В июле 1827 года с движением Паскевича в Нахичеванскую область, туда же передвинулся и главный центр персидской войны, а Эриванское ханство, с армянской святыней Эчмиадзином, должны были занимать в ней уже второстепенное место. Между тем обстоятельства сложились под Эриванью так, что в конце концов должны были вновь привлечь к ней все внимание главного действующего 4 корпуса.
В этот момент на сцену персидской войны выдвигается в весьма видной и значительной, роли новая личность,– генерал-лейтенант Афанасий Иванович Красовский, соединявший в себе в одно и то же время качества и смелого, опытного вождя, и неустрашимого солдата. Личность эта настолько замечательна и своей предшествовавшей службой, что должна остановить на себе пристальное внимание историка той эпохи.
Красовский происходил из дворян прежней Слободско-Украинской губернии, Лебедянского уезда. Молодые годы его совпали со временем начинавшихся огромных европейских войн, представлявших для тех, кого щадила смерть, обширное поприще для отличий. Поручиком тринадцатого егерского полка Красовский, в 1804 году, совершил уже плавание из Одессы в Корфу и Неаполь с черноморской эскадрой, имевшей назначение вытеснить оттуда французов и затем идти в Северную Италию. Аустерлицкий разгром помешал осуществлению этой мысли, и эскадра вернулась в Корфу. Но во время обратного плавания, около Мессины, фрегат, на котором находился Красовский, сел на мель и был разбит волнами; страшная опасность грозила экипажу, и только благодаря присутствию духа и необыкновенной для начинающего жить юноши распорядительности Красовского команда его спаслась от гибели. Это было первое служебное отличие молодого человека, давшее ему первую награду – орден св. Анны 4-ой степени на шпагу.
На следующий год черноморская эскадра ходила из Корфу в Каттарский залив, на помощь к черногорцам, и высадила десант около Старой Рагузы. В этой экспедиции был опять и Красовский. Действуя против французов вместе с черногорцами, он участвовал во взятии укрепленных высот Баргарта и в осаде Рагузы, а в 1807 году был в Герцеговине, при обложении крепости Никшич. Военная школа, пройденная Красовским в сообществе таких людей, как обитатели Черной Горы, не могла не обнаружить громадного влияния на всю его последущую боевую деятельность; от них заимствовал он ледяное спокойствие в опасности, неукротимый пыл во время атаки и те своеобразные приемы войны, которые могли быть создана только людьми, приученными к войне всей обстановкой своей обыденной жизни, почти не опускавшими меча с конца XIV века, с того момента, как Сербское царство погибло на Косовом поле.
Когда французы ушли из Черногории, тринадцатый егерский полк был перевезен в Венецию, а оттуда, уже сухим путем, отправлен в состав Молдавской армии, действовавшей под начальством старого фельдмаршала князя Прозоровского. Известны обстоятельства Неудачной кампании, ведомой старым фельдмаршалом. Полку, в котором служил Красовский, на первых же порах пришлось испытать рядом с славными делами и тяжелые неудачи. Он прибыл на Дунай весной 1809 года, в то время, когда русская армия выступала к Браилову. На первом переходе, как рассказывает Красовский, ночью застигла войска ужасная буря с вихрем, грозой и проливным дождем. В неизмеримых степях колонны сбились с дороги и только к утру малыми частями и с разных сторон стали собираться на Рымнике. Во всех этих местах, нужно сказать, водилось тогда множество зайцев, они стадами выскакивали из-под ног солдат и, при общем крике и улюлюканьи, метались в середине войск, так что солдаты ловили их за уши. В этом приятном занятии никто не заметил, как наехал грозный фельдмаршал. Разгневанный и без того ночной путаницей в войсках, он, при виде этой заячьей травли, окончательно вышел из себя, разбранил солдат, а вечером отдал свой замечательный приказ, начинавшийся словами: “К крайнему сожалению и к моему удивлению, вверенная мне российская армия до такой степени ослабела в дисциплине, что и малейший зверь, каков есть заяц, производит в ней беспорядок”...
Дальнейший переход от Рымника совершался уже в боевом порядке. Фельдмаршал ехал вместе с войсками и сам смотрел за точным соблюдением равнения и интервалом между каре. Марш, конечно, от этого замедлялся, и солдаты, томимые зноем и пылью, приходили в совершенное изнурение.
