В то время, когда над линией грозой проносилось имя Джембулата и, охваченное пламенем пожара, доживало свой век богатое село Незлобное, – на одной из окраин Кавказа, на восточном берегу Черного моря, происходило событие, которое могло иметь важные последствия для нашего отечества. Там, 12 июня 1828 года, Анапа сдавала свои ключи русскому генералу, и Турция теряла в ней последнюю опору свою на Западном Кавказе.
Нельзя не сказать, однако, что падению Анапы у нас придавали чересчур преувеличенное значение, полагая, что с утратой этого пункта, через который производились все религиозные, политические и торговые сношения с Турцией, горцы немедленно или же в ближайшем будущем принесут покорность; но ожидания эти не оправдывались прошлым. Анапа уже два раза была в наших руках. В первый раз ее взял Гудович, во второй Пустошкин, – и оба раза она возвращалась Турции, как клад, не дававшийся нам в руки. Горцы могли рассчитывать, что то же самое случится в третий раз, и не спешили с покорностью.
Нельзя, конечно, отрицать, чтобы падение Анапы совсем не имело значения. Во-первых, турки должны были покинуть Кавказ, и хотя оставили у горцев массу своих эмиссаров, в видах нравственной поддержки народа путем пропаганды, но это было далеко не то, что корпус регулярных войск, который мог бы оперировать из Анапы на наше побережье Черного моря. Во-вторых, покинутые своими протекторами и предоставленные собственным силам, горцы должны были искать средства для борьбы с русскими в самих себе, – а сделать это было им нелегко. Правда, подобное положение в другие времена и при других обстоятельствах могло оказаться для нас крайне невыгодным – могло повести к сплочению горских народов в одно государственное тело, с одной общей задачей – защиты против внешнего нападения. Но, к счастью, Россия застала западно-кавказские народы в таком разъединении друг с другом, при котором большинство не помогало тому, кто нуждался в помощи. Так Анапе помогали, да и то лишь отчасти, только ближайшие к ней шапсуги и натухайцы; темиргоевцам, бесленеевцам, беглым кабардинцам и другим не помогали ни те, ни другие; абадзехи держались совершенно особняком; а дикие хакучи, обитавшие в глубоких котловинах южного склона, только и проявили свое участие в сопротивлении надвинувшейся русской силе тогда, когда уже все народы Западного Кавказа сложили оружие.
Никакого государственного устройства у черкесов не было, и их племена продолжали жить той жизнью, которая скорее всего напоминала быт древних греков героического периода их истории. Та же обособленность, то же разделение на мелкие республики, между которыми никакой политической связи не существовало; те же священные узы куначества, и те же распри и препирательства из-за мелких ничтожных интересов, та же фамильная вражда, переходившая из одного поколения в другое, – словом, те же нравы, которые знакомы нам по двум величайшим памятникам первобытной поэзии человечества. Там, у Гомера, вы видите пелазгов, разделенных на маленькие независимые царства, основанные героями и полубогами; там вы находите хищничество, угоны стад и табунов, плен людей, перепродажу их в другие народы, находите гостеприимство, жертвоприношения, кровомщение и не встретите только одного – взаимной поддержки и помощи. Все эти черты древнего быта эллинов существовали до последнего времени в быту кавказских горцев. Одиссея, прочитанная на Кавказе лицом к лицу с горскими народами, делалась вполне понятной, потому что древний быт пелазгов сохранялся в ущельях Кавказа неизменным в течение тысячелетий.
