Одной из первых забот, встретивших Ермолова на Кавказе, была забота о том, чтобы изыскать какие-либо средства воспрепятствовать грузинскому царевичу Александру, бывшему тогда в Дагестане, вносить вечные смуты в Грузию и в смежные с нею земли. Задача, уже сама по себе представлявшая многие затруднения, усложнялась предыдущей системой русских отношений к царевичу, приведшей к результатам как раз противоположным тем, которые были желательны.
После грузинского возмущения 1812 года царевич, загнанный рядом неудач в Хевсурию, а оттуда блестящим походом генерала Симановича выбитый в Дагестан, некоторое время жил тревожной жизнью бесприютного скитальца и раз был даже ограблен одним из дагестанских народов, отнявшим у него трех русских пленных, лошадей и все вещи. Но значение его и в Дагестане постепенно росло, и в 1816 году он является уже значительным лицом, обнаруживающим веское влияние на умы народов Дагестана. Этим он был обязан, с одной стороны, стремлению персидского двора сделать его орудием своих целей по отношению к России, а с другой – ряду ошибочных в политическом смысле действий по отношению к нему русских властей. Ввиду растущего влияния царевича предшественник Ермолова, Ртищев, мог опасаться, что царственный авантюрист снова может явиться с лезгинской силой в отечестве своем и встретить там приверженцев среди дворянства, еще склонного ко всяким смутам, еще колеблемого сомнениями насчет будущих судеб родины. И снова на глазах у всех лезгины обогащались бы добычей, толпами отгоняли пленных и продавали их в рабство, а ослепленные приверженцы старых порядков, не замечая разорения родины, стремились бы возвратить царевичу невозвратимо утраченный престол.
Чтобы предотвратить междоусобия в Грузии, и Ртищев, и вообще предместники Ермолова старались склонить царевича примириться с русской властью в его наследственном царстве, обещая ему всевозможные милости русского государя. Но чем больше они ухаживали за царевичем, этим самым фактом они тем значительнее придавали ему роль: он мог открыто и показательно похвастать перед персидским двором, как важен он в глазах русских. По словам Ермолова, об одном только маркизе Паулуччи можно сказать, что он не делал царевичу никаких предложений. Перед самым приездом Ермолова на Кавказ с царевичем велись переговоры при посредстве известного армянина Ивана Карганова, и шли, казалось, настолько успешно, что генерал Дельпоццо, командовавший тогда Кавказской линией, отправил к нему богатые дары и был так уверен в его согласии выехать из гор на линию, что готовил ему в Кизляре пышную встречу. Царевич, конечно, не ехал и старался только выманить как можно больше денег.
Теперь Ермолову предстояли действия в двух направлениях, которые он тотчас же и наметил. Ряд действий его имел, во-первых, целью показать и персидскому правительству, и народам Дагестана и Грузии, что он не придает ровно никакого важного значения царевичу; с другой стороны, он принял все меры к тому, чтобы, если то будет возможно, захватить его в свои руки и тем сразу покончить весь вопрос.
Прежде всего Ермолов, еще проездом через Кавказскую линию в Тифлис, приказал Дельпоццо прекратить с царевичем сношения. Царевич всего менее ожидал подобной невзгоды. “Иссякли вдруг новые источники его доходов,– говорит Ермолов,– и он во гневе своем прислал ко мне письмо, упрекая за происки лишить его жизни. Я ответил ему, что человек, знаменитый, как он (царевич), развратной жизнью, подлостью и трусостью, опасен быть не может и что я ни гроша не дам ни за жизнь, ни за смерть подобного подлеца. Письмо это было одно, которым он, конечно, не похвастался персидскому правительству”.
В то же время, перед отъездом в Персию, Ермолов предъявил к анцуховцам, у которых тогда скрывался царевич, следующее категоричное и безусловное требование: “Итак, анцуховцы, я теперь требую и повелеваю вам в течение трех недель непременно выдать мне царевича Александра как явного изменника против России. Если же вы сего не исполните, то...” – и Ермолов угрожал им напустить на них джарцев и белоканцев. В этом требовании сказалась, между прочим, забота Ермолова поскорее захватить царевича в свои руки, так как ему было известно от анцуховских старшин, что приглашение царевича к побегу в Персию шло от самого Аббас-Мирзы и что “от сего шахского сына выслано ему и денежное пособие”, о чем Ермолов уведомил тогда же и министра иностранных дел графа Нессельроде.
