Восстание 3–4 июля, как известно, прекратилось так же внезапно, как оно началось, и это произошло поздно ночью 4 июля. Произошел внезапный перелом настроения как в среде манифестантов, так и в среде верных центральным органам революционной демократии частей. Измайловский, Семеновский и Преображенский полки в ночь с 4 на 5 июля вышли в полной боевой готовности из казарм и направились при звуках «Марсельезы» к Таврическому дворцу, чтобы стать на защиту центральных органов советской демократии и восстановить порядок в столице. А манифестанты в своем большинстве вдруг потеряли энтузиазм и волю к продолжению демонстрации и разошлись по казармам и рабочим кварталам.
Чем был вызван этот внезапный перелом настроения?
В правых кругах делались попытки объяснить происшедший перелом тем фактом, что штаб командующего войсками Петроградского округа выслал на улицу две сотни казаков, открывших огонь по манифестантам, и что, с другой стороны, до сведения солдат дошли вести о том, что министр юстиции Переверзев дал разрешение опубликовать документы, устанавливающие связь Ленина и его сотрудников с германским штабом.
Это объяснение явно не соответствует действительности. На самом деле две сотни казаков, располагавших двумя пулеметами, выведенные против многотысячных вооруженных солдат и матросов, не смогли, конечно, пробить путь к Таврическому дворцу и, несмотря на все обнаруженное ими мужество, были, как известно, разбиты манифестантами, открывшими по ним перекрестный огонь, и они, потеряв около двух десятков убитыми и ранеными, вынуждены были прекратить сопротивление. Что же касается данных о связи Ленина с германским генеральным штабом, то они были опубликованы только на другой день, 5 июля, когда вооруженные демонстрации были уже ликвидированы.
Большевики со своей стороны пытались объяснить прекращение демонстрации тем, что эти демонстрации с самого начала имели своей задачей только выявить волю большевистской массы столицы и что прекращение демонстраций совершилось потому, что руководители манифестаций сочли задачу выполненной и призвали своих сторонников положить конец дальнейшим манифестациям.
Всякий, знакомый с характером июльского выступления, видел, насколько искусственно и неправдоподобно было такое объяснение.
Чем же объяснялся на деле перелом в настроении народных масс столицы? Нет никакого сомнения, что ослабление энтузиазма демонстрантов, с одной стороны, и пробуждение духа отпора в среде верных большинству революционной демократии полков в значительной степени способствовали этому. Способствовала перелому и явная абсурдность задачи, возложенной на манифестантов большевистской партией: добиться передачи власти Советам, которые в лице своих центральных органов решительно отказались от принятия власти. То обстоятельство, что руководители демонстраций до самого конца не решились призвать массы к аресту правительства и руководящего большинства центральных советских органов, парализовало волю манифестантов, чувствовавших нараставшие ненависть и озлобление против их действий и в населении столицы, и в антибольшевистски настроенных частях гарнизона.
Но решающую роль в переломе настроения сыграло не это обстоятельство, а распространившееся с вечера 4 июля известие, что руководящая группа Исп. К-тов по соглашению с представителями армейских комитетов ближайшего к Петрограду Северного фронта вызвала для водворения порядка в столице сводный отряд 5-й армии.
Со второй половины дня 4 июля слухи о возможности вмешательства фронта в события в Петрограде все более и более усиливались. Ко мне и другим членам руководящей группы Исп. К-тов еще до получения нами предложения с фронта прислать сводный отряд то и дело обращались с запросами и члены большинства Исп. К-тов, и члены левой оппозиции: правда ли, что принимаются меры для вызова войск с фронта? В то время мы отвечали, что пока в этом отношении никаких решений не принято. Но после того, как руководящая группа единогласно решила принять предложение комитета 5-й армии и дать распоряжение о погрузке войск, мы не делали секрета из этого решения. Помню, ко мне обратился член руководящей группы Анисимов с сообщением, что Зиновьев от имени ЦК большевистской партии настойчиво добивается узнать у него, вызваны ли войска с фронта. Этот вопрос, сказал мне Анисимов, очевидно, сильно тревожит руководителей большевистской партии, и, если они узнают, что готовится вмешательство фронта, это сыграет чрезвычайно отрезвляющую роль и вынудит их отказаться от продолжения манифестаций. Зачем же скрывать то, что есть на самом деле? Я совершенно согласился с этим доводом и сказал Анисимову, чтобы он поставил в известность Зиновьева о приготовлениях к отправке в Петроград сводного отряда 5-й армии. Такого же мнения были Чхеидзе, Дан, Гоц, Авксентьев и другие, а также прибывшие с фронта от 5-й и 12-й армий делегаты, одно появление которых в заседании Исп. К-тов усилило толки о готовящемся вмешательстве фронта.
