В Закавказском крае ко временам Ермолова наименее упрочненными за Россией владениями оставались примыкавшие к Грузии с юга и юго-востока татарские ханства. Давно замиренные, они продолжали служить послушным орудием враждебной персидской политики и все еще стояли перед Россией вечной угрозой возмущения. Персия, потерявшая их по Гюлистанскому трактату, естественно искала случая возвратить себе эти богатейшие, некогда принадлежавшие ей провинции, и всеми силами старалась поддерживать в них свое влияние. Ханства, близкие к ней и религией и всем своим общественным азиатским строем, легко подчинялись этому влиянию, да и невозможно было ожидать ничего иного, пока они представляли собою какие-то совершенно автономные, самостоятельные государства, стоявшие к России в отношении только данников.
Лучшие государственные умы давно уже сознавали, что для действительного владычества русских в Закавказье и для объединения этого края в одно органически целое, необходимо было прежде всего уничтожить самостоятельность ханств и обратить их в простые русские провинции. Еще ко временам Екатерины относится замечательнейшая мысль – завоевать сначала именно эти ханства, и потом уже занять Грузию. И если бы эта мысль тогда получила осуществление, Россия избавилась бы от целого ряда войн, которые пришлось ей вести за обладание теми же ханствами, но уже при обстоятельствах гораздо менее благоприятных.
Ермолов понимал, что только одна необходимость вырвала у князя Цицианова трактаты и привилегии, которыми пользовались ханы; но пока трактаты эти существовали – покончить с ними иначе было нельзя, как выжидая благоприятных случаев или прекращения наследственной линии, или измены ханов. И подобные случаи были не раз, но ими никогда не пользовались.
Так измена текинского хана Селима в 1806 году прямо давала повод присоединить к России его богатое владение; главный город был взят тогда приступом, хан бежал в Персию, и в Нухе уже введено было русское управление, но Гудович без всякой необходимости вдруг вызвал на ханство Джафар-Кули-хана хойсского, бежавшего из Персии, и ханская власть снова стала наследственной. Изменил и был убит карабагский хан – и Гудович посадил на ханство его сына, но так как новый хан был бездетен и его здоровье не обещало долгого века, то преемник Гудовича, Ртищев, сам озаботился приисканием ему наследника и вызвал из Персии же племянника его, Джафар-Кули-агу, уже раз изменившего русским и участвовавшего вместе с персиянами в истреблении троицкого батальона под Султан-Будою.
Ермолов, верный своей прямой политической системе, не хотел допустить, чтобы ханы продолжали неудобную для русских интересов игру в союзники, тем более что ханский деспотизм, не принося владениям никакого блага, служил только тормозом для мирного развития их. Самый беглый обзор, сделанный ханствам перед отъездом в Персию, убедил Ермолова окончательно в непригодности ханской власти и поселил в нем желание как можно скорее от нее отделаться. Намерения его в этом смысле были так определенны, что он не допускал ни сомнений, ни колебаний. “Я не испрашиваю на сей предмет повеления,– писал Ермолов государю в феврале 1817 года,– обязанности мои истолкуют попечение Вашего Величества о благе народов, покорствующих высокой державе Вашей. Правила мои – не призывать власти Государя моего там, где она благотворить не может. Необходимость наказания предоставлю я законам. По возвращении из Персии, сообразуясь с обстоятельствами, приступлю к некоторым необходимым преобразованиям”.
По отношению к самим ханам в высшей степени замечателен и оригинален приказ Ермолова по Грузинскому корпусу от семнадцатого февраля 1817 года.
“При обозрении мною границ,– говорится в нем,– владетели ханств Ширванского, Шекинского и Карабагского по обычаю здешних стран предложили мне в дар верховых лошадей, золотые уборы, оружие, шали и прочие вещи. Не хотел я обидеть их, отказав принять подарки, неприличным почитал и воспользоваться ими, а потому, вместо дорогих вещей, согласился принять семь тысяч овец, которых и дарю полкам. Хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, сколько мне приятно стараться о пользе их. Обещаю им и всегда о том заботиться”.
Гордые и надменные ханы были оскорблены и унижены.
По возвращении из Персии Ермолов, зорко следя за всем, что делается в ханствах, выжидал только удобных обстоятельств, чтобы уничтожить их самостоятельность. И первым пало ханство Шекинское.
Нельзя не сказать, впрочем, что сам шекинский хан, своей самовластной жестокостью раздражавший даже терпеливых азиатских подданных, постарался облегчить Ермолову эту задачу. По смерти Джафара, посаженного Гудовичем, звание шекинского хана со всеми его прерогативами, чином генерал-майора, знаками инвеституры и большим денежным содержанием перешло в 1815 году, к единственному сыну его Измаил-хану. Человек еще молодой, но жестокий и кровожадный, презиравший туземное население, он окружил себя хойсскими выходцами и, заручившись расположением лиц, окружавших слабого Ртищева, жестоко расправлялся со своими подданными, а все, что осмеливалось жаловаться на хана, выдавалось ему же головой и давало только повод к новым бесчеловечным пыткам и истязаниям. “С негодованием,– говорил Ермолов,– я должен упомянуть об одном постыдном поступке начальства по отношению к шекинским жителям”.
