В самый острый момент зимних событий 1829 года, одновременно с тем, как русский гарнизон в Ахалцихе был осажден Ахмет-беком, Гурия ожидала вторжения турок, а в Арзеруме собирались огромные турецкие силы,– в этот самый момент вдруг поколебались и мирные отношения России к Персии, Рядом с известием о наступлении турок к Ахалцихе, в Тифлисе узнали, что русское посольство в Тегеране поголовно вырезано возмутившейся чернью, и войска шаха не дали ей никакого отпора. Произошло и одно из неслыханных нарушений международного права, которое могло считаться открытым вызовом к войне. Для Паскевича создавалось неимоверно трудное положение.
Как всегда, внезапное стечение неблагоприятных обстоятельств немедленно отразилось и на внутреннем состоянии Закавказья, встревожив и поколебав умы легковерного населения. Повсюду возникли толки о неизбежном разрыве с Персией. Война казалась тем вероятнее, что в Талышинское ханство уже ворвался бывший владетель его Мир-Хассан-хан,– и совпадение этого факта с действиями турок невольно наводило на мысль о предварительном соглашение между персидским и турецким правительствами. Пошли слухи, что Наги-хан с карапапахами и курдами намеревается напасть на Эривань и что страшный христианам сардарь Гассан-хан скоро прибудет в Маку, чтобы лично организовывать и направлять набеги на Армянскую область. Среди пограничных жителей поднялась тревога. Несколько армянских деревень, поселенных близ Урдабада, уже бежали за Араке. В самой Эривани многие горожане зарывали в землю лучшее имущество и укрывались в горы. В мусульманских провинциях всюду замечалось беспокойное брожение умов. В Шеке и Карабаге волнение росло с каждым днем, и то же, хотя в меньшем виде, повторялось и в Ширвани. Даже третий конно-мусульманский полк, уже стоящий на реке Акстафе и готовый к походу, не видя других татарских полков, снаряжавшихся теперь медленно и неохотно, обнаруживал стремление разойтись по домам и был удержан только силой. Джарские лезгины, еще так недавно предлагавшие Паскевичу выставить отборных всадников, теперь под разными предлогами не только уклонялись от своего обещания, но враждебные партии их стали показываться на Алазани и своим появлением тревожили мирные деревни Кахетии. Курды прервали переговоры и ждали, что будет.
Даже православная Грузия не осталась чужда этому общему глухому брожению. Злонамеренные люди пустили слух, что грузинский царевич Александр взял Ахалцихе и идет на Картли. Зачем Александру понадобился Ахалцихе, падение которого торжествовала вся Грузия,– об этом никто не спрашивал. Достаточно, что слух был пущен, и жители – одни из тайного сочувствия к царевичу, другие из страха перед неизбежностью убийств и грабежей, которые кровавым призраком всегда стояли перед глазами грузина,– начинали уже волноваться. Появись царевич – и громадное большинство народа, конечно, никогда бы не пристало к нему, как не пристало даже в более смутное время кахетинского бунта, когда, готовясь венчаться царским венцом, он шел в Аллавердынский монастырь, призывая грузин под свои знамена, но одно имя царевича в данную минуту могло послужить страшным орудием в руках даже ничтожной численностью партии, чтобы сеять всюду смуту. Тревожные вести шли со всех сторон, а Паскевичу приходилось скрывать их, чтобы не дать заметить персидскому посланнику, бывшему тогда в Тифлисе, что краю грозят беспорядки. Между тем безнаказанность и непринятие серьезных мер к их предупреждению могли отозваться горькими последствиями. Какой-нибудь ничтожный толчок – и общее восстание могло охватить Закавказье.
Положение было тяжелое, напоминавшее 1812 год, когда одновременно происходила война с Персией и Турцией, в Кахетии был бунт, а восстание осетин прервало сообщение Грузии с Россией. Хотя опыт тех лет показывал, что преодолеть возникшие опасности возможно, тем более, что теперь средств сравнительно было больше, да и целый ряд предшествовавших побед значительно облегчал задачу, но тем не менее малейшая нерешительность, оплошность или увлечение могли сильно скомпрометировать за Кавказом все русское дело. Паскевич был опытный, энергичный полководец, но обстоятельства требовали от него теперь не боевых доблестей, а тонких дипломатических соображений и действий. Необходимо было принять твердый настойчивый тон по отношению к Персии, чтобы силой убеждения, а не оружия образумить тегеранский двор, и в то же время показать готовность к войне, чтобы не выдать свою собственную слабость.
Паскевич хорошо понимал, что какие бы ни были причины убийства русского посланника, достоинство империи требовало удовлетворения за дерзкое попрание ее священных прав, но при войне с Турцией, сосредоточившей значительные силы в Азии, и при тогдашнем числе русских войск за Кавказом, трудно было начинать русскую войну с Персией,– и Паскевич поставлен был в необходимость просить подкреплений.
“Лучшим оправданием для меня в настоящем требовании,– писал он министру иностранных дел,– служит то, что две персидские кампании я окончил с теми войсками, которые мне были поручены, не испрашивая новых усилений. Перед началом прошлогодней турецкой войны из войск, находившихся под моей командой, четыре тысячи были отправлены в Россию, и до сих пор я никогда не жаловался на недостаток средств... Но теперь, когда обстоятельства переменились столь разительным образом, долг и обязанность заставляют меня принять все меры к охранению вверенного мне края от бедствий, которые могут быть тем ужасней, что всякая помощь, отправленная тогда, когда наступит действительная опасность, будет уже слишком поздней... Будьте уверены,– писал он в заключение,– что я не пощажу своей жизни, но без подкрепления войсками один я мало могу сделать”.
