Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива

Один из самых авторитетных и информированных американских исследователей отношений между СССР и США на ранних стадиях холодной войны Раймонд Гартхофф высказал сравнительно недавно одну, возможно, парадоксальную истину. Смысл ее передает следу­ющий парафраз: историки обязаны постоянно задаваться вопросом о том, как близок был мир в тех или иных эпизодах к ядерному Армагеддону, не ожидая, впрочем, что хоть когда-нибудь им удаст­ся получить на него исчерпывающий ответ¹. Действительно, ни ар­хивные материалы, ни воспоминания непосредственных участников событий до конца не проясняют ситуацию, поскольку готовность пойти на риск ядерной войны не измеряется с помощью хорошо известных и оправдывавших себя в других случаях индикаторов. Здесь требуются иные мерки, иные критерии, иные подходы. Прак­тика показывает, что в ситуации на подступах к «кнопочной войне» срабатывают инстинкты, эмоции, голос совести, наконец, которые оказываются сильнее, чем во всех деталях продуманные планы и абсолютная уверенность в надежности новейших технологий и в собственном военном превосходстве.

Сейчас ясно, что в ракетно-ядерную эру между главными сопер­никами — СССР и США — возникают особые, «интимные» отно­шения, не предусмотренные никакими мыслимыми моделями кон­фликтологии. Признание их некоей субстанциональной данностью большинством специалистов любой идеологической ориентации тре­бует отказа от плоских схем времен двухцветной (черно-белой) ис­ториографии 50—60-х годов XX в. Симптоматично, что именно о таком характере ракетно-ядерного мышления двух сверхдержав как о само собой разумеющимся явлении пишут сегодня печатные орга­ны ведущих аналитических центров США². Известный американский специалист-международник Александр Джордж утверждал, например, что США и Советский Союз в какой-то момент осознали, что уг­роза безопасности, которую они создали друг другу, «поддается уст­ранению»³.

Но тот факт, что во все времена никто не рискнет признать этот процесс необратимым, ставит современного историка перед трудно­стью постижения его истоков. Спору нет, проще всего объяснить клубок проблем в терминах холизма и уступчивостью одной из сто­рон под давлением превосходящей мощи другой, располагавшей монополией на атомное оружие. Но именно на ранней стадии хо­лодной войны отчетливо проявилась (упорно не замечаемая многи­ми историками) двойственная натура главных героев разыгравших­ся на мировой сцене драматических событий, противоречивость их поступков и одновременно взвешенная трезвость, осторожность, неавантюристичность в конкретной кризисной ситуации. Разумеет­ся, констатация двуликости, двоезначности послевоенной сталинс­кой дипломатии, по поводу которой ведется столько споров в оте­чественной и зарубежной историографии⁴, так же как и политики «сдерживания коммунизма» Трумэна, может показаться нарочито «гу­манизированной» или надуманной, если не замечать раздвоенность сознания народов стран-победителей, сражавшихся во имя достиже­ния общей цели и оказавшихся по обе стороны «железного занаве­са» на следующий день после победы. Наверное, частично данным обстоятельством объясняется и то, что в историческом опыте так называемого периода восстановления в СССР и периода реконвер­сии в США существует больше аналогий, чем принято было считать. Тотальный характер внешней угрозы и моральная реакция на этот вызов обнаружили такое близкое сходство, что ожидание омници-да, общечеловеческой новой внезапной военной катастрофы обозна­чалось уже единым собирательным термином — Хиросима.

Попутно отметим, что ошибочность рассуждений об истоках хо­лодной войны по методу «хорошие парни» — «плохие парни» или «абсолютное добро побеждает абсолютное зло» подтверждает контра­стность противоположности (по своим системообразующим выво­дам) современных исследований по проблеме. О внешней политике Советского Союза эпохи перехода от войны к миру не стоит и го­ворить. Но в том же ключе многие авторы рисуют и внешнюю по­литику Соединенных Штатов, называя их прямым инициатором хо­лодной войны, ради утверждения богоизбранности Америки⁵. В на­шем случае, однако, важно показать процесс выработки koдекса взаимосдерживания, рождавшегося в условиях неравновесного воен­ного и технологического противостояния двух сверхдержав и высо­кой степени риска развязывания ядерной войны между ними в ре­зультате ошибочных оценок и прогнозов либо Кремля, либо Белого дома. Увы, попытки объяснить феномен биполярного ядерного цуг­цванга (тупика) (нельзя не согласиться с Р. Гартхоффом) не всегда были удачны, тем более что внимание исследователей было сфоку­сировано, как правило, целиком на личности Сталина, на его внеш­неполитическом поведении при игнорировании (причем без остат­ка) фактора «неформальной» составляющей всякой дипломатической деятельности (импульсы, идущие от национального характера и скла­да мышления, идиосинкразии и фобии, унаследованные из прошлого опыта, и т. д.)⁶. Для мира, оказавшегося после 1945 г. в кризисной ситуации глубочайших социально-экономических перемен и крутой ломки традиционных представлений о ведении войны в связи с по­явлением новых видов вооружений (особенно ядерных), такой под­ход явно недостаточен. Мы будем стремиться, прежде всего, проил­люстрировать это на примере до последнего времени тайной сферы мировой политики, связанной с появлением атомной бомбы. Глав­ный вопрос: была ли сталинская атомная политика мотивирована исключительно милитаризованным, агрессивным мышлением совет­ской политической элиты, или она вполне вписывалась в новое по­нимание «дилеммы безопасности», ставшей органической частью народного самосознания?

 

***

 

 

Трудно встретить более адекватное отображение состояния умов в Советском Союзе после двух формально несопоставимых, но, по существу, внутренне взаимосвязанных событий — падения Берлина, победоносного завершения войны в Европе и атомной бомбардиров­ки американцами Хиросимы и Нагасаки, чем то, которое было дано видным английским дипломатом сэром Фрэнком Робертсом, прослу­жившим последние военные годы временным поверенным Велико­британии в СССР. Уже занимая пост посла в США, Фрэнк Роберте встретился накануне конференции ООН по вопросам контроля над атомным оружием в июне 1946 г. с ведущим английским ученым-физиком Джеймсом Чэдвиком, главой английской специальной мис­сии при правительстве США, координатором работ британских уче­ных, занятых в «Манхэттенском проекте». Оба собеседника были обеспокоены возникшей тупиковой ситуацией в связи с нежелани­ем Советского Союза согласиться с формулой контроля на услови­ях США («план Баруха»). Оба они понимали, что разногласия меж­ду бывшими союзниками лежат не только в геополитике, но и в области чистой психологии. Автор фундаментальной биографии Чэд-вика, ссылаясь на архив ученого, пишет, что на выдающегося фи­зика, ставшего политиком, произвело сильное впечатление высказан­ное Робертсом убеждение (подкрепленное годами личных наблюде­ний) в психогенной природе русской несговорчивости. «Когда Роберте находился еще в России, — говорится в книге А. Брауна, — он предложил в своих письменных депешах самое тонкое истолко­вание того, каким было воздействие атомной бомбардировки Хиро­симы и Нагасаки на психику русских. По его словам, в тот самый момент, как они нанесли последний сокрушительный удар по Гер­мании, после того как были принесены ужасные жертвы, а нацио­нальная безопасность русских впервые за время жизни целого по­коления оказалась в пределах досягаемости, на их головы обруши­лась атомная бомба. Когда они осознали, что их товарищи по оружию не намерены поделиться с ними секретом атомной бомбы и в реальной жизни планировали использовать ее в качестве инст­румента давления на них, недоверие вынесло все их старые подозре­ния на поверхность и заставило вновь осознать угрозу националь­ного унижения. Чэдвик был под большим впечатлением от того ана­лиза исторической перспективы, который предложил новый посол»⁷.

Великий физик, открыватель нейтрона, возмущенный явно дис­криминационной линией США в отношении Великобритании (что выразилось, в частности, в отказе Америки принять участие в строительстве атомной электростанции в Англии и отстранении англи­чан от инженерных секретов, непосредственно связанных с произ­водством атомных бомб), сочувственно внимал Робертсу, думая о том, что антиевропеизм новой президентской команды Гарри Трумэ­на лишит Америку расположения не только его (Чэдвика) обижен­ных соотечественников и все настроенное интернационалистски мировое сообщество физиков-ядерщиков⁸, но (что хуже всего) вы­зовет в одном случае возмущение, а в другом — даже ярость двух главных не обиженных талантами ее конкурентов — Франции и Советского Союза. Любопытно, что точка зрения Чэдвика совпала с мнением двух ведущих экспертов по «русским делам» в самих Со­единенных Штатах — Чарлза Болена (будущего посла США в Со­ветском Союзе) и профессора Джона Робинсона (тогдашнего руко­водителя Русского отдела Управления стратегических служб, внеш­ней разведки США), изложивших в декабре 1945 г. в служебной записке руководству Государственного департамента программу кор­рекции советско-американских отношений, предусматривавшую, в частности, в качестве важнейшей меры более широкое ознакомле­ние Кремля с информацией об атомном оружии и сотрудничество в использовании атомной энергии в мирных целях⁹.

Однако позиция нового президента США, его внешнеполитиче­ских советников, военных кругов, военно-промышленного лобби, а также большой части общественности США (в особенности после шпионских скандалов в сентябре 1945 г. и в марте 1946 г., связанных с именами советского перебежчика И. Гузенко и английского физика А. Н. Мэя) оставалась абсолютно негативной в отношении «просве­щенного либерализма» поборников открытости и доступа вчерашних партнеров Америки по антигитлеровской коалиции к высоким тех­нологиям, дающим пропуск в «атомный клуб» на равных правах с США. Было принято сформулированное в многочисленных заявле­ниях Белого дома, разъяснениях военного ведомства и различных актах конгресса решение до последней возможности не допускать нарушения атомной монополии США. Развернувшаяся в стране пос­ле Хиросимы и Нагасаки жаркая и широкая дискуссия о судьбах человечества в ядерный век и неделимости мира не поколебала сто­ронников удержания Советского Союза на почтительной дистанции от ядерной кнопки.