Трагическое происшествие, о котором так резко отзывается Ермолов, ярко рисует и ханский деспотизм, и недальновидную политику Ртищева. Еще во времена персидского Хаджи-Челеби-хана на шекинской земле стояли три армянские деревни, пользовавшиеся если не избытком, то, по крайней мере, не видевшие нужды у своих домашних очагов. Слух об этом скоро дошел до жадного Челеби-хана, вошедшего и в историю под именем Бездушного, и армянам предложено было выбирать любое: или магометанский закон, или подать с каждого армянина по шестьдесят батманов шелку за право веровать по-своему. К чести армян нужно сказать, что между ними не нашлось никого, кто бы отрекся от веры отцов, и тяжкий налог скоро вконец разорил опальные селения. Прошли многие годы, шекинское ханство уже было под властью христианской России, а несчастные армяне продолжали покупать непосильным налогом право исповедовать Христа. Кто-то надоумил их, наконец, обратиться с жалобой к Ртищеву. Армяне выбрали из среды своей шесть депутатов и отправили их в Тифлис. “Мы христиане,– говорили они главнокомандующему,– мы подданные христианского государя; за что же враги христианства берут с нас штраф за исповедование христианской веры?”... Ртищев не нашел лучшего, как просто сказать им: “Идите в ваши дома и не платите штрафа”. Но едва депутаты вернулись в Нуху, как были подвергнуты Джафаром жестокой казни, а на жителей, за попытку к жалобе, сверх шестидесяти батманов шелку наложен был штраф в две тысячи рублей.
Когда Джафар умер, армяне рассудили, что просьба шести человек не была уважена, как им представлялось, только потому, что их было мало; и теперь уже не одни армяне, но евреи, проживавшие в ханстве, и даже татары отправились в Тифлис в числе трехсот человек; они явились к Ртищеву и просили его не отдавать шекинские земли во владение хойцам, а назначить для управления русского чиновника. “Жалобы их, слезы и отчаяние,– говорит Ермолов, не тронули начальства; их назвали бунтовщиками, многих наказали плетьми, человек двадцать сослали в Сибирь, а остальных выдали головой новому хану, который подверг их бесчеловечным истязаниям, пыткам и казням”.
Не менее характерен и следующий случай ханского самосуда, имевший место уже при преемнике Джафара, Измаиле. Летом 1916 года в деревне Ханабади был убит семилетний мальчик, сын тамошнего муллы; малютке нанесено было несколько ран кинжалом и перерезана шея. Никто не знал, кем было совершено зверское преступление, и лишь несколько женщин сказали, что в этот день через их деревню проехали трое евреев из Карабалдыра. Этого было довольно, чтобы евреев привлекли к ответу. Измаил-хан, явившись сам на судилище, приказал пытать их; несчастных били палками, рвали клещами тело их, выбили им зубы, и потом зубы эти вколачивали им в головы. В беспамятстве и исступлении, терзаемые оговаривали других евреев, которых сейчас же хватали и предавали таким же истязаниям. Еврейские деревни Карабалдыр и Варташены были опустошены, женщины и мальчики изнасилованы. Такова была самостоятельность ханств и их самоуправление.
Едва Ермолов прибыл в край, как был буквально завален жалобами шекинских жителей. “Если бы моря обратились в чернила, деревья в перья, а люди в писарей,– говорилось в одной просьбе,– то еще не могли бы описать тех обид и бесчинств, какие причинили нам хойцы... Когда Джафар со своими подвластными прибыл в Шеки, хойцы были в таком виде, что и дьяволы от них отворачивались: на спинах было по лоскуту рубища, ноги босые, на головах шапки по пятнадцать лет, но как скоро живот их насытился хлебом, они, как хищные волки, напали на жизнь нашу и имущество”...
Ермолов, увидевшись с ханом седьмого декабря 1816 года в его владениях, в селении Мингечаур, обошелся с ним крайне сурово. Он публично, при всем народе, высказал ему осуждение его зверских поступков и приказал, собрав всех несчастных, искалеченных им, разместить их в ханском дворце до тех пор, пока хан не обеспечит семейства их. Приставу майору Пономареву вменено было в обязанность “немедленно восстановить равновесие между ханской властью и народной безопасностью”.
Измаил-хан видел во всех этих распоряжениях только ограничение своей власти и, понимая непрочность своего положения, стал искать поддержки в Персии и у народов Дагестана. Скрываясь от взоров русского пристава, он проводил большую часть времени в диванной, куда допускались лишь самые приближенные лица, через которых и велись все интриги и сношения. В то же время, на всякий случай, он мало-помалу отправлял свои богатства в Персию, куда и сам намеревался бежать при первом удобном случае. Судьба распорядилась иначе. Летом 1819 года, когда Мадатов собирал в дагестанский поход шекинскую конницу, Измаил-хан, вынужденный сопровождать его во время этих поездок, внезапно заболел и в деревне Ниж, после восьмидневной тяжкой болезни, скончался. Некоторое время держался слух, что хан отравлен был ядом, причем одни обвиняли русских, другие втихомолку указывали, как на виновницу смерти, на его родную сестру. Слухи эти не имели никаких оснований. Хан умер от пьянства; в последнее время он пил без просыпу, пил голый ром бутылками – и в результате получил жестокое воспаление кишок, сопровождавшееся конвульсиями и кровавой рвотой. Тело Измаила, по обычаю хойцев, отправлено было в Персию и предано земле в местечке Кербелай.
“Жалел бы я очень об Измаил-хане,– писал Ермолов к князю Мадатову,– если бы ханство должно было поступить такому же, как он, наследнику, но утешаюсь, что оно не поступит в гнусное управление, и потому остается мне только просить Магомета стараться о спасении души его”.