По мнению Паскевича, нужна была по крайней мере дивизия пехоты в полном составе и два донские казачьи полка с конной батареей. Кроме того, он полагал необходимым иметь под рукой на Кавказской линии, или по меньшей мере в Астрахани, еще две бригады пехоты, которые служили бы резервом, “ибо,– как писал он графу Нессельроде,– если требовать войска из России в минуту надобности, то они никогда не поспеют”. В Петербурге полагали, однако, что усиленные вооружения Персии объясняются скорее страхом возмездия за убийство посланника, чем наступательными замыслами,– и с помощью медлили. Правда, на Кавказ, в распоряжение Паскевича, назначена была четырнадцатая дивизия с ее артиллерией, но, расположенная во внутренних губерниях России, она не могла прийти ранее лета и даже осени, когда кампания могла уже окончиться. Таким образом, приходилось рассчитывать только на то, что было под рукой, и изыскивать местные средства к улучшению своего положения.
Для решения этой трудной задачи Паскевич прежде всего обратил свою деятельность на внутреннее успокоение Закавказья. По его предложению, знаменитый проповедник Ага-Мир-Фет-Сеид, некогда Мудш-техид Тавриза, а в то время глава закавказского духовенства Аллиевой секты, объехал все мусульманские провинции и личным влиянием, советами и поучениями в мечетях много способствовал к умиротворению пылких азиатских умов. По крайней мере, после его речей формирование полков в Шеке и Карабаге пошло гораздо успешнее.
Но в то самое время, когда волнение в мусульманских провинциях стало затихать, оно вдруг еще с большей силой вспыхнуло в Грузии. Давно уже тихое брожение, под влиянием тревожных слухов, таилось в умах населения. Раздуваемое злонамеренными людьми, оно незаметно росло все шире и шире и нуждалось лишь в малейшем поводе, чтобы превратиться в бурю. Озабоченный политическими делами, Паскевич не мог уследить за колеблющейся волной брожения и случайной мерой дал повод к взрыву.
Нужно припомнить, что когда Паскевич, окруженный ореолом побед, явился в Тифлис, и ликовавший город в его лице приветствовал падение ахалцихских твердынь, стоявших вечно черной бедой у ворот Иверии,– грузинские князья, дворяне и народ, под впечатлением этой минуты рвались на службу и просили позволение выставить ополчение. Паскевич отклонил тогда просьбу дворян. “Грузинская милиция,– сказал он губернскому маршалу,– может быть собрана только тогда, когда потребуется в ней настоятельная надобность”.
И вот теперь, когда разрыв с Персией сделался почти неизбежен, когда Закавказью грозило вторжение двух сильных соседних держав, Паскевич счел нужным обратиться к грузинам, чтобы призвать их на защиту родного края, 28 февраля он пригласил к себе губернского маршала со всеми уездными предводителями дворянства и лично объявил им о созыве милиции. Решено было организовать из грузин и армян десять пеших дружин, рассчитывая брать по одному милиционеру с каждых пяти домов или семейств.
К несчастью, эта благая мера, сулившая так много выгод для обеспечения края, не только не принесла ожидаемых результатов, но породила для русского правительства массу хлопот и, как увидим ниже, вызвала даже серьезные беспорядки в некоторых местностях Грузии. Казенная шаблонность, с которой составлялась инструкция о призыве милиции, желание все в ней определить и предусмотреть, не соображаясь, однако, ни с духом, ни с исторической жизнью народа, небрежное, а подчас и неумелое отношение некоторых должностных лиц к их обязанностям – все это послужило причиной к тому, что доверие темной массы к правительственному распоряжению было сразу подорвано и создало убеждение, что собирается не временная милиция, а постоянные солдаты.
Старожилы, хорошо помнящие эту эпоху, рассказывают, что первый повод к недоразумениям и подала именно эта инструкция. Она с такой педантичной точностью определяла рост и сложение милиционера, перечисляла все физические недостатки, при которых нельзя было принимать в ополчение, и так пунктуально указывала чуть не в вершках предметы и размеры походного снаряжения и даже оружия, что почти всецело приближалась к правилам рекрутского набора. Правила эти, кроме страха перед солдатчиной, оскорбляли грузин и в их народной гордости. Жил в это время в Кахетии, недалеко от города Сигнаха, один дворянин, по имени Доия; он был хром, едва волочил ногу, но, несмотря на этот физический недостаток, слыл грозой лезгин, и на коне один управлялся с несколькими горцами. Сердце его не знало трепета, ружье и пистолет, как заговоренные, не давали ни промаха, ни осечки, а его старый калдын сокрушал все, что попадало под его широкое лезвие[13]. Каждый грузинский подросток знал в то время имя Доия, но еще крепче, чем в Грузии, знали его в горах Лезгистана – и в диком Анцухе, и в вольном Ункратле, и в суровой Аварии. “Неужели же,– спрашивали озадаченные грузины,– наш Доия, сабля которого рассекает пополам двух человек, не может служить отечеству только потому, что он хром?” И отсюда шел вывод – значит, русским нужны не храбрые люди, не милиционеры, джарис-каци, а простые солдаты-сарбазы.
Еще более утверждало народ в его убеждении то обстоятельство, что вместе с грузинами призывались на службу армяне, чего при грузинских царях никогда не бывало. Грузины всегда были тавады – рыцари, армяне – мокалаки, купцы, и роль их в деле спасения отечества в дни тяжких испытаний всегда сводилась к крупным и щедрым пожертвованиям. Грузины расходовали кровь, армяне – деньги,– и в общем сочетании получалась та сила, которая позволяла слабой Иверии держаться много веков под молотом двух магометанских держав. Желание Паскевича привлечь на службу армян, собственно говоря, было естественно, но оно нарушало вековые обычаи Грузии и потому требовало хоть некоторой предварительной подготовки умов. Между тем, все ссылались только на счастливый опыт 1827 года, когда вместе с Паскевичем вышла из Тифлиса конная армянская дружина, но все забывали, что этот случай был исключительный и что дружина шла тогда на великое дело освобождения своего первопрестольного, священного монастыря Эчмиадзина из-под векового владычества магометан. Теперь обстоятельства были другие. Грузины и армяне призывались к знаменам для одного общего дела, для защиты Грузии,– и распоряжение это не могло не поразить народ своей новизной. Как всякая новизна, она и вкривь и вкось обсуждалась людьми, незнакомыми с делом, и порождала все те же зловещие слухи о рекрутском наборе. И вот, едва раздался первый официальный призыв русского правительства, как в самом Тифлисе начались беспорядки, скоро принявшие характер довольно опасного волнения. Случилось это следующим образом.
