник! Я вас застрелю!» И он начал копаться рукой возле кобуры с револьвером. Эти слова взорвали меня. Я моментально схватил его коня под уздцы и так круто повернул налево, что поручик, как сноп, полетел на землю. Я в то же время крикнул: «Охотники, ко мне!» — и снял с него револьвер и шашку. Тогда, видя, что дело принимаете серьезный оборот, поручик стал просить меня, чтобы я поговорил с ним один на один. Но я в ответ сказал, что дам ему 6 человек охотников и его вместе с ординарцем отправлю к генералу Л., так как он сам заявил первоначально, что едет к нему с поручением. Тут поручик еще более смягчился, хмель, по-видимому, стал улетучиваться из головы, и он сделался очень вежлив и стал опять просить дать ему поговорить со мной наедине. Я пригласил его в свою землянку, и тогда он обратился ко мне со словами: «Господин прапорщик! Я очень виноват перед вами в том. что позволил себе оскорбить вас. Простите меня великодушно, и пусть этот инцидент останется между нами. Ни к какому Л. я ни еду, и сказал вам это так, сгоряча. А теперь позвольте в знак дружбы выпить по маленькой и забудемте об этом случае, невольно познакомившем нас друг с другом при таких печальных обстоятельствах», — и, сказав это, он приказал своему ординарцу принести коньяка и закуски.

Когда коньяк и закуска были на столе, мы устроили такую мировую, что он еле-еле залез на лошадь и поехал в Байтапу. После его отъезда я узнал, как все это случилось. В нашей местности развелось очень много бродячих собак, которых после ухода полка стало еще больше, так как полк оставил после себя массу разных отбросов, в особенности около кухонь. Наши охотники и вздумали открыть по собакам огонь и наделали такой скандал с офицером. Конечно, я наказал стрелявших по собакам и 4-х из них, более виновных, поставил под ружье. Часов в 11 ночи приехал поручик О. и был очень доволен моим поступком и долго смеялся над тем офицером, которому, наверно, было не до смеха.

19 января.

— С утра ездили на занятия и делали уже полное эскадронное учение: спешивались «обыкновенным порядком» и «усиленно, для боевой обороны», пускали «в карьер» (т.е. «в атаку»), причем у нас двое охотников упали, но благополучно, не причинив себе серьезных ушибов, и только упустили коней. После обеда делали передаточную почту: сигнализировали флагами на расстоянии 2-х верст, но еще очень непонятно, так как плохо выучились.

20 января.

— Сегодня, после эскадронного ученья, к нам присоединили еще 3 эскадрона и составили, таким образом, кавалерийский полк. К нам приехал подполковник К. 10 Оренбургского казачьего полка для производства полкового учения. Он стал командовать, но первые же движения оказались очень плохи. Он приказал нам подтянуться и, простившись и распустив нас по домам, уехал к себе.

После обеда я с поручиком О. ездил в дер. Байтапу за жалованьем. Я получил 66 руб. 56 коп.

21 января.

— С утра мы поехали на эскадронное учение, где занимались только один час, а затем из нас по-вчерашнему составили полк. Нужно признаться, что если бы кто-нибудь со стороны глядел на наше ученье, то ему и в голову не пришло бы назвать нас полком, а разве только какой-то конной ордой, потому что при поворотах или при заездах у нас все путалось и сбивалось в самую беспорядочную толпу.

Долго нас гоняли, но, наконец, распустили, и мы с песнями поехали по дороге к дер. Юсоньтунь.

Лошади были сильно уморены, и потому мы их поставили нерасседланными, а через 2 часа, когда они совсем высохли, мы их расседлали и, напоив, дали гаолянового зерна. Сами мы уже пообедали и принялись за сигнализацию флагами. Вечером к нам приезжали в гости 2 эскадронных командира; один был наш подъесаул С., а другой — М., оба 10 Оренбургского казачьего полка. Все вместе хорошо кутнули и играли в карты. Ночь прошла почти без сна.

22

, 23, 24 и 25 января. — Все эти дни я водил команду на занятия один, так как мой заведующий командой не выходил ни на какие занятия. Солдаты теперь стали говорить, что мир будет 1 февраля, потому что 20 января по какой-то неизвестной причине не состоялся.

26, 27

, 28 января. — Сегодня, отпустив команду с эскадронного ученья под начальством вахмистров, мы, по приглашению эскадронных командиров, поехали к ним в гости, где и прогуляли до поздней ночи. Время прошло весело: выпивали по-казачьи, закусывали по-драгунски и играли в карты, как охотники. Казаки проводили нас затем до нашей дер. Юсоньтунь.

Спать пришлось немного. Скоро меня разбудили, и я, было, встал и хотел уже готовиться ехать на ученье, как вдруг мне подали записку от эскадронного командира: он писал, что 27 и 28 января ученья не будет. Тогда я лег на другой бок и снова уснул и проспал до 2-х часов дня, когда меня разбудили, и я пошел на занятие с флагами.

29 января.

— Нам приказано как можно усерднее заняться сигнализацией. После обеда мы сигнализировали флагами, а вечером — зажженными фонарями. Прошел слух, что скоро будут экзамены всем сигнальщикам, и той команде, которая будет хорошо и скоро передавать и понимать сигнальные депеши, будет выдано в награду 100 р. Под влиянием этого слуха, наши охотники принялись усерднее заниматься изучением сигналов. Сегодня сигнальную линию с флагами расставили на две версты, но выходило плохо; когда же вечером стали сигнализировать фонариками, то результаты получились лучше: сигнальные огни далеко видны, и сигналы делались разборчивей. Ночь у нас прошла благополучно, но с позиций доносилась артиллерийская и ружейная стрельба.

30 января.

— После обеда расставляли сигнальные линии от дер. Юсоньтунь до дер. Байтапу. Депеши получались правильно. Вечером фонарями спрашивали своего эскадронного командира, какие завтра будут занятия, и получили от него ответ сигналами же, что завтра кавалерийского учения не будет, а будут испытания сигнальщикам, для чего собраться к 9 часам утра в дер. Тхоусянтунь, где находится штаб 6 Сибирского корпуса.

31 января.

— Утром сделали репетицию своим сигнальщикам и затем отправились на экзамены. На испытании оказалось, что не все хорошо передают депеши, но зато были и такие охотники, которые очень хорошо могли сигнализировать. По окончании испытания нам сказали, что назначенные призовые вознаграждения выдадут тогда, когда люди докажут на деле пользу своих знаний, а пока приказали подзаняться получше. Видя, что обещание не исполняется, солдаты начали роптать, что это обман, что наши деньги, наверно, зажилили, пропили, а нам только приказывали: работай, трудись день и ночь на пользу высшего начальства, — и так плохо стали заниматься, что и те, кто хорошо передавал депеши, перестали заниматься и не хотели исправиться.

1, 2, 3 февраля.

— Первые два дня отдыхали, а на третий — на ученьи производили усиленное спешивание и делали примерную оборону от наступления врага. Когда скомандовали: «Цепь, вперед и ложись!» — у кого-то произошел нечаянный выстрел. К счастью, все обошлось благополучно, и пуля никого не задела, но было только очень странно, что пуля пролетела около уха многих лиц. Например, после выстрела я чувствовал и говорил другим, что пуля пролетела мимо меня, около самого уха, а другой, стоявший против меня, уверял, что пуля пролетела мимо его головы, а третий, находившийся сбоку от меня, тоже заявлял, что он ясно слышал свист пули около его уха. В общем, оказалось, что пуля пролетела возле каждого уха. Это случилось, вероятно, потому, что при внезапном выстреле этой непрошеной гостье поклонились почти все.

4, 5, 6 и 7 февраля.

— Дни тянутся до того однообразно, что и описывать нечего. Успехи охотников стали много хуже, и они совершенно не хотят стараться.

Вчера, 6 февраля, получил посылку из Москвы: прислали табака, конфет, спичек и т.п.

Сегодня я занимался с охотниками возле моей землянки, вдруг к нам подъезжает неизвестный человек в полушубке и с красным крестом на рукаве. Сперва я принял его за доктора. Подъехав, он поздоровался и спросил, где находится квартира ген. Стесселя. Я сказал, что Стессель — в Порт-Артуре, а здесь такого нет. «Виноват, — говорит, — я ошибся, я хотел сказать, где квартира генерала Линевича?». Тогда я указал направление, по которому ему следовало ехать, и он поехал. После его отъезда я стал тревожиться:

«Уж не японский ли это шпион?» — мелькнуло у меня в голове, и я сейчас же послал 6 человек охотников догнать и привести его обратно. Охотники полетели и за 1 или Г/2 версты нагнали его и привели к нам. Еще издали я видел, как они возвращались к нам, и мне показалось очень странным, что мои охотники ехали кучей впереди, а шпион ехал сзади, совершенно свободно. Когда они подъехали к нам, я сильно пробрал за это старшего, указав ему, что если бы они напали на ловкого шпиона, то он одним револьвером мог бы свободно убить их несколько человек, остальные бы разбежались, и шпион благополучно улизнул бы у них из рук. Осмотрев незнакомца, я не мог решить один ничего, и потому отвел его к заведующему, который был болен и никуда не выходил. Там незнакомец объяснил нам, что он доброволец санитарного отряда и был в Мукдене и едет в 1-ю армию, в подвижной госпиталь. При этом он показал нам письма, писанные в Мукдене и адресованные в 1-ю армию, белье, которое он вез чуда, и отпускной билет. Тогда мы убедились, что это свой человек и, извинившись за причиненное беспокойство, отпустили его. Сегодня с передовой линии слышится сильная артиллерийская и ружейная пальба. За последнее время она часто слышалась, но все маленькая, а теперь, по-видимому, происходило что-то серьезное.

8 февраля.

— Сегодня, по случаю моих именин, занятия не было. Ко мне приехали некоторые офицеры наших охотничьих команд, немного подвыпили и играли в карты. С позиций по-вчерашнему доносились звуки артиллерийской и ружейной перестрелки.

9 февраля.

— С утра, по обыкновению, было конное учение, а после обеда — занятия с флагами. Сегодня я выслал 100 руб. в Москву на имя сестры.

10 февраля.

— Сегодня нашим эскадронам был окончательный экзамен конного учения, и наш эскадрон отличился лучше всех, за что я с поручиком получил благодарность от корпусного командира. После обеда я получил 100 рублей военно-подъемных и 21 руб. 75 коп. суточных. В отдалении перестрелка всю ночь не унималась.

11 и 12 февраля.

— Эти два дня занятий не было; мы чинились, мылись, исправляли амуницию, словом, — все приводили в порядок. Сегодня пришел с правого фланга наш полк и занял старые землянки. В мою землянку собралось 5 человек зауряд-прапорщиков, и много было тут разговора о военных делах минувшего и настоящего, и выпивки за счастливое будущее. Все прапорщики у меня же и переночевали.

13 февраля.

— С утра дует сильный ветер из-за Байкала, со снегом, отчего весь день было очень холодно. Солдаты говорят, что это «дует русский ветерок».

14 февраля.

— Утром получили приказ немедленно выступить на помощь на левый фланг, так как там с 10 февраля идет ожесточенный бой. В 11 часов дня мы уже выступили в поход и шли форсированным маршем до 12 час. ночи. По дороге нам нигде не попалось ни одной деревни, которая не была бы разрушена и сожжена мародерами, и поэтому пришлось ночевать в ущелье, между гор, под открытым небом. Никто, конечно, не мог как следует отдохнуть, и все кое-как подремали до утра. Так как предсказания о мире не исполнились, то солдаты перешли к другой крайности и стали говорить, что наш русский белый царь не принял японских уполномоченных и велел казнить всех, кроме одного, которого и отпустил обратно к «японскому Микаде» для того, чтобы тот передал ему, как Россия отвечает на предложение о мире. Пока мы не возьмем «Японию и Токио», до тех пор о мире чтоб никто не смел и заикаться. А с позиции, словно в подтверждение этих слов, доносился гром от орудийной перестрелки, и по небу, подобно вспышкам зарницы, пробегали отблески от орудийного огня.

15 февраля.

— Было еще темно, когда мы поднялись на ноги и тронулись в путь. С каждым шагом, с каждой пройденной верстой, все слышнее и слышнее доносилась трескотня ружейной перестрелки и адский грохот орудийных снарядов. Порой, точно громовые удары, раздавались артиллерийские залпы и на минуту заглушали собой ружейную трескотню. С приближением к позиции мы стали встречать массу раненых, которых несли и везли в полевые госпиталя. Нам приказано было перейти еще один перевал, налево, к дер. Подзявы, и занять позицию, на которой было уже много выбитых из строя. Мы прибыли туда на закате солнца и сейчас же послали пехоту в бой. Мы, конные охотники, пока остались ночевать под высокой сопкой; как прошла эта ночь, нетрудно догадаться. Спать было совершенно невозможно, и мы всю ночь провели на ногах, а гром от орудийных залпов, беспрерывная трескотня винтовок, гул, рев и вой летящих снарядов и свист от их разрывов сливались в какой-то адский хаос. Все это было в одно и то же время и торжественно, и страшно, и ужасно! Каждый взрыв снаряда уносит десятки человеческих жизней, а их ежеминутно разрывалась масса. И сколько в эти минуты гибло жизней людей молодых, полных сил и здоровья, жаждавших этой самой жизни!... Какой-нибудь ничтожный осколок снаряда — и шедшие в бой с надеждой остаться живыми и, вернувшись на родину, рассказывать о всех этих ужасах и о геройской смерти погибших, падают бездыханными на трупы своих же товарищей с тем, чтобы через минуту быть самим заваленными новыми и новыми убитыми... И незаметна будет славная смерть этих героев, положивших жизнь свою за дорогую им родину, и только дома, где они оставили свою семью, своих жен, детей, только там пожалеют их, будут плакать и вспоминать о них...

16 февраля.

— Утром мой командир заболел и сдал мне свою команду охотников. Мне приказали сменить казаков 8 Сибирского казачьего полка и занять все летучие посты почтовых станций возле самой позиции. Боже мой, какой был тут ужас!... Раненых несли безостановочно, и они непрерывно кричали, стонали, и все это сливалось в какой-то мучительный вой... Трупы же убитых бойцов сбрасывались вниз, по крутому склону высокой сопки, и они, стремглав падая, по много раз перевертывались в воздухе, пока, наконец, не достигали до дна ущелья, где и наваливались друг на друга в огромную и даже грандиозную кучу.

Я пошел доложить полковнику 10 Восточно-Сибирского стрелкового полка, что мы заняли летучую почту, и там, на позиции, увидел громады мертвых тел, валявшихся и на горе, и под горой, и в оврагах. Волосы дыбом поднимались, глядя на эту картину! А ночью что было!!... Солдаты по гребням гор камнями отбивали нападение японцев, кололи их штыками, били прикладами, а они, как муравьи, лезли наверх, схватывались с нашими солдатами и, сцепившись, вместе сваливались вниз с горы. Массы убитых японцев валялись кругом, как дрова, беспорядочными кучами.

17 февраля.

— Сегодня было то же самое, что и вчера: те же стоны, те же ужасы. Подойдет подкрепление, отобьет немного назад японцев, оставив и своих с половину мертвыми, а они, глядишь, опять лезут и лезут неустрашимо наверх...

18 февраля.

