В декабре 1830 года положение дел в Чечне представлялось в следующем виде:
Не решенная борьба Астемира с карабулаками, державшая обе стороны в напряженном состоянии, продолжала волновать народ близкой междоусобицей, которая, при развивающемся в стране религиозном брожении, могла быть для нас крайне опасной. Сам Астемир утвердился в одном селении, Дзулгай-Юрт, невдалеке от Грозной, и отсюда производил свои опустошительные набеги на карабулаков Обстоятельства усложнялись еще появлением известного Ших-Абдуллы, поселившегося также невдалеке от Грозной и видимо старавшегося возжечь среди населения Малой Чечни тот же религиозный пожар, которым несомненно была уже объята Большая. С ним прибыло десять помощников-шихов. Все это были аскеты, суровые представители тариката, для которых вся цель жизни заключалась только в посте и молитве. И действительно, придя в незнакомую им дикую чеченскую землю без всякого оружия, с одним Кораном в руках, они избрали себе место в дремучих лесах по берегам речки Рошни, вырыли там землянки и стали разносить из них “глаголы вечного Бога” по всем окрестным селениям. На чеченский народ, склонный и без того к суевериям, ничего не могло подействовать так сильно, как окружавшая их таинственность. Вековые темные леса, занесенные снеговыми сугробами, бедные подземелья, напоминавшие скорее логовище дикого зверя, чем подобие человеческого жилья, и посреди всего этого суровые, вечно молящиеся азреты, – вот та картина, которая заставляла народ тысячами стекаться на поклонение к этим убогим землянкам. Зато какими заманчивыми, светлыми красками святые отшельники рисовали перед слушателями блаженства загробной жизни, где ожидали правоверных прекрасные гурии, где уготованы были для них все наслаждения! И чтобы достигнуть этого, требовалось не суровое подвижничество, которое не всякий мог снести на своих раменах, а привычная, знакомая народу война с ненавистными русскими...
Понятно, до какой степени все это разжигало народные страсти. Вскоре вся Малая Чечня заколебалась; в каждом селении народ подразделился на две партии, из которых одна смело и запальчиво стала заявлять себя сторонницей шариата. Вельяминов увидел, что если оставить дело в таком положении до весны, когда вековые леса Чеченской плоскости оденутся листвой и экспедиции станут для нас гибельны, – то можно потерять и тот остаток народа, который мы еще имели основание считать до известной степени на нашей стороне. Из числа этих сторонников главную роль играл Бей-Булат, к которому Вельяминов относился, однако же, с большим недоверием. Бей-Булат чувствовал на себе строгий, испытующий взгляд этого человека, и, чтобы рассеять собиравшиеся тучи, сам отправился в Грозную. Он старался уверить Вельяминова, что со времени возвращения своего в Чечню всячески удерживал чеченцев от вторжений в наши границы и что кроме одного случайного нападения в Ханкальском ущелье, – они были покойны. Бей-Булат предлагал дать в аманаты даже своего единственного сына, но просил не обвинять его в случае обыкновенных разбоев, так как за весь чеченский народ поручиться нельзя. В подарок Вельяминову он привез с собой турецкое ружье, богато испещренное кораллами, которое просил его принять на память. Вельяминов принял, потому что поднесение подарков не представляло собой в то время какого-либо исключительного случая, а практиковалась на Востоке как деяние, входившее в число соответственных жизненных адатов. Разрешив Бей-Булату отправиться к Паскевичу, который находился тогда в Пятигорске, Вельяминов относительно этого ружья писал между прочим, фельдмаршалу: “Для собирателей антиков оно может представлять еще какую-нибудь цену, но для меня ни на что неудобно. Со всем тем я считаю неприличным в теперешних обстоятельствах не принять его в подарок, во-первых, потому, что это было бы оскорбительно для Бей-Булата, а во-вторых, недоверчивость его оттого увеличилась бы. На обратном пути его нужно бы было отблагодарить, но у меня на сей раз нет никакой собственной вещи, которая была бы на это и прилична, а потому не позволите ли одарить его золотыми часами, находящимся в числе экстраординарных вещей”.
“Я согласен на предлагаемый вами Бей-Булату подарок взамен ружья, которое он привез к вам, – отвечал Паскевич, – а ружье прошу вас оставить у себя на память командования вашего войсками на левом фланге Кавказской линии”.