Высказывания Г. Трумэна о «приведении в чувство» России по­средством «сильных слов» и зуботычин «железным кулаком»¹⁰, госу­дарственного секретаря Джеймса Бирнса о том, что США не оста­вят без последствий попытки Москвы и дальше продвигать грани­цы своего влияния в Европе и Азии", ведущего политического стратега республиканцев Джона Фостера Даллеса о недопустимости для США добровольно расписываться в «слабоумии», передавая атомные секреты СССР, и, наконец, знаменитая фултоновская речь У. Черчилля 5 марта 1946 г. с освещением формулы союза военных сил США и Англии, а также с обоснованием сохранения в руках Америки абсолютного превосходства в новейших вооружениях как средства сдерживания коммунизма¹² выразили с достаточной ясностью политико-философскую доктрину верховенства западной (точ­нее — англосакской) цивилизации в послевоенном мире. Превосход­ство же силы, достигнутое прорывом в тайны микромира, делало его en definitive* („по определению“ - фр.)  неизбежным. Так понимали ситуацию в Вашингтоне, не слишком, впрочем, уповая на помощь английского союзника. Са­крализация атомного оружия подкреплялась формированием образа врага, воинственного, но в сущности немощного, жесткостью и не­доверчивостью к русским и русскости. «Вешать всех собак» на рус­ских, писал Стейнбек¹³, стало самым обычным делом. Тревоги и сомнения обывателя гасились в приподнято-оптимистичном потоке славословий бомбе: американский научно-технический гений и ин­дустриальная мощь сделали возможным еще вчера казавшееся неве­роятным — развеяли надежды Советского Союза не просто потес­нить, а встать вровень с лидером «свободного мира». Тем самым, как считали, фактически были разрушены его планы подчинить себе процесс реконструкции на всем геополитическом пространстве. Раз­рушены окончательно и бесповоротно. Биограф Роберта Оппенгей-мера в своей собственной транскрипции следующим образом пере­дает содержание беседы, которая состоялась у научного руководителя «Манхэттенского проекта» с президентом Трумэном где-то между 1945 и 1947 гг. Интонации хозяина Овального кабинета выдавали высокую меру овладевшей президентом самонадеянности.

«— Когда русские сумеют создать свою собственную бомбу? — спросил Трумэн.

—  Я не знаю, — ответил Оппенгеймер.

—  А я знаю.  — Когда?

—  Никогда»¹⁴.

В столь же безапелляционной форме обрисовал способ перепод­чинения в пользу США ведущей тенденции мирового развития после Победы государственный секретарь США Джеймс Бирнс, сделав резкое «никогда» президента в смысловом отношении предельно ясным и конкретно содержательным. Сразу после бомбардировки Нагасаки в беседе все с тем же Оппенгеймером он не просто кате­горически отверг идею приостановки программы работ над произ­водством и совершенствованием атомного оружия, находящегося в одних (американских) руках, но и подтвердил особую приоритет­ность этой программы в процессе самоутверждения Америки в ка­честве единоличного лидера мирового развития¹⁵. В каждой сказан­ной им фразе сквозила твердая убежденность, что только максималь­но широкое ее развертывание способно «урезонить» Сталина и похоронить все его планы занять первый ряд в сообществе великих держав, с тем чтобы осуществить преобразование цивилизации со­гласно марксистской доктрине. В представлении и Трумэна, и Бирн­са сохранение безраздельной и неопределенно длительной монопо­лии США на атомное оружие должно было стать непреодолимым

препятствием для «красного вала». К тому же оно вполне замещало международный контроль над ним, делая его попросту излишним и бессмысленным в случае перекрытия Советскому Союзу доступа к центрам добычи уранa.

Советскому Союзу предъявили все необходимые дополнительные аргументы. В первую очередь решительно была пересмотрена воен­ная доктрина США. Атомной бомбе в ней отводилась отнюдь не бутафорская роль. Кремлю было, конечно же, известно о «демонст­рационном» беспосадочном перелете трех Б-29 американских ВВС (к этому классу самолетов относилась знаменитая «Энола Гей») с аэродрома на о. Хоккайдо до Чикаго. Это случилось в сентябре 1945 г. и могло означать только одно: Кремль предупреждали о воз­можности оказаться в радиусе досягаемости атомных бомбардиров­щиков. Американцы повторили этот номер в начале марта 1949 г., когда ими был совершен беспосадочный полет вокруг земного шара с дозаправкой в воздухе стратегического бомбардировщика. «Дости­жение техники замечательное», — заметил в своем дневнике по это­му поводу известный советский историк С. С. Дмитриев, человек широких взглядов и нонконформистских убеждений. «Но пойдет оно в руках правящих_кругов Америки, — добавил он, — не для счастья человечества»¹⁶. По некоторым данным, уже в марте 1946 г. Г. Тру­мэн в беседе с послом СССР в США А. А. Громыко угрожал сбро­сить на Советский Союз атомную бомбу в случае отказа Москвы вы­вести свои войска из Ирана¹⁷.

Горючее в занимавшийся жаркий костер разногласий подбрасы­вало наследие войны — реконверсия (с ее безработицей, демоби­лизацией армии, падением прибылей и доходов, остротой расовой проблемы) в США и начало восстановительного периода в СССР с целым букетом трудностей, включая голод и холод, инфляцию, пе­рестройку финансовой системы, межнациональные конфликты. Обе сверхдержавы оказались в пограничной ситуации с точки зрения своего внутреннего развития, пугающей своей неясностью и новиз­ной. В обеих странах проходили глубокие и болезненные перемены в социально-культурной сфере, сопровождаемые поиском новой си­стемы ценностей. Современный термин «тяжелая ломка» вполне адекватно передает состояние на грани психологического срыва, овладевшее сознанием подданных двух сверхдержав.

Коллизия противоположных национально-имперских интересов приобретала, таким образом, особую остроту, благодаря мировой экспансии двух абсолютно несогласуемых идеологий, представлен­ных советской моделью и «американизмом». Обе идеологии приоб­рели библейский смысл. Здесь уместно заметить, что, следуя урокам Мюнхена и Пёрл-Харбора, вашингтонские политики выработали относительно стройную и мотивированно ясную картину нового, улучшенного международного порядка, равно как и путей, ведущих к его построению. Этот международный порядок в их представле­нии мог быть обеспечен с помощью американской монополии на атомные секреты и производство оружия массового уничтожения, вовлеченности США в мировую экономику и переустройства под их эгидой мировых экономических связей, щедрой, хотя и небескоры­стной, поддержки Америкой восстановления Европы и остального мира. Но довольно скоро выяснилось, что этому сценарию не суж­дено будет сбыться.

Появилось желание объяснить это личным «вкладом» и расчета­ми Сталина, его искаженным представлением об Америке и Западе вообще (что не было полностью ошибочным, хотя и не составляло всей истины), а также сильнейшей склонностью к экспансионизму все еще пребывающей в угаре побед советской военной верхушки. С точки зрения Запада и в самом деле все это выглядело не вполне нормально: Советский Союз с его разрушенной хозяйственной ин­фраструктурой, с его людскими потерями и демографическими «ды­рами», недоеданием и просто голодом в больших регионах, физиче­ски истощенным населением подталкивал себя к полному обескров­ливанию и банкротству, втягиваясь в соревнование, которое он не мог выиграть по причине выявившегося в годы войны отставания в высоких технологиях и кадрах промышленности¹⁸. Любое другое предположение выглядело бы наивным. На «Манхэттенский проект» работал научный потенциал, по крайней мере, трех стран (США, Англии, Канады), интернациональный состав ведущих исследовате­лей мирового класса плюс неограниченные финансовые ресурсы и гигантская индустриальная база¹⁹. Советский Союз мог рассчитывать только на собственные силы, энтузиазм и долготерпение народа. По большей части, анализ разведывательных центров и специальных исследовательских групп, занятых изучением ресурсного обеспечения и тенденций на перспективу, давал в принципе один и тот же ре­зультат: Москва не в состоянии серьезно думать о достижении па­ритета с США в такой наиболее технологически продвинутой и эко­номически неподъемной сфере новейших вооружений, какой явля­ется сфера атомных вооружений. Зависимость планов Сталина в отношении восстановления разрушенного войной хозяйства и транс­портной инфраструктуры СССР от помощи Запада (и прежде всего США) выглядела абсолютной. В масштабе реального времени дли­тельностью в 15—20 лет именно этот фактор рассматривался факти­чески в качестве ведущего при определении линии поведения во взаимодействии с Советским Союзом²⁰. Наряду с атомной бомбой. Мы ниже вернемся к особенностям морально-психологической обстановки в Советском Союзе в первые месяцы после войны; здесь же заметим, что корень ошибки вашингтонских аналитиков крылся в непонимании природы конвергенции причины и следствия, если речь идет об общественном явлении или процессе. Личностный мо­мент (фигура Сталина) актуализировался благодаря бессознательной воле народа, несущего где-то на уровне инстинкта, как справедли­во писал Г. Померанц, след ненависти²¹ и, добавим, неостывшую способность взирать стоически на любую угрозу извне. Среди дру­гих мотивов, которые водили пером академиков С. И. Вавилова, А. Ф. Иоффе, Н. Н. Семенова и А. Н. Фрумкина, подписавших в 1947 г. открытое письмо-отповедь Альберту Эйнштейну, призывавше­му серьезно оценить новую ситуацию в связи с появлением атомной бомбы, наряду с подчинением воле «инстанций», можно назвать и этот фаталистический синдром бесстрашия, подкрепленный пат­риотическим чувством²² . Мысль о том, что игра на военном превос­ходстве затронет болевые точки общественной психологии советско­го народа в целом и вызовет протестную реакцию, беспокоила не­которых американских политиков, но ей не придавали серьезного значения.

Идея достижения прочного мирового порядка на базе консенсу­са держав-победительниц, перестройки международных экономиче­ских связей по американскому «проекту», а также (абсолютно непре­менное условие) сплочения мирового сообщества под эгидой меж­дународной организации безопасности, способной противостоять любой агрессивности, широко обсуждаемая в Белом доме и государ­ственном департаменте США в 1941—1945 гг., оказывала серьезное влияние на выработку прагматичного подхода американских поли­тиков к советско-американским отношениям, занимавшихся плани­рованием внешней политики США непосредственно в контакте с Рузвельтом и в русле его интенций. Однако их преемники в новой администрации Трумэна, не порывая поначалу с этим подходом, переставили многие акценты сразу же после удачных испытаний атомного оружия в Аламагордо в июле 1945 г. Но и те и другие, проповедуя ведущее значение фактора американской превосходящей мощи в послевоенной реконструкции, оказались не способны пред­видеть эффект попранного величия, отнятой у СССР уверенности в безоговорочности Победы. В Вашингтоне, проводившем в последний путь Рузвельта (это констатируют многие исследователи), никого по-настоящему не интересовало, как отзовется на моральном состоянии советских людей внезапно появившееся на горизонте грозовое об­лако, готовое пролиться радиоактивным дождем.