— Сегодня на меня возложили новую обязанность: следить, чтобы боевые патроны всегда были в достаточном количестве. В эту ночь опять патронов не хватило, а заведующего патронами убили, и пришлось отбиваться камнями и прикладами. Не знаю, как я справлюсь с двумя делами: и за 6 постами нужно зорко следить, а тут еще и патроны на шею навязали. Днем я поехал по позициям, разузнать, много ли патронов осталось, и в дороге у меня ранили лошадь в копыто; она упала, а я полетел в глубокий овраг, в котором была масса трупов наших солдат. Я еле-еле выкарабкался из него. Осмотрев ящики с патронами, я убедился, что патронов осталось очень мало, но зато кругом валялась масса трупов убитых солдат, и я распорядился собирать патроны с убитых. Они лежали во всевозможных позах: кто вниз, кто вверх лицом, кто на боку, — словом, как попало, друг на друге, целыми кучами, в том окоченелом состоянии, в каком они были спущены с вершины сопки. Днем их, конечно, убирали и хоронили в одной общей могиле и под одним крестом.

Сегодня весь день шел сильный и ожесточенный бой, а с наступлением ночи он еще более усилился. Наши отбили пять бешеных атак неприятеля, причем японцы понесли громадный урон, и к утру бой начал слабеть.

19 февраля.

— Сегодня на рассвете японцы перестали лезть напролом на наши позиции и ограничились только стрельбой издали, да обстреливали весь день артиллерийским огнем. Их снаряды стати поражать через позицию и бить по нашей батарее и по деревне Подзядзы, где разбило снарядом землянку штаба нашего корпуса, но, слава Богу, никого там не убило.

После этого приказано было саперам сделать землянку за сопкой, где опасность была меньше. Ночью опять был такой же ожесточенный бой.

20 февраля.

— Утром бой затих совсем, и мы все обрадовались, что победили врага и прогнали его обратно, почему все стали кричать: «Ура! Ура! Наша взяла!». Противник отступил, и я вместе с другими пошел посмотреть японские позиции. И, Боже мой, какую же картину мы увидели! Без ужаса вспомнить невозможно! В лощинах, в окопах, на косогорах и на сопках столько было навалено убитых японцев, что буквально нельзя было никуда ступить ногой, чтобы не наступить на чей-либо труп.

Тут наши солдаты много набрали оружия и вещей. Я тоже принес 3 винтовки, шашку, бинокль, котелок и баклагу с вином. Когда мы возвращались обратно, то натолкнулись на раненого японца; он был еле живой, и мы стали его поднимать, но когда он открыл глаза и увидел, что его берут русские, то начал кусаться зубами, визжать, кричать и не давался нам; насилу мы дотащили его к себе.

День был не так страшен, ходили подбирать убитых и зарывали их. После обеда хотели перейти в наступление, но почему-то не перешли. Стояли всю ночь на старой позиции.

21 февраля.

— С утра и до вечера было тихо. Изредка раздавались орудийные выстрелы, и все думали, что противник не в силах более бороться с нами, и потому японцы ушли, и мы скоро погоним их назад к Лаояну.

Но не так вышло, как мы предполагали. К вечеру пришел приказ, чтобы ночью как можно скорее отступить на Мукденские императорские могилы, потому что враг обошел нас с правого фланга и идет на Мукден, чтобы отрезать нам путь отступления. О, Господи, что тут было тогда! Никто не верит, говорят, что это ошибка, и что вернее всего, что надо наступать, а не отступать: но когда мы дождались ночи, то убедились, что действительно надо поскорее уходить. Всюду запылали громадными кострами склады запасов фуража и провианта, и в багровом свете их зарева солдаты с ожесточением стали уничтожать свои землянки. Мне приказано было собрать патроны и представить их в склад 5-го корпуса, для чего мне прислали 10 арб. Пока мы их нагружали, стало уже темно, а когда тронулись в путь, то одна из арб попала в овраг и опрокинулась, лошадь убилась, а помогать было некому, и я так и оставил эту арбу с китайцем в овраге. Потом я получил распоряжение остаться на старом месте, где мы стояли с охотниками в последнее время, и ждать, пока не пройдут все войска, и только тогда следовать за ними в арьергарде и прикрывать их отступление. Начали проходить войска, но очень медленно, и все думали, что будет перемена приказания. Меня послал генерал Б. проверить и узнать, все ли войска ушли с позиций вниз. Пока я обходил эти проклятые сопки и горы, го войска уже спустились с них, и ни одного русского солдата не оставалось наверху, и только я один переползал с одной сопки на другую. И так мне стало жутко, что я один очутился среди тысячи трупов наших братьев, что от одной этой мысли у меня мороз по коже пробегал, и так и казалось, что вот-вот японцы схватят меня; или вдруг чудилось, что мертвецы шевелятся, подымаются и идут; то вдруг слышался душу надрывающий стон раненых... Просто не понимаю, что делалось тогда со мной, какой-то кошмар наяву видел я, и громадных нравственных усилий стоило мне проползти все эти ужасные места. Но зато, когда я стал спускаться с горы, то, вероятно, от поспешности оборвался и полетел кувырком вниз. Слава Богу, нигде не попал на камень, и по снегу, как на санях, скатился до самого низа и даже не ушибся; потом добрался до лошадей, собрал свои посты и поехал с ними по направлению к войскам. Тут уже и наши склады загорелись, и мы тогда поняли, что дело бесповоротно проиграно, и враг наш стал победителем. Солдаты начали тащить из склада, что только хотели: сухари, сахар, табак, а также и водку, которой была непочатая бочка; но из-за водки многие, не раненные, но опьяневшие, в руки потом японцам попались.

Так мы шли всю ночь, без отдыха, до деревни Шихуйчен, где сделали привал.

22 и 23 февраля.

— Утром, на рассвете, мы подошли к деревне, где были интендантские склады. Сделали привал, покормили лошадей. Корма тут не жалели. Кругом валялись по земле гаоляновое зерно, чумиза, крупа, рис, сухари, консервы, табак, папиросы, спички, — словом, бери, чего хочешь, если только не лень нести, а то все равно через час все будет сожжено. И тут наши солдаты набрали всего, насколько только силы хватило, но не надолго, и мало-помалу по дороге вес повыбрасывали, так как в походе каждый лишний фунт составляет большую тяжесть. Недолго пробыли мы в этой деревне и двинулись дальше, а вслед за нашим уходом запылали и подожженные нами склады и вся деревня.

Так мы продолжали двигаться двое суток, без отдыха, делая лишь кое-где небольшие привалы, и только пройдя деревню Хуйхе, мы остановились поздно вечером на отдых биваком. Хотя отдых этот и был плох, потому что было сыро и нельзя было уходить из рядов, тем не менее, несколько солдат запрятались за полевые борозды и спали там в самых разнообразных: позах. Я нашел какую-то большую пещеру в земле, оказавшуюся маленькой баней, и мы, 5 человек, настлав на пол гаоляна, переночевали на нем. точно на перинах; было мягко и тепло, хотя воздух, как вообще в банях, был и не особенно хорош, тем не менее, наша ночевка всем понравилась.

24 февраля.

— Утром мы поднялись, напились чаю, поели консервов, накормили и напоили лошадей и стали рассуждать о том, что нас ожидает сегодня. Собралась здесь почти вся 1-я армия, все сбились в кучу, стояли зря, как вдруг поднялась тревога, и стали говорить, что японцы в 2-х верстах от нас и наступают с большой скоростью. О, Господи! Что только было тогда! Скомандовшш: «Двигаться дальше!» Все обозы и артиллерия пошли вперед, а пехота — за ними, двум же охотничьим командам, в том числе и нашей, приказано было перейти реку Хуйхе и задержать противника, пока не пройдут наши войска и артиллерия. Мы вскоре были за рекой Хуйхе и уже прошли несколько вправо, к деревне, как к нам прискакал казак и донес, что рядом, в соседней деревне, подошли 2 полка японской пехоты и один полк кавалерии. Не входя в деревню, мы остановились под ее прикрытием и выслали разведчиков осмотреть, действительно ли там находятся японцы и много ли их. Как раз с той стороны дул чрезвычайно сильный ветер, так что из-за пыли невозможно было держать глаза открытыми. Спустя немного, к нам подъехал разъезд казаков и сообщил, что японцы хотят окружить нашу деревню с западной стороны и делают уже перебежки. Я скомандовал поставить лошадей за деревней, за берегом реки Хуйхе, и стал готовиться к встрече противника. Ко мне подъехал командир конно-охотничьей команды Тарусского полка штабс-капитан В. и спросил, где наш старший офицер поручик О., на что я ответил, что он уехал к генералу с докладом об обходе японцами этой деревни и еще не возвратился. «Тогда мы с вами, — сказал штабс-капитан, — должны защищать Царицынский полк, пока он не пройдет со своим обозом». Я выбежал из деревни и вижу — впереди бегут японцы, а позади них стоит уже горная артиллерия и готовится обстреливать дорогу, по которой должны идти части Царицынского полка. Я скорей вернулся назад, и мы все, штабс-капитан В. и еще один зауряд-прапорщик, вместе с командой забежали за деревню и залегли в китайских могилах, откуда и начали обстреливать японцев. Японцы, открыв по нас огонь, продолжали наступать перебежками, и то их вовсе нет, то, как из земли, вылезут и бегут на нас. Потом видим, что японцы идут уже колоннами, да еще и кавалерия их скачет на другой конец деревни. Мы сделали еще несколько залпов и бросились к лошадям за деревню, а там коноводы уже кричат и машут нам руками: «Скорее! Скорее! А то отобьют японцы!». И действительно, кавалерия их быстро двигалась вперед, но мы не растерялись и дали по ней несколько залпов, чем принудили ее спрятаться за деревню. Воспользовавшись этим временем, мы быстро сели на коней и ускакали за реку и ущелье, за высокую сопку.

Слава Богу, что наши войска успели пройти, потому что сами-то мы уберемся, раненых у нас было всего человек 5, да один куда-то пропал вместе с лошадью; вероятно, его или убили, или отрезали и захватили в плен, когда он ездил на разведки.

Но, оставляя деревню, мы потеряли дорогу, по которой ушли наши полки, а по настоящей дороге ехать было невозможно, так как она была уже занята японцами.

Тогда мы взяли себе в проводники китайца, и он нас повел по таким горам, что не только ехать на лошадях, но даже и в поводу вести их было трудно, а к тому же, на вершинах гор ветер был до того резкий и сильный, что сбивал с ног и засыпал глаза песком.

К вечеру мы перевалили самый опасный перевал и нагнали наши войска. Обеда у нас не было и для лошадей корма — тоже; но у нас были консервы и сухари, и мы стали есть консервы, а сухари отдали лошадям. Сделав большой привал, поехали дальше, и всюду встречали нас пожары наших богатых запасов. Таким образом, часов около 11 ночи, мы добрались до бивака, и, хотя никто не раскидывал палаток, но, кто мог, ложился прямо на холодную землю и засыпал мертвым сном. Некоторые хотели сварить чаю, но не оказалось ни капли воды, так что даже бедных лошадей нечем было напоить. Войска было много, все шли по одной дороге и отдыхали почти на одном месте, и потому передовые войска моментально выпивали всю воду, и позади идущим полкам уже ничего не доставалось.

25 февраля.

— Утром, чуть свет, меня позвали к генералу Б., и он приказал мне взять человек 30 охотников и, вернувшись назад, к японцам, рассмотреть, где они находятся, так как говорят, что они очень близко от нас, всего верстах в двух. Я взял охотников и выехал на первую гору, но японцев оттуда не видел. Я переехал еще один большой перевал, высмотрел, насколько возможно было, всю местность и расставил посты для наблюдений, но японцев пока не было видно. Вдруг слышу, где-то пошла частая стрельба, точно из пулеметов. Мы поскакали вперед, но нигде стреляющих не видели, и тогда я послал донесение генералу Б., что японцев не видно, и где-то за перевалом, на юге, идет сильная перестрелка. Сами же мы остались наблюдать дальше.

Вдруг видим, недалеко от нас, из ущелья скачут наши солдаты на обозных лошадях, некоторые бегут пешком, побросав винтовки, и все с испуганными лицами и кричат: «Кавалерия!... Японская кавалерия окружила нас!...». Мы тотчас же бросились туда, и за одной горой видим, стоит обоз какого-то полка, повозки и патронные двуколки его горят пламенем, а около суетятся человек 10 японских кавалеристов. Тут же в стороне бродят и брошенные солдатами быки, которых гнали при обозе.

Когда мы подскакали к обозу, то захватившие его японские кавалеристы, видя, что им не справиться с нами, ускакали.

Оказалось, что этот обоз, отстав от своих и, заблудившись ночью в горах, остановился в ущелье на ночлег. Всю ночь жгли костры и полагали, что японцы далеко. Но японцы шли по пятам, и один из их кавалерийских разъездов напал на него. Не разобрав действительной силы неприятеля, наши быстро раскидали головни костров по обозу, чтобы сжечь его, и сами бросились наутек. Обоз загорелся, загорелись и патронные двуколки, и от этого началась такая трескотня, точно стрельба из пулеметов.

Я приказал 3-м нашим охотникам гнать быков в наш полк, и был очень доволен своей удачей, как вдруг, смотрю, ко мне на помощь спешит полуэскадрон нашей команды с поручиком О.; но лишь только он подъехал к нам, как примчался ординарец с криком: «Скорей, скорей уезжайте, а то нас с запада японцы обступают и скоро отрежут отступление!...». Пока я собирал с постов охотников, О. со своей командой ускакал уже, неизвестно куда. Я приказал гнавшим скот бросить его и присоединиться к команде, после чего мы все и поехали туда, где стоял наш полк, но его там уже не застали: он тоже ушел куда-то вместе с обозом.

С горы видно было все поле, покрытое отступающими войсками, и все шли какими-то беспорядочными кучами, и кого ни спроси, никто ничего не знал не только что о чужом полке, но и свои-то роты растеряли, и все старались только поскорее уходить, уходить и уходить.

Собрав свою команду, я поспешил туда, куда двигалась громадная серая масса отступающих войск. Проехав вперед версты три, я увидел необыкновенное и ужасное зрелище — панику отступавших, среди пожаров, обозов и войск. В паническом страхе все зачем-то бегали, суетились, кричали, орали, бранились, молились, одни запрягали повозки, другие выпрягали их, словом, происходил какой-то хаос бессмысленной сутолоки движения. Иные, стараясь спасти что-нибудь из необходимых вещей, спешно накладывали их в запряженную повозку; другие, желая спасти только себя, торопливо обрывали и обрезали постромки, выпрягали из повозок лошадей и удирали на них, тут же бросая свое оружие. Иной солдат, сидя на повозке, немилосердно погонял лошадей и, для облегчения их, выкидывал по дороге нагруженные на повозку вещи. В одном месте разбивали посылки, присланные из России солдатам и офицерам, выбирали из них вещи, какие получше, водку, колбасу и проч. съестные припасы, а ненужное вес бросали на землю. Некоторые пьяные солдаты кричат: «Эй, народ! Подходи, бери чего надо!...». Но никто не обращает на эти крики внимания, и каждый спешит только бежать и бежать подальше от японцев. Чтобы не видеть этих безобразий, я вместе с охотниками поехал дальше, но всюду было то же самое, и всюду горели громадные интендантские склады. Там без седока несется по полю оседланная лошадь, там скачет лошадь в хомуте, там опять мчится с мотающимся под брюхом седлом, там, глядишь, навьюченный осел лежит в овраге вверх ногами, в другом месте попадаются 2 распряженные лазаретные линейки с ранеными, которые охают, стонут, кричат от боли и бессилия, потому что кучера выпрягли лошадей и ускакали на них, неизвестно куда. Доктора и сестры милосердия, спасая свою жизнь, тоже ушли и оставили их на произвол судьбы. Смотрю, в одном месте куча пьяных солдат обступила двух сестер милосердия и кричат, что это японские шпионы, и начали обыскивать их, нет ли у них каких-нибудь бумаг. Я подскакал к ним и приказал им оставить сестер в покое, и, хотя трудно что-нибудь сделать с пьяной толпой, но, к счастью, они меня послушались, и я вывел сестриц на Мандаринскую дорогу. Как их звали, я не помню, хотя они и называли мне себя, но в то время не до того было. Желая объехать эту беспорядочную массу, я поехал вперед, но объехать было не так-то легко, так как она была бесконечна, и повозки двигались в один ряд, а где — в два и даже в три, одна за другой, без малейшего интервала. И если у кого-нибудь ломалась повозка или почему-либо останавливалась лошадь, то ее моментально убирали в сторону от дороги, и тогда уже не было никакой возможности опять въехать в ряды, а нужно было ждать, пока вся движущаяся масса пройдет вперед. Тогда солдаты садились верхом на лошадей, если только они могли еще волочить ноги, и удирали по полю, бросая повозки на месте, с чем бы они ни были. Проехав дальше, смотрю, стоит толпа обозных и строевых солдат, которые окружили трех штатских. Оказалось, что это ехал маркитант со своим товаром; тут у него было много коньяка, водки, рома, ликеров и проч. дорогих вин и закусок, а лошади, выбившись из сил, стали и не могли тронуться с места. Тогда маркитант подозвал солдат и говорит им: «Бери, пей, душа мой, пусть японец не доставался, душа мой!». И солдаты не заставили себя просить и моментально расхватали все спиртные напитки, так что некоторым даже не хватило. Тогда те, которым не досталось ничего, набросились с криками на другие повозки маркитантов: «Давай все, что у тебя есть!» — и даже поколотили его за то, что он неохотно отдавал остальное. Напившись водки, солдаты перешли в драку, а некоторые начали даже стрелять, из-за чего в других местах подумали, что это наступают японцы, и паника еще более усилилась. Я поехал влево, поближе к железной дороге, думая найти где-нибудь свой полк.