9 марта тифлисские почетные граждане, купцы, мещане и ремесленники собрались на площадь, называвшуюся в то время Кхабах. Теперь этой площади уже нет, она застроилась большими каменными домами, и на ней разбита нижняя часть Александровского сада, но тогда это был обширный пустырь, служивший излюбленным местом для конных ристалищ и народных сходок. Здесь полицеймейстер и объявил народу о созыве милиции, но в толпе давно уже шныряло много злонамеренных людей, и они то первые стали кричать, что собирается не джерис-каци (милиция), а постоянное войско. Растерявшийся полицеймейстер тотчас донес о беспорядках военному губернатору. Несколько ремесленников и крестьян, привлеченных на площадь праздным любопытством, были арестованы. Но народ не успокаивался. В памяти очевидцев остался, например, следующий случай: один из почетных тифлисских армян, некто Кетхудов, желая образумить народ личным примером, вывел своего сына и объявил, что он первый записывает его в ополчение. Но едва старик произнес эти слова, как должен был спасаться бегством от разъяренной толпы, преследовавшей его до самого дома. Шум сделался общим. Народ устремился к полицейскому дому, где составлялись поименные списки милиционеров, угрожая разнести его и выпустить арестованных. На площадь потребованы были войска, явился сам военный губернатор генерал-адъютант Стрекалов верхом, произведено было еще несколько арестов, и только с большим трудом удалось наконец рассеять толпы и очистить площадь.
Был уже вечер, когда городские жители разошлись по домам, а крестьяне возвратились в деревни и принесли с собою весть о событиях в Тифлисе. И здесь и там всю ночь собирались большие и малые сходки, стараясь понять цели правительства и объяснить себе загадочный, как им казалось, смысл инструкции. Утром 9 марта толпы крестьян, собравшиеся в деревне Коды (имение князей Орбелиани), двинулись к Тифлису, чтобы подробнее узнать, что там происходит. Близ авлабарского моста их встретили, однако, князья Аслан Луарсаб, Мамука, Яков и Кайхосро Орбелиани. Что они говорили своим крестьянам, это осталось невыясненным,– но только толпа повернула назад и разошлась по домам.
А в Тифлисе, в это самое утро, во всех церквах священники читали и разъясняли народу, что опасения его не имеют никакого основания, что ополчение собирается временное, на шесть месяцев и по истечении этого срока будет распущено. Пастырское слово отрезвило умы, нашлись благоразумные люди, которые сумели объяснить народу истинный смысл правительственного распоряжения, и тифлисские граждане, желая загладить минутное заблуждение, в три дня выставили две тысячи ратников. Они представились на смотр Паскевичу на той же площади, где были беспорядки, и заявили, что готовы идти в поход всюду, куда им прикажут.
В Тифлисе водворилось полное спокойствие. Но одновременно с этим беспорядки и сопротивление народа широким потоком разлились по всем уездам и дистанциям Грузии, вызывая повсюду одни и те же явления. Целые селения Горийского, Тифлисского, Телавского и даже Елизаветпольского уездов решительно объявили, что готовы защищать край поголовно, как защищали его при грузинских царях, но не дадут милиции и не пойдут за границу. Народ уже был убежден, что выведенное из края ополчение будет обращено в солдаты и не вернется домой. Жители повсюду собирали сходки и, заставляя друг друга давать взаимные клятвы в том, чтобы не подчиняться требованиям правительства, употребляли при этом, как при таинстве эвхаристии, хлеб и вино. Последнее указывало некоторым образом на тайное участие здесь духовенства и невольно наводило Паскевича на мысль, не присутствует ли во всех беспорядках невидимая рука царевича Александра. Замечено было, что беспорядки открывались прежде всего в городах, и в одно почти время возникли в Тифлисе, Телаве и Елизаветполе, когда жители двух последних городов не могли еще знать, что происходило в первом. Могло казаться, действительно, что попытка вызвать в народе мятеж была результатом заранее обдуманного алана, причем рекрутчина служила только предлогом, за которым скрывались интересы чисто грузинского, династического свойства. Так или иначе, сознательно или бессознательно действовала впоследствии масса темного люда, но беспристрастное исследование этих событий показывает, что началом беспорядка везде служило бездействие и оплошность тех, кому надлежало ведать этими темными массами. Вот что происходило в Грузии.
Одновременно с объявлением о призыве милиции в Тифлисе, то же самое сделано было в Телаве окружным начальником полковником Бахманом. Он собрал народ, передал ему волю главнокомандующего, и затем, не сказав ни слова о том, что более всего могло интересовать население в данную минуту,– уехал из города. Жители остались в совершенном недоумении. Призыв милиции в Грузии был делом не новым, и сам по себе еще не мог возбудить в народе никакого сомнения,– но отъезд Бахмана испортил все дело. Теперь уже не к кому было обратиться за разъяснением, почему именно милиционер должен быть такого-то, а не другого роста? Почему их Доия, гордость целой Кахетии, не может защищать отечества? Зачем понадобились одинаковые походные сумы? Почему нельзя выйти с дедовской саблей? И прочее и прочее. А тут прибавилось и еще одно обстоятельство: жители по стародавнему обычаю желали служить на конях, а им объявлено было, чтобы они выходили пешими. Вот для разъяснения-то всех этих вопросов толпы народа и повалили в имение уездного предводителя дворянства князя Челокаева. Движение массой и желание служить на конях сочтено было за явное противодействие воле начальства, и те, кто более других разговаривал, были арестованы. Толпа вернулась назад недовольная, а тут начались еще злоупотребления и денежные поборы с телавских горожан под видом ходатайства за арестованных. Почва была подготовлена, умы являлись теперь способными принять всякий слух за истину и злонамеренным людям уже нетрудно было бросить в этот порох искру, чтобы вызвать взрыв. Этой искрой и был все тот же злополучный слух о рекрутском наборе. Весь Телавский уезд поднялся поголовно, и жители, собравшись в деревне Сагореджио, присягали в церкви Св. Иакова сопротивляться и не выдавать друг друга.