Несмотря на эту, по-видимому, дружескую встречу, Вельяминов имел причины жаловаться на Бей-Булата,так как его участие в наших делах имело уже чересчур пассивный характер. Оно не только не прекращало вражды Астемира к карабулакам или широкой пропаганды Абдуллы, Авко и других проповедников нового ученья; но даже не могло удержать чеченцев от постоянных грабежей на линии. Как раз в это же время до Вельяминова стали доходить слухи о каком-то религиозно-политическом союзе Чечни с дагестанскими мюридами, к которому стала склоняться даже ханская Авария. Вельяминов решил, что далее откладывать экспедиции нельзя и что наказание нужно начать с Малой Чечни, из которой пожар легко мог переброситься к соседям – в Кабарду и в Осетию.
Восемнадцатого декабря в Грозной собрались четыре полка пехоты: Московский, Бутырский, Тарутинский и Бородинркий, сводный батальон сорок третьего егерского полка, пять сотен линейных казаков и двадцать два орудия. Вельяминов не любил ходить с небольшими силами. Его принципом было всегда быть сильнее своего противника – и в этом заключалась тайна его успешных походов. Как только стемнело, войска двинулись на Дзул-гай-Юрт, где жил Астемир, рассчитывая захватить аул еще до рассвета. Переправа через Сунжу отняла, однако же, так много времени, что Вельяминов бросил обоз под прикрытием Тарутинского полка, а сам с казаками и с батальоном егерей пошел вперед, приказав остальным полкам по мере переправы догонять его форсированным маршем.
До Дзулгай-Юрта оставалось еще версты три, когда движение отряда было открыто чеченскими пикетами. Времени терять было нельзя. Казаки с двумя конными орудиями пустились во весь опор и, вскочив в аул, закрытый еще предрассветной мглой, кинулась прямо к сакле Астемира, – ее указал один из дзулгай-юртовских жителей. Астемира в сакле уже не было, – он при первой тревоге вскочил на коня и скрылся в соседнем лесу, но его семья – малолетний сын, дочь, внук и двоюродная сестра попали в руки казаков. Кроме их взято было в плен тридцать девять человек да человек двенадцать изрублено. Остальные, укрывшись в лесу, завязали перестрелку. Казаки спешились, раскинули цепь и удерживали неприятеля до прихода Вельяминова с егерским батальоном. Егеря оттеснили чеченцев, а затем прибыл Бутырский полк и занял деревню. К вечеру собрался сюда весь отряд и стал лагерем на большой поляне, лежавшей впереди селения.
Система, которой Вельяминов строго держался в своем чеченском походе, настолько оригинальна, что о ней не лишнее будет сказать несколько слов. Он обыкновенно намечал себе пункт, к которому неуклонно шел с целым отрядом, а затем, достигнув его, тотчас располагался лагерем и ставил укрепленный вагенбург, откуда войска поочередно высылались небольшими колоннами для истребления соседних аулов. Когда окрестность была опустошена, отряд переходил на новое место, опять устраивал лагерь, и опять колонна за колонной шла по всем направлениям. Таким образом достигались две цели: войска, вводимые в бой по очереди, приобретали практику и опытность в лесной войне, а вагенбург или укрепленный лагерь служил резервом для наших войск и угрозой для окрестных горцев, удерживая их от подания помощи своим соседям. В результате выходило то, что войска везде встречали слабое сопротивление и несли ничтожный урон. Нельзя не пожалеть, что этот способ ведения войны впоследствии был позабыт, и войска, двигаясь в чеченских лесах большими отрядами, растягивавшимися на несколько верст, всегда несли огромные потери.
Устроив лагерь, Вельяминов двадцать первого декабря взял с собой Московский и Бородинский полки с двенадцатью орудиями и двинулся на запад к аулу Китер-Юрту.
На пути встретило его несколько горцев, которые объявили, что целая половина деревни населена мирными, и просили позволения указать их жилища в широко раскинувшемся ауле. Вельяминов согласился. Но когда войска приблизились, все население дружно встретило их жестоким огнем; тогда казаки бросились вперед и захватили ворота, но после жаркой схватки были оттеснены – и воротами вновь завладели чеченцы. К счастью, в это время подошла пехота; двенадцать орудий дали залп, а затем Бородинский полк с барабанным боем двинулся вперед и вошел в селение, которое тотчас же предано было пламени. В следующие два дня Бутырский и Тарутинский полки сожгли деревню Пхан-Кичу, а затем Вельяминов, удостоверившись из показаний лазутчиков, что один из покорных нам аулов, Даут-Мартан, перешел на сторону Ших-Абдуллы и дал убежище разогнанным шихам, двинул против него в самый сочельник батальон егерей с полковником Сарачаном. Даутмартанцы, рассчитывая, что поведение их неизвестно Вельяминову, спокойно оставались в домах, как вдруг на рассвете были окружены войсками. Жители успели бежать, но все имущество их осталось добычей отряда.