Около двух часов пополудни мы остановились, дали корма коням и, закусив сами имеющимися у нас консервами, стали продолжать прерванный путь, предварительно выслав направо и налево несколько человек, чтобы разузнать, где находится наш полк, или, по крайней мире, по какой дороге он прошел. Мои охотники поехали по назначению, а мы на время остались на месте, чтобы выждать их возвращения. Но из 16 человек ко мне вернулись только двое, а 14 пропали, неизвестно где. Делать было нечего, поехали дальше без них. Повернув к железной дороге, мы услышали ежеминутные жалобные тревожные свистки паровоза. Оказалось, что ехало два поезда с ранеными, один за другим, и очень медленно. На них налезла масса солдат, и в вагоны, и на вагоны, и на площадки, и на ступеньки, и даже на буферах, словом, — кто, где мог, там и цеплялся, да еще кричат: такой-то полк, сюда! Шум и крик сливались во что-то невообразимое. Тут я увидел одного нашего солдата и от него узнал, что полк пошел на Телин. До Телина было не очень уж далеко, но я все-таки не направился туда, так как лошади сильно устали, и мы ночью не могли найти дороги, а потому заехали переночевать в одну большую деревню, вроде местечка, называвшуюся Ил. Тут мы и заночевали в овраге, около деревни. Здесь же стояли обозы разных корпусов и обоз с понтонными лодками и мостом. Всю ночь мы не могли заснуть от холода и жгли костры под берегом, в овраге, кипятили себе чай и грелись сами, и так, с горем пополам, провели эту ночь.

26 февраля.

— Утром, чуть свет, я объявил команде, что мы идем на Телин, и приказал готовить лошадей. Напоив их, мы отправились в путь. Невдалеке, в овраге, мы увидели лежащей молодую красивую и большую лошадь в хомуте; она была до того измучена, что мы не могли поднять ее на ноги, и так там и оставили ее. Приехав в Телин, мы не нашли нашего полка, хотя кое-где попадались наши солдатики, и стоял обоз с кухнями нашего полка, но никто не видел, чтобы наш полк проходил вперед. Тогда я заключил, что полк должен быть сзади; повернул охотников и поехал назад, расставив своих людей цепью, в надежде где-нибудь наткнуться на него. Проехав верст 5, я услышал где-то далеко артиллерийскую пальбу. Потом вижу, в куче обоза, в полевом экипаже, едут наши корпусный командир и начальник штаба с адъютантом, и все дремлют, так как было еще рано, часов 10 утра. Еду дальше, смотрю, едут 4 патронные двуколки Мценского полка, и на одной из них сидит командующий полком полковник М. Увидев меня, он спросил, не встречался ли мне где-нибудь его полк. «Я, — говорит, — заболел, а теперь и догнать полк не могу.» Я, конечно, ответил, что не видел, и, в свою очередь, спросил, не попадался ли им наш полк. Он сказал, что наш полк недалеко и должен быть там, где идет бой. Узнав это, я рысью поспешил туда, и вижу, идет какая-то батарея и обоз. На одно из орудий забрался какой-то пехотный поручик, не знаю, какого полка, так как на погонах не было №№, но петлички и околыш — красные. Вдруг, откуда ни возьмись, из-за меня выскочил какой-то артиллерийский генерал и закричал на этого поручика: «Вы кто такой? Откуда? Почему залезли на орудие? Ранены, что ли?». Тот ответил, что не ранен, а устал и ищет свой полк. Генерал ужасно рассердился и еще пуще набросился на него: «Да как вы смели на орудие забираться! Когда вы не ранены, то вон отсюда! Ишь, роту потерял, так и на орудие забрался! Стрелять, говорит, буду! Что за беспорядки?!». Поручик соскочил — и давай бог ноги! Дальше я не знаю, чем все это кончилось, так как я поскакал на звуки выстрелов и скоро был на месте, где нашел свой полк, и даже всю 72 дивизию. Тут же был и Мценский полк, который разыскивал встретившийся мне полковник М. на патронных двуколках. Оказалось, что он не полк искал, а сам убежал от боя, который тут действительно шел и на котором присутствовал даже сам генерал Куропаткин и распоряжался нашей 72 дивизией. Японцы хотели сбить наших и захватить обоз, но это им не удавалось. Командир нашего полка полковник Н. неустрашимо летал все время по всей линии, и, Бог миловал, он не был даже ранен, а между тем, наших там легло немало. Меня с командой в 18 человек охотников и 2-х ординарцев выслали на разведки, правее железной дороги, чтобы следить за тем, где собираются японцы, и тут у меня ранили одного ординарца и двух охотников. Генерал Куропаткин сам смотрел на дорогу, по которой шел всякий сброд: обозы, лошади, ослы, солдаты всех сортов, между ними были и такие, которые тащили за плечами огромные узлы разного хлама, и без винтовок. Это случалось, когда солдаты набирали разных вещей из обоза, или, ограбив китайцев; и так как все это нести было тяжело, то они, жалея бросать узел с награбленным добром, бросали сперва патронташ с патронами и патронные сумки, а затем, так как идти все-таки было тяжело, бросали уже и винтовки, а штык затыкали за пояс, и так шли дальше. Неся ношу и слыша выстрелы, им мерещился обход японцев, и тогда, побросав свои сокровища, они удирали без оглядки, но, опомнившись, им стыдно было бежать со штыком без винтовки, и они бросали и штык, а взамен брали палку. Когда нет никого, такой беглец идет и палочкой подпирается, и ему легче идти, а если кто новый попадается навстречу, то он начинает хромать, будто бы ранен в ногу, и опирается на палку, как на костыль. Такими судьбами они пробирались даже до Харбина, откуда их высылали по этапу в свои части, и начиналась опять та же история.

Наш полк и несколько сборных рот дрались до ночи и простояли всю ночь, отбивая атаки японцев.

27 февраля.

— Сегодня мы отступили назад и влево, в огромные сопки, овраги и ущелья, где тоже по пути были схватки с японцами. Тут к нам присоединились два батальона Мценского полка и Тарусский, и Куликовский полки нашей дивизии. Мы заняли вершины сопок, а в лощину были посланы на разведки один эскадрон драгун 52 Нежинского полка и 1 сотня казаков. Моя часть охотничьей команды тоже была послана на разведки. Всю ночь мы следили, куда направлялись японцы, а они все передвигались направо, к железной дороге.

Немало мы наголодались тут, так как сухари все вышли, мяса нет, кухни не подходят, и для лошадей фуража не было, и купить его в горах негде было. Жителей тут очень мало, да и те совершенно разорены и их выгоняли в Телин. На наше счастье, нам удалось взять у проходившего обоза 26 мешков сухарей, когда я ездил к одному нашему бывшему в засаде батальону, чтобы знать, куда нужно будет ехать на случай, если бы пришлось давать знать об отступлении. Могло случиться, что никто из нас не знал бы дороги к батальону, и он мог быть отрезан неприятелем. Этими сухарями мы отчасти подкрепили свои силы; все сухари были разделены на весь полк, и на роту досталось меньше двух мешков, но для лошадей ничего нельзя было добыть. Тогда мы стали щипать с сопок сухую траву возле кустиков и ею кормили их. Хорошо бы было во время ночного холода подкрепиться горячим чаем, но огня нигде разводить было нельзя, чтобы не открыть себя неприятелю.

28 февраля.

— Утром, еще до рассвета, наш полк передвинулся вправо, навстречу к японцам, и занял позицию. Меня послал командир полка высмотреть, где хотят наступать японцы и в каком направлении идут.

Я взял с собой 8 человек хороших охотников и, переехав 2 больших хребта, по долине доехал к деревне Суетунь, где увидел, что японцы на одной сопке устанавливают свою батарею, а пехота их идет колоннами и поднимается на высоты сопок. Наша батарея обстреливала неприятеля, но неудачно.

Нам со стороны видно было, как японцы обманывали наших артиллеристов. Дело было таким образом: наблюдатели-артиллеристы, видя, что японцы находятся на сопке, указывали, куда наводить орудия; на самом же деле там было только несколько человек японцев, которые, совсем в стороне от своих войск, то пробегали по сопке вниз, то, вновь поднявшись, спускались опять; сильная же пехота их шла безо всякого вреда низом под нашими выстрелами, и наши, поддаваясь обману, зря обстреливали свободную сопку. Мы, было, проскочили вперед, но японцы открыли по нас огонь, и тогда мы повернули и пошли по лощине назад. Но тут мценцы, не узнав нас и приняв нас за японцев, дали по нас залп, и только, благодаря тому, что был глубокий овраг, в который мы успели спуститься, нам удалось спастись от русских пуль. Отсюда мы послали к мценцам одного охотника с предупреждением, что это едут свои, и тогда они прекратили стрельбу. Вернувшись, я доложил, что японцы находятся гам-то. Тогда наши батареи начали попадать удачнее и порядком положили неприятеля. По возвращении, охотники стали готовить в овраге обед в котелках; у одного охотника нашелся маленький запас сушеной капусты, а у других — консервы, и изо всего этого они для меня приготовили очень вкусный обед. Я предложил командиру полка и адъютанту покушать нашего обеда, чему они очень были рады, но только они сели обедать, как невдалеке от нас что-то прожужжало и шлепнулось. Мы сперва не поняли, что это такое, но вскоре ударилась невдалеке и 2-я шимоза и разорвалась, к счастью, с перелетом. Тогда мы поняли, что неприятель открыл огонь по нас с той батареи, которую я заметил при начале ее установки, немедленно было послано донесение корпусному командиру, что японцы поставили орудия, и снаряды их достигают нас. Ординарец поехал в Телин, но корпусного штаба не нашел там и вернулся обратно ни с чем. Тогда послали 3-х ординарцев с донесениями об одном и том же, и они кое-как разыскали его и получили приказ, чтобы мы ночью незаметно отступили. Ординарцы, привезшие приказ, говорили, что видели часть нашей охотничьей команды с поручиком О. в деревне, к северу за Телином.

Мне приказано было до ухода нашего полка с позиции строго наблюдать за движением неприятеля, и я с командой простоял незаметно всю ночь. Когда стало рассветать, мы увидели японцев очень близко от нас. Они открыли по нас огонь, на который и мы тоже ответили. За это время полк наш успел отступить к Телину, и за нами был прислан казак с приказанием, немедленно же отступить вслед за полком.

1 марта.

— Утром, по дороге к Телину, я нагнал наш полк. Впереди ехал начальник дивизии. Я скомандовал: «Смирно!». Он поздоровался и сказал: «Большое спасибо, молодцы, за славную сторожевую службу!». И, подав мне руку, спросил: «Что же у вас мало охотников?». Я доложил ему, что со мной 22 человека. Но тут полковник ответил за меня, что с 25 февраля большая часть команды с заведующим где-то пропала, а я с маленькой командой справлялся за всех и везде очень хорошо. Тогда генерал еще раз подал мне руку и поблагодарил меня.

В Телине еще были целы склады и запасы. Мы поехали туда, набрали корма лошадям, консервов, сахара, сухарей, риса, одним словом, что кому было угодно; потом подошел весь полк и тоже набрал запасов, и вскоре после этого все эти склады запылали. О, Господи, какая была трескотня! Горели большие скирды чумизы, гаоляна, жмыхи, крупа, мука, сухари, соленой рыбы около 100 бочек, — всего и не перечтешь. Патроны — и те были сожжены. Сперва хотели, было, здесь держаться и дальше неприятеля не пускать, но потом почему-то передумали, и нам приказано было перейти через большой мост. Вскоре же, после нашего перехода, этот мост взорвали. Взрыв был ужасный, и его слышали на далекое расстояние.

Пройдя за мостом верст 6. мы нашли нашего заведующего командой в деревне, с обозом и санитарными линейками. С ним было 63 человека охотников с разными пойманными чужими лошадьми, хотя своих четырех не было: ушли куда то.

Ну, слава Богу! Теперь легче будет нам всем вместе, но все-таки заведующего сильно пробирал командир полка, говоря: «Корпусному командиру доложу, под суд пойдете! Как вы смели пропадать шесть дней!?». «Я, — оправдывался заведующий, — все искал полк и не мог найти его». Здесь мы сделали небольшой привал и пошли дальше; шли до поздней ночи, а за нами громовыми раскатами взрывались железные мосты. На ночь остановились в деревне Чилчигову, где кое-как и переночевали до рассвета.

2 марта.

— Утром, чуть свет, мы уже были в пути и шли, как самые задние, в арьергарде. За нами все рвали и сжигали: мосты, сторожевые будки, железнодорожные станции... Ночью остановились на одном месте в ущельях, и выбрали позиций. Туг мы простояли 3 и 4 марта, думая встретиться с японцами, но не пришлось их видеть. У нас прошел слух, что будто японцы пошли обходом на Харбин.

5 марта.

— Утром снялись с позиции и пошли назад, к Гунжалину и Сапенги. Долго мы шли. Обеда нынче тоже не было: уже 8 дней не видели кухонь и варим в котелках, что придется. Прошли реку и около города Коуяджана сделали привал. Тут купили кое-чего, сварили обед и чай. В этом городе есть много китайцев христиан-католиков. Они носят крестики и даже показывали нам иконы на полотне; одна из них была Рождество Христово, а другая — Вербное Воскресенье. После отдыха мы опять шли до ночи и остановились возле 3 фанз; с версту от нас было еще 4 фанзы, это была дер. Тойминза. Мы расположились, было, в овраге, но командир полка приказал перевести нас вперед, к противнику. Там оказалась глубокая лощина с кустарниками, что было для нас очень кстати, так как мы привязали к ним своих лошадей и так простояли всю ночь. Прошла она покойно, и было только холодно.

6 марта.

— Утром, часов в 9, мы снялись с бивака и начали отступать. Пройдя верст 6, мы остановились, так как нам было приказано задерживать наступление противника, пока все войска не отойдут подальше. У нас было 8 орудий, наш полк и 2 батальона Мценского полка.