Прямых наследников после Измаил-хана не было. Мать его, женщина до крайности хитрая, жена его, а также родственники прежнего ханского дома, давно уже скитавшиеся в Персии, принялись интриговать каждый в свою пользу. Но все хлопоты их остались бесплодными. При первом известии о смерти Измаила Ермолов, чтобы предупредить народные волнения, двинул в ханство войска. Сильный батальон пехоты, донской казачий полк и два орудия заняли Нуху, – и прокламация Ермолова возвестила шекинцам, что “отныне на вечные времена уничтожается самое имя ханства, и оное называется Шекинской областью”.
Двадцать девятого августа 1819 года жители приведены были к присяге на подданство русскому императору. Ханские грамоты, печать и знамя были отобраны от семейства покойного хана, а взамен их из Тифлиса отправлены были в Нуху казенная печать, зерцало и царский портрет – принадлежности русского присутственного места. Приближенные к хану хойцы в числе ста тридцати семейств под конвоем были высланы в Персию, но ханская фамилия вся удержана в России и поселена в Елизаветполе с назначением ей приличного содержания. Напрасно карабагский хан домогался, чтобы семейству Измаила позволено было поселиться в Шуше под его попечением. Ему политично заметили, что “когда император принимает кого под свое высокое покровительство, то затем пособие карабагского хана ему будет не нужно”. Так совершилось присоединение Шекинского ханства, не вызвавшее в населении ни малейшего волнения.
Уничтожение ханской власти сразу оказалось полезным для России даже и в чисто экономическом отношении “До сих пор Шекинское ханство,– говорит Ермолов,– при меньшем пространстве и населении, нежели в Ширванском, давало доходу больше и платило казне подать в семь тысяч червонцев, а теперь доходы эти должны будут увеличиться вчетверо”. Ермолов употреблял нередко весьма оригинальные приемы, чтобы увеличить казенный доход, не обременяя в то же время жителей никакими новыми налогами или повинностями. Была, например, в Нухе казенная, прекрасно устроенная баня, оставшаяся после хана. Несмотря на роскошь и удобства ее, баня не приносила однако казне никакого дохода. Секретное расследование показало, что народ обходит ее по суеверному представлению, втайне поддерживаемому стариками и эфендиями, что тяжкий грех мыться в бане, насильно отнятой у хана. Чтобы уничтожить предрассудок, лишавший казну значительных доходов, Ермолов приказал отдать баню в содержание восьми духовным мусульманским особам вместо получаемого ими до того казенного жалованья. Казна, таким образом, сделала значительное сбережение, а муллы позаботились уже сами привлечь в баню народ, чтобы наверстать с лихвою потерянное жалованье.
Но увеличение доходов, о котором говорит Ермолов, являлось результатом только уничтожения ханского самовластия, а не богатства народного. Ханство было совершенно разорено, причиной чего, впрочем, было не одно сумасбродное управление ханов, но и наклонность населения к непомерной расточительности. Вот в каких красках рисует нухинский комендант тогдашний быт шекинских жителей.
“Если не две части населения,– писал он,– то основательно можно сказать, что половина его имеют по две и по три жены, за которых платит огромный калым (мёхри). А так как наличных денег почти никто не имеет, то они занимают их на чудовищные проценты. Но этого мало: женившись большей частью в немолодых летах и не имея другой возможности привязать к себе молодую жену, они стараются делать им все угодное и исполняют их прихоти, покупая разные золотые украшения и парчовые платья, так что жена простого поселянина равняется своим убранством с женой богатейшего человека. Отсюда начало разорения. Не успев выплатить первого займа, он делает новый, а проценты растут на проценты. В результате полная несостоятельность и двойное разорение – как должника, так и заимодавца, лишающегося своего капитала”.
Заботясь о благосостоянии жителей, Ермолов обратил и на этот вопрос серьезное внимание. Он передал его на обсуждение почетнейших шекинских стариков и членов городового суда, и те постановили, чтобы никто, под опасением наказания, не давал поселянину взаймы более десяти монет; самое мёхри ограничено было пятьюдесятью рублями, а поселенцам поставлено в обязанность иметь только одну жену; кто же желал взять другую, тот должен был сперва представить доказательства своей состоятельности.
Несмотря на эти крутые меры, шедшие в разрез с обычаями, установившимися веками, спокойствие в ханстве не нарушалось, а благосостояние его жителей возрастало. Персидское вторжение 1826 года, правда, вновь взволновало все ханство, но то был мимолетный ураган, оставивший на поверхности шекинской земли только печальные следы разрушения, но не затронувший внутренних сил и основ, на которых стояла она. Оно было в то же время и освежающей бурей, разрешивший грозовые элементы в стране. Блестящие победы России убедили население ханства, что не Персии остановить грозную, надвигающуюся с севера силу, вносившую в их благодатную страну новый быт и новые понятия, и оно затихло навеки.
Не прошло и года после падения Шекинского ханства, как безвозвратно решилась участь и соседнего с ним богатого ханства Ширванского.
В то время владел им старый хан Рустафа – угрюмый, подозрительный и надменный. Высокомерие его не имело границ, и после князя Цицианова он не хотел видеться ни с одним из русских главнокомандующих.