Подтверждение этих слухов не замедлило дать свои результаты. Получив это сообщение, большевики выслали на трибуну в качестве своего официального представителя того же самого Зиновьева, который заявил:
«Наша партия сделала все, чтобы сообщить стихийному движению рабочих организованный характер, и в настоящий момент наша партия редактирует воззвание к рабочим и солдатам Петрограда: не выходить на улицу, прекратить демонстрации» (Возгласы: «После гор трупов!»).
Для всех было ясно, что это решение большевиков было продиктовано паникой, которую посеяли в их рядах слухи о движении войск с фронта.
Что касается верных демократии полков, то на них известие о вызове войск с фронта произвело ободряющее впечатление не только потому, что солдаты сознавали, какое деморализующее влияние на демонстрантов будет иметь появление фронтовых войск на улицах Петрограда. Самый факт, что Исп. К-ты решились вызвать войска с фронта, показывал этим полкам, что со всякими колебаниями в Исп. К-тах покончено и что решено приступить к подавлению восстания. Коли так, говорили солдаты этих полков, мы и своими силами можем дать манифестантам острастку и еще до прибытия войск с фронта принудим их прекратить безобразия. Члены полковых комитетов передавали нам, что после известия о вызове войск с фронта солдаты сами взяли на себя инициативу выхода на улицу и по их настоянию полковые комитеты Измайловского, Семеновского и Преображенского полков среди ночи выстроили их в боевом порядке и повели к Таврическому дворцу и на Дворцовую площадь.
В ночь с 4 на 5 июля вся атмосфера в Таврическом дворце и на улицах Петрограда вдруг изменилась, как по волшебному мановению. Выйдя в Екатерининский зал в перерыв заседания, который произошел из-за прихода Измайловского и Преображенского полков, мы увидели картину, которая, по словам очевидцев, повторяла сцены первых дней Февральской революции в Петрограде.
Отдельные солдатские части под звуки оркестра располагались в Таврическом дворце, устанавливая по середине зала пирамиды скрещенных винтовок, расставляя караулы во всех концах дворца и устраиваясь на ночлег вдоль стен зала. Оживленные лица этих солдат как в самом Таврическом дворце, так и на прилегающих к нему улицах не имели ничего общего с сумрачно настороженными лицами большевистских манифестантов, которые окружали дворец в течение дня. Лица эти были радостно оживленные, так как солдаты знали о сочувствии населения тому делу, для выполнения которого они вышли на улицу. Свинцовая атмосфера двух предыдущих дней сменилась радостной атмосферой победы на оживленных улицах, которые, несмотря на поздний час, заполнялись все новыми толпами народа.
Но вместе с тем на улицах начались самочинные действия, самовольные расправы с оставшимися еще на улицах отдельными группами большевистских манифестантов. Пошли слухи о готовящихся нападениях на большевистские центры на Выборгской и Петроградской стороне. Одна группа солдат в эту же ночь по собственной инициативе ворвалась в здание большевистской «Правды», арестовала находившихся там лиц и разгромила помещение. Лица, подозреваемые в принадлежности к большевистской партии, арестовывались на улицах, избивались и отводились в штаб. Беспрерывные телефонные звонки в Таврический дворец, в штаб и другие правительственные центры сообщали о самочинных арестах и нападениях. И впервые после Февраля контрреволюционные элементы подняли голову. Стали слышаться антисемитские речи. Появились реакционные листовки, в которых ответственность за действия большевиков возлагалась на всю демократию.
Росту возмущения населения особенно послужил опубликованный 5 июля в «Живом слове» документ о связи Ленина с германским генеральным штабом. Весть об этом быстро облетела город, и озлобленные против большевиков массы увидели в ней естественное объяснение поведения Ленина и его последователей.
7. Большевики и «немецкие деньги»
4 июля к вечеру кн. Львов позвонил мне по телефону и попросил спешно прийти на заседание правительства в здании штаба. Я был в это время очень занят, так как скоро должно было открыться соединенное заседание Исполнительных Комитетов, на котором я выступал с докладом. Но Львов сказал, что дело чрезвычайно важное и неотложное, и я решил поехать на короткое время.