Часов в 5 позиция была занята и устроена. Вскоре кто-то донес генералу Б., что японцы очень близко и приближаются в количестве 6 эскадронов. Тогда мне приказали ехать на разведки, и капитан Генерального штаба дал мне схему. Я взял 38 чел. конных охотников и поехал к дер. Синдагову, где мы только что оставили наш бивак. Там мне сказали, что японцы находятся верстах в 5 от нас. Я подумал, что если они за 5 верст, то это ничего: мы их не допустим к себе; но не прошло и нескольких минут после моего размышления, как по нас откуда-то открыли огонь, да не за 5 верст, а версты за три. Мои охотники вдруг повернули назад, и давай бежать!.. Я начал, было, кричать: «Куда вы?! Куда вы?!» — но они, точно бешеные, улепетывают от меня, так что со мной осталось только 7 человек.

Впереди нас был довольно глубокий и широкий овраг. Мы скорее спустились туда и стали стрелять по деревушке, которая была недалеко впереди, перед оврагом. Видя, что не все убежали, но часть осталась и открыла огонь по японцам, мои охотники понемногу опомнились и вернулись ко мне. Все мы спешились, засели в овраге и залпами стали бить по деревушке. Смотрю, японцы начали выскакивать из нее, то по одному, то кучками. Я сейчас же послал донесение, что японцы выгнаны, хотя и не все еще, и просил дать мне взвод пехоты. Но мне прислали целую роту под командой капитана Г. Еще до прибытия роты мы успели уже выгнать японцев и занять эту деревню. Все расположились в овраге, и капитан Г. вдруг доносит, что 6 эскадронов японцев атакуют нас, и выдержать атаки нельзя. Не зная ничего о его донесении, я тоже донес, что «японцы из деревни выбиты, и я занял эту деревню. Японской кавалерии видел всего 4 разъезда, по 6 и по 8 человек. Они собрались и двинулись к железной дороге. Я слежу за их движением». Послав это донесение, я расставил посты и сам с тремя охотниками поехал к железной дороге. Было уже темно. Проехав немного, слышу, кто-то кричит по-русски, недалеко, позади нас, т.е. с нашей стороны. Я крикнул: «Что тебе надо?!» Тот переспрашивает: «А кто вы будете?!» Я ответил: «Русские, а ты кто?» «Я — казак 10 Оренбургского полка, 5-й сотни, заблудился, ездил с донесением к генералу Б.» Ну, думаю, свой, если знает, как зовут нашего генерала, и говорю ему: «Подъезжай ко мне и на всякий случай держи винтовку в правой руке. Едем к железной дороге, а потом я укажу тебе, куда надо ехать к твоей сотне». Он, было, поехал, но когда я направился на юг, к японской стороне, то казак наш вдруг повернул коня и дал тягу. Так как ночь была темная, и я не разговаривай из нежелания обнаружить себя противнику, то он принял нас за японцев. Увидя, что он поскакал от нас, мы, в свою очередь, приняли его за переодетого японца и решили поймать его. Скоро мы стали настигать его; он на лету кричал и три раза выстрелил в нас, но впотьмах ни в кого не попал, и тут же слетел кубарем в канаву вместе с лошадью и закричал: «Ой! Ой! Ой!» Ничего не зная, что с ним, мы подъехали к канаве, а он кричит оттуда: «У меня мать, жена, дети! Отпустите душу на покаяние! Пожалейте!». Мы его взяли и привели к себе на заставу, а оттуда отпустили в его сотню, указав ему дорогу. Вся ночь прошла в сильном нервном напряжении.

7 марта,

— На рассвете мы заметили японские разъезды, подбиравшиеся к нам оврагом. Мы вовремя встретили их огнем и прогнали на юг. Я написал донесение обо всем происходившем ночью и о появлении японского разъезда, и к нам прислали еще две охотничьих команды Кромского и Епифановского полков. Мы с епифановцами поехали к той деревне, где собирались японские разъезды, и хотели незаметно охватить их и взять в плен, но проклятые китайцы сидели на крышах и, заметив наше приближение, вероятно, донесли о том японцам, и японцы из-за этого успели ускользнуть, и за деревней, по оврагу, пробраться до железной дороги. Мы заехали в деревню, где только что стояли японцы, и там нашли вареный и выброшенный на землю рис, который японцы приготовили, было, себе на завтрак, и один воткнутый возле огня штык. Объезжая деревню Синдагову, мы сорвали в ней японский флаг — белое полотно с красным кругом, означавшим, что деревня эта занята японцами.

Вскоре японские разъезды стали показываться около железной дороги. Тогда мы вернулись к себе на заставу. Я взял своего вестового и 2-х охотников Кромского полка, прапорщик тоже взял 3-х охотников, и мы все опять поехали к железной дороге. Было часов 12 дня. Ничего не подозревая, мы ехали свободно; но лишь только мы подъехали к дороге на более близкое расстояние, как из железнодорожной выемки по нас раздались ружейные выстрелы. Мы, конечно, кто как мог, бросились обратно в лощину. За нами, жужжа и свистя, летели пули, но ранили только одну лошадь. Тогда мы возвратились к своей заставе и, взяв с собой большее число охотников, вернулись обратно, к железной дороге, выбили японцев из засады и прогнали их на юг. Ночью наши посты особенно внимательно наблюдали за неприятелем и не дали японцам высмотреть наши арьергардные силы, которых было слишком мало; и хотя китайцы с нашей стороны, быть может, и перебегали к японцам, но, вероятно, не могли подробно объяснить, какие у нас войска и где они стоят.

8 марта.

— Утром все было спокойно. Японцы неоднократно пытались со всех сторон разузнать наши арьергардные силы, но мы их не допускали близко. Я написал и послал донесение о благополучном и удачном отражении японских разъездов бригадному командиру и командиру нашего полка

Таким образом, все обстояло у нас благополучно, и одно лишь было плохо, что мы несколько дней не получали из кухонь горячей пищи. Наши кухни шли впереди нас, верст за 20 или за 30, с обозом, из опасения, чтобы враг не захватил их, как это случилось в других полках. Приобрести что-нибудь от китайцев тоже нельзя было, ни за какие деньги, так как мы от самого Мукдена шли все время в арьергарде, и у китайцев к нашему приходу уже ничего не оставалось: все отчасти покупали, отчасти же грабили впереди идущие войска. Забирали все: кур, свиней, яйца и даже ослов, мулов и лошадей. Кур, свиней и пр. съедали, а на ослах, мулах и лошадях удирали поскорее в Харбин. Дорогой их продавали или бросали за негодностью и набирали новых. Встречается, например, китаец с арбой, в которую впряжены 2–3 лошади или мула, безразлично, солдаты, если не было вблизи офицера, тотчас выпрягали их и ехали, как на своих, к Харбину. Бывало так, что пехотинец, не зная ухода за лошадью, навьючивал на нее массу всякого хлама, и притом обматывал вокруг разными веревками и так туго их закручивал, да еще сам поверх садился, что лошадь через сутки гибла, а он брал у китайцев другую и с ней проделывал то же самое. Это продолжалось до тех пор, пока солдат не стали ловить и отправлять в комендантскую, а комендант, набрав их целыми партиями, отправлял по своим частям. Я потому упомянул об этих проделках, что мне пришлось покупать съестные припасы, и я ничего не мог купить. Раз прислали мне 10 руб. на фураж и довольствие, и кое-как мне удалось купить свинью на мясо солдатам, но они все были недовольны этим и говорили: «Дайте нам лучше деньги на руки, а мы уж сами все купим, как для лошадей, так и для себя». Но я, зная, что они не купят, а если что найдут у китайцев, то возьмут у них насильно, даром, а мне скажут, что купили — в этих просьбах отказывал. Когда иногда узнаешь об этом и начнешь их пробирать, то они говорят, что китаец не хотел брать с них денег и дал им все это «с благодарностью». Конечно, все это была неправда, но по рассказам всегда выходило именно так. На самом же деле — идут в деревню, которая поближе, разыскивать якобы японцев, выгоняют китайцев из фанз и берут все, что им надо, после чего уходят. Если же китаец начнет противиться или упрекать, то его же и приколют, говоря, что он хунхуз, шпион и проч.

Вечером я получил предписание от генерала Б. и благодарность за хорошие разведки и задержание противника. Нам приказано было продержаться еще как-нибудь одну ночь, так как завтра, в 6 час. утра, арьергард будет продолжать отступление, и нам велено отступить через 3 часа после их выхода, т.е. в 9 час., и незаметно двигаться по большой колонной дороге, поближе к железнодорожному полотну.

9 марта.

— Ночь прошла благополучно, без больших тревог. Японские разъезды то и дело появлялись на горизонте и разъезжали около деревень Ладогову и Сандогову, но на рассвете скрылись за перевалом. Часов в 7 ушла наша рота, которая была прислана к нам на помощь, а часам к 9 прибыл к нам на смену 5-й эскадрон 52 драгунского Нежинского полка. Они заняли наши посты, а мы поехали догонять свой полк.

Когда мы выехали на большую дорогу, по которой прошли почти все наши армии, то ужасно было смотреть на нее: на каждом шагу лежали дохлые лошади, быки, ослы, мулы, которые без воды, без правильного ухода и от страшного изнурения падали, как мухи. Мы доехали до станции железной дороги. Подожженная нашими войсками, она вся была объята пламенем. Там мы ничего не нашли, кроме бобовых жмыхов. Мы взяли по одному кругу на каждую лошадь и поехали дальше. Проехав возле полотна железной дороги верст пять, сделали привал в дер. Элдехеза, где сварили чай и обед и накормили лошадей. После обеда, напоив лошадей, стали продолжать прерванный путь. Дорога сама указывала, куда ушли наши войска, так как почти на каждой версте лежала какая-нибудь падаль: то лошадь, то осел, то мул, а также и рогатая скотина. По этой дороге дошли мы до деревни Ченгондзя, где была расположена биваком наша бригада.

10 марта.

— Утром, на рассвете, мы тронулись в поход вместе с полком. Спустя некоторое время, нам приказано было расставить маяки до г. Каоляна, для указания двигающимся вслед за нами войскам надлежащей дороги при ее разветвлениях. Я расставил маяки и поехал к городу, где вместе с капитаном К. выбрал и наметил, кому какую фанзу занимать: генералам, полковникам, штабам и по одной фанзе для офицеров на каждый батальон. После этого разбили всю местность на бивачные участки. Вскоре стали прибывать части и занимать назначенные им места для бивака. Мы с заведующим поместились в фанзе, а команда — возле полка, в кустарничках. Весь день и вся ночь прошли благополучно.

11 марта.

— Сегодня у нас дневка. Послали за кухнями, которых, наверно, никто не видел с 23 февраля. Тут стали появляться и некоторые, потерявшиеся при отступлении, офицеры, и множество нижних чинов. Их пригоняли по этапу со ст. Гунджулин и других пунктов. К вечеру приехал казначей выдавать жалованье, суточные и столовые, которые не выдавали с января месяца. Многие, как и я, думали, что получим много денег, но наши ожидания не оправдались: оказалось, что денег не было, так как денежный ящик корпусного казначейства был взят японцами при отступлении от Мукдена; из России еще не успели выслать, ну, и выдавали поэтому на самое необходимое, понемногу. Но все-таки дневка была веселая: разжились водочкой и закуской, выпивали и говорили о пережитых днях и о родине. Одному солдату всыпали 50 розог за мародерство, хотя не очень сильно, а больше для примера другим. Сегодня же явился мой денщик, который также пропадал с вьюком, неизвестно где, с 23 февраля. Его прислали тоже по этапу, но благодаря тому, что он ничего не растратил, а еще и приобрел, ему ничего не было: он привел одну лошадь, бежавшую из-под Мукдена. Благодаря тому, что явился мой вьюк, я переменил белье, почистился и вымылся.

12 марта.

— Утром получили приказ отступить на север и, заняв позицию, укрепить ее и держаться на ней до тех пор, пока не пройдут части, которые были сзади и охраняли нас. Слухов теперь целая тьма: одни говорят, что японские силы подходят с юго-востока, другие, что неприятель уже подошел к Харбину, третьи, — что он уже занял Гирин, четвертые, — что балтийская эскадра разбила японский флот, а есть и такие, которые утверждают, что японцам нельзя уже дальше двигаться, так как русские все уничтожают при отступлении, вернее же всего, что никто ничего не знает.

Мы скоро собрались и отправились по назначению. Конно-охотничья команда пошла немного на юг, разузнала, что японцев нет, и, вернувшись в полк, заняла сторожевое охранение версты на две к югу от полка. Расставили посты и, для связи, разъезды. Ночь была очень холодная, но все ночевали на боевой линии.

13 и 14 марта.

— Два дня простояли мы еще на этих позициях. Днем посылали разъезды к югу, чтобы следить за противником. Я сам ездил с 30 охотниками и узнал, что японцы находятся около угольных копей, верстах в 25 от нас; вечером, вернувшись, я доложил об этом бригадному командиру, за что он поблагодарил меня. Ночью опять мы охраняли полк сторожевыми постами, но ничего не заметили, кроме идущих и едущих в нашу сторону китайцев со своим скарбом. Это была верная примета, что японцы тоже надвигаются вслед за нами к северу.

15 марта.

— С утра очень много шло и ехало китайцев и китаянок с детишками, которые гнали перед собой домашний скот: свиней, ослов, мулов и пр. Часов в 9 нам было приказано отступать на север, к городу Мамакай. Полк и артиллерия скоро собрались и ушли. Через 2 часа после них и мы снялись с постов и пошли в арьергарде, охраняя свои части от неприятеля. Таким образом, мы дошли до деревни Соупангой, где и переночевали на биваках. Ночью было холодно, а к утру пошел снежок, хотя и небольшой, но зато нас сильно донимал холодный северный ветер.

16 марта.

— Утром рано снялись с бивака и стали отступать к Мамакаю. Днем было солнце, снег растаял, и стало тяжело идти, потому что образовалась скользкая и липкая грязь. Вечером пришли к Мамакаю. Тут было уже много войск другой дивизии, они заняли места для бивака с южной стороны, а нам пришлось еще пройти город и стать с западной стороны. К ночи мы кое-как устроились. Ночевать было очень плохо: шел сильный снег с ветром, мороз крепчал, так что даже во дворе лошади не могли стоять спокойно. Мы спали в крупорушечном сарае, где ужасно воняло бобовым маслом и чесноком.

17 марта.

— Утром снялись с бивака и пошли к Гунджулину, но он был еще очень далеко от нас. Говорят, что там устраивают хорошие укрепления, на которых мы должны будем сразиться с врагом и защитить город Харбин.

Мы перешли реку Худжехе; тут нам приказано было остановиться и пропустить мимо себя обозы и штабы разных корпусов, почему мы и простояли здесь около 4-х часов.

Мимо нас проехал командир нашего корпуса со своей свитой и сотней казаков и конно-охотничьей командой. Раньше он ездил с обозом, но между Мукденом и Телином японцы отбили почти весь обоз, и он спасся каким-то чудом в лазаретной линейке, и после этого взял себе для охраны сотню казаков. Подъехав к нам, генерал поздоровался, потом подошел к одному охотнику и спросил его:

— Сколько у тебя патронов?

— 180, ваше высокопревосходительство! — затем подошел еще к некоторым с тем же вопросом, и те ответили то же, что и 1-й, а один сказал, что у него 50 патронов.

— Почему так мало?

Охотник объяснил, что расстрелял их по японцам.