К Ермолову, предшествуемому громкой молвой, он выехал, однако же, навстречу, и свидание произошло четвертого декабря 1816 года в селе Зардоба. “Со мною,– иронически говорит Ермолов,– хан поступил снисходительнее и был удивлен, когда я приехал к нему только с пятью человеками свиты, тогда как он сопровождаем был многочисленной конницей. Он однако дал мне заметить, что не каждому должен я вверяться подобным образом и что он точно так же предостерегал князя Цицианова... Хан не рассудил,– прибавляет Ермолов,– какая между князем Цициановым и мною была разница. Тот славными поистине своими делами был им страшен, а я только что приехал и был совершенно им неизвестен”...
Ширванское ханство Ермолов нашел в лучшем порядке, чем остальные; по крайней мере народ не был отягощен поборами и хан исправно вносил в казну восемь тысяч червонцев дани.
Столицей Ширвани в то время был древний исторический город Шемаха, сохранявший свое значение для страны в течение многих веков. Но старый хан не жил ни в ней, ни в Новой Шемахе, построенной уже во времена Надир-шаха, а перенес свою резиденцию на Фит-Даг, в крепкую горную позицию, где мог считать себя гораздо безопаснее, чем на открытых шемахинских равнинах.
Новая резиденция хана, расположившаяся на крутых склонах двух высочайших гор, образующих тесное и дикое ущелье, неприветливо встретила новых переселенцев: дома во время проливных дождей сползали по крутизнам и рушились; горные сырые туманы порождали болезни; воды вблизи не было, а трудные сообщения с деревнями, по скалам и обрывам, безмерно поднимали цену всех жизненных припасов, которых по временам и совсем достать было невозможно. Понятно, что, несмотря ни на какие заботы владельца, город здесь существовать не мог, но крепость стояла грозной и неприступной твердыней.
Но и в этом совином гнезде Мустафа не чувствовал себя спокойным и безопасным. Суровый и надменный, он видел на своем долгом веку столько политических царских династий, что поневоле стал осторожен и подозрителен. Русских он боялся и никогда не доверял им. Правда, после первого свидания с Ермоловым он мог, по-видимому, рассчитывать на долгое и спокойное управление своим богатым и благоустроенным ханством, но фатум тяготел на нем, как на всем азиатском складе жизни тех стран, столкнувшихся с европейской культурой,– и сам же он первый и подготовил свое падение.
Когда политика Ермолова встала перед ним во всей ее определенности, Мустафа понял ясно, что самостоятельность его ханства продержится не долго. Он стал искать сближения с Персией, вмешивался в дела Дагестана, где у него были большие родственные связи, и этим, конечно, только ускорил роковую развязку.
И вот, в то время, когда Ермолов строил Грозную, а генерал Пестель готовился вступить в Каракайтаг и стоял в Кубе, Мустафа вдруг начал также готовиться к военным действиям, собирал войска и приглашал к себе на помощь лезгин. Пристав донес Вельяминову, что хан намеревается бежать и что между ним и Аббас-Мирзою идет по этому поводу деятельная переписка; из Персии, по словам того же донесения, приезжал к хану какой-то чиновник с предложением ста пятидесяти тысяч туманов тому, кто поднимет на русских дагестанские народы; во дворце Мустафы происходило совещание, после которого восемнадцать человек ширванских беков под видом купцов поехали к Сурхаю, а Сурхай, в свою очередь, немедленно послал какие-то сообщения Шейх-Али-хану; наконец, восемьдесят человек горцев, с сыном акушинского кадия, также под видом купцов, гостили у хана две недели, и персидский посол лично объявлял им волю шаха и ожидавшие их награды.
Медлить было опасно, и Вельяминов быстро двинул в Ширванское ханство войска, приказав казакам занять все переправы через Куру, чтобы воспрепятствовать побегу хана в Персию. Но вместе с тем, желая по возможности смягчить резкость принятых мер, он сделал вид, что войска посылаются не против хана, а для его защиты. В свою очередь и Ермолов написал Мустафе угрожающее письмо, в котором под видом дружеских упреков с резкой иронией давал ему почувствовать, что каждый шаг его известен и что за ним следят.
“Вы не уведомили меня,– писал ему Ермолов,– что в ханстве вашем жители вооружаются по вашему приказанию и что вы приглашаете к себе лезгин, о чем вы должны бы были дать мне знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан ответствовать перёд великим государем нашим, если не защищу верных его подданных; а к вам, и как к приятелю, сверх того, я должен прийти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть вашим противником, когда российский император удостаивает вас своего высокого благоволения?
Не желая в ожидании ответа вашего потерять время быть вам полезным, я теперь же дал приказание войскам идти к вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать я буду, и если нужно, то не почту в труд и сам приехать, дабы показать, каков я приятелем и каков буду против врагов наших”.
Нужно, впрочем, сказать, что Мустафа на этот раз имел действительные основания тревожиться. По донесению Мадатова, посланного расследовать дело в Ширвань, Мустафа стал собирать войска в то время, когда Пестель стоял в Кубе, предполагая, что русский отряд направится против его владений, и поводом к этому послужили бестактные действия самого же Пестеля.
Дело в том, что еще во время Дербентского похода, в 1797 году, главнокомандующий граф Зубов возвел в достоинство ширванского хана на место Мустафы бежавшего тогда в Карабаг двоюродного брата его Касима. Но только что русские войска вышли из Дагестана, Мустафа возвратился в Ширвань, снова завладел правлением и с тех пор в течение многих лет оставался совершенно независимым. Но шли годы: Грузия была занята русскими войсками, пало Ганжинское ханство, исчезла самостоятельность Карабага, и удерживать более независимость Ширвани казалось невозможным. Мустафа добровольно принял русское подданство и был утвержден в достоинстве хана.