Явившись на заседание правительства, я застал там кн. Львова, Терещенко, Некрасова и Годнева. Львов с большим волнением сообщил мне, что Переверзев передал шлиссельбуржцу Панкратову и втородумцу Алексинскому сенсационное сообщение о связи Ленина с германским штабом – для опубликования в газетах.
Оказалось, четыре члена правительства – Керенский, Некрасов, Терещенко и кн. Львов – уже давно вели расследование о связи большевистской партии с немецким правительством. Некрасов, Терещенко и Керенский считали, что это расследование могло дать убедительные доказательства для установления связи Ленина с Германией. Но то, что у них уже было на руках, не представляло еще достаточно веской и убедительной улики. Поэтому ни Терещенко, ни Некрасов не желали преждевременно опубликовывать добытые ими данные, дабы не помешать успешному расследованию дела. Оба они теперь решительно протестовали против передачи этих сведений в газеты, ибо как раз в это время, по их сведениям, должен был приехать в Россию посланец германского штаба, везущий документы, устанавливающие связь Ленина с немцами, и опубликование раньше времени имеющихся данных отпугнет посланца, и весь план раскрытия факта сношений Ленина с немцами рухнет. Только что, перед моим приходом, Терещенко и Heкрасов, поддержанные кн. Львовым, имели по этому поводу бурное объяснение с Переверзевым, который покинул заседание, заявив, что он подает в отставку. При этом кн. Львов показал мне копию документа, переданного Переверзевым для опубликования в газетах, который гласил:
«При письме от 16 мая 1917 г. за № 3719 начальник штаба верховного главнокомандующего препроводил военному министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику разведывательного отделения штаба верховного главнокомандующего, устанавливается следующее:
Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл, на фронт 6-й армии, для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры германского генерального штаба Шидицкий и Люберс ему сообщили, что такого рода агитацию ведет в России агент германского генерального штаба и председатель украинской секции Союза освобождения Украины А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подорванию доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на агитацию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц.
Согласно только что поступившим сведениям, такими доверенными лицами являются: в Стокгольме – большевик Яков Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус (доктор Гельфант), в Петрограде – большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский, родственница Ганецкого – Суменсон, занимающиеся совместно с Ганецким спекуляцией, и другие. Козловский является главным получателем немецких денег, переводимых из Берлина через „Дисконто-Гезельшафт“ на Стокгольм в „Виа-банк“, а отсюда на Сибирский банк в Петроград, где в настоящее время на его текущем счету имеется свыше 2000000 руб.
Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами».
Меня этот документ с самого начала поразил своим поверхностным и несерьезным характером. Такое важное обвинение, предъявленное лидеру большой политической партии, как предательство родины и служение правительству воюющей с Россией страны, имело своим основанием голословное заявление какого-то неизвестного прапорщика, который, по собственному признанию, был выпущен из плена германскими властями и переброшен на русский фронт для исполнения порученной ему германской агентурой работы.
Львов мне сказал, что по соглашению с Терещенко и Некрасовым он хочет просить редакции всех газет не печатать этого сообщения, так как иначе это повредит делу расследования, и он спросил меня, согласен ли я с этим. Я ответил, что вполне согласен, и не только потому, что это оглашение повредит делу раскрытия сношений Ленина с германским штабом, а потому, что считаю документ этот явно вздорным и опубликование его, по-моему, принесет в конце концов больше вреда правительству, чем большевикам. Терещенко и Некрасов стали убеждать меня в том, что я недооцениваю значение сообщения Ермоленко, которое дало им возможность проследить пути, по которым Ленин ведет сношения с германским штабом, и подготовить арест на границе Финляндии посредника, везущего документы, бесспорно устанавливающие роль Ленина как агента германского штаба. Я им ответил, что, впервые узнав об этом деле, я не имею в настоящий момент возможности входить в его подробное обсуждение, но что, во всяком случае, мне кажется совершенно невероятным, чтобы германский агент, едущий в Россию для сношений с Лениным, вез с собой документы, устанавливающие роль Ленина как агента германского штаба. Кн. Львов тем временем дал знать редакциям газет, что правительство просит их не печатать полученного ими сообщения от Панкратова и Алексинского.