— Ого, значит молодец! — похвалил генерал и отошел к дороге, где в это время проходил обоз Борисоглебского полка. Заметив какого-то конюха, который ехал с вещами, вроде санитарных, он остановил его.

Ты какого полка?

— Борисоглебского, в. в. пр.

— Сколько повозок у нас?

— 3 шт., в. в. пр.

— А сколько у тебя патронов?

— У меня нет патронов, в. в. пр.

— А где же ты их все растерял?

— Дорогой, в. в. пр. Все потеряно, даже винтовку, и то потерял,

— А за плечами у тебя какая же?

— Это, в. в. пр., мне другую дали.

— Как же это так случилось? Где?

— Да в тот самый день, когда в. в. превосходительство с нами двое суток из-под Мукдена утекали.

— Молчать, дурак! Не рассуждай! Позвать заведующего обозом!

— Я здесь, ваше высокопревосходительство, — высунувшись вперед, отозвался с толстым брюшком штабс-капитан, по-видимому, притом немного подгулявший.

— Вы заведуете обозом?... Я бы вам советовал поступить в роту, а то у вас зауряд-прапорщики ротами командуют, а вы с тремя повозками ездите! Где у вас денежный ящик?

Штабс-капитан замялся, но ему на помощь явился тот же обозный конюх, говоря:

— Наш денежный ящик и обоз вместе с вашим обозом, денежным ящиком и вашей большой коляской японец отбил, так что у него все и осталось, когда вы поехали в лазаретной линейке.

Гут уж все присутствующее офицеры тихонько захихикали, а корпусный генерал не на шутку рассердился и приказал:

— Пошлите этого дурака в строй. Пусть там его дурь вытрусят из головы! — и сам сел на лошадь и уехал дальше.

После его отъезда все долго хохотали над умным ответом глупого малого.

Вскоре после этого мы и сами двинулись дальше и прошли еще верст 20 и остановились биваком около дер. Сенпентунь. Солдаты разбили палатки, а мы стали во дворе и заняли фанзу. Ночью пошел снег и дождь.

18,19 и 20 марта

. — Три дня простояли на одном месте. За это время к нам прибыло еще несколько отсталых, ушедших, однако, чуть не до самого Харбина. К нам их доставили по этапу. У каждого из них было по вьюку всякого хлама, награбленного у китайцев. Кое-что поотобрали от них и роздали другим, что подходило к одежде, а остальное отдали бедным китайцам дер. Сенпентунь. Так как мы службы не несли, то я воспользовался свободным временем и написал 5 писем в Россию и послал 10 руб. своей крестнице. В общем, время прошло незаметно и весело.

21 марта.

 — Утром получили приказ сняться с бивака и вернуться назад за город Мамакай, так как японцы отстали очень далеко от нас, верст на 60. Скоро мы собрались и пошли в обратный путь, хотя сильно не хотелось этого. Сразу же появились заболевающие и отсталые, т.е. слабые, которые, между тем, при отступлении от Мукдена все время бежали впереди нас на несколько верст. Мне приказали расставить по дороге маяки. Я уехал, а мой заведующий командой заболел волосяным ревматизмом и остался в госпитале, при обозе 2 разряда. Когда мы дошли до г. Мамакая, то было уже темно, и я думал, что здесь будем ночевать, но мы прошли еще версты 3 и только тогда остановились около деревни Сеохетунь, где и расположились на ночлег биваком.

22 марта.

 — Утром все быстро поднялись, так как из-за холода ночью никто не мог спать, да к тому же еще и с лошадьми было много беспокойства. Мы поставили их во дворе, огороженном пучками гаоляна, и к этим пучкам привязали лошадей, но пехотные солдаты брали эти пучки себе на костры и все их уничтожили, из-за чего нашим охотникам пришлось держать лошадей в руках.

Часам к 10 полк выстроился в походную колонну и двинулся в путь. Никто из нас не знал, куда мы идем. Оказалось, что мы шли к деревне Подзелин, сильно разбросанной, так что фанза от фанзы стояла на 500–600 шагов одна от другой. Часам к 12 мы пришли к этой деревне и распределили фанзы ее, по несколько штук на каждый батальон. Мы заняли один двор с двумя фанзами; к нам поместили и музыкантов. И тут нам объявили, что мы будем стоять здесь на отдыхе некоторое время.

23 марта.

— Сегодня все устраивались, как кому было удобнее, мылись, купались и приводили как себя, так и лошадей и оружие в порядок.

Узнав, что мы на отдыхе, к нам после обеда приехал наш заведующий командой, поручик О., вылечившийся от волосяного ревматизма, и полковой казначей для выдачи жалованья и суточных. Я тоже получил много денег, за февраль и за март: жалованье, суточные и дровяные. Сегодня я получил 17 писем и очень был рад, что они не пропали в Мукдене. Много было в них приятного, было и печального немного, но все они показались мне очень радостными.

24 марта.

— Проспал я сегодня так, как ни разу не спал за всю кампанию: до 9 часов! Раздетым, на теплом кане спалось так хорошо и сладко, что просыпаться просто грех было. Но проснуться все-таки было необходимо, потому что мне нужно было послать домой и деньги, и письма. Часа в 2 к нам приехали три китайских мандарина, т.е. офицера, из них один подполковник. Они были в гостях у наших офицеров и пригласили всех нас к себе в деревню Чандиопя, находящуюся недалеко от нас. Несколько человек офицеров изъявили согласие. Командир полка разрешил взять с собой полковую музыку, и 30 человек охотников. Мы скоро собрались и поехали. Когда мы стали подъезжать к деревне, то увидели, что там были развешаны русские и китайские флаги, а у ворот шпалерами стояли китайские солдаты, и некоторые из них играли на каких-то длиннейших трубах в 2–3 арш. длины. Когда мы подъехали к ним, они все стали кланяться нам и что-то вскрикивали, потом ввели нас в какую-то большую крепость, внутри которой стояли покоем три фанзы. Когда мы вошли в фанзу, то увидели, что полы в ней застланы циновками, а каны — коврами, а на них установлены четыре маленьких столика и на каждом столике красовалось по бутылке вонючей ханши (китайская водка), и лежали конфеты, пряники, вареные яйца, цветочный хороший чай и посуда всевозможных сортов и форм. В фанзе находилось несколько китайских офицеров, и все они нам представились: после них, смотрим, идут из другой половины фанзы женщины и тоже кланяются каждому из нас: сперва берут под козырек, которого у них, конечно, не могло быть, а затем подают руку, и так все 7 женщин, после чего все они и удалились на свою половину.

Пили мы, кто что хотел: водки пили мало, потому что, хотя она была и лучшего качества, но все-таки вонючая: чай был действительно хорош, сахар — китайский. Музыка играла на дворе, и много китайцев из ближайших деревень пришло послушать ее. Потом заставили мы некоторых солдат плясать и петь песни, за что китайский татаде-капитан, т.е. большой или, вернее, старший офицер, вынес нашим музыкантам на блюдечке 10 руб. Тогда мы, в свою очередь, дали 15 руб. китайским солдатам. После этого все простились и уехали обратно. Китайские офицеры провожали нас верхами, а с ними — человек сто пеших китайских солдат с флагами и четырьмя иерихонскими трубами, на которых играли все время. Но игра их не могла никому понравиться, так как напоминала собой нестройный рев нескольких ослов. По дороге нам было нужно проезжать через одну китайскую деревню; когда мы к ней подъехали, то к нам выбежало несколько плачущих китайцев, упали перед нами на колени и что-то говорили китайским офицерам. В это же время мы увидели с другой стороны деревни бегущих русских солдат. Нас это заинтересовало, и мы обратились к переводчику за разъяснением; оказалось, что наши солдаты грабили их. Посланные нами охотники живо их поймали и привели к нам. Это были солдаты Епифанского полка. Пока их ловили, мы въехали в деревню и увидели, что в фанзе все было перевернуто вверх дном, а на дворе лежали куриные головки, и между ними — даже две гусиные. Солдаты пришли в деревню, взяли кое-что из одежды, наловили кур, забрали яйца, не забыли также и двух гусынь вместе с их полунасиженными яйцами. Курам и гусям моментально поотрубали головы и потащили к себе, а яйца забрали в сумку, предполагая сделать из них яичницу.

Когда мародеров привели к нам, то куры и гуси были уже наполовину ощипаны, а в одном разбитом гусином яйце виднелся наполовину сформировавшийся гусенок. Один из грабителей, сильно перепугавшийся, даже винтовку бросил, когда наши охотники ловили его. Мы сложились и хотели уплатить китайцам за их убытки, но они денег не приняли, по всей вероятности, китайские офицеры не велели принимать им.

Странно было то, что, когда некоторые наши офицеры побили этих грабителей и сказали, что они пойдут под суд, китайцы упали на колени и просили простить их, и даже согласились взять деньги. Нам очень было неловко от всего этого, и невольно казалось, что все китайцы, а в особенности офицеры, думают: «Ну, нечего сказать, хороши русские солдаты! А еще христиане!»

Простив, по настоянию китайцев, мародеров-солдат и прогнав их в загривок из деревни, мы продолжали путь, и все доехали до нашей стоянки, где китайские офицеры простились с нами и уехали к себе со своими солдатами.

25 марта.

— Сегодня утром, по случаю праздника Благовещения, прибыл на своем «Могучем» наш полковой священник и отслужил обедню. Я также был у обедни. После обедни заготовили список отличившихся в бою под Мукденом и Телином и еще в некоторых других стычках. Меня записали на 3 степень Георгия за 6, 7 и 8 марта. Отличия мои в декабре, январе и феврале как-то пропали. Правда, дела еще было много впереди, война не кончена, успею еще отличиться, но все же и обидно было. Сегодня же был получен приказ из штаба корпуса, чтобы все команды корпуса собрались к 4 час. дня к деревне Лянимяу. Приказ был быстро исполнен, и мы все прибыли в эту деревню. Отсюда мы, под общей командой есаула С., выехали на разведки на правый фланг, в Монголию, на реку Ляохе, где, по донесениям, собирается будто бы масса хунхузов под начальством японских офицеров и намеревается нас обойти. Вот мы и должны были разведать эту местность. Мне было поручено выступить вперед на 5 верст и осмотреть квартиры для команд в большой деревне Каньдиофань. Я взял свой разъезд и поехал рысью, т.е. переменным аллюром. Доехав до деревни, я выбрал несколько фанз и дворов для лошадей, но тут подскакал ординарец от С. и передал, что отряд здесь не будет ночевать, а поедет дальше. Я собрал своих квартирьеров, и мы поехали, по указанию ординарца, к деревне Коллулай, где, выставив со всех сторон сторожевое охранение, переночевали.

26 марта.

— Утром рано сняли посты и поехали дальше. Мне сказал есаул С., чтобы я остался в арьергарде и снял по дороге схему и записал названия всех ближайших к дороге деревень. Я все это исполнил, и мы, продолжая путь в юго-западном направлении, приехали в дер. Калядзяй, где и остановились на ночлег. Я был в арьергардном охранении. Ночь прошла благополучно, хотя никто не спал до самого утра, так как мы имели дело с хунхузами, которые во всякое время могли внезапно напасть на нас.

27 марта.

— Утром я снял некоторые посты, которые на день считал лишними, так как местность была без деревьев, везде открытая, ровная, и далеко было все видно. К вечеру меня сменила команда Тарусского полка; я забрал своих охотников и поехал к начальнику отряда, где был и наш заведующий командой. Там образовался резерв главных наших сил и штаб нашего отрядного начальника. Некоторые команды были высланы вперед, в летучий разъезд, для обнаружения хунхузов или японцев. Ночью я отдыхал хорошо, лошади были расседланы, и люди спали раздевшись.

28 марта.

— Утром начальник отряда приказал сменить те разъезды, которые были около реки Ляохе, верст за 15 от этой деревни. Бросили жребий, кому ехать, и он достался нашей команде. Мы должны были идти на самое опасное место, на юг, туда, где, как говорят, хунхузы переправляются через реку Ляохе, в деревню Эрхотунь. Наш поручик хотел, кажется, заболеть, да уж было поздно и совестно. Команду разбили на два полуэскадрона, и он, как старший, послал меня в более опасное место, говоря: «Вы — кавалерист и хорошо знаете кавалерийскую службу, поезжайте, пожалуйста, туда, а я, тем более больной, буду в таком-то месте; если что случится, я, по донесению, немедленно же помогу вам», — и он поручил мне отыскать то место, где хунхузы переправляются через реку Ляохе в Монголию. Я выехал со всеми предосторожностями, взяв с собой 16 рядов, т.е. 32 человека охотников. По дороге я записывал все деревни на схеме себе в книжку, заезжал в них и спрашивал, нет ли хунхузов. Приехав в одну деревню, я спросил старого китайца: «Ходя! Чеко шима минза пуза», т.е.: «Товарищ! Как зовут эту деревню?» Он сказал: «Пуцегову». «Ходя! Хунхуз Пуцегову ю? Мию?'«, т.е.: « Хунхузы в Пуцегову есть? Нет?» Он понял меня и ответил: «Ю, ю, талехо, талехо Эрхотунь Ченчегову тата ю, лянга байго», т.е.: «Есть, есть, далеко-далеко, в Эрхотуне и Ченчегову много есть, до 200 чел.» Но когда к нам подошли молодые китайцы, то на тот же вопрос они ответили: «Миюла, миюла», т.е.: «Нет, нет». И тот же старик при них не решился повторить своих слов и повторял вслед за другими: «Мию, мию».

Я повернул коня и поехал дальше. По дороге попались еще две деревни, и все были Пуцегову. Встречные китайцы с любопытством смотрели на нас. Проехав еще около 3 верст, мы увидели большую китайскую крепость, а в ней виднелось четыре фанзы. Я, думая, что это Эрхотунь, подъехал к ней с вестовым, чтобы спросить, как зовут эту деревню, но смотрю, ворота заперты, а через высокие стены торчит много китайских голов. Я спросил, как зовут эту деревню, на что мне ответили: «Путунда, путунда», — и из-за стен показалось еще больше китайских голов. Я спросил: «Ходя, хунхуз мию?» Они что-то косо на меня посмотрели и говорят: «Мию Питунда». В это же время я заметил из бойницы ствол ружья. Пока я переговаривался, охотники ушли вперед, и я поехал догонять их; но лишь только я повернул к ним, как по нас посыпались выстрелы; мои охотники бросились было бежать, но я вовремя успел удержать их, скомандовав: «Направо, кругом, к кумирне, марш! К пешему строю готовсь!».