6 апреля, вечером, войска остановились в четырех верстах от Браилова. Сильная крепость была искусно заминирована и требовала правильной осады, но фельдмаршал торопился с ее покорением, и в ночь на 9 апреля назначен был штурм. Ночь случилась тогда необыкновенно темная, не позволявшая сохранить в штурмующих войсках хоть какой-нибудь порядок. Некоторые полки потеряли дорогу и, наткнувшись в темноте на какую-то глубокую рытвину, приняли ее за крепостной ров и закричали “ура!”. Из крепости тотчас открыли сильнейший огонь. И между тем, как одни русские колонны, бесцельно губя людей, блуждали под градом летевших на них снарядов, другие сражались уже на валах и, никем не поддерживаемые, гибли в бесполезных усилиях ворваться в крепость. Взошедшее солнце осветило страшную картину поражения русских войск. Тринадцатый егерский полк, в котором Красовский командовал гренадерской ротой, был из числа наиболее пострадавших на приступе: из целого полка возвратилось назад только двести человек, под командой четырех офицеров, в числе которых был и Красовский. Сюртук и фуражка его были прострелены; рядом с ним пуля поразила в голову и будущего фельдмаршала, тогда еще штабс-капитана, Паскевича, командовавшего в том же полку стрелковой цепью.
Известие о громадных потерях в войсках, ходивших на приступ, глубоко опечалило больного фельдмаршала. Очевидцы говорят, что он во время самого боя сидел на кургане и, глядя на гибель храбрых солдат, обливался слезами. “И хотя Михайло Илларионович (Кутузов) и порывался утешить меня тем, что под Аустерлицем было хуже, но это не послужило для меня отрадой”...– так говорил в приказе по армии сам старый Прозоровский,– полководец, знаменитый, по словам Ермолова, своей долговечностью.
С возобновлением военных действий в следующем году, Красовский, во главе охотников, первым переплыл через Дунай и овладел редутом, прикрывавшим Туртукайскую крепость. Этот подвиг доставил ему орден св. Георгия 4-ой степени, и вместе с тем обратил на него внимание одного из лучших генералов молдавской армии, Засса, который и взял его к себе дежурным штаб-офицером. В этом звании Красовский находился при нем и во время Рущукского штурма. Когда войска, после геройских усилий, вынуждены были, наконец, начать отступление от крепости, Засс отправил Красовского доложить об этом главнокомандующему графу Каменскому. Вместе с Красовскин поехал и генерал-майор граф Сивере, колонна которого почти вся легла на валах Рущука. Каменский с нескрываемым гневом выслушал от них донесение. “Ваша резервная колонна,– сказал он Сиверсу,– еще не была на приступе. Поведите ее сами, покажите пример,– и вы возьмете крепость!” Отважный и пылкий Сивере, не сказав ни слова, сел на коня и, подъехав к резервной колонне, повел ее на приступ. Вместе с ним пошел и Красовский. На самом гребне гласиса Сивере упал, пораженный четырьмя турецкими пулями; и солдаты его рассеялись. Среди всеобщей суматохи, Красовский остался один около раненого графа и вынес его, с опасностью для жизни, на брешь-батарею, где этот молодой, любимый всеми генерал и скончался на его руках. Явившись опять к главнокомандующему с этим печальным известием, Красовский был осыпан ничем не заслуженными упреками. “Я уверен,– сказал ему наконец Каменский,– что в числе лежавших на валу, большая часть здоровых, которые только не хотят броситься в крепость”. Красовский отвечал, что на валу только мертвые. Главнокомандующий отправил тогда своего адъютанта удостовериться, правда ли это. Но смотреть, конечно, было нечего, истина сама бросалась в глаза: все поле покрыто было бегущими солдатами, а на валах по-прежнему чернели отдельными группами лежавшие люди... “Турки,– замечает в своих записках Красовский,– могли овладеть тогда не только всеми нашими батареями, но взять лагерь и даже самого главнокомандующего, если бы он не успел ускакать за Дунай”.