А между тем, изгнанный им из Ширвани Касим-хан в течение пятнадцати лет скитался в горах Дагестана в суровой бедности. И вот теперь Пестель, придя в Кубу, вызвал его к себе, обласкал и имел с ним какие-то тайные переговоры, поселяя в нем надежду снова сделаться владетелем Ширванского ханства. Слух об этом дошел до Мустафы и, конечно, не мог не встревожить его. В разговоре с приставом он даже прямо сказал: “Зачем генерал имеет сношения с Касимом? Не хочет ли доставить ему ханство, а меня сослать?” И на все убеждения пристава, что слухи эти не имеют основания, он твердил одно: “Увидим, кто тогда выиграет”. Вот это-то обстоятельство и было причиной его воинственных приготовлений.
Ермолов старался успокоить подозрительность хана, но вместе с тем и напоминал ему о долге верноподданного. “Ваша воля,– писал он ему,– верить или нет искренности моего совета, но если вы будете упорствовать в преступных намерениях, то, сколько ни прискорбно мне как доброму вашему приятелю, я скоро вразумлю вас, что я не забыл моих обязанностей к великому моему государю”.
А тут, как нарочно, пало Шекинское ханство, и Мустафа уже стал в явно враждебные отношения к русским. “Я давно знал, что так будет!” – повторял он угрюмо, когда до него дошла ермоловская прокламация к шекинским жителям.
“Неужели русские полагают, что Дагестан им покорится и что они могут владеть им?” – часто говорил он в это время в раздумьи. Ни шах-Аббас, ни другие славные завоеватели там ничего не сделали. Право, русские не знают дагестанских народов, и скорее они обессилят и истребят сами себя, нежели покорят дагестанские горы и ущелья”. Озираясь то на пять пушек, стоявших на дворе его дома, то на высоты Фит-Дага, на окружающие их скалы и утесы, он с удовольствием выражал непреложную уверенность, что резиденция его неприступна, и тысячу раз повторял, что во всей Ширвани нет места лучше и приятнее для него, как Фит-Даг.
Бегство Сурхая Казикумыкского через его владения и с помощью его же нуреков, между тем, окончательно испортило отношения Мустафы к России. К этому прибавилось то, что Ермолов, как раз в это же время, захватил в свои руки одного из самых близких к хану людей, который и выдал все его связи с дагестанцами. Мустафа решился было на подкуп, но значительные денежные суммы, отправленные им к разным лицам в Тифлис и к приставу Макаеву, были представлены Ермолову и обращены в казну. Мустафа узнал об этом и, ожидая наказания, начал готовиться к побегу в Персию. Все ценное имущество его, заключавшееся в ста сорока тысячах звонких червонцев, постепенно перевозились за Куру; туда же отправились многие семейства беков; сам Мустафа стоял еще на укрепленных высотах Фит-Дага, но при нем оставалось уже только небольшое число туземной конницы и по ста человек сурхаевских нукеров; жены его были совершенно готовы к отъезду; лошади и катеры были собраны и по ночам стояли оседланными. Ходил слух, что Мустафа, выпроводив из стана всех женщин, нападет на русские войска, стоявшие в ханстве, и уже по истреблении их уйдет в Персию. А на Муганской степи, по ту сторону Куры, стояло восемьсот шахсеванских наездников, и с ними сам Ата-хан, готовый принять Мустафу под свою защиту.
“Мы ожидаем побега хана с часу на час,– писал Ермолову пристав капитан Макаев,– я стою в деревне Сагьян с ротой и сорока казаками; стоим осторожно, потому что всякую ночь дают знать, что на нас будет нападение”.
Одновременно с донесениями, шедшими от пристава, Ермолов продолжал получать и дружеские письма хана, старавшегося оправдывать свое поведение и выражавшего в них чувства неизменной верности русскому императору. Но в ответ на эти лживые письма два батальона и восемьсот казаков, под командой донского генерала Власова, форсированным маршем уже двигались в ханство. Ермолов ожидал, что Мустафа, собрав своих приверженцев, будет защищаться в крепком Фит-Дагском замке. Но хан о защите не думал и, предупрежденный вовремя, девятнадцатого августа 1820 года бежал в Персию. Казаки, однако же, шли с такой быстротой, что хан едва успел переехать Куру, как и они появились уже в виду переправы. Два, три часа промедления, малейшая задержка неминуемо отдали бы хана в их руки. О поспешности бегства его можно судить по тому, что хан оставил во дворце двух меньших своих дочерей, из которых одну, грудную, нашли раздавленной между разбросанными сундуками и пожитками.
Впоследствии объяснилось, что Мустафа бежал через местечко Сулута; проехав ночью горные магалы, он перебрался потом через большую порогу из Тифлиса в Баку, почти в виду Инчинского поста, и переехал через Куру на лодках, которые были приготовлены заблаговременно. Казакам Инчинского поста удалось схватить пятнадцать человек отсталых конно-вооруженных татар, спешивших вслед за Мустафой. А один из беков, враждовавший с ханом, с толпой своих людей догнал у переправы и захватил часть ханских драгоценностей. Это был Камбай-бек с теми ширванскими всадниками, которые так славно дрались в Казикумыке поп русскими знаменами. К сожалению, здесь, у самой переправы, произошло с ними какое-то печальное недоразумение: казаки и апшеронская рота, полполковника Саглинова, подоспевшие сюда вслед за татарами, напали на конницу Камбай-бека, приняв ее за неприятеля, и не только отняли ханские вещи, но и ограбили ее собственные... А Мустафа, между тем, открыл ружейный огонь из-за реки и собственноручно ранил выстрелом одного из ширванских всадников...