Несмотря на такую разрозненность, горцы далеко не считали своего дела проигранным и менее всего интересовались успехами турецкого оружия. Если племена восточного берега не придавали большого значения падению Анапы, то народы так называемого правого фланга почти не обратили внимания на это событие. Их гораздо более занимал последний поход Джембулата. Джембулат был их кумиром. В воображении их рисовался стройно двигавшийся двухтысячный отряд, половину которого составляли благородные панцирники, другую – отборная закубанская конница. На предприимчивости и отваге этого витязя гор покоились все их надежды. Пока Джембулат с ними – им не нужны турки, они будут обороняться одни и время от времени кровавым ураганом проноситься через русские земли. Таким образом, на скорое прекращение даже хищнических набегов нельзя было надеяться; нужны были с нашей стороны такие репрессалии, которые надолго остались бы в памяти закубанских народов и послужили бы уроком их дерзко-самонадеянным вождям. Обстоятельства как нельзя более благоприятствовали подобным репресалиям. Войска правого фланга были усилены целым Навагинским полком, и, кроме того, на линии задержана была вторая уланская дивизия, возвращаемая из Персии и предоставленная в полное распоряжение начальника Кавказской области. Уланские полки, стройные, красивые, на рослых лошадях, с шумящими флюгерами на пиках, представляли собой такую кавалерию, которую никогда не видали за Кубанью и которая могла произвести там внушительное впечатление. Эмануэль, по причинам, которые трудно объяснить, не воспользовался, однако, столь значительными боевыми средствами. Уланская дивизия целый месяц простояла в бездействии и, наконец, отпущена была в Россию, так как дальнейшее пребывание ее на Кавказе не оправдалось никакими новыми распоряжениями. Только тогда Эмануэль решается, наконец, выйти из своего бездействия и отправляет за Кубань небольшой отряд, под начальством командира Навагинского полка полковника Широкова.
Отряд этот, составленный из пешего Черноморского казачьего полка, двух рот навагинцев и девяти сотен линейных и черноморских казаков, при четырех конных орудиях, перешел Кубань шестнадцатого июля и стал укрепленным лагерем между Лабой и Белой, на речке Псинафе. Здесь он находился в самом центре неприязненного нам населения и мог свободно действовать в разные стороны, препятствуя жителям заниматься полевыми работами. Кругом его колосились созревшие поля, но убирать их было некому. Темиргоевцы, которым они принадлежали, при первом известии о приближении войск бежали на речку Ул, и их роскошные нивы, еще не тронутые серпом, стали военной добычей. Широков запретил, однако, истреблять поля, в надежде, что темиргоевцы одумаются и возвратятся на прежние пепелища, а между тем сам девятнадцатого июля с большей частью отряда перешел за Ул. Но там никого уже не было – темиргоевцы ушли еще дальше в горы, и войска очутились в дикой, глухой и необитаемой местности. Кругом стоял лес. Казаки, посланные осмотреть его, нашли большую отару овец и пригнали ее в лагерь.
Четыре тысячи голов не составляли, конечно, богатства целого племени и, по всей вероятности, принадлежали только владельцу того поля, на котором остановился отряд; но горцы хорошо понимали, что угоном одного стада русские не удовольствуются, что все их стада и все табуны, находящиеся на пути отряда, станут его добычей. Поля также не будут пощажены; народ дойдет до разорения, наступит голод – и гордое племя поставлено будет в зависимость от других племен, стоящих ниже его по происхождению. Эта перспектива смирила их гордость. Лучше покориться великому государю, нежели быть обязанным своим существованием вассалам. И вот, на третий день после прибытия отряда на Ул, князья Шумаф и Тау-Султан явились в лагерь, на честное слово, гарантировавшее им свободу. Они с раскаянием говорили о своем прошлом поведении, но условием новой покорности ставили позволение убрать хлеб с полей и возвращение отогнанного стада. “Поля вы убрать можете, – отвечал начальник отряда, – но на стада не рассчитывайте: они составляют добычу войск по праву войны”.
Пришлось принять и эти, не совсем снисходительные, условия. Часть темиргоевцев тотчас отправилась вслед за отрядом на речку Псинаф, а остальные удалились в горы готовиться к переселению. Но дни проходили за днями, поля давно уже были убраны, а покинутые темиргоевцами аулы на Кубани по-прежнему стояли пустыми, точно при переговорах на Уле о переселении не было и речи. Наконец прошел месяц. Широков потребовал от князей объяснения в их странном поведении. Князья отвечали, что, верные данному слову, они готовы двинуться в путь, но что подвластный им народ ерукавский, подстрекаемый Джембулатом, объявил, что скорее покинет своих князей, чем согласится когда-нибудь вернуться к постыдному прошлому.