Прямым следствием неудачи рущукского боя было намерение верховного визиря скорее покончить с Сербией, где уже давно пылало народное восстание, и помогавший ей небольшой русский отряд графа Орурка, теперь, когда к берегам Моравы двигались громадные турецкие силы, был слишком незначителен; пришлось отправить туда целый корпус, по начальством храброго Засса. Засс взял с собой и Красовского.
В одном из самых первых дел, при взятии редута на острове Лом-Паланке, Красовский получил тяжелую рану в бок и должен был на некоторое время отказаться от участия в военных действиях. Между тем турки сами перешли Дунай и атаковали Засса. Выдержать особенно сильное нападение пало на долю Менгрельского полка, который был совершенно окружен турецкой конницей. Взрыв зарядного, ящика посреди одного из каре довершил расстройство полка,– и турки захватили орудия. Раненый Красовский сидел в это время на дрожках, при резервной колонне. К нему подъехал опечаленный Засс. “Если бы вы, Афанасий Иванович, были там,– сказал он ему,– этого с полком никогда бы не случилось... Но знаете,– прибавил он,– я полагаю, что ваше присутствие даже и теперь могло бы поправить дело”... “Я готов,– отвечал Красовский,– прикажите только посадить меня на лошадь. Появление Красовского перед расстроенным полком, действительно, вдохнуло в солдат новое мужество. Собравшись вокруг Красовского, полк бросился вперед,– орудия были возвращены... С этой минуты Красовский продолжал лечиться, уже не покидая службы, и принимал деятельное участие в походе за Дунай, в отряде графа Воронцова, который отдал в его командование сербскую дружину, прибывшую из Неготина с известным воеводой Велько Петровичем.
Как известно, этот Велько, природный серб, находился долгое время в числе телохранителей виддинского паши; но когда Георгий Черный поднял в Сербии знамя восстания за независимость, Велько убил пашу, и, явившись с его головой в Сербию, стал славным гайдамаком, о котором ходили в народе целые легенды. Множество рассказов о его сверхъестественной силе и чародействе, охранявшем его от вражеских пуль, сделали имя его грозой и ужасом турок. При одном крике: “Гайдук Велько!” – целые турецкие деревни обращались в бегство. Признательный Георгий сделал его воеводой, и Велько до самой смерти воевал с турками.
С этим-то отрядом Велько Петровича Красовский действовал по большим дорогам, из Виддина к Софии. И если эти действия и не имели особенно важных последствий в чисто военном отношении, то они положили основание доброму братству между сербами и русскими. С другой стороны не оставались без влияния на общий ход военных действий в Сербии и такие подвиги, как уничтожение подвижных турецких колонн, захваты транспортов и разорение “кол”, небольших полевых укреплений; дела эти не вызывали громких реляций, но были дела удалые, славные, память о которых надолго осталась в преданиях сербов. Суровый Велько, до самой геройской смерти своей под стенами Неготина, любил вспоминать это доброе время, пережитое им с русскими братьями; он плакал, расставаясь с Красовским.
Целый ряд отличий, на Дунае и в Сербии, способствовал быстрому служебному возвышению Красовского. Начав турецкую войну никому не известным армейским поручиком, через три года он кончил ее уже полковником, с Георгием и Владимиром в петлице, с бриллиантовыми знаками Анны на шее и с золотой шпагой “За храбрость”.
1 января 1812 года он был назначен командиром четырнадцатого егерского полка и поступил в третью Западную армию, под начальство графа Тормасова. В отечественную войну Красовский встретился с французами в первый раз под Городечной. Вслед затем действуя в отряде графа Ламберта, он овладел местечком Новосвержем; без выстрела, с одними штыками, ворвался он на улицы города и заставил два батальона французов положить оружие. При этом ему достался в плен целый хор музыкантов чехов, принадлежавший к польскому полку Косецкого. Чехи эти служили по найму, и потому охотно согласились перейти на службу к егерям, с которыми вместе и дошли до Парижа.
В деле под Борисовым, когда атака русской пехоты на мостовое укрепление была отбита и граф Ламберт – ранен, Красовский принял начальство над всем авангардом, вторично штурмовал предмостный редут и занял Борисов. Наградой ему за этот подвиг был орден св. Георгия 3-го класса, а его полк получил надпись на кивера: “За отличие”.