Ханский дворец в Фит-Даге, никем не охраняемый, более суток стоял открытым, со всем покинутым в нем имуществом. И прежде чем русские власти успели принять какие-нибудь меры, он был уже разграблен жителями. Подошедшие сюда через день казаки с генералом Власовым нашли только пять азиатских пушек и два медные русские орудия с клеймами на них: “Петербург, 1784 года”. По уверению старожилов, орудия эти достались Мустафе-хану с Myганской степи, где они были брошены отрядом грузинских войск при поспешном отступлении их после внезапного возвращения графа Зубова в Россию.
Ермолов воспользовался всеми этими обстоятельствами, чтобы навсегда покончить с ханом. С редким тактом он приказал отправить к Мустафе дочь его в сопровождении почетной свиты, составленной из прежних ханских нукеров и жен тех ширванских беков, которые бежали с ханом. Последним позволили взять все движимое их имущество и даже часть прислуги. Этот поступок удивил персиян, имевших обыкновение в подобных случаях дотла разорять и конфисковывать имущество беглецов. Старый хан был видимо тронут возвращением своей маленькой дочери; “А я,– говорит Ермолов,– имел благовидный предлог избавиться от многих беспокойных людей, которые, оставаясь у нас, конечно, имели бы с ними сношения”.
Вслед за тем прокламация Ермолова возвестила ширванцам, что “Мустафа за побег в Персию навсегда лишается ханского достоинства, а Ширванское ханство принимается в Российское управление”. Жители отнеслись совершенно равнодушно к совершившимся фактам и остались спокойными. Генерал Вреде, прибывший из Кубы, тотчас учредил правление и привел к присяге все ближние и дальние магалы.
Тридцатого августа, в день тезоименитства русского государя, на неприступном Фит-Даге в первый раз в армянских церквях и татарских мечетях совершено было при громе пушек молебствие о здравии императора. Духовенство, беки и почетнейшие жители обедали в этот день у Вреде, а вечером город был иллюминирован и народ забавлялся фейерверками.
Но и самый Фит-Даг доживал свои последние дни. По неудобству гористого местоположения город здесь был упразднен, и все присутственные места переведены из него обратно в Старую Шемаху.
Так в два года два главнейшие ханства, Шекинское и Ширванское, одно за другим, без выстрела, на вечные времена присоединились к России. “Первое приобрел я,– говорит Ермолов в одном из своих писем,– истолкованием трактатов, как мусульмане толкуют алкоран, то есть, как приличествует обстоятельствам; Ширванское ханство достал познанием свойств хана: он наклонен к боязни и ее увеличивает в нем ипохондрия”.
Помимо политического значения, присоединение Ширванского ханства принесло русской казне и большие доходы, что можно сказать лишь о немногих покоренных окраинах. “Бегство хана,– говорит Ермолов,– отяготило нас сладким бременем полумиллионного дохода”. Казне достались между прочим прекрасный оружейный завод, находившийся в деревне Лагоджан, в гористой полосе Ширвани, и превосходные конские табуны, державшиеся на шемахинских равнинах. Лучшие жеребцы и кобылицы были отобраны и по распоряжению Ермолова отправлены в заводы Воронежской губернии, к ним присоединил он еще и двух собственных текинских жеребцов – подарок ему туркменского народа. По отличной породе и необычайной быстроте это были необыкновенные и дорогие экземпляры. Любопытен факт, что, отправляя лошадей, Ермолов приказал назначить для сопровождения их самого благонадежного офицера, “но ни в каком случае не из казаков”. Вероятно, он опасался, что казаки не доведут без греха такого сокровища, как добрые кони.
Политическая роль ширванского хана кончилась. Аббас-Мирза выслал к нему навстречу, на границу Персии, дядю своего с приветствием и с приглашением приехать в Тавриз, а вспоследствии отдал в его управление два соседних с Россией магала и даже содержал при нем почетный конвой из пятисот конных татар. Но это было все, что ему осталось от прошлого величия. Призрак прежней власти не переставал, однако, тревожить хана, и его конвой время от времени врывался в русские владения. Поныне помнят случай, когда одна из подобных шаек в июле 1823 года была открыта и понесла жестокое поражение при балке Экси-Кюр, между Зардобом и деревней Агаджеби. Ширванский комендант полковник Старков отзывается в своем донесении с особенной похвалой об усердии и храбрости ширванских беков, из которых один, Гассан-ага, изрубил в этой схватке одного племянника, другой, Умбай-бек, положил на месте четырех ханских нукеров. Мустафа должен был убедиться, что ему рассчитывать на население и поддерживать волнения и смуты в Ширвани – нельзя... Персидская война вновь воскресила было в нем большие надежды, но и им сбыться было не суждено.
Очередь была теперь за Карабагом.
Карабаг, то есть Черный сад, одна из богатейших и плодороднейших провинций за Кавказом, некогда принадлежал Армении; позднее завладели им персияне, и Надир-шах большую часть карабахских татар переселил в Хороссан. Одному из этих переселенцев, по имени Пана-хан, старшине Джеванширского племени, удалось бежать со значительным числом подговоренных им земляков на родину и там поднять знамя восстания. Карабаг отложился от Персии и в 1747 году провозгласил Пана-хана своим повелителем.