Таким образом, бездействие полковника Бахмана, быть может, послужило единственной причиной волнений, охвативших Телавский уезд. Беспорядки приняли серьезные размеры. Грузинские дворяне Квеливидзе и братья Джебадаровы, помещики Сагореджио, взявшиеся формировать милицию, были избиты разъяренной чернью, угрожавшей даже сжечь их дома и истребить сады,– мера, употребляемая только против народных изменников. До этого, правда, не дошло, но народ по стародавнему обычаю насыпал на площади груду камней, “памятник проклятия” – по-грузински часаколави,– показывая тем, что люди, идущие против народной воли, достойны быть побитыми каменьями. Высшей меры ненависти народной нельзя было придумать.
Еще оплошнее полковника Бахмана распорядился в этом случае елисаветпольский окружной начальник подполковник Беренс. Он сам обнародовал в уезде указ об истреблении персиянами русского посольства, о вторжении талышинского хана, о движении среди татар, замеченном в соседних дистанциях, об опасности нападения, которое грозило самому Елисаветполю. Все это поселило страшное смятение в жителях, и когда опасения за самих себя достигли уже высокой степени – пришлось объявить о сборе милиции.
Естественно, что при таких обстоятельствах армяне заявили, что считают невозможным отправить лучших своих людей в поход и требовали, чтобы милиция осталась для защиты их собственных домов. С этой точки зрения, которую армяне считали правильной, их нельзя было сбить ни угрозами, ни обещаниями.
Насколько личность окружного, начальника могла в этих случаях благотворно влиять на массы народа, служит доказательством соседний сигнахский уезд, где милиция собралась без всяких затруднений и тотчас заняла кордонную линию по Алазани. Успешно шел некоторое время сбор милиции и в Горийском уезде. Собранные ратники уже выступили в поход, когда среди них, в деревне Корели, появились две загадочные личности – самцеврийский житель Тетиа Оконели и мамасахлис (старшина) Сосиа Муржакнели. Оба они, воспользовавшись отсутствием начальников, обратились к милиционерам с увещеванием не отставать от общего движения и не покидать своих земляков, которые не хотят быть русскими солдатами. Внезапное появление этих людей и совершение ими какого-то неведомого, а потому и страшного таинства над хлебом и вином, подобно тому, как это бывает в церквях при освящении таинств, поразили милиционеров суеверным ужасом. Собранная дружина повернула назад и разошлась по домам. Горийский дворянин Гвардцители, попытавшийся восстановить порядок, был избит до полусмерти, а Оконели и Сосиа уже исчезли, чтобы сеять смуту далее.
Легкость, с которой пропагандистам удалось произвести возмущение в Корели, служила плохим ручательством удержания в уезде порядка. И, действительно, вслед за происшествием в Корели, поднялась деревня Катесхеви, где во главе движения стали, как показывали жители, сами помещики, князь Давид Цицианов и отставной майор Торханов, требовавший, будто бы, даже убийства грузинских князей и исправника, приехавших собирать милицию. По словам жителей, Цицианов называл себя сардарем, Торханова своим помощником, и в возмутительной речи говорил народу, что если бы в Грузии нашлось только пять человек таких же, как он, то судьбы грузинского царства были бы иные. От Котесхева волнение естественно перешло в соседние Ахалкалаки – имение Торхановых, но здесь все дело кончилось поголовным пьянством. Старшины наложили на несогласников штраф по тунге вина с человека, а когда все перепились, неожиданно явился исправник со своими есаулами и произвел поголовную экзекуцию. “По совершении ее народ,– как выражается донесение,– пришел в совершенное раскаяние”.
Таким образом, волнение, начавшееся в Тифлисе, обошло половину Катехии и затем, спустившись по правому берегу Куры, приблизилось опять к Тифлису. Здесь оно обнаружилось с особенной силой в деревне Кодах, жители которой, как только узнали о беспорядках в Гори, тотчас разослали от себя гонцов в соседние деревни и подняли весь Тифлисский уезд. Четырнадцать селений пристало к мятежникам, и вооруженная толпа в несколько сот человек двинулась к Тифлису требовать отмены милиции. В то же время такая же толпа приближалась со стороны Катесхеви и остановилась близ Дигомского поля, в двух или трех верстах от Верского предместья.
Приближенные Паскевича, зная его решимость в подобных делах, с беспокойством ожидали, что весь вопрос будет решен картечью и штыками. К счастью, Паскевич хладнокровно принял известие о подступивших толпах и только не велел впускать их в город. Тогда губернский маршал князь Багратион-Мухранский сам поехал на Дигомское поле, где стояли катесхевцы, и убедил их вернуться назад. В то же время тифлисские горожане, опасаясь новых беспорядков в городе, вышли за авлабарский мост и заставили крестьян рассеяться, “впрочем,– как говорит Паскевич,– без всякой драки и буйства”.
При всей пылкости своего характера, не терпевшего прекословии, Паскевич принялся за исследование этого дела с крайней осмотрительностью. Он видел, что народ обманут, и, желая подействовать на его самолюбие, обнародовал следующую прокламацию.
“Злонамеренные и гнусные люди,– писал он,– рассеивают между народом вредные и нелепые слухи: они говорят, будто требуют от грузин солдат. Такого намерения вовсе не было – ваши солдаты не нужны. Из объявлений, всюду разосланных, ясно видно, что от вас назначены милиционеры, то есть джарис-каци, которые будут служить в течение нынешнего лета шесть месяцев. Храбрые воины Всемилостивейшего Государя моего, удивившие знаменитыми победами врагов ваших, вас прежде порабощавших, выйдут за границу. А вам неужели тягостно внутри Грузии охранять порядок, спокойствие и стараться не впускать чумной заразы для блага собственных ваших семейств.