Вечером егеря возвратились в вагенбург, а в самый день Рождества Христова войска сняли лагерь и двинулись целым отрядом к большому аулу Шелхичи, лежавшему на Ассе. По пути сожгли еще две непокорные деревни: Един-Юрт и Даут-Юрт, истребили громадные запасы заготовленного сена, а затем окружной дорогой через Казак-Кичу и Алхан-Юрт возвратились в Грозную. Здесь Вельяминов дал войскам отдохнуть два дня, а потом принялся рубить просеку и расчищать дорогу между Алдами и Грозной, чтобы приготовить себе обеспеченные ворота к югу. Как только работы окончились, отряд в ночь с четвертое на пятое января 1831 года двинулся вверх по Аргуну и стал лагерем у Чах-Кери, нынешней крепости Воздвиженской. Отсюда седьмого января Бородинский полк занял селение Мартан-аул, а бутырцы овладели Джарган-Юртом. Оба эти аула разделялись широкой полосой дремучего леса, который полки прошли из конца в конец, чтобы разыскать укрывшиеся в нем чеченские семьи.
В лесу было темно, сыро, холодно и царствовало то величавое безмолвие, от которого веяло на душу чем-то таинственным. Но на всем протяжении дремучего бора нашли только двух пастухов, от которых узнали, что семьи заблаговременно удалились в горы; поэтому войска, не теряя времени, двинулись дальше и в тот же день успели истребить еще один аул Енгели.
Это было последнее наказание, испытанное Малой Чечней. Восьмого января Вельяминов перешел через Аргун и стал на правом берегу его у деревни Малой Атага. Отсюда начиналась Большая Чечня. Перед войсками лежала широкая, лесистая равнина, роскошная по своей природной растительности и всегда игравшая роль житницы Большой Чечни и ядра ее населения. Здесь находились знаменитые аулы: Маиортуп, Герменчук, Автуры, Шали и Гельдиген, – испокон веков служившие при всех политических событиях камертоном, под который подлаживался весь чеченский народ. Поэтому удар Вельяминова направлен был правильно; но нельзя сказать, чтобы он по самому характеру страны мог быть для нее чересчур опасен: пересеченная местность давала жителям все средства скрывать свои семьи, а сожжение нехитрого чеченского жилища не представляло собой особенного бедствия. Чеченская сакля, – будет ли она в виде турлучной землянки или бревенчатого амбара, бывает готова в несколько дней, а что касается хлебных запасов, то они до того обильны, что истребить их до последнего зерна не представлялось возможным. Словом, заранее можно было предвидеть, что, кроме раздражения народа, едва ли эта экспедиция могла принести более существенные результаты.
На другой день по устройстве обычного лагеря, Вельяминов отделил из него полки Московский и Тарутинский, которые сожгли непокорную деревню Узекен-Юрт, а затем весь отряд двинулся и дальше и десятого января раскинул свой стан на знаменитой шалинской поляне.
Здесь простояли два дня, истребили в окрестности аул Бесенбер, со всеми прилегавшими к нему хуторами, а затем, обойдя Шали, перенесли свой лагерь под Герменчук, или “Гребенчук”, как называет его сам Вельяминов. Какое название правильнее – об этом пусть скажут последнее слово ученые исследователи; но несомненно, что последнее название звучит знакомым нам именем “гребней” и наводит на мысль – не сидели ли здесь когда-нибудь гребенцы, как назывались те стародавние терские казаки, которых воеводы Ивана Грозного застали на притоках Сунжи? Недаром и один из притоков Сунжи поныне носит загадочное имя русской реки – Урус-Мартана. Как только войска раскинули свой лагерь в самом сердце Большой Чечни, тотчас явились депутации от Автуров, Гельдигена и Маиортупа с предложением принести покорность и выдать аманатов. Но эта поздняя и вынужденная покорность вовсе не входила в виды Вельяминова, понимавшего необходимость жестоко наказать эти аулы, и может быть, поэтому-то он поставил перед ними такие условия, которые, по мнению горцев, были немыслимы. Эти условия заключались в одном только пункте – выдача всех, находившихся у них, русских пленных и беглых. Но первых не могло быть у них много, потому что чеченцы, не терпя искони в своей среде аристократии, не придерживались, к чести их говоря, и рабства, а потому, по захвате наших пленных, всячески старались поскорее от них отделаться – разменом, выкупом или перепродажей в горы. На беглых же они смотрели с точки зрения национального гостеприимства как на отдавшихся под покровительство их очагов, а потому никогда не выдавали их даже и впоследствии. Но Вельяминову не было никакого дела до тех или других воззрений чеченского народа, и он прямо и категорически потребовал то, что входило в прямые интересы России. Да и в самом деле, – в чем же могла выражаться покорность народа, если бы в стенах его аулов продолжали томиться русские пленные и укрывались дезертиры? Тем не менее эти требования были отвергнуты, и Вельяминов решил наказать аулы оружием.