Так на границе обширного государства возникло небольшое независимое владение, упорно отстаивавшее свою самостоятельность. Пана-хан поселился сперва в Шах-Булахе, но в 1752 году он построил неприступную шушинскую крепость и перенес туда свою резиденцию. На стенах городской мечети и поныне сохранилась надпись, свидетельствующая, что город и крепость основаны Пана-ханом в 1167 году Геджры.
Но не долго Шуша служила резиденцией первому карабагскому владетелю. В следующем же году он умер, а сын его Ибрагим, наследовавший владение, уже принял титул карабагского хана – и Шуша стала столицей ханства.
Нужно сказать, что еще при Пана-хане в Карабаге вспыхнула междоусобная война между татарами и карабагскими же армянами, старавшимися выдвинуть в правители одного из своих меликов, Атам-Шах-Назарова. Пана-хан вынудил тогда своего соперника бежать в Ганжу, но при Ибрагиме он снова явился в Карабаг, и новый хан, чтобы раз навсегда отделаться от претендента, опасного и беспокойного, пустил в дело подкуп: Назаров стал жертвой измены и умер, отравленный ядом.
С его смертью внутренние смуты в Карабаге окончились, и Ибрагим имел возможность заняться устройством страны и развитием ее внутренних сил.
Пятьдесят два года властвовал Ибрагим в Карабаге, пятьдесят два года отстаивал свою независимость от Персии, и геройская оборона Шуши против громадных полчищ аги-Мохаммед-хана составляет бесспорно один из лучших моментов военной истории этого воинственного края. Но роковой час пробил и для Ибрагима. Падение Ганжи и смерть Джават-хана показали мусульманским владельцам, что ожидает их при сопротивлении русскому оружию. Старый Ибрагим решился предупредить кровавую развязку и в 1805 году первый из всех мусульманских владетелей добровольно присягнул на верность России. Но присяга была далеко не искренна. Едва русский батальон, приветствуемый шумной овацией христианского населения, вступил в Шушу и стал в армянском квартале, как Ибрагим раскаялся в своей поспешности и отправил гонца к персидскому шаху, прося его прислать войска для занятия Карабага. Персияне подошли к Араксу, распуская слух, что идут наказать Ибрагима. Ибрагим деятельно готовился к защите, но в то же время изыскивал способы тайно уехать из Шуши и передаться персиянам. Нужно сказать, что он имел привычку выезжать каждый четверг со всем своим семейством за город, проводил ночь в поле, верстах в двух от городских ворот, и в пятницу вечером возвращался в крепость. И на этот раз хан, под видом обычной прогулки, выехал с большой свитой, но с тем, чтобы ночью уже бежать в неприятельский лагерь. Внучатый племянник его, Джафар-Кули-ага, тогда еще юноша, вспоследствии наследник карабагского ханства,– успел уведомить обо всем Лисаневича. Лисаневич, задержав его в своей квартире, сам скрытно вышел из города, чтобы арестовать Ибрагима,– и в произошедшей при этом стычке хан был убит. Тогда карабагское владение перешло по наследству к старшему сыну его Мехти-Кули-хану. Этому-то третьему владетелю Карабага и суждено было вместе с тем быть и последним его повелителем.
Джафар также остался в Шуше, но естественно, что он и Мехти никогда уже не могли примириться: между ними стояла кровавая тень Ибрагима.
Ермоловские времена застали Карабаг в положении весьма печальном. Из некогда богатого населения, простиравшегося до двадцати четырех тысяч семейств, теперь не оставалось в нем и половины. Персидские войны, делавшие Карабаг по преимуществу ареной военных действий, совершенно разорили страну; огромное количество жителей увлечено было в плен, не меньшее – разошлось по разным местам. В равнинах Карабага, прилегавших к персидским границам, никто не осмеливался даже и селиться. Повсюду виднелись там лишь развалины сел, остатки обширных шелковичных садов и запущенные, заброшенные поля.
Под русским владычеством персидские войны давно уже утратили характер народных бедствий для Карабага, но страна не только не поправлялась, а, напротив, падала. Мехти-хан не делал ничего для благосостояния подданных, проводя все время в гаремах, да занимаясь охотой с собаками и ястребами. Даже ханский дворец представлял развалины, в которых не было и признака той роскоши, которая когда-то окружала деда и потом отца Мехти-хана. Между тем ханские любимцы обирали не только народ, но и его самого так, что нередко ему недоставало средств содержать себя приличным образом. Ничтожная дань уже не вносилась в казну несколько лет кряду. Ермолов, еще при первом объезде Карабага, был поражен нищетой края и его дурным управлением. Он это и дал почувствовать хану. Заметив близ самого дворца в Шуше маленькую и некрасивую мечеть, приходившую в совершенный упадок, Ермолов грозно сказал Мехти: “Я требую, чтобы к моему будущему приезду на месте этих развалин выстроена была новая мечеть, которая соответствовала бы великолепию вашего дворца”. Эти слова, сказанные по-татарски, в присутствии многих лиц, произвели на малодушного хана подавляющее впечатление, от которого он никогда уже не мог оправиться. Боязнь скоро и подготовила ему падение.