Вернувшись в Таврический дворец, я сообщил Чхеидзе о моем разговоре с членами правительства. Чхеидзе со своей стороны рассказал мне, что за это время к нему явился очень взволнованный Сталин, сказавший ему, что ЦК большевистской партии получил из «Новой жизни» документ, присланный редакции этой газеты Панкратовым и Алексинским. От имени ЦК Сталин просил Чхеидзе, чтобы он от своего имени, как председатель Совета, и от имени Церетели, как члена правительства, обратился ко всем газетам с просьбой не опубликовывать этот документ. Чхеидзе спросил меня, согласен ли я на это, и, когда я ему ответил утвердительно, сейчас же передал по телефону эту просьбу.
Все газеты согласились не печатать этот документ, за исключением маленькой черносотенной газетки «Живое слово», которая его на следующий день, 5 июля, опубликовала. А так как после этого дальнейшее воздержание от публикации этого документа теряло всякий смысл, то он был затем напечатан и в других газетах.
Разоблачения Переверзева, переданные им для опубликования Панкратову и Алексинскому, были встречены с большим одобрением в правой печати. Говорили и писали, что Переверзеву до смерти надоело терпимое отношение к большевикам, проявляемое советской демократией и коалиционным правительством, и что поэтому он решил нанести большевикам сокрушительный удар, не останавливаясь перед разрывом с партией с.-р., которую он представлял в правительстве.
Такое объяснение действий Переверзева совершенно неверно. Переверзев, который никогда не входил в организацию партии с.-р., а только сочувствовал ей, очень ценил то доверие, которое эта партия ему оказала, избрав его своим представителем в правительстве. Он искренне желал работать в тесном контакте с центральными органами революционной демократии и проводить в жизнь ее политику. Но он никогда раньше не участвовал в политической работе и имел очень смутное представление о действительных настроениях советского большинства. К тому же он был человек очень импульсивный и потому в целом ряде его шагов в качестве министра у него получались перебои и он отклонялся от линии поведения советской демократии то вправо, то влево.
Я уже указывал в предыдущей главе, что во время инцидентов, вызванных его решением выселить анархистов с дачи Дурново, он, явившись впервые на заседание Всероссийского съезда Советов, не разобрался в том, что принятая съездом резолюция одобряла его решение и поддерживала это решение своим авторитетом.
Совершенно неожиданно для съезда, когда представитель левой оппозиции Луначарский, с явной целью саботажа только что принятого решения съезда, внес предложение о назначении комиссии для расследований действий Переверзева в этом деле, он заявил, что охотно принимает предложение о назначении комиссии, что фактически привело к отсрочке выселения анархистов со всеми печальными последствиями этой отсрочки. Ему показалось, что как представитель Советов в правительстве он проявляет максимум уважения к съезду Советов, соглашаясь на контроль своих действий высшим органом этих Советов. Когда же в дальнейшем оставленные на даче Дурново анархисты произвели налет на тюрьму и освободили своих товарищей, закоренелых уголовных преступников, Переверзев опять, прежде чем решиться действовать, обратился в Исполнительный Комитет Петроградского Совета с сообщением, что он решил немедленно арестовать участников этого налета, и запрашивал Исп. Комитет, не будет ли последний возражать против такого его решения. От имени Исп. К-та с ним по этому поводу объяснялся по телефону Гоц, который сказал ему, что в таких вопросах, которые входят в естественные функции исполнительной власти, министры действуют самостоятельно, не испрашивая на то санкций Исп. К-та советских организаций. Тогда Переверзев ударился в противоположную крайность и не только отдал приказ об аресте анархистов, но и сам лично отправился на дачу Дурново вместе с воинским отрядом, посланным туда для приведения в исполнение приказа об аресте. При этом он при возникшей перестрелке проявил большое личное мужество, но и в Совете, и в правительстве это личное участие министра в свалке вызвало сильное недовольство.
Так же импульсивно действовал он и в вопросе о прекращении циркулярным порядком сделок по купле-продаже земли. Этот циркуляр вызвал полное одобрение советской демократии как было мною уже отмечено в главе, где я писал о переходных земельных реформах. Но когда кн. Львов и кадетские министры стали убеждать его отменить этот циркуляр, он, не подумавши о последствиях, дал в газеты сообщение, что он отменяет этот циркуляр; потом, под давлением представителей крестьянского съезда, разъяснил, что циркуляр остается в силе; потом, в конце июня, вновь отменил свой циркуляр.