Грузины! Вместе с победоносными войсками служили татары, подданные нашего Императора, и я был признателен им за их усердие, к которому они и теперь стремятся. Ныне получено мною известие, что и гурийцы участвовали в славной победе, одержанной нашими войсками над турецким сераскиром, у которого взят весь лагерь. Гурийцы храбро сражались с неприятелем; на вас же будет лежать самая простая обязанность – охрана собственных ваших домов и семейств от чумы и разбойников”.
Запоздалая прокламация эта все же оказала успокоительное действие. Явные беспорядки окончились, волнения мало-помалу улеглись, но под этим наружным спокойствием могла таиться целая буря, и собирать милицию при таких условиях Паскевич признал неудобным. Он обнародовал, что неприятель отбит от Ахалцихе, что в Гурии турки разбиты и что из России идут подкрепления, а потому сбор грузинской милиции откладывается, чтобы дать жителям свободу до наступления военных действий заняться сельскими работами.
Так мягко и чрезвычайно политично обошел Паскевич острый вопрос о сборе милиции в официальном обращении к народу, но очевидно, что мотивы отказа прикрывали собою только то недоверие, которое зародилось в нем к грузинам и которое сказалось в письме его к начальнику главного штаба по поводу последних событий.
Сославшись в письме к графу Чернышеву на факты из войн 1826-1827 годов, которые, по мнению Паскевича, показывали, как мало можно было полагаться на заверения дворян о готовности их служить в поле, Паскевич, переходя затем к событиям дня, пишет: “дворянство и князья грузинские оказались ниже своей задачи. Те, которые сами просили о сборе ополчения, теперь действовали без усердия и искренности. Из значительных имений самого губернского предводителя не было выставлено ни одного ратника. Подвластные одних из влиятельных грузинских князей, имения которых занимают всю Сомхетию, первые оказали неповиновение,– и владетели не заявили большого желания и готовности успокоить своих крестьян”. Паскевич приходил к заключению, что в тогдашних трудных обстоятельствах края, должно было надеяться только на одну храбрость русского солдата.
Таков был взгляд Паскевича на современное ему грузинское дворянство. Однако вековая доблесть грузинского народа и неизменная преданность престолу лучших грузинских фамилий, из которых многие представители служили передовыми бойцами в рядах русской армии, не могут и не должны подлежать сомнению. Надо припомнить, что и сам Паскевич иначе относился к тем же грузинам, когда, отпуская их по домам из Эривани, в октябре 1827 года, объявил им в приказе по корпусу благодарность за доблестную и честную их службу.
И если факт малочисленности грузинской милиции в заграничных войсках, о котором говорил Паскевич в одном из своих донесений, остается фактом, то нужно припомнить, что масса грузинских князей и дворян наполняла тогда ряды русской армии, да и в числе милиции Паскевич упоминает имена: Амилохвари, Мочабеловых, Цициановых, Торхановых, Багратионов, Орбелиани, Меликовых, Баратовых, Эристовых, Чавчавадзе, Макаевых, Вахваховых, Андрониковых и прочих. Следовательно, причины надо искать не в недостатке народной доблести, а в самом назначении милиции, которая главным образом и собиралась тогда для внутренней охраны страны,– иначе, при выступлении почти всех войск за границу, некому бы было защищать дома грузин, живших в то время еще под угрозой вечных кровавых набегов. Через два-три года после турецкой войны, когда народные воззрения оставались еще все те же, что и при Паскевиче, грузинская милиция беспрекословно служила и в Дагестане, и в Чечне, и на Лезгинской линии. В Грузии тогда оставалось достаточно войск, и грузины уходили спокойно, зная, что их семействам не грозит никакой опасности.
Строжайшее следствие, произведенное для раскрытия сокровенных пружин, двигавших неповиновением народа, пришло к убеждению, что ничего политического, серьезного во всем этом деле не было. Правда, некоторые жители Код показали, что причиной смут были их же помещики, которые, встретив крестьян на авлабарском мосту, не позволяли им выйти в Тифлис, говоря, что там берут рекрут, и затем подстрекнули их к дальнейшему сопротивлению. Но поступки владетелей Коды не были, однако, обнаружены формальным следствием. Стрекалов опасался допросами их произвести “неблагоприятное впечатление” на значительное число княжеских фамилий в Грузии, связанных с ними тесными узами родства, но он указывает Паскевичу на тайную подкладку этого дела. По его убеждению, это была фамильная вражда двух княжеских родов – и теперь, когда один из них взялся собрать милицию, другой попытался создать ему преграды и затруднения.
Паскевич взглянул на дело иначе, нежели Стрекалов, и пять князей Орбелиани, князь Цицианов и помещик Торханов были переданы им военному суду. Суд не нашел, однако, улик к обвинениям, и все арестованные были оправданы.
Неудача при сборе милиции показала Паскевичу, каким грозным призраком стоит перед глазами темного люда вопрос о рекрутском наборе. И тем не менее Паскевич справедливо полагал, что жители Грузии, пользовавшиеся всеми преимуществами прочих подданных Русской империи и платящие с ними сравнительно ничтожную подать, должны укомплектовывать своими рекрутами войска, стоящие на Кавказе и назначенные для охраны их же отечества. “Рекруты эти,– писал он к графу Чернышеву,– родившиеся и выросшие в этой стране, не будут подвергаться ни климатическим болезням, ни губительной смертности и заменят собою двойное число рекрутов, присылаемых сюда из России”. Но меру эту он предполагал возможным провести только по заключении мира с Турцией, так как для понуждения к тому жителей нужны сильные меры.