Прошло уже два года с тех пор, как перестали существовать Шекинское и Ширванское ханства; о Карабаге, по-видимому, забыли,– как вдруг двадцать первого ноября 1822 года в Тифлис пришла весть, что Мехти-хан бежал в Персию. Долго не могли понять причин, побудивших его к побегу. Но причины были. К этому времени открылось одно обстоятельство, по поводу которого хан мог опасаться серьезной ответственности. Дело в том, что с жителей ханства по воле государя были сложены значительные недоимки, накопившиеся за несколько лет, но они не воспользовались этой милостью: расточительный хан скрыл от них это обстоятельство и собрал недоимки в свою пользу. Но была и другая, еще более веская причина,– это трагическая история, разыгравшаяся тогда в Карабаге между Мехти-ханом и Джафар-Кули-агой, наследником карабагского ханства. Между ними давно уже, как сказано, шла тайная, но постоянная борьба, разгоравшаяся с каждым днем, и Ермолов, несмотря на все старания, никогда не мог примирить враждующих.
Джафар вел жизнь рассеянную и разгульную. Было время, когда он без утомления по сорока часов сряду просиживал за карточным столом и потом, как ни в чем не бывало, садился на коня и отправлялся на охоту. Раз, заигравшись в карты у Малахова, он поздно ночью возвращался верхом домой. У мостика, неподалеку от ханского дворца, его ожидала, между тем, засада. Судьба, в которую Джафар так безусловно и искренне верил, спасла его: три пули просвистали мимо, и только четвертая пронизала ему руку, но рана была легкая.
Пораженные неожиданностью выстрелов, сопровождавшие Джафара нукеры смешались, и убийцы успели скрыться. Джафар заявил подозрение на самого хана, так как никому более и не могла быть нужна его смерть. Джафар говорил, что за несколько дней перед тем его секретно предупреждали о преступном намерении хана, и если он не брал никаких мер предосторожности, то только потому, что не мог предвидеть, чтобы покушение произведено было с такой наглой дерзостью. Назначено было формальное следствие, несколько приближенных к хану люды были арестованы, и, вероятно, это-то обстоятельство так напугало мнительного Мехти, что он, в сопровождении всего пятнадцати-двадцати нукеров, выехал из дворца – и больше в него не возвращался. На другой день узнали, что хан уже в Персии. Он бежал почти без денег, покинув в Карабаге и жен, и все свое имущество.
Между тем следствие выяснило, что хан ни в чем виноват не был. Напротив, на самого Джафара падало уже подозрение, что он подстроил всю эту историю сам и сам себя легко ранил в руку, чтобы иметь возможность выступить обвинителем против хана и занять его место. Все обстоятельства сложились так, что Джафар, при тех подозрениях, которые на нем тяготели, уже не мог оставаться в крае и вместе со своей семьей был выслан в Симбирск. Семейство Мехти было отправлено в Персию. Карабаг остался без хана и без наследника – и был обращен в простую русскую провинцию.
В том же году, осенью, возвращаясь из Кабарды, Ермолов посетил Карабаг, и в его присутствии в Шуше открыт был диван (провинциальный суд), введено русское управление, и народ принял присягу на верность русскому императору. Жители города поднесли тогда Ермолову, в память присоединения области, булатную саблю с соответствующей надписью.
Присоединение ханств стало совершившимся фактом.
Правда, оставалось еще одно самостоятельное ханство, Талышинское, управляющееся полковником Мир-Хассан-ханом, утвержденным в этом звании только с четырнадцатого июля 1821 года, но оно, издавна разоряемое персиянами и находившееся в кровной вражде с ними, было не только неопасно для России, но еще освобождало ее от охраны самой отдаленнейшей части русской границы. Было время, когда и Мир-Хассан-хан, напуганный участью соседних владельцев, собирался покинуть все и также бежать под покровительство Персии. Но Ермолов поспешил его успокоить. Он известил его, что бежавшие ханы лишились своих владений вследствие измены, но что русское правительство никогда не имело притязаний на уничтожение ханской власти.
“Посмотрите на высокостепенного Аслан-хана,– писал ему Ермолов,– ему государь великодушный дал и ханство Кюринское и ханство Казикумыкское. Так вознаграждет он служащих ему с верностью!
Но впрочем,– прибавляет Ермолов,– если вы точно намерены удалиться, то место ваше тотчас же займет один из старших братьев ваших, который захочет быть усердным подданным великого государя. Так предписано уже от меня военному в Талышах начальнику, и от братьев ваших сего скрывать я не имею причины”. Мир-Хассан-хан остался. Это, впрочем, не помешало ему изменить при первом слухе о готовившейся войне с персиянами.
Ханства более не существовали. Этим мирным присоединением их, обошедшимся без всяких тревог и волнений, Россия обязана была в весьма значительной степени князю Мадатову. Назначенный в 1817 году военноокружным начальником в ханствах, он, сам уроженец Карабага, с его воинственным характером, с его глубоким знанием татарских нравов и языков, был незаменимым на его посту человеком. Его благоразумная осторожность, соединенная со справедливостью и открытым, благородным характером, снискали ему всеобщую любовь жителей. В его деятельности народ познакомился именно с мирным управлением русских и научился видеть недостатки управления ханского, а под его предводительством вскоре побратался с русскими войсками кровью и на полях битвы.
В свободное от походов время Мадатов отдавал все свои мысли на устройство закавказских провинций, особенно в это неопределенное время перехода их от ханской власти под русское управление, и он успел утвердить в них такое спокойствие и безопасность, что сам Ермолов ездил там, и даже по ночам, в сопровождении лишь конвоя из туземных беков. При Мадатове появилась пословица, что “в Карабаге женщина может ходить безопасно с блюдом золота на голове”.
Таким образом мысль Ермолова, направленная на закрепление ханств за русской властью, нашла в Мадатове замечательнейшего и энергичнейшего исполнителя, которого не должна забыть история.
<< Назад Вперёд>>