За Вильной, под Молодечной, Красовский снова был ранен пулей в живот; но эта рана не помешала ему участвовать во всех важнейших делах 1813 и 1814 годов. За Лейпцигское сражение он произведен в генерал-майоры и получил в команду егерскую бригаду, полки: тринадцатый, в котором он начал свою службу, и четырнадцатый, с которым отличался в отечественную войну. С этой бригадой Красовский бился под Краоном и Реймсом и заслужил золотую шпагу, осыпанную алмазами.
Наконец, последним подвигом его в эпоху наполеоновских войн было взятие деревни Лавалет, под самыми стенами Парижа. В этот памятный день, 13 марта, Красовский, оставленный в резерве, готовил свою бригаду к смотру фельдмаршала Блюхера. Полки уже были выравнены, как вдруг получен был приказ, вместо смотра, идти на батареи, стоявшие у Лавалета. В полной парадной форме, с распущенными знаменами и музыкой спустилась бригада с высот в виду императора Александра, долго любовавшегося ее стройным движением, и Лавалет был взят. Государь послал тогда Красовскому анненскую ленту.
По заключении мира Красовский одно время командовал бригадой в третьей гренадерской дивизии, потом несколько лет состоял по армии, и, наконец, в 1823 году, назначен начальником штаба четвертого пехотного корпуса. В день коронаций императора Николая Павловича он произведен в генерал-лейтенанты, и вслед затем получил в командование двадцатую пехотную дивизию, шедшую тогда по случаю персидской войны в Грузию, Красовский догнал свою дивизию уже на походе, за Алазанью, и вместе с ней участвовал в военных действиях против джаро-белоканских лезгин осенью 1826 года.
На Кавказ Красовский приехал уже с предвзятыми идеями против Ермолова, открытым противником его, как полководца и представителя особой системы воспитания войск; он более всего и хлопотал о том, чтобы его дивизия не заразилась “ермоловским духом”, как тогда говорили. Но это был искренний и убежденный противник, чуждый интригам, не завистливый к славе других и пользовавшийся сам редкой любовью своих подчиненных.
Проведя всю зиму в джаро-белоканских аулах, Красовский, по настоянию Дибича, занял должность начальника корпусного штаба в тот момент, когда Ермолов сменялся Паскевичем. Но сойтись с Паскевичем Красовскому оказалось еще труднее: размолвки между ними начались с первых же дней и в конце концов заставили Красовского удалиться с Кавказа. Этот эпизод настолько характерен и рисует личность Паскевича такими крупными и яркими чертами, что обойти его молчанием нельзя.
В своих еще неизданных записках Красовский рассказывает следующее. Приняв должность начальника штаба почти накануне открытия военных действий, он нашел дела крайне запущенными и должен был трудиться день и ночь, так что “часто не имел в сутки даже двух часов отдыха”.
Паскевич видел эти труды и не раз говорил барону Розену и Остен-Сакену, друзьям Красовского, что в трудном положении своем считает особенным счастьем иметь такого помощника, а самого Красовского просил всегда и откровенно высказывать ему свои мнения.
Но Паскевич принадлежал к числу тех, кто не выносит около себя никаких независимых суждений, кто за каждым самостоятельным и громко выраженным мнением способен заподозрить стремление играть первенствующую роль, обнаружить влияние и даже заслонить собой заслуги начальника. И в первый же раз, как только Красовский позволил себе высказать свое мнение, Паскевич вспылил и осыпал его ничем не вызванными упреками. “Я знаю, сударь,– кричал он,– что вы желаете, чтобы все делалось по-вашему! Но вы ошибаетесь,– со мной этого не будет!” Красовский взглянул на эту выходку как на минутную вспышку начальника, однако же сделался осторожней. И тем не менее каждый день стал приносить ему новые неудовольствия,– Паскевич, раз заподозривший человека, не способен уже был отрешиться от такого предубеждения. “Ежели бы объяснять здесь все,– говорит Красовский в своих записках,– что мне приходилось выслушивать, и причины, побуждавшие к тому,– то сие было бы бесконечно”. Особенно рельефно обрисовывается личность Паскевича в двух-трех случаях.