Теперь, возмущенный вызванным большевистскими демонстрациями кровопролитием на улицах столицы, Переверзев под влиянием беседы с начальником контрразведки штаба Петроградского военного округа Никитиным, сообщившим ему показания прапорщика Ермоленко о связи Ленина и его ближайших товарищей с германским штабом, принял решение немедленно опубликовать эти данные, чтобы, как он объяснял на другой день в печати, «поднять ярость солдат против изменников родины и революции». А когда он увидел, что этот его необдуманный поступок вызвал недовольство как в правительстве, так и в центральных органах Советов, он подал в отставку.
Вопрос о связи большевистского движения с немецким генеральным штабом принимал в момент ликвидации июльского восстания особенно актуальный характер. То обстоятельство, что выступление большевиков наносило удар всякому порядку в стране в момент, когда на фронте происходили кровопролитные бои и решалась судьба страны, подтверждало подозрения не только правых кругов, но и очень широких солдатских масс на фронте и в тылу, что большевики сознательно стремятся к поражению и выполняют задачу, продиктованную им внешним врагом.
В какой мере эти подозрения могли оказаться верными? Мы часто в своей среде обсуждали этот вопрос. Ни у кого из нас не было сомнения, что факт широкого распространения в стране убеждения о связи большевиков с немецким генеральным штабом требовал публичного расследования этого дела и передачи его в руки судебных властей. Мы считали, что это расследование несомненно установит тот факт, что германское правительство, имевшее во время войны широкую агентуру в России, где происшедшая революция и отсутствие хорошо организованной власти облегчали врагу возможность развития работы его многочисленной агентуры, использует большевистское движение в своих целях. В нашей прессе и в наших выступлениях мы не раз подчеркивали это обстоятельство. Но для огромного большинства из нас было несомненно, что действия Ленина и его сторонников были бы совершенно такими же и в том случае, если бы к этому движению не присосались темные элементы, выполнявшие задания германского штаба. Ибо тезисы, формулированные Лениным с первых дней войны: о превращении внешней войны в войну гражданскую, о пораженчестве, об обязанности всех социалистов в воюющих странах дезорганизовать военную машину правительства – все эти идеи вытекали из идеологии и бунтарской политики большевиков предшествовавшего мировому конфликту периода.
Аморализм Ленина, его готовность прибегнуть к любым средствам для осуществления своих целей имели все же некоторые границы, которых ни Ленин, ни его идейные единомышленники переступить не могли. Когда Ленин и его группа, например, решили воспользоваться услугами германского правительства, чтобы в пломбированном вагоне вернуться в Россию, они прекрасно знали, что это их решение будет шокировать моральное чувство очень большой части демократии, что, однако, не остановило их от предпринятого шага. Но при переговорах об условиях этой поездки с германским правительством Ленин и его сторонники приняли все меры к тому, чтобы эти переговоры носили открытый характер. И одной из причин обострения их отношений с Робертом Гриммом было то, что этот последний считал возможным заключить с германскими властями соглашение, не предназначенное для огласки.
Открытый характер действий Ленина и его сторонников в этом вопросе объяснялся тем, что они знали, что среди российских большевиков и родственных им групп европейских странах всякое политическое сотрудничество и соглашение с империалистическим германским правительством дискредитирует то дело, за которое они боролись. Ненависть их к германскому правительству была так же глубока и искренна, как и их ненависть к российским и западноевропейским империалистическим кругам. Чтобы воспользоваться услугами германского правительства для проезда в революционную Россию, Ленин не имел никакой надобности принимать на себя обязательство сотрудничества с германским штабом. Он хорошо знал мотивы, диктовавшие германскому штабу действия, направленные к облегчению возвращения в Россию эмигрантов-пораженцев, работа которых, по мнению этого штаба, могла только дезорганизовать военные силы России. И он открыто использовал расчеты внешнего врага, считая и заявляя, что более верными покажутся его собственные расчеты, согласно которым большевистская организация в России послужит стимулом аналогичной революции в самой Германии и в других воюющих странах и приведет к поражению в этих странах установленного порядка и к социальной революции.