Все моментально спешились и, поставив лошадей за кумирней, бросились к стенам. В это время стрельба усилилась, но вреда нам не наносила, так как мы стояли вплотную у стен. Тем не мене, у нас уже был один раненый, его ранили в ногу с первыми выстрелами, и я оставил его с лошадями. Мы тоже открыли огонь залпами, и пошла перепалка. Хунхузы осмелели и стали было показываться на стенах, но мы как дали залп, они моментально и попрятались за стены, и только из бойниц наугад стреляют по нас. Я закричал: «Бей во всю!» Некоторые из охотников, по-видимому, струсили и говорят, то тот, то другой: «Я поеду за помощью». А я говорю: «Не надо». И крикнул: «Ребята! Взять во что бы то ни стало крепость!». Один молодец, охотник, бросился на стену и увидел, что хунхузы за ней бегут и прячутся уже за другую стену. Тогда он прыгнул внутрь крепости и отворил нам ворота, которые были изнутри подперты бревном, и мы ворвались в крепость. Но ко второй стене нас не допускали, сильно отстреливаясь из окон и угловых бойниц. Вдруг видим: из одной бойницы торчит ствол ружья очень необыкновенной толщины. Я бросился к этой бойнице, а за мной еще два охотника, Сергеев, который первым перепрыгнул через стену, и ефрейтор Толкачев, храбрые солдаты. Я подпрыгнул и, ухватившись за ствол ружья, хотел выдернуть его из бойницы, но в этот момент из него раздался выстрел, и сам стрелявший убежал. Тогда Толкачев и Сергеев подняли меня на руках, и я вытащил это гигантское ружье из бойницы. В это время с другого угла дали по нас несколько выстрелов. Меня Бог миловал, но Толкачеву попали в грудь, навылет. Его подобрали охотники и хотели было уходить, но я наскоро рассмотрел в дверную щелку, что хунхузы куда-то бегут назад, за фанзы, и крикнул своим охотникам, чтобы часть их забежала за стену, к заднему выходу. Они бросились туда, а хунхузы уже выскакивали через окна и выбегали потайными ходами, и тут опять поднялась с ними горячая перестрелка. Я поставил нескольких охотников за углами, чтобы им можно было незаметно стрелять по бегущим, а с остальными бросился в середину. Тогда хунхузы уже окончательно кинулись наутек, кто как мог: кто прыгал через стены, а кто убегал через потайной ход. Сергеев подлез под ворота второй стены и открыл нам их. Мы вбежали во двор, по углам которого стояли бойницы, и кинулись к ним. Бойницы были с подмостками, и на них лежало по 2 и по 3 трупа хунхузов. Остальные, бросив свое оружие, убежали. Тут мы взяли 16 больших ружей, 6 шт. охотничьих дробовиков, 8 японских ружей старого образца, с медными красными пулями, и 2 ружья какой-то непонятной системы; 4 очень тяжелых тесака и 12 шт. шестов с острыми кинжалами на концах, вроде пик; ящик пороху и много патронов большого калибра, 16 кожаных сумок с зарядными припасами, 11 патронташей, вроде бурских, и во дворе около 80 лошадей, 14 арб, 18 хороших мулов, 16 шт. рогатого скота и несколько ослов. По двору были разбросаны карты, домино, кости и прочие принадлежности для игр; в фанзе, на столах, нашли расставленными всевозможные сладости и закуски, и было много ханши (водки). Пока мы рассматривали кое-что, во дворе бывшие по углам в это время часовые закричали: «Едут! Едут!». Но неизвестно кто. Я скомандовал всем приготовиться, думая, что это хунхузы или японцы, так как издалека не разберешь, да и темновато становилось, было уже около 7 часов вечера. Но, оказалось, что это подъехала к нам конно-охотничья команда Куликовского полка из 36 чел. с одним офицером. Приехав к нам, офицер объяснил, что он шел сменять разъезд Кромской охотничьей команды, но, услышав перестрелку, поспешил к нам на помощь. Но все уже было кончено, и мы с ним стали рассматривать во дворе разные вещи, как вдруг опять слышим крики: «Едут! Едут!». Мы выскочили, думая, что на этот раз вернулись хунхузы, но оказатось, что это была команда, составлявшая летучий разъезд Епифановского полка, который мы должны были сменить. Услышав перестрелку, разъезд сам явился на помощь к нам. По дороге сюда он видел беспорядочную конную орду, подъезжавшую было к этой деревне, но при виде его все бросились на юг, к неприятельской стороне.

Посоветовавшись все вместе, мы решили взять с собой оружие, пики и проч. вооружение, а также порох и другие огнестрельные припасы, отбитые у хунхузов, запрячь две арбы, одну — для раненых, а другую — для оружия, и все это, вместе с четырьмя пленными хунхузами, отправить под конвоем к начальнику отряда, в дер. Каледзяй, а с остальными охотниками окружить деревню и утром обыскать ее получше. Но, опасаясь быть окруженными, в свою очередь, той ордой, которую видел Епифановский разъезд и которая в любое время могла вернуться значительно усиленной, мы решили на ночь отступить к дер. Пуцегову, т.е. версты за 3 ½ отсюда, и уже оттуда наблюдать за этой деревней. Мы так и сделали, и расположились на ночь, предварительно выставив сторожевые посты. Ночью было видно, что у китайской крепости появлялись какие-то огоньки, вроде фонариков, которые двигались взад и вперед. Но ночью мы не решились наступать, потому что силы наши, и без того небольшие, еще убавились, так как несколько человек пришлось отправить в конвой с ранеными, пленными и оружием, да, кроме того, нужно было держать охрану, и мы решили отложить все дело до утра.

29 марта.

— Утром, лишь только стало светать, мы, все три команды, собрались и поехали к крепости, чтобы сделать там подробный обыск. Когда мы приблизились, то увидели на крепостной стене стоящего хунхуза. Заметив нас, он моментально скрылся, а через несколько минут из-за крепости поскакало 6 хунхузов по направлению к югу. Когда мы окружили крепость и вошли во двор, то там почти ничего не нашли из оставленного нами накануне. Хунхузы за ночь почти все перевезли неизвестно куда. Мы долго обыскивали и нашли только несколько зарядных сумок и патронташей, два свистка и в обмазанной глиной корзине порох и еще кое-какой хлам. Солдаты при обыске стали рыться в разном мусоре и нечаянно подожгли одну фанзу. Мы хотели было потушить огонь, но побоялись, потому что кое-где были маленькие взрывы. Собрав всю команду, мы вернулись в дер. Пуцегову, чтобы посоветоваться, как нам донести теперь о том, что мы все ночью прозевали и упустили из рук. В это время раздался сильный взрыв, а за ним немедленно и еще два взрыва. Выскакивая, мы думали, что это стреляет японская батарея, незаметно подъехавшая к нам, когда мы отходили к Пуцегову. Но, когда мы взглянули по направлению к крепости, то увидели над ней высокие столбы всевозможной пыли, дыма и пламени. По-видимому, был взорван пороховой погреб. Пожар, начавшийся при нашем отъезде, распространился по крепости и дошел до порохового погреба. Узнав причину взрыва, мы хотели вернуться в фанзы, но в это время заметили несущуюся к нам с севера какую-то кавалерию, около сотни. Мы, было, скомандовали «в ружье» и «занять места для встречи неприятеля», предполагая, что это объехал нас противник и появился у нас с тыла. Но когда кавалерия приблизилась, то мы увидели, что это летят к нам наши, и действительно, оказалось, что это прибыл наш начальник отряда со своей сотней. По приезде его, мы опять поехали к крепости, осмотреть, что там случилось. Оказалось, что под одной фанзой был пороховой погреб, который своим взрывом уничтожил ее до основания и даже задел половину и другой фанзы, сбив все на сторону. Начальник отряда приказан закопать трупы убитых хунхузов и очень жалел, что нет ни одного пленного, так как те 4 хунхуза, которых мы отправили к нему ночью, по дороге хотели совершить побег и бросились с моста в воду. В них, конечно, посыпались выстрелы, а так как они были связаны между собой косами, то стали тонуть, и все потонули. Оружие доставили в целости, а из 14 лошадей двух самых лучших упустили. Начальник отряда благодарил меня за распорядительность и храбрость и велел ехать в дер. Эрхотунь, чтобы выследить, нет ли и там такой же шайки хунхузов или каких-нибудь японских разъездов. Я немедленно собрал своих охотников, которых осталось у меня 18 человек, и отправился в путь. К дер. Эрхотунь мы прибыли поздно ночью; было очень темно, вступать в деревню, не разведав ее, было опасно, почему я и расположился на поле, в лощине, и всю ночь мы наблюдали за деревней, охранив себя постами и держа лошадей в руках; но все обошлось благополучно.

30 марта.

— Утром я послал два разъезда осмотреть деревни, которые были недалеко от нас, и только по возвращении разъездов мы, по всем правилам, въехали в деревню Эрхотунь.

Тут мы отыскали брод через реку Ляохе, которым обыкновенно переправляются в Монголию. Хунхузов и японцев не было видно, а большая часть китайцев, опасаясь наступления, перебрачась со своими семействами в Монголию. Для ночлега я, из осторожности, опять выбрал место в поле и вечером незаметно выехал из деревни.

31 марта.

— Утром я послал донесение начальнику отряда обо всем, что я мог разузнать и что только китайцы переправляются через реку Ляохе в Монголию, но ни хунхузов, ни японцев не видно. С донесением я послал трех охотников, так как местность была опасная, и втроем ехать было надежнее, чем одному. Со мной осталось 15 человек. На ночь я выбрал новое место стоянки, немного подальше, чтобы китайцы не заметили нас и не донесли японцам или хунхузам, что всегда можно было ожидать от них. Ночь прошла хорошо, но мною приняты были все меры предосторожности; курить свободно нельзя было, а пищу варили днем в деревне, в фанзах.

1 апреля.

— Сегодня утром прибыли обратно мои молодцы, которых я посылал с донесением. Они привезли мне приказ вернуться назад к отряду. Я собрал охотников и благополучно вернулся к своей старой деревне, где находился начальник отряда со своим штабом. По прибытии туда я удостоился массы благодарностей от начальника отряда и других офицеров, и мне был обещан крест 2-й степени.

2 апреля.

— Утром получили приказ вернуться по своим полкам, так как наше место займет 51 драгунский Черниговский полк, и мы часов в 7 уехали назад. По дороге произошел такой случай. Я, взяв с собой 12 человек охотников, поехал с ними в головном разъезде и ехал в расстоянии одной версты от всего отряда. Выехав из одной деревни, мы заметили, что в стороне, на бугорке, стоят чьи-то лошади и казаки, и офицер-топограф снимает карту местности. Когда они нас заметили, то, приняв нас за японский разъезд, скорее сели на лошадей и моментально скрылись. Мы, в свою очередь, признав их за скрывающихся японцев, бросились вслед за ними в погоню. Но когда доехали до того места, где они снимали карту, то по оставленным ими вещам узнали, что это были действительно наши казаки с топографом, и вернулись на свою дорогу, а через некоторое время и топограф с казаками появились продолжать свое дело, узнав в нас русский разъезд. Когда же мы проехали еще верст 6, то услышали уже, что где-то кричат: «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!» — и затем этот крик повторился, но где кричали, нам из-за бугорка не было видно. Выскочив из-за него, я увидел, что наши войска занимают новые позиции, и командующий 2-й армией генерал К. объезжает их в сопровождении своей свиты. Я тогда со своим разъездом приостановился и, дождавшись отряда, присоединился к своей команде, где передал поручику О., что близко находится командующий 2-й армией. Тогда мы оправились, подтянулись и молодцевато прошли мимо генерала, как раз стоявшего у нас на пути. Он поздоровался с нами, похвалил за бравый вид и за уничтожение хунхузов. Он уже знал, как была разбита эта шайка, и пожал руку поручику О. и мне. После этого мы проехали дальше, к дер. Кандиофань, и здесь сделали привал, во время которого сварили себе обед из кур, купив их дорогой по 25 коп. за штуку: пришлось по одной курице на каждого два охотника. После трехчасового отдыха мы поехали дальше, в штаб 6 Сибирского корпуса, куда и прибыли часов в 8 вечера и поместились при полку в нашей старой фанзе.

3 апреля.

— Утром меня позвали к командиру полка, чтобы я лично объяснил ему, как я взял крепость хунхузов. Я все подробно объяснил, и он очень благодарил меня и сказал: «Большая вам благодарность за 12 лошадей, которые присланы вами, а также и за две арбы; у нас в обозе много не хватает лошадей и повозок, и это как с неба свалилось. Теперь вы получите 2-ю степень Георгия; 3-я уже в приказе отдана, да не рискуйте очень своею жизнью, а то Бог знает, что, может быть, могли ведь и вас так же ранить или убить, как Толкачева». Тогда я доложил ему, что меня хотят взять в Монголию, для тайной разведки, на несколько дней, по приказанию корпусного командира. Предполагалось ехать с подъесаулом Г., который пожелал меня взять с собой, как опытного разведчика, да, кроме того, я был уже там и знаю, где есть переправа через реку Ляохе. Командир полка сказал, что мы завтра идем на передовую линию в Сипингай, и он меня не пустит, так как нам самим нужно будет делать разведки и вылазки, и написал записку генералу Б., чтобы меня не брали из полка. После этого я простился с полковником и написал реляцию отличившихся девяти человек. О себе упомянуть тоже не забыл и подал списки через есаула С. в штаб корпуса.

4 апреля.

— Утром было приказано нашей бригаде выступить в 8 часов в местечко Сипингай, чтобы сменить там первую стрелковую бригаду и занять их позиции.

Мы двинулись в путь, а нашей конно-охотничьей команде было приказано выйти на 2 версты вперед, в авангардном порядке, и на пересечениях дорог оставлять маяки для указания направления, куда прошли впереди идущие войска.

Мы пошли дорогой, которая была хотя и дальше, но хорошая, а генерал повел свою бригаду ближайшей. Пехота, обозы и кухни пошли вслед за нами. Часов в 12 полил такой дождь, что через 10 минут насилу вытаскивали ноги из грязи. Таким образом, дошли до реки Шахедза и с большим трудом переправились через нее, так как вода после дождя очень быстро прибывала, и берега были такие топкие, что некоторые лошади попадали и завязли в грязи, так что пришлось вытаскивать их веревками. Артиллерия и обозы сделали большой круг, чтобы переправиться через мост. Так мы прошли Сипингай и остановились в дер. Шооншоузо, где и сменили 19-й и 20-й стрелковые полки.

5 апреля.

— С утра лил дождь. Нас послали в разъезды по передовой линии. Я ездил осмотреть впереди лежащую местность и обратил внимание на то, что между нашим правым флангом и стрелковым левым имеется пустое пространство, никем не занятое. По возвращении, я доложил об этом генералу Б., и тот приказал занять это место нашей команде.

Пока я ездил по позиции и возвратился обратно, поручик О. успел уже заболеть, и занимать опасный пост с командой пришлось мне одному.

Был уже вечер, и стало совершенно темно, почему я не успел расставить посты, и всю ночь пришлось разъезжать взад и вперед, делая разъезды то до нашего правого фланга, то до стрелкового левого. Я разделил команду на 4 разъезда, и разъезд за разъездом сновал взад и вперед, чтобы как-нибудь не пропустить неприятеля.

6, 7 и 8 апреля.

— Утром я занял пустое пространство между флангами дугообразной линией сторожевых охранений на расстоянии пяти верст. Сделал 3 заставы и от каждой заставы выставил посты. Ночью для связи высылал разъезды, а днем на крышах фанз ставил часовых для наблюдения за деревнями, занимаемыми нашими заставами и называвшимися одним именем Шооншоудзо. Таким образом, мы простояли тут до 9 апреля без всяких приключений. Японцы не показывались, и лишь изредка бродили вокруг мародеры разных частей войск, стоявших позади нас в резерве.

9 апреля. —

— Сегодня, часов в 11 дня, ко мне прибегают три китайца, падают на колени и говорят: «Салдуза чушка кантрами, тоу тоуза карапчи, пилюля давайла лянго ма лая, капитан Шанго!» — т.е.: «Солдаты свинью убили, картошки украли, подзатыльников надавали, на двух лошадях прибыли, начальник хороший!» — и просили меня заступиться за них. Я сел на коня и с тремя охотниками поехал с ними в их деревню Сейтанга, находящуюся сзади от нас в 1 ½ верстах.