Так мимолетной тучей пронеслось над Иверией смутное время, окрещенное некоторыми “народным бунтом”. Но в сущности бунта никакого не было, а было одно громадное недоразумение, при других обстоятельствах легко улаживаемое без всяких внутренних смут и потрясений. Исторические обстоятельства в то время еще складывались так, что требовались взаимные уступки и разъяснения. Грузины еще жили тогда своей прошлой жизнью, освященной вековыми преданиями, и не могли отрешиться сразу от тех воззрений, привычек и побуждений, под которыми росли целые поколения. Не все из них способны были понять и оценить благие меры правительства, при которых частные жертвы становятся иногда неизбежными, и потому, естественно, в крае много было людей недовольных. Помимо того, нет никакого сомнения, что в Грузии еще жили беспокойные элементы, находились люди, сочувствовавшие старым грузинским порядкам, были князья, готовые из-за личных счетов жертвовать спокойствием родины. Нужно было всесильное время, чтобы показать грузинам преимущество русских порядков и заставить их забыть свои партийные распри, уже доведшие страну до невозможности ее самобытного политического существования. С другой стороны, правители края, занятые в то время исключительно внешними войнами, отстаивавшие из года в год русские границы и потому, естественно, отодвигавшие вопросы внутренней политики на задний план, не всегда имели возможность вникать в национальный характер грузин, в их историческое прошлое, и в результате время от времени являлись прискорбные события вроде тех, которые омрачили ясное небо Грузии в тяжелые мартовские дни 1829 года.
Прекращение волнений в Грузии совпало как раз с бегством аджарцев из-под Ахалцихе и с победой у Лимани. Это устраняло немедленную опасность со стороны турецких границ и давало Паскевичу возможность приложить всю свою энергию к переговорам с Персией.
Трудно было понять двойственную политику этой державы. Почти не было сомнения, что тегеранский двор находится в тайных сношениях с Портой, которая, пользуясь фактом убийства русского посла в Тегеране, употребляет все усилия, чтобы вовлечь Персию в новую войну с Россией. С другой стороны, наследный персидский принц, по-видимому, был искренне огорчен тегеранской катастрофой и сожалел о ней не менее каждого русского.
“Я не знаю, какая злополучная судьба меня преследует! – сказал он русскому консулу в минуту получения этого известия.– Я только что успел с чрезвычайными усилиями и жертвами восстановить дружбу между двумя государствами, как это ужасное событие разрушает все, что мною было сделано. Да будет проклят Иран с его самовольными жителями! Клянусь перед вами тем Богом, в которого мы оба веруем – ибо Бог один,– что я почел бы за счастье, если бы мог возместить пролитую кровь вашей миссии кровью своих жен и детей!”
На замечание консула, что главную причину несчастья нужно искать в слабости шаха, принц с горечью заметил: “Что мне сказать вам на это? Бранить шаха не смею, а молчать о слабости его не могу. И это шах! Сидит в гареме и не выходит оттуда даже тогда, когда необходимо привести в повиновение подданных... Я не знаю, куда мне деваться от стыда и позора”.
Слова эти были сказаны с несомненной искренностью. Но вслед за тем на принца начинает приобретать влияние многочисленная партия войны, и Аббас-Мирза уже обнаруживает стремление к обычным изворотам двуличной восточной политики. Весь двор его облечен в глубокий траур, долженствующий выразить тяжкую скорбь о случившемся, а в Азербайджане усиленно собираются войска, и услужливая Англия уже везет из Трапезунда целые транспорты оружия. Со словами мира на языке, персидское правительство укрепляет Дарадизское ущелье, а по дорогам от Маранды и Хои, как бы в оправдание слухов, ходивших по Грузии, показываются конные разъезды Али-хана макинского, и приходят известия, что эти войска только передовой отряд одного из шахских сыновей, который идет из Тегерана к Тавризу с пятидесятитысячным корпусом.
В ханстве Талышинском, как сказано выше, военные действия персиян уже начались фактически вторжением Мир-Хассан-хана. 25 февраля он атаковал в Акстафе небольшую русскую команду, которая, несмотря на всю нечаянность нападения, мужественно отстреливалась, пока другая команда не подоспела к ней на выручку, и тогда соединенными силами Мир-Хассан-хан был прогнан за границу. Несмотря на его отступление, генерал-майор Ралл, командовавший войсками в Талышинском ханстве, должен был стянуть в Ленкорань все свои силы, так как получил сведения, что на помощь хану идут персияне, и на Гирмийский пост прибыло уже значительное количество сарбазов. Мустафа-хан ширванский также появился на границах Муганской степи и имел совещания с некоторыми беками. Во всех этих действиях трудно было не видеть простого повторения того, что уже было в минувшем году, когда Мир-Хассан-хан также попал на Талыши с тем, чтобы разорить свое бывшее ханство и перегнать его жителей в персидские владения. Тогда, как было дознано, Аббас-Мирза хотел понудить этим Паскевича уступить ему Талыши, как разоренную и уже необитаемую область. Но хан превысил в то время данную ему инструкцию и предался в стране таким неистовствам, что персидские пограничные власти сами испугались за последствия и послали войска, чтобы заставить его отойти от русской границы. Этим соблюдены были все признаки наружного доброжелательства со стороны персидского правительства, и Аббас-Мирза остался тогда в стороне. Теперь, предпринимая точно такой же поход, Мир-Хассан-хан, очевидно, не рискнул бы действовать на свой страх, без разрешения наследного принца, и Амбургер в своих письмах к Паскевичу прямо высказывал подозрение на Аббас-Мирзу в возбуждении этих беспорядков. Но тот же Амбургер, и почти в то же самое время, извещал Паскевича, что Аббасс-Мирза, опасаясь честолюбия братьев, собрал в Тавриз всех своих сыновей с семействами и, по слухам, намерен отдаться в покровительство русского императора. Легко могло быть, однако, что Аббас-Мирза распускал подобные слухи нарочно, чтобы удерживать русских в бездействии, и выиграл время для своих вооружений. Во всяком случае, во всех разноречивых толках, ходивших тогда, выяснялось несомненно одно, что персияне еще к войне не готовы, и этим обстоятельством следовало воспользоваться. К сожалению, русский консул, вследствие интриг английского посольства в Персии, без всякого приказания оставил Тавриз, и таким образом дипломатические сношения с Персией оказались разорванными. Возвратить Амбургера назад или начать переговоры через другое лицо, значило бы унизиться в глазах персиян, и главнокомандующий решился выжидать обстоятельств.