Оказав содействие возвращению в Россию пораженцев, германское правительство, несомненно, и в дальнейшем старалось содействовать успеху пораженческой работы в России, направляя косвенными путями значительные суммы денег в распоряжение большевистской партии. Но оно хорошо знало, что максимальных результатов эти затраты могут достигнуть только в том случае, если снабжение материальными средствами пораженческого движения не будет установлено русскими властями и не станет известным русскому общественному мнению. Германское правительство хорошо знало и то, что руководители пораженческого движения никогда не могли бы пойти на соглашение с ним, ибо это безнадежно скомпрометировало бы это движение в глазах тех кругов, которые составляли основу этого движения. Поэтому, чтобы достигнуть своей цели, германское правительство прибегло к содействию посредников, связь которых с германским правительством была наименее вероятна.
До сих пор точно не установлено, какие именно лица и организации служили этим посредствующим звеном. Очень правдоподобно было утверждение Некрасова и Терещенко, руководивших тайным расследованием, что ближайшими к большевистской партии посредниками были близко стоящие к большевикам члены польской большевистской партии Ганецкий и Козловский, которые одновременно с политической деятельностью в России, несомненно, вели и коммерческие спекулятивные дела, получая через Стокгольм под видом коммерческих сделок довольно значительные суммы. Но даже если деньги из темных источников шли в большевистскую партию через этих лиц, трудно предположить, чтобы и эти лица были непосредственно связаны с германской правительственной агентурой. Гораздо вероятнее, что до своего дохождения к большевистской партии немецкие деньги проходили через несколько последовательных инстанций, как это и предполагали Терещенко и Некрасов. По мнению этих последних, в прямой связи с германским генеральным штабом был известный германский социалист Парвус, поддерживавший с самого начала войны тесную связь с германскими правительственными кругами и наживший очень большое состояние на военных спекуляциях. От Парвуса деньги могли идти по скандинавскому каналу к левым социалистическим группам, связанным с русским большевистским течением через посредников, не посвященных в секрет назначения этих денег, а от левых, скандинавских фракций – к Ганецкому и Козловскому. Возможно, впрочем, что и лица, и организации, служившие посредниками, были и другие. Но есть все основания думать, что именно по таким косвенным каналам направлялись деньги в распоряжение большевистской партии.
Для разоблачения большевиков в деле получения германских денег больше всего сделал известный немецкий социал-демократ Эдуард Бернштейн, который вскоре после окончания мировой войны опубликовал следующие данные:
«Ленин и его товарищи действительно получили от императорской Германии огромные суммы. Я узнал об этом уже в конце декабря 1917 года. Не узнал я лишь, как велика была эта сумма и кто был или были посредники. Теперь я узнал из весьма серьезных источников, что речь идет о почти невероятных суммах, во всяком случае – свыше 50 миллионов золотых марок, – иными словами, о столь крупных суммах, что у Ленина и его товарищей не могло остаться места для сомнений, из каких источников они притекали.
Я, конечно, знаю, какое большое значение с точки зрения успешной военной политики Тройственного союза придавалось финансированию большевистской акции. Тот самый военный, который первый сообщил мне об этом деле, передал мне также слова, сказанные ему видным членом парламента одной из союзных (с Германией) стран, где ему приходилось бывать по своему служебному положению, что это финансирование – „мастерский ход Германии“. И в самом деле, если все обернулось иначе, то этого никак нельзя поставить в счет Ленину и его товарищам. Одним из последствий их действий в этой области был Брест-Литовск, и презрительно-высокомерное поведение там представителей германского военного командования, вероятно, еще не изгладилось из памяти Троцкого и Радека. Ведший с ними переговоры генерал Гофман, у которого они были в руках в двояком смысле, давал это им сильно чувствовать.
Для международной социал-демократии важно с точки зрения политической морали рабочих партий прежде всего выяснить это темное дело. Если верна моя информация, Ленин на обвинения, выдвинутые в свое время против него Антантой, будто бы ответил, что никому нет дела до того, откуда он брал деньги. Совершенно неважно, какие цели преследовали деньгодаватели, – он, Ленин, прибывавшие к нему деньги употребил на социальную революцию, и этого достаточно. Что Ленин именно так поступил – спорить не приходится. Но одно это не решает дела. На подобном основании может быть оправдана и самая низкопробная политическая авантюра» (Vorwerts. 14. I. 1921).
Моральная безупречность Бернштейна, основательное знание им психологии как германских правых кругов, так и большевиков – всем известны, и правильность выдвинутого им тезиса, который вполне совпадает со взглядами, которые господствовали по этому вопросу в России во всех кругах антибольшевистской демократии, от левых интернационалистов до представителей большинства революционной демократии, не подлежит, с моей точки зрения, никакому сомнению.