Широков тотчас двинул отряд на речку Фарс и занял войсками поля, принадлежавшие ерукаевцам. Хлеб уже был убран и стоял в копнах. Если бы Широков помедлил день или два, жители успели бы свезти его к верховьям рек в свои неприступные трущобы. Рассчитывая, что истреблением ерукаевских полей он причинит значительный ущерб самим смирившимся уже темиргоевским князьям, Широков прежде всего вступил в переговоры с ерукаевцами, увещая их принести покорность. Переговоры длились целую неделю. Изворотливость азиатских дипломатов и их уменье обставить главный вопрос ненужными аксессуарами, выражавшими совсем не то, что думал и что хотел народ, всегда приводили в изумление наших начальников. Семь дней говорить и ничего не сказать – искусство, которому позавидовали был лучшие ораторы любого из наших европейских парламентов. Переговоры, к удивлению людей, не знакомых с обычаями горцев, не привели ни к чему. Дело оставалось все в том же положении, в каком находилось в первый день появления в нашем лагере неприятельских парламентеров. Широков думал уже приступить к уничтожению полей, но проливные дожди, начавшиеся с утра и не прекращавшиеся до полуночи, долго не позволяли ему прибегнуть к этой решительной мере. Ерукаевцы между тем не теряли времени даром. Они не без умысла тянули переговоры, и в то время, как русские доверчиво внимали их клятвам, от них во все стороны скакали гонцы, приглашая соседей на помощь.
Первого сентября на безоблачном небе показалось, наконец, солнце. Широков придвинул отряд к середине сжатых полей и приказал казакам зажечь крайние копны. Густой дым черными спиральными столбами поднялся над посевом и, колеблемый ветром, стал устилать всю окрестность. Под его покровом к полям незаметно приблизилась неприятельская конница. На черном фоне дыма начали вспыхивать огоньки ружейных выстрелов, и завязалась перестрелка. Казаки отступили, но дело свое они уже сделали, и пламя, перебрасываемое ветром с копны на копну, охватило огненным морем довольно значительное пространство. Среди дыма видно было, как горцы поодиночке и целыми толпами перебегали от одной копны к другой, стараясь спасти те, до которых пожар еще не добрался. К вечеру на полях все стихло. Но зато на следующий день, с утра, горцы уже открыли огонь по нашим пикетам. Чтобы поддержать посты, Широков выдвинул сильные резервы. Партия также стала усиливаться, и к двум часам пополудни против отряда стояло уже до тысячи человек пеших и конных горцев, а из-за Фарса все продолжали прибывать новые подкрепления. Видя, что дело начинает принимать серьезный оборот, начальник отряда отозвал передовую цепь и поставил войска в боевой порядок. Неприятель между тем пошел вперед и атаковал наш левый фланг, где были рассыпаны навагинские стрелки и стояли три сотни Кавказского линейного казачьего полка с двумя конными орудиями. Удар был так стремителен, что навагинская цепь была прорвана, и горцы кинулись на орудия. Артиллерийский офицер был ранен, защищая пушки. К счастью, в этот самый момент линейные казаки ударили в шашки. Неприятельская пехота, смятая и отброшенная, побежала назад в беспорядке. В горячей погоне за ней линейцы наскочили на черкесскую конницу, смешались с ней и, не останавливаясь, гнали неприятельские толпы до самого Фарса. В этой лихой атаке у нас выбыло из строя пятнадцать казаков – все холодным оружием.
Отброшенный за Фарс, неприятель не стал упорствовать ради чужого дела и в тот день разошелся по домам. Ерукаевцы, предоставленные собственным силам, сочли за лучшее смириться. Так, без особенных жертв и даже усилий, окончилось покорение отложившихся от нас темиргоевцев. Последняя причина, препятствовавшая их князьям вернуться на Кубань, была устранена, и на левом берегу реки, остававшемся пустынным в течение целых месяцев, снова зародилась жизнь и закипела деятельность.