Этим во многом объясняется то, что в период Потсдама и после дебаты по вопросу о роли атомной бомбы в послевоенных советско-американских отношениях в Белом доме и конгрессе США велись преимущественно в плоскости силового противостояния, в контек­сте исключительно глобальной проблематики и в целом в оптими­стическом ключе²³. Факт капитуляции Японии после атомных бом­бардировок подсказывал наиболее вероятную реакцию Кремля. От­сюда выдвигалась триединая задача: ликвидация вакуума власти в буферных зонах между коммунизмом и западными центрами демок­ратии, путем приведения к управлению поборников западных цен­ностей, сдерживание, размягчение советской системы и понуждение Кремля к переговорам по пересмотру Ялтинских и Потсдамских со­глашений, в том числе и по германскому вопросу. Однако ответ со­ветских руководителей на американскую атомную монополию воп­реки ожиданиям явил собой пример тактики (или стратегии), как будто намеренно ведущей к положению, которое некоторые амери­канские аналитики называют чисто «патовым без взаимодействия» (non-cooperative stalemate)²⁴. В отдельных случаях она могла выгля­деть опасно провокационным образом, хотя нельзя утверждать, что в этом выражалась суть дела. В дипломатии форма часто не соответствует содержанию. Мотивация же Сталина могла иметь как яв­ные, так и скрытые источники, причем последние сочетали в себе элементы силы и элементы имитации силы; возможно, продуманный едва ли не до мелочей долгосрочный план действия и чисто сию­минутные побуждения, продиктованные нервозностью, сверхмерной подозрительностью, столь типичными качествами Сталина²⁵, или чем-то другим, вообще необъяснимым.

Нет ничего удивительного, что до самого последнего времени мно­гие авторы утверждали, что еще слишком рано судить основательно о политике Сталина во многих оберегаемых от «посторонних глаз» сферах и, в частности, в атомном вопросе, поскольку архивные ма­териалы соответствующих государственных учреждений и ведомств долгое время оставались закрытыми для исследователей; известные же нам по воспоминаниям (не очень многочисленным) отдельные его высказывания фрагментарны и порой напоминают апокрифы, рож­денные в головах немногих людей (ученых, управленцев и военных) под влиянием каких-то позднейших событий, в силу амбиций неофи­тов или просто желания выглядеть осведомленным в ходе обществен­ной полемики. Полноценного архивного фонда Сталина, строго го­воря, не существует²⁶. Это сознается многими. Например, известный американский исследователь Мелвин Леффлер вообще скептически оценивает способность современников дать убедительную трактовку сталинского поведения. «Исследователи, — пишет он, — остаются без четкого представления о целях и побуждениях Сталина после Второй мировой войны»²⁷. Дэвид Холоуэй, историк, давший во многом но­ваторское по своему характеру и значению исследование по истории советского атомного проекта, также очень осторожен в своих утвер­ждениях. «Огромный массив новых материалов, — пишет он в предис­ловии к своей книге «Сталин и бомба», — стал доступен для исследо­вателей в процессе моей работы над книгой... Все эти материалы ис­ключительно полезны, но они остаются, к сожалению, недостаточными по сравнению с теми источниками, которые имеет в своем распоряже­нии историк, изучающий атомную политику США и Англии. Я имел возможность работать в российских архивах, но некоторые из наибо­лее важных материалов все еще закрыты. Фонды главных ведомств, определявших атомную политику СССР, еще недоступны»²⁸. Так было еще пару лет назад.

Время внесло определенные коррективы в познавательную ситу­ацию. Бесспорно, имеющиеся источники все еще неполны, часто фрагментарны и, строго говоря, не без умысла дезорганизованы. Но они уже сегодня обеспечивают существенный информационный за­дел, позволяющий выйти за пределы «традиционных» сюжетов, ко­торые составили стандартный набор тем для первых работ по исто­рии советского атомного оружия и атомной политики Сталина. По­явление в последнее время первых томов документальной серии по истории советского атомного проекта (САП) расширяет этот задел, открывая новые горизонты²⁹. Оказались существенно раздвинутыми границы исследовательского поиска. Многие важные детали и обсто­ятельства остаются еще невыясненными и, пожалуй, останутся таковыми навсегда. Однако исследователи получают все больше мате­риалов для реконструкции широкого исторического и социально-психологического фона, на котором так ярко проявилась связь кон­фликтной ментальности (или, если употребить термин С. Кара-Мур­зы, некогерентности мышления) послевоенного поколения с внезапно обрушившимися на мировое сообщество реальными угро­зами ядерной эры.

Хорошо известно сталинское всевмешательство, однако следует сказать, что по причинам, только ему известным (не исключено, что с целью не допустить ни малейших шансов для утечек с откровени­ями о его позиции по проблемам атомной безопасности СССР), Сталин провел лишь одно совещание в Кремле с участием ведущих ученых-ядерщиков, кроме приема И. В. Курчатова 25 января 1946 г.³⁰ Оно состоялось 9 января 1947 г. Еще одно, которое было иниции­ровано Л. П. Берией в начале февраля 1948 г. с предложением за­слушать отчет о проведенных в 1947 г. работах и о программе работ на 1948 г. в области использования атомной энергии, так и не со­стоялось³¹. И дело здесь совсем не в чувстве какой-то внутренней безопасности и самоуспокоенности, проснувшихся в Сталине после войны, «когда ушли в прошлое все страхи за страну, за власть, за себя...»³² Может быть, как раз все наоборот. Умонастроения, помра­чения и фобии Сталина имели под собой более сложную мотивацию, включая и психопатологический фактор. Более достоверным пред­ставляются типичные для него уход в себя, внутренняя замкнутость при обдумывании свалившейся внезапно трудноразрешимой задачи, которая требовала абсолютно неординарных решений. От их реали­зации зависело очень многое, практически даже все: сохранение Советским Союзом завоеванных позиций в триумвирате великих держав-победительниц или обвальная утрата их, превращение в не­мощного, страдающего от дисфункции жизненно важных органов колосса, отягощенного к тому же взятыми на себя внешними обя­зательствами.

Хотя мы все еще не имеем точного знания, что произошло в Кремле сразу же после «исторического» разговора между Сталиным и Трумэном в Потсдаме 23 июля 1945 г. и последовавших бомбарди­ровок Хиросимы и Нагасаки, сегодня ясно, что одни версии долж­ны быть отброшены, а другие, как более вероятные, занять их мес­то. Так, нельзя сказать, как это делает Д. Холоуэй, что известие о бомбе застало Сталина врасплох. Четыре года подготовительных ра-. бот над САП (1941—1945 гг.) прошли с его «участием», о чем свиде­тельствуют многочисленные документы. Советского лидера могло удивить другое: стремление Трумэна выставить его, Сталина, неудач­ником и простофилей, положившим миллионы жизней и оказав­шимся в конечном итоге в проигрыше, наподобие нерасчетливого игрока, пришедшего к эндшпилю без тяжелых фигур и без шансов вырвать инициативу у противника, имеющего, по крайней мере, две проходные пешки. Еще более надуманной звучит мысль о том, что источником «дремучести» Сталина являлось его недоверие к совет­ским ученым и их «фантазиям» и, наконец, его скаредность Шейлока³³. Как раз напротив: и в подборе научных и руководящих кад­ров для САП, и в финансировании работ Сталин показывал образ­цы оперативности, деловитости, широкого государственного мышле­ния и (когда считал нужным) толерантности³⁴.

Замешательство кремлевских лидеров, осознавших серьезность последствий случившегося и испытавших уже нечто вроде унижения фактом приостановки Трумэном ленд-лиза в мае 1945 г.³⁵, в извест­ной мере отражало те первые разочарования миром, испытанные большими массами советских людей, увидевших в кадрах докумен­тальной кинохроники о последствиях бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, а также об испытаниях на атолле Бикини прообраз буду­щей войны. К ней страна была не готова, несмотря на самую высо­кую оценку Красной Армии и полководческих талантов ее марша­лов, в том числе и в западной печати. Наступала новая эра в воо­ружениях, которая подрывала убедительность тезиса о неизбежности империалистических войн, близком крахе капитализма и непобеди­мости социализма. Проядерная риторика политических деятелей США, обнародованные расчеты военных специалистов США и Ан­глии ставили под вопрос научно (с точки зрения сталинской кон­цепции мирового развития) выстроенную картину изменения соот­ношения сил на мировой арене, а опубликованные весной и летом 1946 г. в США откровенные комментарии критиков решения Трумэ­на об атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки делали абсо­лютно ясным — это был прямой вызов России³⁶. «Апокалиптический вид атомного взрыва и грибовидного облака, — пишет автор книги об испытаниях на Бикини (1946г.), — обернулся неизгладимым ожо­гом в сознании людей»³⁷. Это сказано об американской публике. Звуком метронома картина разрушений, оставленных в Хиросиме и Нагасаки, донеслась и до Советского Союза. На этом мрачном фоне Кремль, избегая говорить о том, что «за горизонтом», возвестил о «ликвидации капиталистического окружения». Но какова была мера этой победы, если главный удар противника следовало ожидать те­перь с воздуха?