В начале марта прибыл в Тифлисский карантин из Персии некто Али-Юз-баши и сообщил, что имеет открыть графу Паскевичу одно важное дело. Оказалось, что Али-Юз-баши был прислан от наследного принца без всякого письма, но с тайным словесным поручением. Главнокомандующий в тот же день лично посетил карантин и из разговора с посланным узнал о крайне затруднительном положении наследного принца. Шах, подстрекаемый другими сыновьями, требовал от него немедленного начатия наступательных действий, угрожая в противном случае прислать в Азербайджан другого наместника. Не зная, как поступить, равно опасаясь и шаха и русских, Аббас-Мирза решился просить совета и помощи у русского главнокомандующего. Паскевич нашел момент удобным для открытия переговоров и отправил в Тавриз своего адъютанта князя Кудашева с секретным письмом следующего содержания:
“Ваше высочество спрашивает меня, как поступить в трудных обстоятельствах предстоящего разрыва с Россией. Рассмотрите внимательно, в каком положении находитесь вы и подвластные вам провинции.
Высокоповелительному шаху угодно начать войну. Предположим, что, исполняя державную волю отца и по тайным проискам братьев, вы откроете военные действия. С целого государства вы не сможете собрать теперь более шестидесяти тысяч войска. Наши провинции, со стороны Персии, действительно, в настоящее время не имеют достаточного прикрытия; войска там остались только в крепостях. В июне вы можете вторгнуться в незащищенный край, можете разорить его,– но крепостей не возьмете, ибо вашему высочеству хорошо известно, что русские крепостей не сдают; продовольствия же у нас достаточно. Итак, успехи ваши остановятся неподалеку от границы; идти вперед вы, конечно, не решитесь, потому что не безопасно было бы оставлять у себя в тылу непокоренные крепости. Со своей стороны я собираю между тем двадцать пять тысяч войска на границах турецких, иду против турок, разбиваю их на Саганлуге, беру Арзерум, и в октябре, когда горы покроются снегом и никакого сообщения у вас с сераскиром не будет, я обращаюсь через Баязет на Хой и Тавриз. В это время, то есть осенью, войска шахские и братьев ваших расходятся по своим провинциям, вы остаетесь при собственных азербайджанских войсках. Я завоюю Азербайджан, и он уже никогда вам не достанется, а без него ваше высочество не может наследовать престола. Не пройдет года – и, может быть, династия Каджаров совершенно уничтожится. Что было в последнюю войну – будет вновь. Не полагайтесь на обещания англичан и на уверения турок. Султан в самом затруднительном положении; флот наш не допускает к нему жизненных припасов, адмиром Кумани уже за Бургасом; Адрианополь ожидает с трепетом своего падения; воля государя исполняется повсюду единодушно, а исполнение возложено на войска, неустрашимость которых известна Европе. Англичане вас не защитят, ибо их политика относится только к Ост-Индским владениям; в Азии мы можем завоевать государство, и никто не скажет ни слова: это не в Европе, где за каждую сажень земли может разгореться война кровопролитная. Турция нужна для поддержания политического равновесия Европы, но для держав европейских все равно, кто бы не управлял Персией. Все ваше политическое существование в руках наших; вся надежда ваша на Россию: она одна может вас свергнуть, и она одна может поддержать вас.
Если ваше высочество желает знать мое мнение, то со всей искренностью скажу, что нет другого средства загладить плачевную утрату, как просить Великого Государя моего о прощении за неслыханный поступок тегеранской черни. Лучший способ для этого прислать ко мне в Тифлис одного из братьев ваших или сына для отправления послом в Петербург. Для большего доказательства приверженности вашей к России, как вы сие всегда утверждали, должно дать другое направление намерениям шаха: объявить войну Турции, вторгнуться в ее пределы, напасть на Ван; с моей стороны обещаю вам пособия в ружьях и в пушках, и буду содействовать войсками сему завоеванию. Этим вы ясно докажете, что все происшествия были ни в вашей, ни в шахской воле. Объявите, на каких условиях вы захотите сие предпринять: оно будет иметь для вас неоцененные выгоды. Вашему высочеству известно, что я никогда не изменял слову своему. Буду иметь честь ожидать вашего отзыва”.
Вместе с этим секретным письмом Кудашев повез другое, официального характера, которое собственно и должно было послужить предлогом для появления его в Тавризе. Между тем, отправляя Кудашева, ища, так сказать, решения возникших недоразумений с Персией мирным путем, Паскевич ничего не хотел предоставить гадательным расчетам и энергично готовил средства на случай, если бы был вынужден одновременно вести две войны на всем протяжении закавказской границы.
С этой целью для обороны всей пограничной черты от Арарата до Ленкорани назначены были пехотные полки: Апшеронский, Тенгинский и Тифлисский, третьи батальоны сорок первого и сорок второго егерских полков, морской Каспийский батальон, две роты севастопольцев, три казачьи полка и тридцать орудий, а для прикрытия Дагестана остался всего Куринский полк, да две роты апшеронцев при десяти орудиях. Оба эти отряда, имевшие не более одиннадцати тысяч штыков, поручены были генерал-лейтенанту князю Эристову.
В то же время генералу Панкратьеву предписано оставить в крепостях Баязетского пашалыка только Козловский и Нашебургский полки с восьмью орудиями, а остальные войска – Кабардинский полк, шесть рот севастопольцев, два казачьи полка и двенадцать орудий – передвинуть на Арпачай к селению Агузум. Расположение отряда именно в этой позиции имело ту стратегическую выгоду, что одновременно прикрывало и турецкую границу со стороны Карса, и Армянскую область со стороны персиян, если бы последние отважились на вероломное вторжение.