По дороге мы увидели двух нагруженных мешками лошадей и идущих рядом с ними четырех солдат. Когда их задержали, я осмотрел мешки, и в них оказались три убитых поросенка, две курицы, мешок чумизы и мешок картошки. Они сказали, что все это они купили у китайцев, а китайцы твердят одно и то же: «Карапчи пилюли давайда» — т.е.: «Украли и били». Но, кроме этого, китаец указывал еще на свой халат и на солдата, говоря: «Карапчи, карапчи»... Я осмотрел остальные мешки с чумизой и нашел в них два халата, штаны и платок. Вытащив их из мешка, я спросил солдата: «А это зачем? Тоже кашу варить?». «Никак нет, это китайцы нам так дали, а мы продадим китайцам же в другом месте, потому что деньги на Пасху нам нужны, вот они и подарили»... «Врешь, — говорю, — они тогда не пришли бы ко мне жаловаться». Тогда один из них начал было объяснять: «Нас батарейный командир послал для праздника приготовить»... Но его перебил другой: «Нечего путать командира, ведь мы ушли тайком, он ничего не знает. Мы лучше уплатим, сколько стоит». «Ну, — говорю, — платите!» Китайцы утверждают, что все это стоит 20 рублей, а у солдат было всего 15 руб., тогда я взял эти 15 руб. и отдал китайцам в уплату за свиней, а картошку, чумизу и халаты возвратил им обратно и солдат отпустил; это были солдаты 10 артиллерийской бригады 5 батареи. Доносить на них я не стал и поехал в свою деревню. По дороге смотрю, в соседнюю деревню приехали солдаты на 2-х парных подводах и 30 лошадях верхом и забирают чумизу, гаолян, горох, словом, все, что ни попадало под руку. Но оказалось, что когда они все, что надо было, забрали, то китайцу дали на подпись готовый счет на 68 рублей; китаец, ничего не понимая, подписал, а они ему вместо 68 руб. дали 3 руб. и уехали. Тогда китайцы подбежали ко мне, плачут, кланяются и, показывая на солдат, объясняют, в чем дело. Я их остановил и потребовал объяснения. Но старший фейерверкер С. заявляет, что он уплатил сполна 68 рублей, китаец же говорит, что получил только 3 рубля. Тогда я собрал 5 человек китайцев и, дав им 6 человек охотников в конвойные, всех послал к батарейному командиру, куда они должны были вести фураж. Видя, что дело принимает плохой оборот, мародеры стали просить прощения и у меня, и у китайцев и уплатили им недоданные 65 руб.

Это была только одна из многих мошеннических проделок наших солдат, но, к сожалению, не все они ловились подобным образом.

Ночь прошла благополучно, без всяких тревог, а китайцы, в благодарность за оказанную им помощь, прислали моим охотникам кур и яиц.

10 апреля.

— Часов в 12 дня ко мне прибежали китайцы и кричат: «Капитан Шанго! Салдаза пушанго карапчи!» И один из них показал мне свою избитую физиономию с размазанной по ней кровью. Все они пальцами указывали на южную сторону. Из китайских слов я понял, что солдаты их ограбили и избили, но, судя по указанию на юг, я подумал, что это сделали японцы, и живо приказал моим охотникам быть готовыми, а сам стал смотреть в ту сторону в бинокль и увидел, что идут девять русских солдат и прямо на нашу деревню. Все несут что-то за плечами. Когда они заметили, что мы стоим возле деревни и ждем их, то стали расходиться в разные стороны и хотели убежать, но я приказал своим охотникам догнать их и привести на заставу ко мне, что и было немедленно исполнено. Когда их привели, то у них в мешках оказалось: у одного — зарезанные куры, у другого — 5 уток, из которых две уже задохлись, у других — яйца и разный хлам (халаты, платки и пр.), а у остальных — свиное, не опаленное еще мясо. Они убили свинью и разделили ее на 4 части, а один нес еще большой горшок бобового масла. Видя, что дело плохо, они согласились уплатить китайцам и стали собирать деньги, но набралось у них всего 7 рублей. Этих денег было мало, и я, передав деньги моим 12 охотникам, приказал им доставить при записке мародеров и жалобщиков китайцев к генералу Б. Мародеры принадлежали Люблинскому полку.

Приказание мое было исполнено в точности, и охотники привезли мне от генерала Б. записку, в которой он благодарил меня за оказание помощи бедным китайцам и за поддержание порядка в моем районе.

11 апреля.

— Утром рано, едва только рассветало, я услышат где-то три одиночных выстрела, затем еще два, и тогда понял, что они раздавались из деревни, находящейся на юге от нас. Не разобрав еще, чьи это выстрелы, я подумал, что. вероятно, японцы подобрались к нам. Я скомандовал: «По коням садись!» — и сам, сев на коня, поскакал с охотниками по полю оврагом к деревне. Только что стали мы подъезжать к ней, как раздались еще три выстрела, и теперь я уже по звуку узнал, что это стреляют русские. Подъехав ближе, мы увидели, что четыре солдата бегают за свиньей и стреляют в нее из винтовок. Свинья визжит и кувыркается, так как она была уже ранена, и одна нога перебита. Я закричал на них: «Что вы делаете? Брось, не смей стрелять!». И хотя они и неохотно послушались меня, но, видя, что со мной была команда охотников, покорились и прекратили охоту за свиньей. Ко мне прибежали китайцы, старухи и дети и, плача, крича и кланяясь, повели меня во двор, где я увидел двух небольших убитых свиней и трех зарезанных кур. Я спросил мародеров, какого они полка, и оказалось, что это люди пешей охотничьей команды 34 пехот. Минского полка. Я спросил их, для чего они так сделали, и куда ходили, что оказались тут. Они ответили, что их послал прапорщик Г. приготовить чего-нибудь к празднику Св. Пасхи. Но я уже знал, что они все так говорят и лгут, ссылаясь на своих начальников. А потому, написав донесение генералу Б., я отправил под конвоем и мародеров, и жалобщиков китайцев, вместе с убитыми свиньями и зарезанными курами, к бригадному командиру.

Кур и свиней положили на арбу, мародеров поставили за ней, а конвой расположился с боков и сзади и, таким образом, все двинулись в путь. Бригадный командир отправил мародеров под конвоем в полк, а свиней и кур приказал заведующему кухней принять по весу мяса по 5 руб. за пуд.

По возвращении ко мне охотников, к нам пришла на смену пешая охотничья команда и одна рота 164 Закаталъского полка, который сегодня ночью сменил наш полк на позиции. Нам приказано было смениться завтра, т.е. 12 апреля.

12 апреля.

— Утром, к 8 часам, я собрал всю команду в занятой мною деревне для того, чтобы отправиться к полку в резерв, к городу Мамакай. Китайцы, узнав, что мы уезжаем, сильно жалели о нас.

В 9 часов мы оставили свою сторожевую службу у Шоо-шоудза и тронулись в путь. Пройдя полдороги, мы сделали привал. Вечером, часов в 8, мы прибыли на старое место, но полка уже не застали; он перешел на новую стоянку, в деревню, отстоящую верст на 5 к северу от этого места. Мы повернули влево и благополучно прибыли в полк, где и расположились в двух небольших дворах; сами мы заняли две фанзы, в которых удобно поместились и, раздевшись, легли спать.

13 апреля.

— Утром, после уборки лошадей, мы поехали в обоз I разряда за фуражом, но там его не оказалось. Тогда я послал 20 человек при ст. унтер-офицере купить фураж, а остальным приказал получше устроить двор для лошадей и поставить их по порядку, как должно быть по-кавалерийски, что и было прекрасно исполнено.

14 апреля.

— Сегодня у нас исповедывались те, кто не успел раньше, а потому и наша конно-охотничья команда тоже была у исповеди. Наш полковой священник служил в 10 артиллерийской бригаде, где тоже многие исповедывались. На исповедь мы ездили верхом, так как туда было верст 7.

После исповеди мы с поручиком О. и заведующим обозом 1 разряда поручиком К. ездили закупать фураж, причем захватили с собой охотников и обозных. Фуража купил много и очень дешево: гаоляновое зерно — по 60 коп. за пуд, а чумизная солома — по 1 коп. за сноп; по справочной же цене гаоляновое зерно стоит 1 р. 20 к. за пуд и чумизная солома — по 5 руб. за сотню снопов.

15 апреля.

— С утра мне приказано было взять 30 чел. охотников верхом и вместе с поручиком К. поехать по деревням, забрать купленный вчера и еще не забранный фураж, и прикупить еще на несколько дней, потому что поблизости купить будет не у кого, так как все деревни около дороги были уже объедены. Да, кстати, приближалась Пасха, и надо было устроить так, чтобы в первые дни нам не пришлось покупать фуража. Вечером я получил жалованье за апрель и две посылки из Москвы от сестер, чему я был очень рад, так как теперь было чем разговеться, и разговеться российским кусочком, присланным из родной семьи, из рук дорогих сестер. Все это наводило меня невольно на мысль, почему это я так далеко от родной семьи, и нет мне возможности разговеться в домашнем кругу моих родных... В одной посылке были присланы: водка, закуска, конфеты и много русских папирос, а в другой были белые кителя, три пары новых погон, портупея, темляк, кушак, фуражка, иконочка Иверской Божьей Матери и часы, которые мне были очень нужны: в эту же посылку было вложено и письмо, и, развернувши все присланное мне, я далеко-далеко унесся мечтами в тот далекий край, откуда пришли мне эти вещи, к тем лицам, которые любили меня, покупали и упаковывали все присланное мне на далекий театр войны.

17 апреля.

— Сегодня с утра весь полк начал готовиться к завтрашнему великому и радостному дню Светлого Христова Воскресения. Хотя и нечем было его хорошо отпраздновать, но все-таки каждый стремился, насколько возможно, торжественней встретить этот праздник всех праздников. Но, как на грех, получился очень нас опечаливший приказ: нам приказали перейти в другую деревню, а наше место уступить 220 Епифановскому полку. Все неохотно стали собираться, потому что здесь все уже прибрались, и все уже было готово для встречи праздника, а в другой деревне нужно было все наново устраивать. Но делать было нечего, и мы перешли в назначенную нам деревню. В ней было всего 4 фанзы, которые и заняли наши начальники, а нам пришлось поместиться в палатках. Я расположился во дворе, вместе с охотниками. Там был полуразвалившийся сарайчик, в котором я отгородил палаткой угол для себя и устроил из камня, которым китайцы выжимают бобовое масло, столик и на нем установил, покрыв его предварительно циновкой и палаткой, все присланное мне из Москвы угощенье, а самое главное — бутылочку «монопольки» с белой головкой и 3 штуки яиц, которые были даны на охотничью команду китайцами. Спасибо, что они дали нам яиц, а то к Пасхе яйца продавались по 8 руб. сотня, так что в полку солдатам досталось по одному яйцу на каждые три человека, а у нас на каждого охотника по два яйца. Жаль только, что не было белого хлеба, взамен кулича. Приготовив все, что было возможно, я растянулся, да на новоселье так крепко заснул, что чуть было не проспал всю заутреню, и застал только конец ее. так что едва успел похристосоваться со священником. По окончании богослужения командир полка пригласил к себе всех офицеров и прапорщиков разговеться. Мы все собрались, похристосовались, выпили, закусили, а в это время полковая музыка играла туши, марши, попурри и др. веселые пьесы, чтобы, насколько возможно, развеселить собравшееся общество. Но многих она не могла развеселить, так как. несмотря на веселую музыку, в голову лезли не веселые мысли, а наоборот — грустные вспоминания. Почти каждый думал: «Эх, война, война! Зачем ты нас держишь в этой дальней Манчжурии! Так ли бы справлялся нами этот великий праздник в России, в кругу родных, в кругу друзей! А здесь...». Да и там, дома, у многих невесело: у многих отняты мужья, отцы, братья, о которых теперь еще больше нашего скучают а, может быть, и плачут, глядя на незанятое место у пасхального стола, не зная, жив ли тот, кто должен его занимать; может быть, он уже убит, или, весь израненный, стонами встречает и провожает этот великий день, или еще хуже, изувеченный и искалеченный, не в силах даже и стонать, и лежит живым мертвецом, не сознавая торжества наступающего дня. С такими тяжелыми мыслями в душе все вскоре простились с нашим добрым командиром и разошлись по своим палаткам.

17 апреля.

— Вернувшись в мой сарайчик, я пригласил к себе своего заведующего поручика О. и, похристосовавшись с охотниками и поздравив их с праздником, уселся с ним за импровизированный столик; еще выпили и закусили, поболтали кое о чем, и он ушел к себе, а я лег спать. Но не спалось мне, в голову лезли неотвязные мысли.

Немного погодя, мне принесли письмо с дорогой родины от сестер и 9-летней племянницы, сиротки, воспитывавшейся раньше у меня. Они поздравляли меня с праздником, звали на праздник к себе, и очень жалели, что меня нет с ними, а где-то далеко, на Дальнем Востоке, проливаю кровь за отчизну! Я прочел это письмо, и невольно слезы затуманили глаза, сердце мучительно сжалось, и мне безотчетно хотелось рыдать и хоть этим облегчить свою грусть и тоску, но, вспомнив почему-то слова песни: «... пей, тоска пройдет!», — я пододвинулся к столику и, как и многие, быть может, в моем положении, стал выпивать и закусывать, чтобы поскорее отуманить голову... Но не успел я еще и выпить, как ко мне на помощь пришли мои товарищи, два зауряд-прапорщика, в гости; компания собралась веселая, и я было развеселился, да не надолго. Гляжу, входит поручик О. и говорит:

— А вы знаете новость?

— Какую?

— А вот какую! — и показывает мне приказ, в котором говорится, что утром, 18 апреля, мы должны в полном составе выступить в отряд генерала М. для несения передовой разведочной службы, со всем имуществом и вьючными лошадьми. Вот так клюква! Вот так отдохнули и провели весело праздничек! Но делать нечего, нужно было распорядиться, чтобы к утру все было готово. Мы собрали охотников, объявили им о полученном приказе, о его содержании и приказали, чтобы все было в полной исправности. Заведующим нашей командой было выдано всем жалованье. К вечеру собраны были все охотники, находившиеся для ординарческой службы при штабах корпуса и дивизии, так что, в общем, составилась команда из 100 человек.

18 апреля.

— Утром, перед выездом в поход, я хотел сдать свои деньги казначею, но его не оказалось, и я сдал их в количестве 270 руб. заведующему обозом I разряда капитану Г. и просил его. если меня убьют, то отправить их моей сестре П. в Москву. Пока я хлопотал с деньгами, лошади были напоены и накормлены, и мы, напившись сами чая и позавтракав, были уже совершенно готовы к походу.

Я скомандовал седлать лошадей и, когда лошади были оседланы, вся команда выстроилась в эскадронную шеренгу, справа налево, и я пошел доложить заведующему, что все готово. Тут же подошел к нам и командир полка, поздоровался и пожелал счастливого успеха в разведочной службе и счастливого пути. В 8 часов мы тронулись в путь.

Сильный ветер дул прямо в лицо и не давал свободно сидеть в седле. Так мы дошли до Сипингоя, где сделали привал, отдохнули, выкормили лошадей и, напившись чаю, в 3 часа пошли дальше в дер. Соонсоудзе. Там мы ночевали, но не раздеваясь, и даже едва ли кто спал, потому что было близко от неприятельской позиции, к тому же мы не знали, где именно он может находиться. Вместе с тем, ночь была темная и местность для нас совершенно незнакомая. Ночевали со всеми предосторожностями: вокруг всей деревни были расставлены посты, которые зорко наблюдали, чтобы японцы не напали на нас врасплох. В таком напряженном состоянии мы провели всю ночь.

19 апреля.