Правительство вынуждено было на ходу менять цели и приори­теты, в том числе и в пропаганде. Делалось это в режиме чрез­вычайщины с применением всего арсенала средств и методов, оп­робованных в период войн — Второй мировой и гражданской. Мы говорим, в частности, о принципе «милитаризации труда». Фак­тически страна вновь объявлялась на осадном положении, ее воз­вращали к героическим временам. Молниеносно сложилась сис­тема «шарашек» — сплав науки, тюремного барака и дарового тру­да. С полной нагрузкой, как и в годы индустриализации заработал репрессивный аппарат НКВД, обеспечивающий объекты САП под­невольной рабочей силой — «спецпереселенцами», а частично и высококвалифицированными научными кадрами. Так, в знамени­той Лаборатории «Б», проводившей исследования по радиобиоло­гии (основана в 1946 г. на Урале), долгое время работали крупные специалисты-заключенные и среди них Н. В. Тимофеев-Рессовский, С. А. Вознесенский, Е. Л. Певзнер и др.³⁸

Первый признак возвращения (без расставания) к сверхиндустри­ализации обнаружил себя 19 августа 1945 г., когда в советской печа­ти был обнародован очередной пятилетний план. Истерзанному вой­ной советскому народу предстояло, засучив рукава и не мешкая, приступить к осуществлению грандиозной программы роста про­мышленного потенциала на качественно новой базе вместе с восста­новлением (в кратчайшие сроки) разрушенных войной территорий³⁹. Никакой передышки в жестких пределах установленных сверху сро­ков. Как само собой разумеющееся провозглашалась высочайшая готовность к самопожертвованию. Поставленные цели не допуска­ли иного подхода. Хранивший молчание Сталин, по-видимому, хо­тел подчеркнуть тем самым абсолютную неизбежность нового са­моограничения в силу давления не требующих объяснения обстоя­тельств и возникшей новой грандиозной по масштабу внешней угрозы. После Парада Победы Сталин не показывался на публике, но весь комплекс сильнейшего негодования, оскорбленного достоинства и черствости к насущным, чисто житейским нуждам людей обозна­чался в категорических указаниях, направленных им В. М. Молотову в связи с работой лондонской сессии Совета министров иностранных дел в сентябре 1945 г. Требование проявлять «полную непреклонность» в переговорах с союзниками звучало рефреном в каждом абзаце его посланий⁴⁰.

Параллельно в чрезвычайном порядке принимается ряд мер, ко­торые, в сущности, превращали страну в один большой укрепрай-он. Мобилизационный характер этих чрезвычайных мер с исчерпы­вающей полнотой выявило постановление ГОКО № 9887сс/оп «О Специальном комитете при ГОКО» от 20 августа 1945 г. В нем речь шла о развертывании работ по использованию «внутриатом­ной энергии урана», разработке и производству атомной бомбы. Заключительный 13-й пункт постановления ставил последнюю точ­ку на этом плане стратегического разворота всего государственно­го корабля, легшего на новый курс, минуя заход в гавань для ка­питального ремонта и рекреации команды после смертельно опас­ного плавания в штормовом море. «Поручить т. Берия, — говорилось в нем, — принять меры к организации закордонной разведыватель­ной работы по получению более полной технической и экономичес­кой информации об урановой промышленности и атомных бомбах, возложив на него руководство всей разведывательной работой в этой области, проводимой органами разведки (НКГБ, РУКА и др.)»⁴¹.

По смыслу постановления и сопутствующих ему документов, от­ставание от Запада надлежало преодолеть в кратчайший срок, не считаясь ни с чем и создавая в стране уверенность, что любые жерт­вы не напрасны, поскольку избавляют ее от страха оказаться неза­щищенной от вполне вероятных и фактически неизбежных атомных ударов хорошо известного противника, сделавшего ставку на подав­ление воли народа и внезапность, предопределившую участь Хиро­симы и Нагасаки. Важной вехой в оформлении правительственной политики в этой ставшей безоговорочно приоритетной сфере его деятельности стал день 7 ноября 1945 г., день первого в мирных условиях празднования 28-й годовщины Октябрьской революции. С докладом выступил министр иностранных дел Молотов, и факти­чески его речь была ответом на заявление президента США Трумэ­на от 27 октября того же года, в котором президент, нечувствитель­ный к уязвленному самолюбию народа СССР, народа-победителя, повторил свои сделанные ранее заявления о том, что Америка со­хранит монополию на атомное оружие и секрет его производства до той поры, пока его применение не будет запрещено под эффектив­ным контролем⁴². В связи с этим Молотов дал ясно понять, что Кремль будет проводить политику абсолютно симметричную той, которую проводят Соединенные Штаты и которая не уронит его репутации в глазах народа, свыкшегося с мыслью о своей несокру­шимости и научно-техническом гении. Сделав намек на мало кому тогда известную беседу Трумэна со Сталиным в Потсдаме в июле 1945 г., он заявил уже напрямик, что было бы ошибкой пытаться кому-либо использовать атомную бомбу в качестве средства давле­ния в международной политике. Молотов (не без умысла, очевид­но, заочно солидаризируясь с позицией ряда видных западных уче­ных-физиков, таких, как Н. Бор, Л. Сциллард и др.) утверждал, что ни один технический секрет долго не может оставаться исключитель­но достоянием какой-либо одной страны или группы стран. С пе­реходом к миру, продолжал он, «мы будем иметь атомную энергию и много других вещей у нас в стране»⁴³.

Задним числом многим кажется уместным поставить вопрос о том, не было ли это всего лишь игрой в опасность, легко оправдан­ной в глазах поколения советских людей, застигнутых врасплох ве­роломным нападением Гитлера на Советский Союз 22 июня 1941 г.? Или, напротив, угроза третьей мировой войны с применением ору­жия массового уничтожения, которого у Советского Союза не было, представлялась реальной или почти реальной и на верхних, и на нижних этажах советской общественной структуры? Споры на эту тему могут длиться бесконечно, но если чего-то стоят аргументы, опирающиеся на закон повторяемости в истории конфликтных си­туаций, то вполне подходящим в этом смысле может служить Ка­рибский кризис октября—ноября 1961 г. О том же, как современни­ки воспринимали степень вероятности возникновения военного столкновения с применением одной из сторон атомного оружия за 10—15 лет до силового противоборства вокруг Кубы, убедительно сказано в мемуарах А. Д. Сахарова⁴⁴. Не будет ли кощунством в свя­зи с этим говорить о недалекости и об атавизме политического трез-вомыслия у сотен и. тысяч советских ученых, инженеров и рабочих в закрытых НИИ, атомградах, в «шарашках» и на рудниках, кото­рые трудились во имя одной цели — создать оружие (и дать его в руки Сталина), способное нейтрализовать военное превосходство США или по крайней мере отбить охоту им воспользоваться в по­рядке предупредительной меры из-за опасения увидеть на Рейне советские танки?

Сталин и его «военный эшелон» демонстрировали завидную не­возмутимость, в которой можно усмотреть чисто пропагандистские цели поддержания престижа военной мощи Советского Союза в гла­зах его зарубежных союзников и нежелание признать несоответствие картины будущего мира той законосообразной логике, которая не допускает разрыва времени, а тем более предположения конца. Была и оборотная сторона медали: вновь возникшее пугающее ощущение небезопасности, растущее по мере того, как приходило невольное осознание всех рисков новой ситуации в мире. Инстинкт самосо­хранения — могучее чувство — заставлял учащаться пульс. Но он пробуждал и внутренние силы к сопротивлению, приводил в движе­ние способности и волю нации в целом ответить на новый смертель­ный вызов, который с абсолютной ясностью, казалось, просчитывал­ся в невообразимых для человеческого понимания цифрах жертв атомных бомбардировок, погибших «на месте» и умерших на боль­ничных койках вследствие психических расстройств и множествен­ных побочных заболеваний. «Страх новой атомной войны затмил все остальное», — вспоминал близкий сотрудник И. В. Курчатова про­фессор Головин⁴⁵.

В обстановке праздничных салютов, ажиотажа вокруг дипломати­ческих инициатив Кремля в области создания нового, более спра­ведливого миропорядка, оптимистических прогнозов партийной пе­чати в отношении будущего страны трудно объяснимой оказалась для многих наблюдателей важная черта послевоенного советского быта, которую такой знаток русского характера, как В. В. Шульгин, отнес к озлобленности и раздражительности. Признавая всю труд­ность в понимании корней этого явления⁴⁶, известный русский об­щественный деятель, политик и писатель усматривал в нем, однако, прежде всего знак, код, клик времени. В очерке-исповеди, написан­ном в 1958 г., он писал: «...есть нечто, что выше моей осведомлен­ности и понимания. И это вот что.

При несомненном для меня добродушии русского народа, отку­да эта в нем злобность?

То и другое, добродушие и злобность, ощущается мною постоян­но и одновременно. И совместить это в логическом построении можно, по крайней мере, если бы дело шло об отдельной личнос­ти, только так.

Вот добрый человек, но его чем-то очень рассердили, и он вре­менно злой.

Русский народ часто называют медведем. Может быть, и это мет­ко. Медведь — добродушный зверь. Но сердить его не следует.

Чем же рассержен в настоящее время наш русский медведь? Ска­зать по чести, я не знаю. И мои следующие предположения будут под знаком «может быть». Может быть так, а может быть иначе.

Прежде всего я должен уточнить. Советские люди не злы, а раздражены. Злость — это состояние более стойкое, так сказать, природное. Раздражение — вещь как бы наносная, основной натуре противная, легче проходящая. Злой тверд в злобных чувствах, раз­драженный, но добрый, в основе своей отходчив.

Раздраженные советские люди отходчивы. Но чем же они раздра­жены, еще точнее сказать, почему они стали так раздражены?

Может ли целый народ стать раздражительным? Может. Если причины, вызывающие раздражительность, действовали и продолжа­ют действовать на всех. Были ли такие причины? Были»⁴⁷.

Здесь прервем эту длинную цитату, сказав, что Шульгин главную беду видел в войне 1941—1945 гг. и ее последствиях. Но вот вопрос: в какую сторону было направлено это раздражение? Вовнутрь или вовне? Больше всего — вовне, ибо — воспользуемся вновь суждени­ем другого крупнейшего русского публициста и философа культуры Г. П. Федотова, писавшего в опубликованном в 1945 г. очерке «Рос­сия и свобода», что победоносный конец войны «бесспорно укреп­ляет режим (советскую власть. — В. М.), доказывая путем проверки на полях битв его военное превосходство перед слабостью демокра­тии»⁴⁸. Свое доказало неоспоримое превосходство перед чужим. Рас­ставание с этим стереотипом должно было занять период жизни целого поколения. Добавим: в условиях неспешного эволюционно­го хода событий и незатрудненного культурного общения с Западом. И то и другое оказалось недостижимым.

Не было плавного перетекания в состояние нового противобор­ства. Оно пришло внезапно, на следующий день после Победы. Странно, что многие современные исследователи обходят этот фак­тор, уделяя главное внимание явлению «декабризма» в советском обществе в результате расширения знаний о Западе в 1945 г.⁴⁹ Недо­умение, раздражение и негодование (порой даже не вполне осознан­ное) таким «сюрпризом» на уровне массового сознания стали фак­тором повседневной жизни. Еще ощутимее был удар по тому, что Ницше называл «волей к власти». Для Сталина она давно была ос­новополагающей чертой сущего, а коль скоро так, она не могла быть властью убывающей, распадающейся, деградирующей. И в самом своем существе, и в пространственно-геостратегическом отношении она должна была возрастать, постоянно превышать самоё себя, под­ниматься со ступени на ступень, расширять «зону» своего силового и идеологического воздействия. Вот почему для Сталина появление контрсилы с «победоносным оружием», решительно заявившей свои претензии на универсализм «американского пути» и международные полицейские функции, явилось не только постановкой под вопрос каких-то идеологических постулатов и политических планов, но и угрозой обезличивания прежде всего его власти, ее выхолащивания и обесценения.