Ленин и его сторонники не могли, конечно, не подозревать, что деньги, приливавшие в их кассу в таких размерах, не могли быть деньгами от сборов среди тех небольших рабочих групп, которые в Германии или в других европейских странах сочувствовали большевистскому движению в России. Но они не считали нужным доискаться источников этих денег и отказываться от них на том основании, что источники эти могут оказаться весьма далекими от социалистического движения. В этих условиях если даже допустить, что расследование о связи большевиков с Германией и могло привести к установлению факта, что германское правительство косвенными путями содействует снабжению большевистской партии деньгами, то это далеко не было бы равносильно подтверждению обвинения, согласно которому Ленин и его сотрудники являются агентами германского правительства. Единственное, что в этих условиях могло быть установлено, – это то, что Ленин и его сторонники не брезгают пользоваться в своих целях деньгами, идущими из темных источников.
С другой стороны, возможность установить судебным порядком даже этот последний факт была чрезвычайно маловероятна. И поэтому мы все скептически относились к затеянной кампании, направленной к тому, чтобы доказать судебным порядком связь большевистского движения с германским генеральным штабом. Никто из нас по совести не мог поддержать обвинение Ленина в том, что он является агентом Германии. И об этом мы заявляли открыто. Но раз такое обвинение было распространено в широких общественных кругах, необходимо было путем судебного расследования, доведенного до конца, выяснить его основательность. Поэтому Центральный Исполнительный Комитет избрал комиссию, которой он поручил начать расследование и содействовать по мере сил предпринятому правительством расследованию дела.
Но самое главное, с нашей точки зрения, заключалось не в этом расследовании, а в расследовании другого вопроса, где вина руководителей большевистской партии была совершенно несомненна, – в расследовании о мятеже, организованном в столице в момент наступления русской армии на фронте, – мятеже, являвшемся несомненным предательством родины и революции. Такова была точка зрения министров-социалистов в правительстве, и эта точка зрения поддерживалась большинством внутри центральных органов советской демократии.
Проявления возмущения, вызванные в антибольшевистских массах опубликованным сообщением, приняли опасный для большевиков характер. Ленин и его сторонники печатали опровержения этих обвинений и не стеснялись ссылаться на то, что Чхеидзе и Церетели были против опубликования этого обвинения. Это, конечно, не помешало им потом, когда возбуждение против них улеглось, обвинить руководителей центральных органов, в том числе и меня, и Чхеидзе, в том, что мы сфабриковали против них неправдоподобные данные об их предательстве. Одновременно большевики обратились в ЦИК Советов с просьбой учредить комиссию для расследования выдвинутого против Ленина и его последователей обвинения в сношениях с германским генеральным штабом.
Помню взволнованный вид Зиновьева, которому ЦК большевиков поручил просить ЦИК выступить в их защиту. Увидевши меня в кулуарах Таврического дворца, он бросился ко мне с восклицанием: «Товарищ Церетели, вы благородный противник, защитите нас от клеветы».
Мы, конечно, считали своей обязанностью не допустить, чтобы борьба против большевиков выродилась в борьбу против «германских агентов», – обвинение, которое могло оказаться правильным по отношению к некоторым подозрительным личностям, но которое по отношению к партии в целом было простой клеветой. Расследование, установленное параллельно с судебным следствием, было, действительно, лучшим средством внести в этом пункте успокоение и дать возможность обвиняемым оправдаться. Исп. К-т поэтому принял и опубликовал следующее решение:
«В связи с распространившимися по городу и проникшими в печать обвинениями Н. Ленина и других политических деятелей в получении денег из темного немецкого источника И. К-т доводит до всеобщего сведения, что им, по просьбе представителей большевистской фракции, образована комиссия для расследования дела. Ввиду этого до окончания работ комиссии И. К-т предлагает воздержаться от распространения позорящих обвинений и от выражения своего отношения к ним и считает всякого рода выступления по этому поводу недопустимыми» (Известия. 1917. 6 июля).
Но большевики в своих обращениях к нам шли еще дальше: они хотели также добиться нашего содействия, чтобы снять с себя всякую ответственность за события 3–4 июля. Но тут они ошибались. Как ни неопытно было советское большинство в борьбе против «левой опасности», оно тем не менее не могло считать невиновными тех, кто только что залили кровью улицы столицы для свержения режима демократии.
<< Назад Вперёд>>