Удачная экскурсия полковника Широкова послужила прелюдией к военным операциям и других отрядов, остававшихся так долго в бездействии. Сам начальник правого фланга генерал Антропов тридцать первого августа сделал набег из Прочного Окопа в землю башильбаевцев, чтобы свести с ними счеты за истребление Незлобной. Набег был удачный. Кубанский казачий полк, с вечера до утренней зари, проскакал девяносто верст и как снег на голову явился в долине между Урупом и Зеленчуком. Не все казачьи лошади могли без передышки пробежать такое расстояние, и вместе с Антроповым явилось не более двухсот казаков, – но сила была не в числе, а в полной неожиданности нападения. Башильбаевцы, спокойно убирая хлеб, оторопели. Двое из их старшин, постоянные сподвижники Джембулата, Аслан-Гирей и Аджи-Хахандуков, также были захвачены в поле. Аджи был убит, Аслан бежал, но его родной брат, один из знаменитых узденей за Кубанью, был настигнут ординарцем Антропова подпоручиком Мельгуновым, сбит с седла и взят в плен. Поля башильбаевцев были истреблены огнем, и казаки вернулись назад, приведя семьдесят семь пленных и целый транспорт арб, приготовленный жителями для перевозки хлеба.
Чтобы расширить круг своих операций и не затруднять войска беспрерывными переправами через Кубань, Антропов заложил на Урупе, верстах в тридцати пяти от Прочного Окопа, небольшое укрепление, названное Георгиевским в честь Эмануэля. Это было первое русское укрепление, переброшенное на вражескую сторону. Оно было не велико – всего на четыреста человек пехоты с шестью орудиями, но при нем располагался весь Кубанский казачий полк, что давало возможность делать набеги не менее быстрые, но, может быть, еще более губительные, чем набеги черкесов.
Первый удар с этой новой позиции разразился восьмого сентября над махошевцами, жившими между Лабою и Белой. Махошевцы, управляемые князьями Богортоко, были непримиримейшими нашими врагами и также участвовали с Джембулатом в нападении на село Незлобное.
Как только укрепление было готово, Антропов, оставив в нем часть гарнизона, с остальными войсками, в ночь на восьмое сентября, сделал усиленный переход на Лабу и здесь остановился. По ту сторону Лабы начинались уже поля махошевцев. Антропов притаился в лесу и стал выжидать рассвета. Надо сказать, что при нем находилось несколько ногайских князей, только что изъявивших покорность. Каждый из них явился со своей конницей, – но не было конницы лучше той, которую привел с собой известный на линии вожак хищнических партий князь Измаил-Алиев, исстрелянный и изрубленный в боях с казаками. Теперь он был проводником русского отряда и вызвался идти один на разведку в махошевские аулы. В ожидании его возвращения, в отряде были приняты все меры, чтобы ничем не обнаружить засады.
Наступило утро восьмого сентября. Взошло чудное осеннее солнце и ярким светом залило всю живописную равнину, расстилавшуюся за Лабой. Из всех окрестных аулов народ, вооруженный серпами и косами, стал выходить на уборку хлеба. Время было дорого, страдная пора подходила к концу – надо было торопиться. Горцы, весело разговаривая, рассыпались по полю, не подозревая, что смерть стоит у порога и что многие из них сами будут скошены прежде, нежели успеют скосить несколько колосьев. Трогательна беззаботная веселость человека, не знающего, что над его головой уже висит черная туча. Едва махошевцы принялись за работу, как под зеленым пологом леса каркнул старый ворон. Это был условный сигнал Измаила. Через секунду крик повторился, и вслед за ним, сверкая оружием, из темного леса вынырнула наша кавалерия; быстро перескочив Лабу, она в один момент очутилась на том берегу среди оторопевших махошевцев.
Но махошевцы были народ воинственный, они никогда не переступали за порог своей сакли, не перекинув через плечо винтовки, а в хищничестве им уступали пальму первенства даже закаленные в этом опасном промысле башильбаевцы. Поэтому-то, как ни внезапно было нападение нашего отряда, оно не всех захватило врасплох; только первые, попавшиеся казакам под руку жители, не успевшие сообразить опасности своего положения, были изрублены без сопротивления; остальные, находившиеся в середине поля, опомнились, сбились в кучу и, выхватив из чехлов винтовки, дали по казакам залп. Казаки, не дожидаясь второго залпа, кинулись в шашки, смяли толпу и обратили ее в бегство. Рассыпавшись по полю, линейцы скакали по всем направлениям и, настигая бегущих махошевцев, сбивали их с ног, рубили, топтали их конями или забирали в плен. Поле покрылось телами. Где гуляла коса – пошла гулять казацкая шашка...