Бессильный сразу же противопоставить что-либо реальное этой неожиданно обрушившейся напасти, Сталин в своей линии поведе­ния совмещает и тревогу (может, и что-то посерьезнее) перед неиз­вестностью, и одновременно искусно отыгранное публично опровер­жение этих опасений, беря еще один беспроцентный кредит дове­рия у народа, поверившего в его политический гений. Ошибка Запада состояла в том, что неуспех своей атомной дипломатии (упор­ное нежелание Сталина идти на компромисс) он приписал особой внушаемости советских людей. Между тем причина, по своему зна­чению более важная, заключалась в том, что Сталин находил оправ­дание безальтернативно жесткому варианту отношений с западным «атомным клубом» в разбуженном вновь возмущении советских лю­дей недружелюбием вчерашних союзников («они хотят украсть у нас победу, вооружить Германию и окружить вновь «санитарным кордо­ном.»).

 В одном из писем А. В. Луначарскому в августе 1920г. В. Г. Ко­роленко заметил, что «славянская натура» народа России мягче англосаксонской⁵⁰, упомянув при этом о врожденной черте — не­достатке поведенческой (добавим — и правовой) культуры, рациональ­ной саморефлексии, неумении управлять эмоциями и контролировать иx. Складывается впечатление, что Сталин понимал: данное обстоя­тельство дает ему существенное преимущество в контрпропагандист­ской кампании, позволявшей добиваться успеха без особых усилий. Фактически можно было и не прибегать к штампам принудительно­го мышления, которые выставляли дядю Сэма примером бездушия и жестокости. Американцы сами позаботились об этом, безостановоч­но наращивая свои ядерные стратегические силы⁵¹ и параллельно уси­ливая кампанию устрашения. Причем, казалось, никто при этом в Вашингтоне не был озабочен плачевно низким ее уровнем, порой оборачивающимся вульгарным бахвальством и вызывающим бряца­нием новейшим оружием массового уничтожения⁵². Даже среди союзников США такая политика вызывала признаки психической подавленности.

Переход на язык угроз впервые в истории принимал высокотехно­логический характер. Одно за другим следовали предназначенные для устрашения вероятного противника заявления об оружии нового по­коления, вобравшего в себя передовые научные достижения и дела­ющего сопротивление бесполезным, а войну скоротечной⁵³. Ряд сто­ронников реальной политики среди высокопоставленных служащих дипломатического ведомства США (Дж. Кеннан) критически отнес­лись к силовым воздействиям на Москву, полагая, что они способны повредить самим Соединенным Штатам. В этом была немалая доля истины. К тому же объективно эти обмены словесными ударами не позволяли Кремлю почивать на лаврах. Молчаливо здесь была при­знана важная особенность времени: для СССР стало невозможно ве­сти исторический спор с Америкой на одном лишь голом энтузиазме «передовой идеологии» или козыряя данными об обычных вооруже­ниях. Но коль скоро так — в стране неминуемо должна была быть допущена какая-то степень интеллектуальной свободы для научно-технической интеллигенции, тем более что в годы войны она превра­тилась в важнейшую составляющую ВПК, прямо заинтересованную в огромных государственных заказах и зависимую от ее представите­лей⁵⁴. ВПК и ставший его главной составной частью атомный проект во всех своих разветвлениях сотворили некую мощную корпорацию, профессионально, политически и морально причастную к тому дип­ломатическому контрманевру, который Сталин решил совершить в ответ на болезненный удар по национальному достоинству победив­шего советского народа и по его (Сталина) собственному самолюбию вчерашними союзниками по антифашизму еще до того, как просох­ли чернила под Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями.

В бескомпромиссном пылу А. И. Солженицын в ряде своих пуб­лицистических выступлений утверждал, что именно так «центровая образованщина» или, точнее, часть ее — научно-техническая интел­лигенция — преступно-увлеченно отдавалась «вещественному укреп­лению лжи», создавая новейшее оружие. Назвав элиту советской научно-технической интеллигенции «высокомерным, мелким и бес­плодным племенем гигантов»⁵⁵, писатель изобразил ее оплотом со­ветского «империализма»⁵⁶. Нет смысла спорить об адекватности рефлексии прошлого у писателя, живущего с незаживающей раной, важнее всего признание им поглощенности креативного слоя совет­ской научно-технической интеллигенции этой «безобидной» и одно­временно «страшной» (по мнению Солженицына) деятельностью. Массовое вовлечение научно-исследовательских и инженерных кад­ров в САП (по большей части добровольное), их энтузиазм и опти­мизм также говорили сами за себя⁵⁷. Именно эти качества, как спра­ведливо пишет Г. Горелик, помогали во многих случаях преодолевать «ощущение безнадежности»⁵⁸.

Существовавшая всегда, но вновь обострившаяся поляризация в мире — наследие всей истории — поставила ученых СССР перед нравственной проблемой выбора, и он был сделан фактически без колебаний. Заметим: речь в данном случае должна идти не о зашо-ренности, замутненности мышления, а об особом его складе. Головин находил, что его сердцевиной был страх за жизнь свою и соотече­ственников. В. П. Визгин дает еще более общее объяснение: в СССР ядерный этос формировался в разгар Великой Отечественной войны, что придало ему четко выраженный военный характер. Он пишет: «Окончание войны с Германией не сняло напряжения, а атомная бом­бардировка Хиросимы и Нагасаки американцами продемонстрирова­ла ужасную мощь ядерного оружия и создала новый мощный стимул в реализации САП: ликвидировать американскую ядерную монопо­лию, чреватую перерастанием начавшейся вскоре «холодной войны» в ядерную войну. Ученые в еще большей степени становятся «солда­тами без формы»⁵⁹. Готовность рисковать, если нужно, своей жизнью, как это было в ряде случаев с И. В. Курчатовым, К. М. Щелкиным, Б. А. Никитиным и другими, — свидетельство точности этого срав­нения. Разговоры в пацифистском духе были не приняты в этой сре­де. Академик А. Е. Шилов в своих кратких воспоминаниях о Н. Н. Се­менове, выдающемся советском ученом, принимавшем участие в САП, говоря об убеждениях ученых поколения, воспитанного в со­ветских условиях, употребляет термин «конформизм»⁶⁰. В свою оче­редь, П. Е. Рубинин в своих воспоминаниях о П. Л. Капице, ближай­шем друге Н. Н. Семенова, пишет, что взрыв атомной бомбы над Хиросимой потряс Капицу. Твердое понимание того, что Япония в этот момент готова была капитулировать, делало однозначным вывод: целью американцев было устрашение СССР. Вторая бомба, разрушив­шая Нагасаки, наталкивала и на более мрачные мысли⁶¹. Отказ Ка­пицы от участия в создании атомной бомбы не был основан на мо­тивах политического характера⁶². «Нетипичный» случай с Л. Д. Лан­дау, не скрывавшим вынужденный характер своего участия в атомном проекте, пожалуй, только подтверждает общий вывод, сделанный А. Д. Сахаровым, о чем было сказано выше⁶³.

Сам Сталин хранил молчание до 9 февраля 1946 г., избегая говорить не только об атомной проблеме, но и вообще на внешнеполитические темы, демонстрируя всему миру, своей стране и несколько расслабив­шемуся собственному окружению примерные выдержку и презрение к миражам либерализации внешней политики. Между тем в советской печати была поднята кампания по обсуждению проблемы войны и мира. Участились высказывания в том духе, что мировые конфликты не разрешены победой над фашизмом. Косвенно эта дискуссия отобра­жала ход мыслей самого Сталина; примечательно вместе с тем, что, толкуя о противоречиях империализма и неизбежности военных кон­фликтов, участники этой своеобразной дискуссии не увязывали угрозу новой войны напрямую с советско-американскими отношениями, хотя и было предостаточно упоминаний о «пропаганде» войны между глав­ными союзниками по антигитлеровской коалиции в речах и заявлени­ях воинствующих адвокатов антисоветизма среди «реакционеров» в США. Важная речь 9 февраля 1946 г. как бы подводила итог этой дис­куссии: в ней конкретизировалось понимание мировой ситуации и со­держался тезис о том, что раскручивание военной опасности империа­листическими блоками может вовлечь в мировой конфликт Советский Союз и страны народной демократии⁶⁴.

Совершенно необоснованно в теоретических изысках сталинской аргументации западный истеблишмент немедленно обнаружил откры­тую угрозу втянуть человечество в третью мировую войну с целью по­кончить с «остатками» империализма. Первопричиной всех этих при­зывов к бдительности была замкнутая на внутренних задачах идея: под­нять способность советских людей к самопожертвованию в преддверии новых перемен и «больших скачков», сделать их равнодушно-спокой­ными к соблазнам комфортной жизни, многими ассоциированной со странами Запада, и невосприимчивыми к «чуждым» ценностям капи­тализма. Что, однако, казалось бы, подтверждало догадки западных аналитиков, так это отказ Сталина от привычной все еще «дружествен­ной» союзнической терминологии и использование им вокабуляра ино­го рода и, в частности, терминов «два лагеря», «две системы», возвра­щающих в эпоху III Интернационала. За всем этим усмотрели намере­ние взять курс на силовое противоборство с противниками коммунизма и советской системы с целью установления «тоталитарного контроля» над миром. Ответ последовал незамедлительно в виде согласованной с руководством США речи У. Черчилля о «железном занавесе» в провин­циальном миссурийском колледже перед пестрым составом слушателей 5 марта 1946 г. Председательствовал на встрече американцев с отстав­ным английским премьером президент США Г. Трумэн.