Оставив по своему обыкновению вагенбург при Гермен-чуке под прикрытием Бутырского полка, Вельяминов пятнадцатого января повел остальные войска на Автуры, более других рассчитывавшие на свою неприступность. Действительно, при приближении к густому лесу, войска встречены были сильным огнем. Вельяминов тотчас послал приказание Бутырскому полку присоединиться к отряду, а между тем остановил войска и приказал артиллерии очистить опушку. Когда это было исполнено, егеря с майором Пантелеевым кинулись вперед и, проложив себе дорогу штыками, ворвались в Автуры. На помощь к ним двинулся Московский полк с полковником Любавским. Бой загорелся жаркий, и только к вечеру Автуры были окончательно заняты. Между тем весь вагенбург под прикрытием трех пехотных полков еще двигался по лесу. Неприятельская конница пыталась было отбросить казаков, следовавших в арьергарде, чтобы прорваться в обоз, – но картечь рассеяла толпы ее, и вагенбург прошел благополучно.
В этом лесном бою мы потеряли четырнадцать человек ранеными, – а потому Вельяминов справедливо заключил, что при дальнейшем движении на Гельдинген надо ожидать еще более жаркого дела. Шестнадцатого января погода была ненастная; Вельяминов переждал густой туман, под завесой которого неприятель мог действовать гораздо смелее, и двинулся на Гельдиген только семнадцатого числа. Неприятель встретил нас опять в густом лесу и завязал сильную перестрелку. Несколько раз приходилось Вельяминову выдвигать вперед артиллерию, чтобы ослабить огонь неприятеля, и действительно, едва картечь осыпала лесные чащи – выстрелы смолкали и наступала тишина; но едва цепь трогалась с места, как перестрелка гремела с удвоенной силой. Чтобы не терять времени и не держать войска под огнем, Вельяминов приказал идти через лес форсированным маршем; тогда начался целый ряд рукопашных схваток, и стрелкам Тарутинского полка пришлось особенно жарко. Несколько пар даже было отрезано от цепи. Один из солдат, по имени Ефимов, был окружен целой толпой чеченцев, изранен шашками, но положил на месте трех человек и пробился к своим. Это был молодой солдат набора 1828 года, которому еще в Аджарии рота присудила знак отличия военного ордена; тогда начальство отказало ему в кресте за его молодостью, – теперь он заслужил его вторично.
Наконец лес был пройден, войска перешли овраг, пересекавший дорогу под самым аулом, – и Бородинский полк двинулся на приступ. Судя по началу, можно было предвидеть жаркую схватку; но, к удивлению всех, гельдигенцы уступили аул без боя. В этот день мы потеряли одного офицера и сорок нижних чинов, – потеря еще не бывалая в отрядах Вельяминова.
Предав огню Гельдиген со всеми его запасами, войска девятнадцатого января двинулись к Маиортупу, На пути – опять тот же священный, заповедный лес, те же нападения чеченцев и кровавые схватки на штыках и шашках. Чем далее в глубь чеченской плоскости, тем сопротивление неприятеля проявлялось сильнее, и тем значительнее становились наши потери. Особенно серьезное дело произошло на кулиш-юртской поляне, где стрелки Московского полка, захваченные в глухом овраге, выдержали шесть бешеных атак, но наконец были смяты и стали подаваться назад. Минута наступила критическая. К счастью, Вельяминов не дал окончательно пошатнуться стрелкам и двинул на помощь к ним весь второй батальон Московского полка; с его прибытием нападение было отбито, но в то же время бой разгорелся в арьергарде, где Бутырский полк был атакован свежими толпами пеших чеченцев. Цепь была прорвана, но командовавший ею прапорщик Краснопольский, оставшийся во фронте, несмотря на две тяжелые раны пулей и шашкой, быстро восстановил порядок, а подоспевшая рота штабс-капитана Орловского окончательно отразила нападение.