Независимо от этого значительно усилены были и средства местной народной обороны. Эчмиадзин укреплен, и для защиты его формировался полубатальон эриаанских сарбазов, но, к удивлению, армяне Эриванской области, так много обещавшие в словах, в течение нескольких месяцев не могли составить даже небольшого гарнизона для защиты столь чтимой ими священной обители, тогда как армяне турецкие, и в Карее и в Баязете, охотно шли в ополчение и формировали в помощь русским войскам и конные, и пешие дружины. Многие отказывались даже от жалованья и служили на собственном иждивении. В Баязете один из почетных армян, некто Мелик Мартирос, сам предложил сформировать целый батальон армян в пятьсот человек, без всякой платы и содержания, лишь бы правительство отпустило триста ружей, вдобавок к тем двумстам, которые у него уже имелись. Ружья были отпущены, и, когда батальон сформирован был в течение нескольких дней,– Паскевич приказал назначить Мартироса его командиром.
Слухи о деятельных мерах, принимаемых русскими к отпору, с такой быстротой достигали наследного принца, что когда Кудашев в половине апреля прибыл в Тавриз, там уже знали о сосредоточении русских войск к персидским границам, и очень может быть, что это обстоятельство значительно подвигло персиян на уступки. Кудашев писал Паскевичу, что персияне деятельно готовятся к войне, но что настроение наследного принца, по получении им письма главнокомандующего, стало более определенным и, видимо, уже склоняется к миру. Он даже заявил торжественно, что, по совету Паскевича, решается тотчас же, не ожидая дозволения шаха, отправить своего сына Хосров-Мирзу в Петербург, чтобы испросить у трона русского монарха забвения неистовым поступкам тегеранской черни. С его стороны это был шаг чрезвычайно важный и крайне рискованный в том случае, если бы тегеранский двор под влиянием враждебной для России партии отказался признать это посольство законным. Но для Аббас-Мирзы другого выхода не было. Желая доказать Паскевичу свое миролюбие, он разослал приказания ко всем пограничным персидским начальникам удерживать подвластные им кочевья от набегов на русские земли, а русским позволил закупать пшеницу в Салмазе и Хое. Макинский хан, уже готовый к открытию военных действий и занимавший своей конницей Дарадизское ущелье, теперь, с той же конницей, должен был доставить в Баязет к русским войскам несколько сот четвертей хлеба, а Джалалинским курдам, обитавшим на земле Макинского ханства, дозволено было вступать в формировавшийся тогда в Баязете курганский полк.
Чтобы поддержать такое настроение персидского правительства, Паскевич торопил теперь выездом в Тавриз генерал-майора князя Долгорукова, назначенного по высочайшей воле находиться при особе наследного персидского принца, с правами и обязанностями министра, хотя и без этого официального титула. Пребывание в Тавризе такого лица было совершенно необходимо, так как в руках Аббаса-Мирзы сосредоточивались главные нити персидской политики, а между тем его бесхарактерность была хорошо известна Паскевичу. Аббас-Мирза, одаренный от природы чрезвычайно живым темпераментом, пылкий и нервный, всегда находился под впечатлением минуты, и это всецело отражалось на делах государственных. Ничего не было легче, как заставить принца следовать чужим указаниям. В собственных начинаниях его всегда было много хорошего, но это хорошее являлось у него какой-то вспышкой, минутным впечатлением, за которым наступало быстрое охлаждение, и принц уже не имел ни воли, ни терпения продолжать начатое. Князь Долгоруков был именно из таких людей, которые могли иметь влияние на Аббас-Мирзу и направлять его действия к обоюдной пользе России и Персии.
Политические обстоятельства были так сложны, так запутаны, что на долю Долгорукова досталась тяжелая миссия. Охраняя с твердостью достоинство русского имени, он должен был избегать излишней настойчивости там, где дело касалось предметов второстепенной важности, обходить все, что могло задеть народное самолюбие, касаться его веры или коренных обычаев, раздражать духовенство, которое в тех странах сильнее самого правительства. Замечательно, что министерство графа Нессельроде, продолжавшее, вопреки указаниям Паскевича, верить в искреннее доброжелательство Англии, рекомендовало Долгорукову стараться прежде всего приобрести расположение и дружбу английского министра Макдональда. И это писалось тогда, когда Макдональд – образец благородства, как выражался о нем Нессельроде – заявлял открыто, что если Хосров-Мирза поедет в Петербург, то он покинет Тавриз, где ему нечего делать, и отправится в Кирман-шах собирать партию для Хассан-Али-Мирзы против наследного принца. К счастью, Паскевич смотрел на английскую дружбу иными глазами. Отправляя Долгорукова, он посоветовал ему прежде всего не доверяться англичанам, поддерживать хорошие отношения с их миссией, но зорко следить за действиями Макдональда, что было тем удобнее сделать, как выражается Паскевич, что “вы его намерение знаете, а ваши от него сокрыты”. Предусмотрительность Паскевича и твердость Долгорукова, успевшие парализовать интригу, веденную Англией, доставили России торжество дипломатической победы – и вопрос об удовлетворении ее оскорбленной чести был решен в Тавризе бесповоротно.
Подходил конец апреля. Вскоре в Тифлисе должно было появиться торжественное персидское посольство, сопровождавшее принца Хосров-Мирзу. Но только тогда, когда это посольство, проехав Тифлис, находилось бы уже на пути к Петербургу, можно было сказать, что острый персидский вопрос, принесший с собою столько тревог и обещаний, чрезвычайно усложнив дела закавказского края, приходит к благополучному исходу. Только тогда и Паскевич мог обратить все свое внимание и все русские силы Закавказья на турок.
<< Назад Вперёд>>