 

*    *    *

 

В Кремле речь Черчилля в Фултоне скорее всего читали с кон­ца, т. е. с той его части, где сэр Уинстон говорил о том, что «рус­ские друзья и союзники» уважают только язык силы. Один пассаж приковывал к себе самое пристальное внимание: в нем излагались доводы в пользу необходимости сохранения всей секретной инфор­мации об атомной бомбе в одних руках — в руках Соединенных Штатов. Черчилль решительно отклонил критику тех, кто настаивал на расширении клуба «атомных держав» и интернациональном конт­роле. Сталин наверняка усмотрел в этом личное оскорбление. Самое же главное, пожалуй, состояло в том, что, испытывая по обыкнове­нию сильнейшую идиосинкразию по отношению к Черчиллю, Ста­лин легко мог услышать в его словах прямую угрозу применения к Советскому Союзу «атомных санкций». Ко всему прочему, чтение речи переносило кремлевских руководителей в, казалось бы, остав­шуюся позади эпоху ультиматумов и неравноправия по принципу «нации правильные и нации неправильные». Логически совершен­ный, изысканный слог Черчилля настолько выпукло доносил смысл его назиданий западной публике и предупреждений Кремлю, что всякие инотолкования попросту исключались:

«Было бы... неверно и неосторожно вверить секретные сведения об атомной бомбе и ее производстве, которыми владеют сейчас Со­единенные Штаты, Великобритания и Канада, Организации Объе­диненных Наций, все еще переживающей пору младенчества. Было бы преступным безумием предоставить их воле случая в условиях все еще разделенного и наэлектризованного мира.

Ни один человек в какой угодно стране не стал хуже спать от того, что эти сведения, методы производства и соответствующие сырьевые материалы находятся в настоящее время преимуществен­но в руках США. Я не думаю, что мы сохраним свой сон таким же безмятежным, если данная ситуация изменится и какое-то комму­нистическое или неофашистское государство монополизирует на какое-то время весь этот смертоносный арсенал. Страх перед этой перспективой — и только он — в состоянии стать средством для навязывания тоталитарной системы демократическому сообществу, последствия чего трудно себе даже представить. Всевышний своей волей распорядился, чтобы это не случилось, и сейчас мы распола­гаем передышкой до того, как столкнемся с кошмаром атомного противостояния, но даже после этого, если мы не будем тратить время понапрасну, мы будем обладать столь значительным превос­ходством, что окажем эффективное сдерживающее воздействие на попытку других обрушить на нас весь этот ужас или угрожать нам осуществить его на деле»⁶⁵.

Речь Черчилля в целом даже в Англии вызвала весьма сдержан­ную (скорее даже неблагоприятную) реакцию⁶⁶. Причем такой при­ем был характерен для обеих крупнейших политических партий — правящей лейбористской и оппозиционной консервативной. Черчил­ля подвела изящная словесность. Блистательный слог речи сделал ее еще и событием чисто литературным, что приковало к ней допол­нительное внимание, подогрело страсти, не оставив никого равно­душным. Что касается полузабытого всеми последующими поколе­ниями историков фрагмента о принуждении к миру тоталитарных режимов посредством удержания их в состоянии технологического анабиоза и диспаритета в атомных вооружениях, то он только рез­ко ухудшил общую ситуацию, позволив Сталину сформулировать сильнейшие контраргументы. Кремлевский вождь не замедлил их высказать, найдя в фултоновском шоу наличие множества очевид­ных угроз — от намерения развернуть широкомасштабную пропаган­дистскую войну против коммунизма до нанесения превентивных атомных ударов по городам СССР.

Сталин тактически верно построил свой дипломатический кон-трход, сделав ударение на маниакальной приверженности новоявлен­ных поджигателей войны идее разъединения человечества, стояще­го лицом к лицу с возможностью суицида. В итоге он оказался един­ственным из мировых лидеров, фактически осудивших войну с применением атомного оружия. Недипломатический язык сталинс­кого интервью (10 марта 1946 г.) увеличил число сторонников тех, кто видел в черчиллевском требовании сберечь секрет атомной бом­бы чистый шантаж или даже моральную санкцию повторения Хи­росимы⁶⁷. Внимавшие Сталину с почти безграничным доверием со­ветские люди имели полное право благодарить судьбу, отдавшую под контроль Кремля огромное пространство — территорию собственно Советского Союза в границах 1945 г. плюс восточноевропейский ре­гион. Пространство становилось главным козырем в борьбе за вы­живание в эвентуально почти неизбежной третьей мировой (атом­ной) войне, оно давало главный ресурс надежности, его следовало удерживать любой ценой.

Может быть, в Кремле, как утверждает Д. Холоуэй, не верили в вероятность атомной войны⁶⁸. Очень даже может быть. Но в круп­ных городах (и прежде всего в Москве) строились специальные со­оружения-укрытия для правительственных учреждений и населения, явно призванные смягчить последствия атомного удара. Разумеется, ни о какой симуляции страха говорить не приходится. Пейзаж пос­ле битвы способен был вселить в любого самые мрачные предчув­ствия. Лежащие в руинах Хиросима и Нагасаки, испытания атомных бомб на атоллах Бикини (1946) и Эниветок (1948), работающие в США уже на полную мощность в непрерывном режиме предприя­тия по производству атомного оружия, систематическое пополнение его арсенала⁶⁹, фантастические (для своего времени) и последователь­но возраставшие финансовые ассигнования на исследования и но­вые типы атомного оружия нельзя было принять за дружеские жес­ты⁷⁰. Тема атомной войны становилась чем-то повседневно привыч­ной, заставляя верить в возможность благоприятного исхода лишь при осуществлении воли и верховной мудрости вождя. Культ лич­ности получил основательную подпорку.

Беспрецедентная по своим масштабам катастрофичность гряду­щей «новой войны» доходила до сознания советских людей разны­ми путями и, как это ни странно, главным образом, посредством американских источников. В США широкие масштабы приняло со­чинительство сценариев глобального конфликта с непременным «русским началом» и сокрушительным ударом возмездия со сторо­ны Америки. Всех перещеголяли генералы ВВС, обеспокоенные сокрашением финансирования на «летучую» составляющую вооружен­ных сил. Уже в августе—ноябре 1945 г., замалчивая сведения о реаль­ном состоянии советских ВВС, высокие военные чины США пуб­лично заговорили об угрозе сокрушительного удара с воздуха, «с чистого неба», по крупнейшим городам Америки, что следовало понимать как фатальную неизбежность атомной войны с Советским Союзом⁷¹. В начале ноября 1945 г. генерал Генри Арнольд, начальник штаба ВВС США, обнародовал свой знаменитый доклад-предупреж­дение о граде атомных бомб на американские города с пусковых ракетных установок противника в джунглях «Экваториальной Афри­ки». Доклад следовало понимать с точностью до наоборот, чем, по-видимому, и руководствовалась редакция журнала «Life», миллион­ными тиражами распространив его версию по всему свету. Красоч­но поданный материал имел характерный заголовок: «36-часовая война». О возможности, используя атомное оружие, лишить Совет­ский Союз боеспособности именно в такой кратчайший срок посто­янно говорили военные планировщики США. Ретрансляция их взглядов по радио и в печати стала обычным "делом, частью инфор­мационной культуры страны, решительно вторгшейся в культурное пространство других очень многих стран⁷².

Никто не вправе был ожидать, что в Советском Союзе отнесутся ко всей этой кампании как к простому розыгрышу, несмотря на за­ведомо неверные, а то и просто ложные сведения о военных приго­товлениях Кремля. Однако недостаточно сказать, что на уровне мас­сового сознания ее отголоски, доходившие с соответствующими ком­ментариями, порождали повышенную нервозность, открывая простор для творчества страха. Ближе, чем «Экваториальная Афри­ка», к границам Советского Союза находились Турция, Япония и Аляска. Росло — стремительно и неуклонно — желание услышать от своего правительства (и как можно скорее) заверения, что оно на­чеку, не тратит времени впустую и осознает характер новой угрозы. Именно к этому времени относится привыкание к состоянию, ког­да, как верно позднее отметил И. Е. Тамм, в погоне за собственным атомным щитом легко обнаружили единственное средство удержа­ния США от соблазна использовать свое преимущество⁷³.

Страх перед довооружением, говорил Тамм, по-видимому, был многократно меньшим, чем страх перед разоружением. Древние ин­стинкты крови, получая подкрепление в лице успехов творцов но­вого оружия, порождали опасные импульсы нанести превентивный удар, застав противника врасплох. В открытой дискуссии в США о назначении атомного оружия прямо противоположные начала и по­будительные мотивы оказались неуловимо связанными. Их взаимо­проникновение позволяло сторонникам и одного и другого объяс­нять свою позицию высшими соображениями национальной и все­общей безопасности. В свою очередь, новые приоритеты оборонной политики в СССР (всем было ясно, что вопрос стоял о самосохра­нении нации) облегчали задачу ее соответствующего пропагандист­ского оформления, причем призрак атомной войны — не в вирту­альных ситуациях штабных игр, а в страшных в своей подлинности образах лежащих под радиоактивным пеплом Хиросимы и Нагаса­ки — оказался пригодным как для внутреннего, так и для внешнего использования. Внутри страны с его помощью достигался новый подъем жертвенного энтузиазма и форсированной промышленной перестройки на новой технологической основе и (главное) в деле создания высокоразвитого военно-промышленного комплекса, лю­бой ценой и невзирая на складывающиеся опасные для будущего диспропорции в экономике в целом. Параллельно в управлении страной происходило закрепление и усиление авторитарно-бюрокра­тических методов с непременным участием всевластного репрессив­ного аппарата. Конфликт, субстанциональный характер которого все в большей мере оказывался завязанным на гонку атомных вооруже­ний, в воображении советских людей как бы сам собой становился спором о значении жизни.