Только вечером весь отряд стянулся к небольшому аулу Анто-Юрт и стал на ночлег. Этот переход стоил нам трех офицеров и более шестидесяти нижних чинов убитыми и ранеными.
С рассветом двадцатого числа войска вышли на маиортупскую равнину, истребили окрестные аулы, а двадцать первого января та же участь постигла и сам Маиортуп с его роскошными садами и плантациями. Этот аул был крайним пунктом нашего движения. Отсюда войска повернули назад и через землю мичиковцев двадцать шестого января вышли обратно на Сунжу.
Таким образом, вся плоскостная Чечня, пройденная насквозь до Кочалыковского хребта, была предана Вельяминовым огню и мечу. Безусловное опустошение страны не могло не произвести на чеченцев должного впечатления, и хотя Вельяминов понимал, что эта вынужденная покорность не может быть ни прочной, ни долговременной, но задача его экспедиции и не заключалась в окончательном покорении страны русскому владычеству. Та цель, которую он преследовал, лучше всего выражается собственными его словами в донесении фельдмаршалу:
“Во всяком случае, – писал он, – теперь можно ручаться, что чеченцы на некоторое время не примут участия в предприятиях горцев ни на Дагестан, ни на Джарскую область. Покушения их должны ограничиться только хищничеством на Тереке или в землях кумыкских, но и там, надеюсь, они не будут иметь значительных успехов”.
Оставайся Вельяминов на левом фланге, он, может быть, успел бы поддержать спокойствие в Чечне; но спустя два месяца дивизия, которой он командовал, выступила в Россию, – а вслед затем мюридизм, зажегший своим фанатизм всю приморскую часть Дагестана, увлек за собой в общий водоворот и чеченцев.
Зловещие признаки близкой и неизбежной борьбы в Дагестане обнаружились еще в январе, когда распространились первые слухи, что в Гимрах и в Унцукуле на крышах некоторых саклей появились красные знамена – точно служившие призывом для общего сбора мюридов. Лазутчики утверждали настойчиво, что с наступлением магометанского поста, “уразы”, нападение сделано будет на Казанище, где стоял небольшой русский отряд, под командой майора Ивкова. Опасность казалась настолько серьезной, что сам Паскевич приказал отправить в шамхальство еще батальон Апшеронского полка с четырьмя орудиями, а Вельяминову предписал в случае надобности поддержать Казанищский отряд войсками с Кавказской линии.
Вельяминов получил предписание двадцать седьмого января в то время, когда, закончив чеченскую экспедицию, стоял на Сунже. Видя, что до уразы остается только несколько дней, он не стал терять времени на пустую разведку, а на следующий же день поднял отряд и выступил с ним в Тарки, полагая, “что лучше сделать даже ненужное движение, чем подвергнуть опасности войска, находившиеся в Дагестане”.
В Тарки с Кавказской линии вели две дороги: одна – по левому берегу Терека, через Кизляр и Казиюрт, другая – по правую сторону, через Амир-Аджи-Арт, Андреево, Кастек и Кумтер-Кале. Обе дороги представляли большие неудобства, как по дальности расстояния, так и по отсутствию воды; а главное, они пролегали по таким открытым местам, на которых зимой свирепствовали страшные метели. Торопясь на помощь, Вельяминов избрал третий кратчайший путь, по которому русские войска еще никогда не ходили. Он двинулся из Андреевой не на Костек и Кумтер-Кале, а переправился через Сулак в Чир-Юрте, и вышел прямо на Кафыр-Кумык, в десяти верстах от Казанища. Таким образом Вельяминова выиграл три дня, и первый указал Паскевичу на возможность учредить хорошее сообщение между Кавказской линией и Северным Дагестаном. Он требовал только постройки постоянного моста через Сулак и придавал ему такую важность, что писал Паскевичу: “Предприятие это будет достойно Вашего Сиятельства, и чир-юртовский мост будет вечным памятником начальствования вашего над здешним краем”.