Шум разгоравшейся битвы и выстрелы подняли на ноги всю окрестность. Первым прискакал на тревогу махошевский князь Богортоко с тремястами всадников. Рассыпавшиеся казаки не могли оказать никакого сопротивления; но, к счастью, почти в тот же момент и к нам подоспело подкрепление – из-за Лабы выручать казаков прибежала пехота. Появление штыков и барабанный бой, с которым пошли навагинцы, остановили горцев. Этой минутой воспользовались ногайские князья и кинулись на Богортоко. Едва махошевцы приготовились к отпору, как с другой стороны на них налетели успевшие уже собраться казаки.
Старые кубанцы поныне рассказывают о гомерическом поединке, произошедшем при этой атаке между подпоручиком Мельгуновым, ординарцем Антропова и махошевским узденем Мефедзьевым, известным вожаком хищнических партий. Пуля Мефедзьева, ударившись об ружье Мельгунова, разрубила его вдребезги и ранила офицера в грудь; Мельгунов – богатырь ростом и силой – одним взмахом шашки раздробил кольчугу и положил узденя на месте. Поражение махошевского князя было полное. Он потерял в этот день более семидесяти человек убитыми, сорок два пленными и до восьми тысяч голов скота. Поля, принадлежавшие махошевцам, были сожжены и вытоптаны.
Счеты за разгром Незлобной не все еще были сведены, так как абазинцы, жившие к стороне Карачая и составлявшие также значительный контингент в партии Джембулата, оставались не наказанными. Эмануэль приказал сделать набег на них майору Канивальскому.
В ночь на десятое сентября из Баталпашинска выступил небольшой конный отряд из нескольких сотен линейных и донских казаков при двух конных орудиях. На рассвете поднялись на высокий хребет, отрог Большого Кавказа, и увидели на самой вершине его два громадные утеса, образующие природные ворота, – но эти ворота, к удивлению всех, были заложены каменной стеной такой странной кладки, что без помощи археологии трудно было определить даже, к какой эпохе принадлежит ее сооружение.
Канивальский приказал казакам спешиться и разобрать часть стены, по возможности, не делая шума. Работа действительно производилась так тихо, что черкесский пикет, спавший по ту сторону стенки, увидел казаков только тогда, когда был окружен, и не успел даже сделать сигнального выстрела. Весь отряд, протискавшийся кое-как в узкие ворота, столпился у края обрыва над страшной бездной, дно которой, закрытое туманами, нельзя было видеть. В эту-то бездну, откуда доносился только рев бушующей Теберды, отряд начал спускаться по едва заметной, обрывистой и опасной тропинке. Было еще темно; кругом царило ночное безмолвие; местность казалась необитаемой, а между тем вся долина Теберды была усеяна народом, который, торопясь с уборкой хлеба, заночевал в поле. Казалось, что судьба обрекла этих людей смерти и плену. Но чуткого слуха горцев вовремя коснулся шум, подобный шуму горного водопада – это мчалась конница, и привычное ухо ясно различило среди конского топота стук и громыханье орудийных колес. В одно мгновение все, что находилось в поле, скрылось в лесу, и прискакавшие казаки захватили только скудные, брошенные народом пожитки. Кроме этих пожитков да небольшого стада овец, не было никакой добычи. Из двух аулов князей Бибердова и Лова два-три человека были убиты и восемь захвачены казаками в плен. Добиваться большего отряду было нельзя, так как надо было скорее убираться домой, пока неприятель не отрезал ему путь на перевале. Таким образом, трофеи набега были ничтожны, но важным результатом его являлась для нас смерть храброго абазинского князя Лова, друга и сподвижника Джембулата: пущенная на ветер, казачья пуля случайно сразила его у самой опушки и навсегда избавила линию от непрошенных и частых его посещений. “Кесмет!” (судьба!) – могли сказать над его могилой горцы.
Другим, еще более важным последствием этого небольшого и даже не совсем удачного набега Канивальского было открытие нами ближайшего пути к Карачаю. Эмануэль и воспользовался этим путем, когда через месяц повел войска для покорения карачаевцев.
<< Назад Вперёд>>