Очень метко экзистенциальную природу этой реакции в Советс­ком Союзе подметил все тот же Фрэнк Робертc, временный пове­ренный Великобритании в СССР, в своей телеграмме Эрнесту Бе-вину в марте 1946 г. Он писал: «Тень атомной бомбы омрачила наши отношения, и за каждым проявлением англо-американской солидар­ности в отношении внутренних процессов в Болгарии или Румынии правители Советского Союза, до сего дня уверенные во всемогуще­стве Красной Армии, увидели для себя угрозу со стороны англо­американского блока, владеющего самым могучим оружием и поэто­му способным не только лишить Советский Союз плодов побед Красной Армии, но и поставить под угрозу его безопасность, кото­рая ему досталась так дорого»⁷⁴. Робертc писал об этом как о соци­альной ситуации. Напротив (что весьма симптоматично), американ­ские дипломаты намеренно не замечали (или недооценивали) болез­ненно травмирующий эффект «атомной профилактики» на массовое сознание объекта воздействия. Так, А. Гарриман, посол США в Москве, предпочитал в своих депешах говорить о «невротической» реакции советских вождей. На удивление, еще более отстраненно су­дил о причинах внезапного обвала в американо-советских отноше­ниях Джордж Кеннан в своей знаменитой «длинной телеграмме» (февраль 1946 г.). Он вообще обошел эту тему, сосредоточив внима­ние на комплексах исторического происхождения и на марксистской доктрине, которая, по его мнению, научила советских руководите­лей раз и навсегда бояться и не доверять внешнему миру. Как буд­то ужас Хиросимы и Нагасаки был инсценирован советскими про­пагандистами. В связи с этим нельзя не согласиться с некоторыми авторами, которые считают, что это не самое сильное место в кен-нановской телеграмме 1946 г., несмотря на всю ее прогностическую силу⁷⁵. Стоит сказать также, что ровно годом позже во время дис­куссии в Совете по внешней политике на тему «Советский образ мышления и его влияние на внешнюю политику» Кеннан дал совер­шенно ничего не значащий (скорее даже невразумительный) ответ на прямой вопрос одного из присутствующих, как «русские реаги­руют на научные проблемы, такие как атомная энергия»⁷⁶. Щепе­тильная и трудная тема, явно ставившая в тупик в государственном департаменте не одного только Кеннана, требовала прямого ответа на самый главный вопрос, возникший не в связи с окончанием вой­ны, а как бы дополнительно к нему. По большому счету, политиче­ская элита США оказалась к нему абсолютно не готова.

Никто, в сущности, во внешнеполитическом ведомстве США не пытался увидеть проблему с той точки обзора, которая делала ана­лиз и политический прогноз достоверно значимыми. Вместо этого в госдепартаменте США удвоили усилия по реабилитации оружия, разрушившего Хиросиму и Нагасаки, тем самым как бы оправдывая его применение в будущих военных конфликтах⁷⁷. Появившиеся в печати материалы снимали ответственность и с тех, кто принял ре­шение об атомной бомбардировке в августе 1945 г., и с тех, кто пла­нировал вновь прибегнуть к ним. Возможно, кто-то в окружении Трумэна рассматривал раскручивание темы о ядерном «возмездии» всего лишь как эпизод психологической войны с Советским Сою­зом, однако просчет превзошел все допустимые пределы. Культ Хи­росимы лишил глазомера многих военных и политиков⁷⁸.

Встретились два мира, две атмосферы. Что для одних воздух, как говорил Г. Честертон, для других — отрава. В такой обстановке Ста­лин чувствовал себя уверенно. Он принял новые правила игры, от­крыв свой собственный фронт психологической войны с «атомной дипломатией» США. Решительно осуждался культ бомбы. В инструк­тивных докладах видных специалистов, облеченных правом переда­вать важные нюансы оценки Кремлем общей ситуации, подчерки­валось второстепенное значение атомного оружия в военном конф­ликте ближайшего будущего. Так, академик Е. С. Варга, выступая с докладом в закрытой аудитории где-то в начале 1948 г., говорил: «США стараются запугать другие страны атомной бомбой. Конечно, атомная война могла бы повредить отдельные города Советского Союза, но тот же Уоллес (бывший вице-президент США, выступав­ший за совместные действия США и СССР в области установления контроля над атомным оружием и другие меры доверия) сказал, что в этом случае никакие силы не могли бы препятствовать тому, что­бы Красная Армия заняла весь континент Европы»⁷⁹.

Одновременно в ускоренном темпе завершались работы подгото­вительной стадии атомного проекта и переход к стадии решающей, производственной. Советское руководство заявило о своем несогла­сии поставить под контроль «атомного клуба» из трех великих дер­жав — временных держателей атомных секретов — советские иссле­дования. Добиться любой ценой паритета с Соединенными Штата­ми стало заветной целью. Без промедления Сталин сокращал разрыв концентрацией усилий научных, производственных и военных кад­ров, вздыбливая страну, заставляя ее народ колоссальным перена­пряжением сил почувствовать себя вблизи вершины. Все это сопро­вождалось «мобилизацией сознания» — пропагандистской кампанией антизападничества, культурного и всякого другого «огораживания». Таким образом, то, к чему вроде бы стремился Запад — созданию в СССР открытого общества с транспарентным военно-промышлен­ным комплексом, — стало казаться просто недостижимым. Более того, нажим Америки привел к тому, что зазор между высокомерной властью и бессильно совещательным обществом уменьшился. Мно­гие эксцессы властей и откровенно патологические по форме обще­национальные акции воспринимались многими как суровая необхо­димость, диктуемая внешней угрозой. Вот отрывок из разговора двух ученых-историков, очень известных в культурной среде, воспроиз­веденный в дневниковой записи профессора МГУ С. С. Дмитриева: «Что лежит в основе всего этого?» — спросил я у Б. Ф. Поршнева (речь шла о кампании против космополитизма. — В. М.). «Война. Готовить нужно народ к новой войне. Она близится»⁸⁰.

Не остыв от всеподчиненности власти, продиктованной военной порой, советское общество отдавало себя во власть новой тотально­сти, которая придавала специфическую осмысленность любым огра­ничениям и лишениям, а вместе с ними творимому произволу в отношении личности и казарменным порядкам в гигантском секто­ре общественной деятельности. Двери наглухо захлопнулись, страна становилась непрозрачной даже для ее друзей и почитателей, целые регионы объявлялись закрытыми для посещения иностранцами, со­здавались и тут же «исчезали» наукограды, академическая наука и ее кадровый состав переводились на режим повышенной секретности. Засилье цензуры (органическая часть послевоенной культуры) дела­ло невозможным широкое развитие деловых, культурных и научных обменов между СССР и США, а значит, сужало представление об Америке, ее образе жизни и намерениях рядовых американцев. Чрез­вычайно искаженным, одномерным предстал в глазах американцев и внутренний мир советских людей, который чаще всего отождеств­лялся с внутренним миром Сталина, органически чуждого западной демократии, как выразился однажды Герберт Уэллс, никогда не ды­шавшего «вольным воздухом» и не знавшего, что это значит⁸¹.

Изоляция советского общества в целом и советского научного сообщества в частности, явно носившая несоразмерный характер, создавала серьезное препятствие для проникновения «чужеродных влияний» и одновременно «работала» на ходившие на Западе/ слухи о том, что в Советском Союзе «где-то там, за Уралом» созданы сек­ретное сверхоружие и средства доставки (ракеты, сверхдальние вы­сотные бомбардировщики), которые якобы засекли радары над Скандинавией и в других регионах. Кстати говоря, хотели этого в Москве или нет (это еще предстоит выяснить), появление в конце октября 1945 г. в Копенгагене, у Нильса Бора, «знаменитой» миссии Я. П. Терлецкого⁸², представлявшего в сущности САП и спецслуж­бы СССР одновременно, не могло не остаться незамеченным и толь­ко подкрепляло разговоры о небеспочвенности сталинских заявле­ний о сюрпризах для Запада. Каждое выступление и каждая встреча Н. Бора фиксировались американской и английской разведками. Великий датский ученый был у них «под колпаком» с осени 1944 г. Бор и сам не чурался контактов со спецслужбами и делал это с обе­зоруживающей искренностью⁸³.

Таким образом, утверждение известного американского историка Мартина Шервина, которым он характеризует советскую реакцию на Хиросиму и Нагасаки как «молчаливый маневр», направленный на то, чтобы преуменьшить (или скрыть) разрыв в военно-стратегиче­ских потенциалах между Советским Союзом и Соединенными Шта­тами («атомная дипломатия наоборот»), нельзя понимать буквально⁸⁴. Собственно, военные соображения не имели решающего значения. Это правда, что советская печать и радио почти никак не коммен­тировали информацию о взрывах над Хиросимой и Нагасаки, замал­чивая данные зарубежных обследований, а также выводы касатель­но особой роли нового оружия в мировой политике⁸⁵. Однако в Москве хорошо понимали, что так провести американскую развед­ку не удастся. Речь шла главным образом о другом, а именно о скрытой концентрации усилий и лучших сил на главном направле­нии развития оборонного комплекса и не только его одного. В прак­тике внутренней жизни велась напряженная институциональная пе­рестройка — новый этап сталинской модернизации и в еще боль­шей степени общественных настроений по принципу «круговой поруки». Восстановление народного хозяйства и рывок к уровню США по главным видам новейшего вооружения — так определялись важнейшие приоритеты индустриального и научного развития стра­ны. Планка ставилась на максимальную высоту: не близкая вовсе цель (овладение секретом атомной бомбы и массовое производство этого оружия) представлялась достижимой и фактически даже до­стигнутой, причем «напускание тумана» не обязательно было рассчи­тано на введение в заблуждение внешнего недоброжелателя, заинте­ресованного в «низведении» СССР. Идея достижимости (в кратчай­ший срок!) атомного паритета должна была служить средством сплочения народов СССР, закалить их волю и заставить принять как должное сталинский сверхпорядок.

Сталин редко встречался с учеными-ядерщиками, он не посещал атомные объекты, его подпись не стоит под проектом постановле­ния СМ СССР «О проведении испытания атомной бомбы», подго­товленном в августе 1949 г. Что хотел этим сказать Сталин? Скорее всего то, что Советский Союз концентрирует свои главные усилия на сугубо мирном строительстве и не бравирует военными достиже­ниями. Умолчание (почти месячное) об успешном испытании атом­ного оружия под Семипалатинском 29 августа 1949 г., призванное, по-видимому, подкрепить эту версию, преследовало еще одну сверх­задачу: оконфузить Америку, наказав ее за надменность и заносчи­вость. Сделанное в тоне самокритики заявление Трумэна от 23 сен­тября 1949 г. показывало, что цель была достигнута. Сталин брал реванш за Потсдам, вынуждая президента США, в сущности, при­знать, что для него атомные испытания под Семипалатинском были шокирующей неожиданностью. В Вашингтоне запахло нацио­нальным скандалом, который в условиях начавшейся в июне 1950 г. корейской войны ослаблял позиции Трумэна. Обвинение в недо­оценке противника было еще не самым тяжелым, которым его удо­стоила оппозиция.

Ссылка в историческом сообщении ТАСС от 25 сентября 1949 г. на заявление Молотова от 6 ноября 1947 г. о том, что Советский Союз имеет в своем распоряжении атомное оружие⁸⁶, иллюстрирует общий многоцелевой замысел Сталина. Бесспорно, в нем сказалась страсть Сталина к мистификациям, к актерской игре, но и не толь­ко⁸⁷. Такая позиция (или поза) вполне оправдывала в глазах соб­ственного народа сдержанность пополам с холодностью в отноше­нии «лицемерной» идеи западной дипломатии об особой ответствен­ности США, Англии и Канады за ядерную безопасность на земле. Москва как бы еще раз предлагала оценить всю глубину просчета Запада и собственное трезвомыслие⁸⁸.

