В своей книге «О Ленине» Троцкий пишет, что Ленин считал июльское восстание ошибкой, и в доказательство приводит замечание Ленина, сделанное в 1921 г.: «В июле мы наделали немало глупостей». «Он имел при этом в виду, – добавляет Троцкий, – преждевременность военного выступления, слишком агрессивные формы демонстрации, не отвечавшие нашим силам в масштабе страны».
Все это так. Однако, несмотря на все сделанные тогда большевиками ошибки последствия их июльского выступления в конечном счете пошли им на пользу: это выступление ослабило демократию и подготовило почву для нового восстания большевиков в октябре, на этот раз победившего.
Чем это объясняется? Бездарностью наших противников, уверяет Троцкий, и он приводит другие слова Ленина, сказанные под впечатлением июльского поражения: «Теперь они нас перестреляют, – самый для них подходящий момент». Троцкий восторгался «той трезвой решительностью, с какой Ленин 4–5 июля продумал обстановку не только за революцию, но и за противную сторону и пришел к выводу, что для „них“ теперь в самый раз нас расстрелять». От себя Троцкий прибавляет: «К счастью, нашим врагам не хватало еще ни такой последовательности, ни такой решимости».
Эти мысли Ленина и Троцкого в точности совпадают с суждениями, которые против нас высказывали наши противники из крайнего правого лагеря, проповедовавшие тогда массовое истребление большевиков. В этом сходстве выводов нет ничего удивительного: для сторонников строя, опирающегося на диктатуру меньшинства, установление режима террора и уничтожение противников действительно являются единственнным способом править страной.
Демократия находится в ином положении. Совершенно ясно, что демократический режим, опирающийся на поддержку большинства народа, даже в критические моменты может избавить страну от необходимости применения суровых репрессивных мер или, во всяком случае, свести их к минимуму. Однако, когда требуется парализовать активные выступления мятежного меньшинства, тогда и демократическая власть должна уметь показать, что она не поколеблется ответить силой на попытки меньшинства применить насилие. Опыт июльских дней только подтвердил эту истину: при существовавшем тогда соотношении сил большевики никогда не осмелились бы выступить с оружием в руках против революционной демократии, если бы не рассчитывали на снисходительность руководящего большинства Советов в его борьбе с большевизмом. В том, что положение было именно таково, убеждает и тот факт, что при первом же появлении военных частей, верных правительству и большинству Советов, большевистские силы рассеялись, не сделав никакой попытки вооруженного сопротивления.
Есть поэтому известная доля правильного в критических высказываниях правых и левых максималистов о поведении революционной демократии в этот решающий для революции момент. Ибо не только до июльских событий, но и после них эта демократия не проявила достаточной твердости в отношении своих противников слева. А между тем необходимость создать в стране твердую власть сознавалась всей демократией, и это сознание особенно окрепло после июльских событий, когда на сцену выступили также и правые элементы, открыто заявлявшие, что под твердой властью они понимают военную диктатуру, с помощью которой они надеялись остановить ход революции и отнять у народа его социальные и политические завоевания.
Революционная демократия вела одновременную борьбу против максимализма правого и против максимализма левого. Она была готова укрепить правительство предоставлением ему чрезвычайных полномочий и обращением ко всем слоям населения с призывом к строгой дисциплине, но это правительство должно было, по ее мнению, отражать демократические стремления большинства народа и, применяя меры принуждения против анархических элементов, черпать свою силу в согласованности с работой демократических организаций и выборных учреждений.
Вся проблема революционной демократии свелась, особенно после июльских событий, к центральной задаче создания сильной демократической власти. И крушение Февральской революции произошло оттого, что революционная демократия не сумела справиться с этой задачей.
В чем же причины этого?
Наши левые противники продолжают утверждать, что причины эти коренились в самом характере политики большинства революционной демократии, в умеренности ее программы и в той медлительности, с какой проводились необходимые реформы.
Я не собираюсь отрицать, что нами были совершены ошибки, из которых главная – запоздание с созывом Учредительного собрания. Тем не менее несомненно одно: несмотря на все ошибки, совершенные нами, наша политика была в глазах большинства народа единственной, которая давала гарантию осуществления его чаяний. Тот факт, что эта политика была вынуждена считаться с соображениями и внешней политики, и внутреннего порядка, не затемнял в сознании большинства трудящихся ее истинно революционного характера. Именно поэтому за все время существования свободного режима большевикам со всей их демагогией не удалось подорвать то доверие, которое массы питали к большинству революционной демократии. Это доказали все демократические выборы. И даже после большевистского переворота выборы в Учредительное собрание, отсроченные тогда большевиками в целях лучшего использования ими аппарата власти для проведения своих кандидатов, дали огромный перевес в пользу кандидатов революционной демократии.