В Тарках Вельяминов узнал, что тревога вызвана фальшивыми слухами, но как человек осторожный решился выждать, что будет дальше, полагая не без основания, что затишье могло произойти и от быстрого прибытия его отряда. В этом он даже не ошибался, потому что приготовления в горах шли деятельные, но только они закутались еще более густой, непроницаемой завесой, сквозь которую не мог проникнуть даже такой светлый и пытливый ум, каким обладал Вельяминов. Простояв в Тарках более месяца, он, наконец, поднял отряд и четвертого марта выступил с ним обратно на линию. Открывая шамхальство и даже Мехтулу, Вельяминов находил, впрочем, что если бы мятежники и на самом деле вторглись в одно из этих владений, то для нас, кроме пользы, ничего не могло бы произойти, так как дало бы нам основательную причину действовать решительно. О неудачах русского оружия ему старому ермоловскому сподвижнику, не приходило в голову, – и то, что произошло впоследствии, было для него совершенной неожиданностью.
А между тем, едва Вельяминов возвратился в Грозную, как Кази-мулла вторгся в шамхальство и занял Чумкескент, сделавшийся впоследствии предметом упорной борьбы и стоивший нам столько крови и жертв. Но Вельяминову уже не пришлось быть деятелем в этих, начинавшихся тогда, исторических событиях.
Еще в декабре 1830 года, по случаю восстания в царстве Польском, Государь настоятельно потребовал возвращения в Россию четырнадцатой дивизии для присоединения к четвертому пехотному корпусу. Паскевич задержал ее на несколько месяцев, чтобы дать возможность Вельяминову докончить чеченскую экспедицию, но затем должен был немедленно отправить ее в Рязанскую губернию. Государь полагал, что одной двадцатой дивизии в полном составе действующих и резервных ее батальонов будет достаточно Паскевичу, чтобы довести до конца начатое покорение Кавказа, и потому разрешал оставить на линии – и то на короткое время – только первую бригаду генерал-майора Таубе. Вельяминов получил об этом предписание в Тарках, и необходимость как можно поспешнее изготовить к походу вторую и третью бригады была одной из причин, заставивших его поторопиться с возвращением на линию. Насколько Паскевич ценил деятельность генерала Вельяминова и насколько потеря такого достойного сотрудника была для него чувствительна – это лучше всего выражено в собственноручном письме его, которым он прощается с Вельяминовым.
“Командование Ваше левым флангом Кавказской линии, – писал он двадцать шестого марта, – совершенно успокаивало меня относительно безопасности столь значительного пространства Кавказской области. В течение полугода с лишком я с особенным удовольствием видел во всех Ваших действиях одни только неусыпные попечения и ревностное желание споспешествовать спокойствию края и обузданию непокорных воинственных обитателей Чечни, столь опасных набегами и дерзостью своих предприятий. Обязанный Вам признательностью, я был уверен, что Вы своим усердием и познаниями будете в полной мере содействовать мне и в приведении на левом фланге к концу общих предначертаний о покорении горцев.
Но ныне, когда по Высочайшей воле отбытие Ваше с четырнадцатой дивизией в Россию неизбежно и должно последовать в столь короткое время, мне приятно изъяснить перед Вами мой образ мыслей во всем, что касается служения Вашего в Кавказском корпусе. С прискорбием признаю необходимость лишиться в Вас достойного сотрудника и не могу не сетовать, что обстоятельства во второй раз удаляют Вашу полезную службу из округа, вверенного моему начальствованию. Лестно было бы для меня дальнейшее пребывание Ваше в этом крае, но священная воля Государя указала непременное возвращение Ваше в Россию с полками четырнадцатой дивизии”.
Вот что отвечал на это Вельяминов!
“Сколько для меня лестно письмо Вашего Сиятельства, которым изволите одобрять мою кратковременную службу в крае под Вашим начальством, столько же неприятно обстоятельство, подавшее к оному повод. Признаюсь откровенно, что гораздо приятнее было бы для меня отправлять здесь под Вашим руководством несколько знакомый мне род службы, нежели внутри России заниматься по мирному положению единственно управлением дивизии; но так угодно Государю-Императору, и мне остается только свято исполнить волю Его Величества”.
С отъездом Вельяминова начальство над левым флангом Кавказской линии принял командир первой бригады генерал-майор Таубе. Но это командование продолжалось слишком короткое время и протекло большей частью в Дагестане, чтобы дать какие-нибудь положительные результаты относительно общего спокойствия на линии; в Дагестане же действия его были весьма неудачны и послужили одной из главнейших причин, почему борьба, начатая у Чумкескента, захватила собой все протяжение от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Эта борьба потребовала с нашей стороны чрезмерных усилий, и когда Эмануэль был ранен, Вельяминов в третий раз является на Кавказ, – но уже в крупной роли командующего войсками на линии.
<< Назад Вперёд>>