— На рассвете мы расседлали лошадей, чтобы дать им возможность отдохнуть и полежать без седел. Ночью было опасно расседлывать, так как, в случае какой-нибудь тревоги, в темноте легко могла произойти суматоха и паника, не то, что при дневном свете: оседлать можно в один момент. Напившись чая и позавтракав, мы в 9 часов собрались в путь и поехали в г. Чулешу, где должны были присоединиться к отряду генерала Т. В Чулешу мы прибыли к 4 часам дня. Генерал вышел к нам, похристосовался и, пожелав нам успеха в сторожевой службе, приказал переночевать в городе, а завтра ехать в деревню Эршелемпу, где мы должны будем поступить под начальство подполковника К. 10-го Оренбургского казачьего полка и нести сторожевую и разведочную службу. На ночь мы поместились во дворе, где стояла конвойная сотня генерала Т. Я, поручик О. и вольноопределяющийся Д. расположились втроем в маленькой фанзе и переночевали благополучно, а я за китайской свечкой даже написал два письма в ответ на полученные мной 17 апреля, и лег спать, не раздаваясь, при полной боевой амуниции. Солдаты спали при лошадях, под охраной часовых и дневальных.

20 апреля.

— Утром, часов в 8, мы выехали с проводником казаком в деревню Эршелемпу. Казак вел нас разными оврагами и лощинами, чтобы незаметно пройти от внимательных наблюдений японцев. Так мы дошли до главной заставы, где находился подполковник К., и явились к нему. Он приказал нам сегодня отдохнуть, а завтра занять сторожевую линию и приняться за разведочную службу у деревни Эршелемпу. Мы поместились в одной фанзе с начальником отряда подполковником К. К вечеру приехали к нему 5 казачьих офицеров, которые занимали сторожевые посты и делали разведки.

Начальник позвал их к себе и объявил, что завтра нужно сделать набег на японскую заставу у деревни Дальний Эршелемпу. Этих деревень под названием Эршелемпу очень много на расстоянии 60 верст. Затем подполковник К. объяснил, что завтра утром, в 8 часов, мы выйдем с охотниками и полусотней казаков, которые были при начальнике отряда; тех же, кто был на передовых заставах, приказано собрать на Мандаринскую дорогу, в лощину, к 9 часам, т.е. к нашему приезду к этой лощине. Получив приказания, все офицеры уехали по своим заставам, а мы объяснили нашим охотникам, что им нужно будет делать завтра, и что половина команды должна занять заставы, а другая участвовать в набеге на японцев.

Для того, чтобы безобидно разделить команду пополам, для двух разных целей, мы решили бросить жребий и приготовили два билетика: на одном написали: «Набег на японцев», а на другом: «Застава», — и кому какой билет достанется, тому туда и ехать. При 1-й полусотне остался заведующий командой, как старший офицер, а при 2-й — я. В фуражку положили билеты, и один охотник вынул один для меня, а другой — для поручика О. Мне с моей полусотней досталось идти на заставу, а поручику О. — в набег. Увидя это, он весь побледнел, я же, видя его испуганный вид, предложил ему заменить его и идти с его полусотней в набег, а ему с моей полусотней занять заставы. Но он не согласился, говоря, что я и так уже не один раз заменял его и что ему даже стыдно за это. Так мы и остались при тех полусотнях, с которыми нам пришлось идти по жребию. Вечером легли спать, не раздеваясь. Вокруг деревни стояли охраной казачьи посты.

21 апреля.

— Утром рано я вышел к охотникам и отдал приказание, чтобы все были готовы к 8 часам для выступления, и вернулся в фанзу. Гляжу, мой заведующий, поручик О., еще лежит в постели и держится за голову, говоря, что очень голова болит.

Я, зная его уже хорошо, промолчал. Тогда, немного погодя, поручик О. обращается ко мне и говорит: «Вот, вы, Федор Иванович, желали меня заменить вчера, так, если не раздумали, — пожалуйста, будьте любезны, замените! А то я совсем не могу долго сидеть на лошади при продолжительной езде, у меня ужасно голова болит, а на заставе все-таки легче, и для головы покойнее: нет столько тряски, а то моя голова...». Я, конечно, согласился и сейчас же доложил начальнику отряда о нашей перемене. Он одобрил наше соглашение, и мы вскоре выехали в поход и через час уже были на назначенном месте. Там нас ожидали уже 6 полусотен казаков с офицерами. Поручик остался здесь, на заставе, а я приказал своей полусотне облегчить лошадей, т. е. снять вьюки и оставить их на заставе, для того, чтобы, в случае нужды, лошадям было легче бежать.

Начальник отряда собрал к себе начальников разъездов и объяснил всем, как кому ехать, по какой местности и в каком направлении. Было сказано так: сбить противника с передовых постов и захватить большую деревню Эршелемпу, которая стояла на Мандаринской дороге. Там была, как предполагают, японская кавалерийская застава. Мне с моими охотниками приказано наступать по Мандаринской дороге, прямо на эту деревню, а казакам: 2 полусотни — с одной стороны, и 2 полусотни — с другой, обойти неприятелю в тыл. и во что бы то ни стало взять эту деревню. Начальник отряда подполковник К. оставил при себе одну сотню казаков в резерве и сказал, что если кому будет нужна помощь, то он из своего резерва вышлет поддержку. Он с резервом шел недалеко и мог видеть все происходившее у нас.

Лишь только выехали мы из лощины на возвышенное место, как раздались выстрелы, и по нашим разъездам посыпались японские пули, но редкие и безвредные, потому что японские часовые, улепетывая от нас, стреляли прямо с лошадей и на ходу. Таким образом, мы выгнали их из двух деревень и прогнали в деревню, которая стояла на Мандаринской дороге. Заняв вторую деревню, которую только что очистили японцы, я спешил охотников и открыл огонь по дер. Эршелемпу, в которую, отступая, собирались японские разъезды. Но тут прискакал ординарец от начальника отряда и передал приказание наступать на деревню, где засели японцы. Я приказал коноводам держать лошадей, по шести каждому, т.е. усиленным спешиванием, и поставил их за деревушкой, в овраге, а с остальными перешел в наступление пешим строем, хотя лично сам и два охотника, заменяющие ординарцев, ехали верхами, дабы в нужный момент иметь возможность послать донесение. Мы стали перебегать частями под прикрытием лощины, так что японцы, хотя и стреляли, но не могли никого поранить или убить. Но когда мы вышли на более открытое место, то моментально двое были ранены. Тогда я соскочил с лошади и подбежал к бугорку, приказав и всем охотникам также спешить в закрытое место, под небольшой бугорок, и усилить огонь по японской деревне. Деревня эта была уже очень близко от нас, всего шагов около 500.

Когда все охотники подползли к бугорку, я выглянул, чтобы рассмотреть, где и как удобнее можно будет перебежать дальше. Но лишь только я поднялся, как пуля ударилась мне в правую ногу выше колена и перебила кость. Удар был такой сильный, что я не смог даже вскрикнуть: у меня дух перехватило, и я упал. Видя это, ко мне подбежали два охотника, сняли с меня револьвер и шашку, связали две винтовки револьверным шнуром и портупеей и на этих импровизированных носилках хотели унести меня, но идти нельзя было, так как пришлось бы пройти довольно большое открытое место, где все равно мы все были бы убиты, так как с тяжелой ношей скоро не пробежать это открытое пространство, и я решил остаться на месте и лежа руководить боем, пока к нам на помощь не подоспеют казаки, которые должны были окружить деревню. Но казаки долго не являлись, почему я заключил, что они отбиты, и послал одного охотника за помощью к начальнику отряда. Но лишь только он сел на лошадь, как лошадь была ранена и тут же упала. Тогда другой охотник побежал пешком к коноводам, но не добежал, так как его убили японцы, зашедшие уже с другой стороны и начавшие бить по нас продольным огнем. Тут у нас моментально стали вскрикивать то тот, то другой раненый, и унести меня уже не было никакой возможности. Я закричал, чтобы мне подати мою лошадь, думая уехать как-нибудь верхом. Но только вывели ее из оврага, как она жалобно заржала и упала, потом еще раз поднялась, закружилась и грохнулась бездыханная на землю. Помощи ни откуда не видно, а тут еще слышу крик: «Вот, вот японцы обходят!». Я взглянул и закричал: «Братцы! Спасайтесь скорее, кто может, да и меня возьмите, тащите как-нибудь». Но не успел я и договорить это, как уже ни одного охотника возле меня не было. Все они бросились куда-то назад, и около меня осталось только трое убитых и один раненый унтер-офицер, который хотел, было, помочь мне, но как раз его в это время ранили, и он кое-как уполз от меня в овраг, думая этим как-нибудь спасти свою жизнь. Но было уже поздно, японцы бежали близко от нас и кричали: «Ой! Ой! Гана, гана, гоя, гоя!», т.е.: «Эй! Эй! Вот, вот, они, они!» — и стреляли по убегавшим охотникам. Пули сыпались градом около меня, и я думал, что наступили последние минуты моей жизни, и невозможно описать, какой хаос мыслей закружился в моей голове! Крестясь, я молился: «Христос Воскресе!». Читал «Богородицу», но слова не складывались в молитву, так как в это же время в голову назойливо, с лихорадочной поспешностью врывались воспоминания о моей прожитой жизни: родные, знакомые, полк со всеми товарищами и начальниками, и жажда жизни, страшная жажда все это еще видеть и слышать охватывали все существо мое... Мне было и жалко и страшно умирать, и я хотел молиться и в то же время вспоминал и жалел о том, с чем должен был навеки проститься... Между тем, пешие японцы обежали меня, и никто не заметил меня или же думали, что я мертв. Я сорвал с пальто погоны и бросил их подальше от себя, а ордена отцепил и засунул в карман, так как я неоднократно слышал, что японцы добивают офицеров и мучают ужаснейшим образом, в особенности же казачьих, за кого они могли и меня признать. Я поднял голову и увидел, что несется какая-то кавалерия. Приняв ее за наших казаков, которые должны были объехать эту деревню, я замахал фуражкой, желая, чтобы они заметили меня и спасли, но, при их приближении я узнал, что это была японская кавалерия, которая неслась прямо на наше побоище, и я, наверно, обнаружил себя фуражкой, и скоро буду убит, подумал я, и во мне опять заволновались чувства страха смерти и жажды жизни, и в голове закружились вихрем воспоминания, мешавшие мне даже творить молитву, которую я силился прочесть.

Вся эта конная орда проскочила мимо меня и понеслась догонять моих охотников. Но они были уже далеко и скрылись за горизонтом. Тогда японцы вернулись назад и стали подбирать оружие, брошенное нашими ранеными и убитыми, подошли к моей лошади, сняли седло и уздечку и взяли еще двух раненых лошадей, стоявших в овраге. Далее, вижу, тащат ко мне двух убитых охотников. «Ну, — думаю себе, — еще одна секунда, и я погиб, погиб от мучительной японской казни!»... И у меня вдруг мелькнула мысль застрелиться. Я потянулся уже рукой за револьвером, который всегда был у моего пояса, но его не оказалось, и я вспомнил, что его не было потому, что его сняли охотники, когда шнуром и портупеей связывали две винтовки для носилок, которые и до сих пор валялись невдалеке. Но когда я пошевелился, то обратил внимание японцев на себя, и они целой толпой бросились ко мне. и один из них, желая, вероятно, поднять меня, дернул меня за руку кверху, да так сильно, что сдернул меня с места, и моя перебитая нога отшвырнулась в сторону, а я от внезапной сильной боли потерял сознание и не помню, что было потом и как меня унесли оттуда.

Очнувшись, я увидел, что лежу во дворе той деревни, на которую мы наступали, и тут же лежали 5 убитых и 17 раненых нами японцев, и стояло много японских солдат, а возле меня два офицера и фельдшер с перевязочными средствами. На перебитой ноге все было разрезано: и сапоги, и шаровары, — и сделана уже перевязка. Увидя, что я пришел в себя, оба офицера подошли ко мне и стали что-то говорить и протягивать руку, как бы подавая мне ее; они то протягивали ее мне, то принимали обратно, то вновь протягивали и как-то странно трясли ей передо мной, и я догадался и подал им свою. Они пожали ее и один из них что-то заговорил: «Си-кан, чуй? Шей? Той?», т.е.: «Офицер? Чин? Корнет? Поручик?» Я показал на офицерские погоны, которые были на мундире под пальто, но они и так уже видели их, когда приводили меня в чувство. Потом они указали мне в сторону. Я взглянул туда и увидел моего охотника унтер-офицера Степана Замараева. Он был ранен в левую ногу навылет через кость в то время, когда хотел помочь мне. Слава Богу, что его не убили! Все-таки веселее будет вдвоем, чем одному. Потом нам указали на наших трех убитых, которых хоронили недалеко от деревни. Жаль мне было их всех, но одного в особенности: это был герой нашей команды ефрейтор Леонид Сергеев, кавалер 4 и 3-й степени Георгия, всегда отличавшийся храбростью во всех делах с неприятелем. Остальных двух я не мог разглядеть. Японцы нас тут ни о чем не спрашивали и не обижали, и приказали китайцам сделать из мешков какие-то носилки. Когда носилки были готовы, те же китайцы понесли нас под конвоем из пяти кавалеристов, которые следовали за нами и подавали нам воду, когда от жары и мучений пересыхала глотка. На этих носилках несли недолго. В какой-то деревне запрягли в китайскую арбу двух ослов и на ней повезли нас. Сколько горя, сколько мук пришлось перенести на этой проклятой арбе! Трясла она без милосердия, а так как подо мной ничего не было подостлано, то нога моя билась о доски и удержать ее не было никакой возможности. Она была переломлена и прыгала на досках, как плеть. Я мучился ужаснейшим образом, и, казалось, мученьям моим не будет конца, и я умру, не доехав до места. Я кричал на китайца: «Маманди, маманди!», т.е.: «Подожди, подожди!», — а японцы кричали: «Какойде. какойде!», т.е.: «Поскорей, поскорей!», — потому что было уже поздно, а ехать до города Чентофу, где был японский полевой госпиталь, оставалось еще верст 16. И, чтобы не запоздать до темной ночи в дороге, они торопили китайцев, и я от нестерпимой боли кричал, как безумный. К вечеру кое-как мы доехали до города Чентофу, и до самого госпиталя нас провожала большая толпа китайцев и японцев.

Когда въехали во двор и стали снимать меня с арбы, то потревожили ногу, и я опять от боли потерял сознание, а когда очнулся, то уже лежал на операционном столе, и около меня возились два доктора и офицер с переводчиком. Последние начали было расспрашивать меня о наших войсках, но доктор, ввиду моей слабости, воспретил им меня беспокоить, и они оставили меня в покое. Я спросил через переводчика у доктора, что с моей ногой. Он мне ответил, что у меня сильный перелом ноги с раздроблением кости, а на вопрос мой, неужели моя нога будет отрезана, доктор, покачав головой, заметил, что сегодня ничего нельзя сказать определенного, но завтра будет известно, так как, если будет сильный жар, то придется ногу отрезать, потому что иначе может приключиться «антонов огонь» — и смерть. Повыше перелома мне сделали подкожное впрыскивание, перевязали ногу, вложили ее в лубки и проволочную форму и отнесли меня в фанзу, где положили на разостланных двух одеялах на китайском кане. Лежать было очень твердо, и я попросил, чтобы мне дали матрац, но мне отказали, говоря, что на матраце переломленная нога не может хорошо и ровно лежать. Я лежал в фанзе один, а для ухаживания за мной приставили двух санитаров. О, господи! Как я мучался, лежа на этом твердом кане, но больше всего меня страшила мысль, что мне могут отнять ногу. Что буду я делать без ноги?... На что я буду годен?... И всю ночь я не мог уснуть от боли и от разных дум. Меня до такой степени устрашала эта мысль, что я и молился, и даже дал обет пройти на костылях от того места, где меня освободят из плена, до Москвы, для поклонения Иверской Божьей Матери, и так, не смыкая глаз, я дождался белого дня.

<< Назад   Вперёд>>