Нет, не недостаток доверия со стороны народных масс помешал революционной демократии создать сильное демократическое правительство. Причина этой неудачи крылась в ее собственной психологии, в том умонастроении, которое господствовало в социалистических партиях.
История вряд ли знает другой такой пример, когда политические партии, получив так много доказательств доверия со стороны подавляющего большинства населения, выказали бы так мало склонности стать у власти, как это было в Февральскую революцию с русской социалистической демократией. Это относится в особенности к партии социалистов-революционеров, которая имела за собой поддержку значительной части рабочего класса и почти всего крестьянства.
С самого начала революции большинство Совета высказалось против вхождения во Временное правительство, хотя Совет и участвовала его создании. Политику поддержки правительства большинство Совета предпочитало политике участия в нем, и так было до тех пор, пока события не доказали, что существование демократического правительства вообще невозможно без прямого участия в нем представителей Совета. Только тогда революционная демократия нехотя решилась войти в правительство в качестве меньшинства, хотя самой логикой вещей она заняла в коалиционном правительстве положение бесспорно руководящей силы. А после того как июльские события доказали крайнюю необходимость укрепления исполнительной власти и вся страна искала спасения в создании сильного правительства, революционная демократия, – хотя и ослабленная в результате этих событий, но все же представлявшая собой несравненно более значительную силу, чем другие политические партии, – согласилась на создание правительства, которое не должно было иметь «формальных связей с партиями и организациями», что означало согласие на ослабление влияния революционной демократии в правительстве.
Таким образом создалось парадоксальное положение. Вся страна, все без исключения партии требовали укрепления исполнительной власти, а кончилось тем, что было создано правительство, официально, так сказать, висящее в воздухе, лишенное прямой связи с организациями, которые одни только и могли быть источником его силы.
Правда, эта официальная структура власти являлась чистой фикцией, ибо правительство не могло действовать без поддержки существующих организаций и, следовательно, практически все же подвергалось контролю с их стороны. Но созданная таким путем фикция чрезвычайно осложняла задачу координации деятельности правительства с политикой партий и организаций, на которые оно опиралось. В частности, хотя Советы определили программу действий нового правительства, применение этой программы вызывало бесчисленные трения между официальной властью и руководящим большинством Советов именно потому, что ни состав правительства, ни методы его работы не обеспечивали необходимой согласованности между ним и организациями революционной демократии. В результате система, созданная после июльских событий, не только не способствовала усилению власти, но, наоборот, чрезвычайно затруднила этот процесс.
Конечно, мы предвидели эти трудности и пытались бороться против системы, которую буржуазным партиям удалось нам навязать, пользуясь сравнительным ослаблением Советов после июльского восстания. Буржуазии это удалось тем легче, что промежуточные партии, представлявшие буржуазную демократию, поддержали ее в этом пункте. Но революционная демократия сохраняла еще и после июльских событий достаточно силы и влияния, чтобы заставить принять более рациональную систему власти, если бы она дала действительный бой руководителям буржуазии по этому вопросу. Чтобы преуспеть, чтоб привлечь на свою сторону промежуточные слои, революционная демократия должна была только показать одно: свою твердую волю действовать в качестве правительственной власти и взять на себя максимум ответственности.
Но этой-то воли как раз ей и не хватало. И когда, вспоминая умонастроение революционной демократии того периода, я задаю себе вопрос о причинах этого отсутствия у революционной демократии «воли к власти», я нахожу только один определенный ответ: революционная демократия должна была поставить себе в качестве одной из главных задач борьбу с меньшинством, которое выступало во имя левой максималистской программы. Но именно на это революционная демократия не могла решиться. Ведя неустанную борьбу с этим меньшинством на идейной почве, отдавая себе отчет в той огромной опасности, которую этот противник для нее представляет, социалистическая демократия психологически отталкивалась от мысли о необходимости взять на себя дело борьбы с этой опасностью мерами государственного принуждения.
<< Назад Вперёд>>