Однажды Красовский докладывал ему донесение генерала Краббе. Тот писал, что на дороге между Баку и Зардобом, где должна была производиться сухопутная доставка провианта, есть много таких станций, близ которых, в знойное время года, трава совершенно выгорает; а потому он испрашивал разрешения заготовить там сено для продовольствия транспортов. Паскевич перебил доклад словами: “Вздор! Все это затевается, вероятно, только из корыстных видов”. Красовский просил разрешения собрать предварительно необходимые сведения. В тот же вечер, в присутствии корпусного интенданта Жуковского, он снова докладывал Паскевичу, что донесения Краббе совершенно основательны. В это время в комнату вошел известный интриган переводчик Карганов, и Паскевич обратился к нему с вопросом: бывает ли во время лета подножный корм на дороге от Баку до Зардоба? Карганов отвечал утвердительно. Тогда Паскевич резко сказал начальнику штаба: “Вот, сударь, видите, что мне самому надо узнавать истину”. Красовский сдержался; но когда Караганов вышел, он просил Паскевича не становить его на одну доску с каким-то Каргановым. Паскевич вышел из себя. “Вы, сударь, обижаетесь! – кричал он.– Извольте, я вам даю сатисфакцию, сейчас, здесь же, в этой комнате, на три шага!..” Красовский, которого, как он выражается сам, “многие опыты научили быть терпеливым”, просил его успокоиться и вспомнить, что он, со своей стороны, не подал ни малейшего повода, чтобы до такой степени можно было против него забыться. Между тем для разъяснения истины был призван человек, хорошо знавший Ширванскую провинцию, именно, тифлисский купец, занимавшийся постоянной торговлей в Ширвани, и тот объяснил, что есть две дороги от Баку до Зардоба,– одна через горы, вьючная, на которой летом недостатка в подножных кормах не случается, а другая, арбяная, около Куры, и что на этой последней есть много таких мест, где на большом протяжении трава совершенно выгорает. Об этой-то, дороге только и мог писать Краббе, потому что по вьючной транспорты двигаться не могли.
После этой сцены Красовский решил отказаться от должности начальника корпусного штаба; но Дибич, уезжавший тогда с Кавказа, уговорил его остаться до прибытия русских войск под Эривань, когда ему будет разрешено вступить по-прежнему в командование двадцатой дивизией. И Красовский остался.
Но те немногие дни, которые прошли до прибытия под Эривань, были полны для Красовского неприятных столкновений с Паскевичем.
Ни одно мнение его, как бы оно основательно не было, не проходило, и нередко, не выслушав его до половины, Паскевич говорил: “Вздор!”. Случилось, например, что на походе, в Джелал-Оглы, полковник Фридерикс, только что принявший полк от Муравьева, просил Красовского доложить Паскевичу, что он не видел еще батальона, находившегося в отряде Бенкендорфа, а потому просил позволения съездить туда с первой оказией. Красовский докладывал об этом в присутствии посторонних лиц и получил в ответ: “Вздор!” Но в ту же минуту вошел полковник Муравьев с той же просьбой, и Паскевич сказал ему: “Очень хорошо, пусть едет!”
Через день после этого, Красовский приехал с Безобдала, где пробыл целый день под проливным дождем, стараясь “все возможное придумывать и устраивать к скорейшему движению транспортов”. Он докладывал Паскевичу, с каким затруднением и медленностью, при всех усилиях и общем усердии, идут транспорты. В ответ на это Паскевич сказал: “Это оттого, что я болен и сам не могу там быть, а те, кого посылаю, не хотят мне помогать; в прошлом году, в Карабаге, при мне были одни прапорщики, и дела шли успешно”.
Мелочная мстительность Паскевича дошла наконец до границ невозможного. Будучи в Эчмиадзине, он приказал известному художнику Машкову, сопровождавшему действующий корпус, написать картину “Торжественная встреча русских войск архиепископом Нерсесом” и указал те лица, которые должны были быть помещены на ней. Красовский из этого числа был исключен, “даже в ущерб исторической правде”, так как, в действительности, по звании начальника корпусного штаба, он был одним из первых лиц, окружавших в тот момент главнокомандующего.
В Эчмиадзине Красовский сдал наконец свою должность полковнику Муравьеву и по-прежнему вступил в командование своей двадцатой пехотной дивизией.
<< Назад Вперёд>>