Анцуховцы, впрочем, царевича не выдали, но, чтобы смягчить гнев Ермолова, они объясняли впоследствии свой поступок тем, что “приняли к себе царевича не с вредными какими-либо намерениями, а как гостя, коему, по их обычаю, не могли отказать в гостеприимстве, и были уверены, что он выехал от них в Кизляр”,– обстоятельства, давшие и Ермолову благовидный предлог освободиться от исполнения данной анцуховцам угрозы. Так или иначе, но царевич должен был оставить Анцух. В ночь на тринадцатое июня 1817 года он бежал в селение Гукхали, а оттуда – в вольное общество. Каралал, с намерением пробраться в Персию в армянском платье под видом торгующего купца, а иногда и простого крестьянина.
В Каралале царевичу грозила опасность выдачи. Нужно сказать, что еще в то время, когда, летом 1813 года, беглый царевич переходил из Митхо в Дичих, из Дичиха – к вершинам Шаро и так далее, аварский хан, как было дано знать царевичу из Хунзаха, вел переговоры с русскими о выдаче его за шесть тысяч рублей серебром. Теперь эта попытка была возобновлена. Аварская ханша писала Дельпоццо следующее: “... царевич говорит, что “буду в России” – это только мягкие слова его для того, чтобы провести; но человек, имеющий рассудок, этим словам не поверит. Если вы отъезда его не желаете, то приезжайте скорее сюда не теряя минуты и привозите с собою денег”. Чтобы обольстить каралальцев, необходимо было десять тысяч рублей, и Дельпоццо уверяли, что “блеск серебра и золота может убедить наверное тот народ изменить царевичу”.
Но принимаемые меры не привели, однако, ни к чему. Год спустя царевич успел пробраться в Персию, чему, впрочем, помогла невероятная оплошность русских пограничных кордонов.
Дело было так.
В июле 1818 года стало известным, что царевич нанял за тысячу рублей в проводники известного лезгинского белада, вожака хищнических партий, Hyp-Магомета. Еще было у всех в памяти, что в 1812 году царевич проехал из Ахалцыха в Кахетию, переправившись через Куру недалеко от Мцхета, в Демурчасалах; знали также, что Нургмагомет разбойничал по большей части со стороны Картли и нередко пробирался в Ахалцых через места, лежавшие между Тионетами и Эрцо, и что, следовательно, ему всего удобнее было избрать именно эти дороги как наиболее известные. Таким образом путь бегства царевича был угадан, и всем сторожевым постам, лежащим на этом пути, предписано было принять соответствующие меры.
Но все предосторожности и предписания помогли очень мало, и именно потому, что царевич на этот раз повел все дело побега с необыкновенной смелостью. Переправясь через Куру, действительно, в Демурчасалах, шестнадцатого августа, он отпустил лезгин и с одной свитой, состоявшей из двенадцати человек грузин, поехал большой дорогой прямо через казачьи посты, на которых нередко останавливался и даже разговаривал с казаками. Это были донские казаки полка войскового старшины Табунщикова, занимавшего тогда кордонную линию по всей турецкой границе. Ни одному казаку не пришло на мысль, что это царевич, хотя и нетрудно было догадаться о том по запыленным костюмам всадников, видимо, ехавших издалека, и по дорожным вьюкам, сопровождавшим их. Через десять дней, двадцать шестого августа, царевич уже был на Хуссейн-ханском посту, последнем к стороне турецкой границы, верстах в семи от полковой штаб-квартиры. Табунщиков накануне получил приказание обратить особенное внимание именно на этот пост и стеречь царевича, уже выехавшего из места своего пребывания с двенадцатью вооруженными всадниками. И тем не менее царевич переправился через пограничную речку в виду постового начальника, который даже разговаривал с некоторыми людьми из его свиты. Оплошность была так велика, что царевич, как оказалось впоследствии, среди белого дня проехал через самую штаб-квартиру полка, между домом, где жил сам Табунщиков, и его огородами, на глазах казаков, смотревших на него и забавлявшихся песнями. О его проезде узнали только на следующий день из слов принадлежавшего к свите царевича, князя Агата-Швили, который, неосторожно замешкавшись где-то в Картли, проезжал позже и был схвачен казаками почти у самой границы. “Жаль мне,– писал Ермолов,– что оплошность донских казаков уничтожила все меры благоразумной осторожности, принятые начальством”. Однако же он оставил виновных без всякого взыскания, желая тем показать грузинам полнейшее равнодушие к судьбе царевича.
Царевич был уже в турецких землях, в Хертвисе. Но к захвату его, хотя бы и в турецких владениях, была сделана новая попытка. Предприимчивый полковник Ладинский предполагал составить сильный конный отряд из татар и казаков, поддержанный частью пехоты, посаженной на лошадей, и захватить царевича при переезде его из Турции в Персию. Храбрый и распорядительный майор Белецкий брался командовать партией. “Не надобно затрудняться,– писал по этому поводу Ермолов управляющему Грузией генералу Вельяминову,– ежели схватят его (царевича) на землях турецких. Необходимо соблюсти только, чтобы употреблены были одни татары без наших войск; майор Белецкий может начальствовать ими только переменив одежду. Царевича щадить и лишить его жизни только в случае крайности. Если удастся предприятие, то царевича живого или мертвого поставить в Тифлис, чтобы впоследствии неблагонамеренные люди не могли разгласить, что он жив, и волновать этим легковерных грузин”. Предполагалось даже, что погребение царевича в Тифлисе с некоторой почестью отнимет поводы ко всяким вымыслам. “Ободрите татар,– писал при этом Ермолов Вельяминову,– которые нам служат с большой пользой, нежели донские казаки, а за сими последними учредите строжайшее наблюдение, ибо лучше не иметь их, нежели терпеть бесчестную их службу”.
Сообразно с приказанием Ермолова и Вельяминов писал Ладинскому: “Жизнь царевича старайтесь сохранить, но с персиянами, которые будут в свите его, не затрудняйтесь; если не уйдут они и не сдадутся, то их истребите, ибо сие не только не будет нарушением трактата с нашей стороны, а напротив, оно будет нарушением доброй приязни со стороны самих персиян”. Позднее распоряжение об отправке царевича в Тифлис было отменено, и приказано провезти его через Ананур прямо в Моздок.
Но с одними татарами, как предполагал Ермолов, действовать, однако, оказалось крайне рискованным, так как слух о сборе их неминуемо дошел бы до царевича и послужил бы ему предостережением. Тем не менее Ладинский принялся под рукой собирать охотников, а между тем послал в Хертвис одного из местных татар, некоего Али-бека, чтобы узнать, кто будет сопутствовать царевичу. Было дознано, что царевич поедет под прикрытием персидского конвоя в сто пятьдесят человек и в сопровождении трех братьев, известных в крае разбойников,– Джелиля, Халиля и Ахмеда. Али-бек уговорил их повидаться с Ладинским, и в то время как старший брат остался при царевиче, двое младших ночью были у Ладинского и дали клятву повести царевича по такой дороге, где бы русским удобно было сделать засаду и напасть нечаянно. Условленно было, что они дадут знать за три дня до выезда царевича из Хертвиса и что при нападении русских они убьют под царевичем лошадь, схватят его и передадут русскому отряду. Братьям обещано было за то тысяча червонцев и пожизненные пенсионы, “ибо,– по мнению Ермолова,– лучше дать награды тем, кто истребит изменника, двадцать лет проливающего кровь христиан, чем дать пенсион самому изменнику”.
Но все эти надежды и приготовления рушились сами собою. Турки задержали царевича в Хертвисе помимо его воли, и он переправился в Персию лишь в январе 1819 года.
В Персии его встретили приветливо, рассчитывая, что он по-прежнему будет играть беспокойную роль по отношению к России. И с этой целью, по настоянию Аббас-Мирзы, ему отведена была во владение лежащая на самой Карабагской границе богатая область Даралагези, населенная по большей части вышедшими прежде из Карабага жителями. Ему отпущены были даже деньги на устроение крепости на русской границе. Надеялись, что он, имея в Грузии еще связи, сумеет производить возмущения в ней и Дагестане и даже привлечет в свои владения жителей из татарских дистанций. Заботы Аббас-Мирзы о царевиче шли так далеко, что он намеревался даже женить его, “дабы имел он детей мужского пола”...
Но политическая роль царевича, несмотря на все ухищрения Персии, быть может, благодаря именно твердости и политическому такту Ермолова, была окончена. Во время персидской войны 1826 года имя его уже не производит на народ никакого обаяния – он просто был позабыт. Царевич понял это и, удалившись в Тавриз, дожил свой долгий и мятежный век частным человеком. Он умер в 1844 году на семьдесят третьем году от рождения, и могила его поныне видна в Шах-Абдул-Амазском квартале Тавриза.
<< Назад Вперёд>>