Хорошо улавливая изменения в настроениях мирового обществен­ного мнения в отношении возможности достижения ядерной безопас­ности в условиях «приватизации» бомбы Соединенными Штатами и уж, бесспорно, в понятиях собственного народа о державности, Ста­лин и дипломатия СССР выстраивали свою жестко фиксированную линию поведения в дискуссии о международном контроле, ни на шаг не отступая от принципа признания равноправия сторон. Таким был их асимметричный ответ на цинично проявившуюся националисти­ческую realpolitic Соединенных Штатов после испытаний на о. Бики­ни 1 и 25 июля 1946 г. в развернувшейся на новом витке гонке воору­жений. Отчасти такая линия была подкреплена существующими при-" знаками явного психологического перелома в работах по реализации САП. Неверие и колебания уходили в прошлое. Уже в ноябре 1945 г. Сталин мог прочитать в письме П. Л. Капицы к нему: «Можно от­метить, что среди ученых, инженеров, начиная с самых хороших и кончая жуликами, с учетом всех градаций, заключенных между ними, сейчас большой энтузиазм к атомной бомбе. Хотя это и вы­зывается разными причинами, но эти настроения можно хорбшо использовать»⁸⁹.

Окрепшая уверенность в конечном успехе окрыляла сторонников формирования национальной программы создания атомной бомбы и замораживания вопроса о международном контроле путем выдви­жения, в сущности, заведомо неприемлемых для США проектов. После образования Комиссии ООН по атомной энергии, следуя этой линии, МИД СССР не стремился придать конкретно-практический вид своим предложениям по атомной проблеме. Отвергнут был про­веренный в годы войны и весьма эффективный способ по согласо­ванию позиций на уровне рабочих групп с последующим выходом на глав государств. После обнародования в середине июня 1946 г. американского «плана Баруха» — поэтапного установления под эги­дой США международного контроля над атомной энергией и ее ис­пользованием — советская дипломатия немедленно выступила со своим проектом конвенции о запрещении производства и примене­ния атомного оружия («план А. А. Рощина»)⁹⁰. Радикализм совет­ского проекта фактически не оставлял шансов для компромисса, что вскоре и подтвердил Молотов. Перед тем как произнести речь пе­ред Генеральной Ассамблеей ООН 29 октября 1946 г., в которой он подверг разгромной критике «план Баруха», министр иностранных дел СССР получил приглашение встретиться с госсекретарем США Дж. Бирнсом и Джозефом Дэвисом. Последний все еще пользовался доверием Кремля и не порывал своих контактов с Белым домом⁹¹. Отклонив это приглашение, Молотов обрубил доступные в тот мо­мент контакты с частью вашингтонского истеблишмента, недоволь­ной навязчивой идеей Баруха, предлагавшего, в сущности, поставить под единоличный контроль Америки все мировые ядерные ресурсы и производство ядерных материалов. В ходе пребывания Молотова в Нью-Йорке осенью 1946 г. (на Генеральной Ассамблее ООН и на сессии СМИД с участием советской делегации) был принят ряд су­щественных компромиссных решений в рамках общего процесса послевоенного мирного урегулирования. Напротив, в атомных делах позиции СССР и Запада разошлись еще дальше.

В конце 1946 г. в истории советской атомной дипломатии появ­ляется важная реальная (хотя и надежно скрытая от глаз) составля­ющая — выход всего комплекса научно-исследовательских и опыт­но-конструкторских работ на стадию практического решения задач по созданию атомного оружия. 25 декабря в Москве в Лаборатории № 2 был пущен И. В. Курчатовым и его сотрудниками первый на континентах Европы и Азии уран-грифитовый опытный физический реактор Ф-1. Создав исследовательский реактор и осуществив управ­ляемую реакцию деления урана, советские ученые и инженеры ока­зались на расстоянии «прямой видимости» собственной плутониевой атомной бомбы. Докладная записка Л. П. Берии, И. В. Курчатова, Б. Л. Ванникова и М. Г. Первухина, представленная лично Сталину секретарем Спецкомитета В. Махневым, кончалась многозначитель­ным резюме: «С помощью построенного физического уран-графито­вого котла мы теперь в состоянии решить важнейшие вопросы про­блемы промышленного получения и использования атомной энергии, которые до сего времени рассматривались только предположитель­но, на основании теоретических расчетов»⁹².

Как и доклад генерала Лесли Гровса президенту Г. Трумэну в Потсдаме 21 июля 1945 г., докладная записка Сталину от 25 декабря 1946 г. имела немедленные и очень важные политические и дипло­матические последствия. Советское руководство отвергает альтерна­тивный плану Молотова—Рощина «мягкий» вариант М. М. Литви­нова, предусматривавший вхождение в диалог с Западом (на базе американских проектов) по вопросам о контроле над атомными ре­сурсами мира и производством атомной энергии. Показательно, что одновременно в качестве главного советского представителя в комис­сии ООН с полномочиями отстаивать позицию Москвы выдвигает­ся А. А. Громыко — молодой, но хорошо известный по сложным переговорам на конференции в Думбартон-Оксе дипломат (человек с «лицом, срисованным с игральных карт», как пишет о нем аме­риканский историк Дж. Хершберг⁹³). Мастер жесткой риторики, че­ловек без эмоций, непреклонный и неутомимый в спорах, всегда твердо придерживавшийся инструкций «инстанций», Громыко как нельзя лучше отвечал той стадии вялотекущего переговорного про­цесса, на котором американская монополия уже не выглядела столь безраздельной, как это представлялось многим еще год назад, и ког­да равенство (пускай относительное) сторон казалось вполне достижимым в пределах одного года или двух лет. Заметим, что первона­чальные сроки изготовления «изделий» РДС-1 и РДС-2 (первые со­ветские атомные бомбы) намечались соответственно на 1948 и 1949 гг. (В серийном исполнении первые три советские атомные бом­бы «вышли» с предприятия лишь в декабре 1951 г.)

Важно отметить также, что именно в недрах советской делегации в Комиссии ООН рождается записка академика Д. В. Скобельцына (эксперт советской делегации, видный физик-ядерщик), трактующая вопросы международного контроля нераздельно от создания всех благоприятных условий для ликвидации отставания СССР от Соеди­ненных Штатов⁹⁴. Это хитроумное предложение (его можно было бы назвать «уравнением Скобельцына»), предусматривающее распрост­ранение контроля в отношении «крупных предприятий» и освобож­дающее от него «исследовательскую деятельность», было принято советским руководством. В случае его реализации Советский Союз получал определенные политические преимущества. Именно эту цель преследовали «программное» выступление Громыко накануне ново­го 1947 г. и советские предложения, внесенные на рассмотрение Комиссии ООН по атомной энергии 11 июня 1947 г. Между тем, взяв на себя обязательства по защите «свободного мира» («доктрина Тру­мэна» и «план Маршалла»), Вашингтон посчитал категорически не­приемлемым для себя «уравнение Скобельцына», а среди большин­ства высших чиновников в американской столице утвердилось Мне­ние, что США в наказание СССР за упрямство не только должны выйти из переговоров по контролю над атомной энергией, но и от­казаться от концепции «неделимости мира»⁹⁵. Взятая к тому време­ни на вооружение дипломатией США доктрина «сдерживания» ком­мунизма по определению не предполагала открытие атомных секре­тов США. С ней солидаризировались некогда склонявшиеся к идее всеобъемлющего контроля над атомной энергией ученые, как, на­пример, Джеймс Конант⁹⁶.

Суровость и жесткость преобладали в реакции официального Ва­шингтона на попытки Москвы уравнять себя с Америкой в атомном вопросе. В прессе США широко освещался конфликт Трумэна с его министром торговли, бывшим вице-президентом США Генри Уолле­сом, причем было хорошо известно о принципиальном расхождении двух политиков по ключевому вопросу — быть или не быть сотруд­ничеству США и Советского Союза в сфере военного и мирного атома. В конце сентября 1946 г. Трумэн потребовал, чтобы министр торговли ушел в отставку и, если он того хочет, продолжил излагать свои взгляды на внешнюю политику «в качестве частного лица». В последовавшем вслед за тем обмене «ударами» на страницах печати между Генри Уоллесом и Бернардом Барухом полностью проявилась пропасть между двумя подходами — одного, идущего в русле сбли­жения и сотрудничества, и другого, дискриминационного, запрети­тельного⁹⁷.

Хорошо информированный о происходящих в США событиях и (благодаря разведданным) о быстром увеличении арсенала ядерного оружия в этой стране руководящий состав САП с санкции Кремля не снижал темпа в атомной гонке за лидером, ничуть не будучи стесненным бесплодными словесными дуэлями в комиссии ООН. О помехах никто и не задумывался. «Дай Бог сегодняшнему моло­дому поколению сохранить ту жажду жизни и преданность труду, ко­торые были так присущи моим товарищам», — говорил Е. П. Слав-ский, один из руководителей строительства и ввода в эксплуатацию объектов плутониевого комбината на Южном Урале, среди которых главным был первый промышленный ядерный реактор. Фактическим научно-техническим руководителем объекта «А», как тогда называли реактор на строящемся Комбинате-817 (База-10) в Челябинске-40⁹⁸, был Курчатов. Первоочередность этой стройки, развернувшейся в 1946—1948 гг., в перечне секретных объектов Совмина подтверждает­ся данными о гигантских финансовых вложениях в этот объект. Вве­дение в строй первого промышленного реактора намечалось на конец апреля 1948 г. «Мера сверхсрочности, — пишет А. К. Круглов, — по­ставки «впереди всех» еще раз указывают, что тогда не было в стране объекта важнее промышленного реактора»⁹⁹. Фактически реактор был введен на проектную мощность 22 июня 1948 г., таким образом, са­мый трудный момент в создании атомной бомбы — производство расщепляющихся материалов — был преодолен. С 1946 г. полным хо­дом шло и сооружение Семипалатинского полигона. В КБ-11 (Арза­масе-16) завершались необходимые для создания атомной бомбы конструкторские разработки.

Свет в конце туннеля оказался ближе, ярче и насыщеннее, чем все самые смелые прогнозы оптимистов. На удивление, ни один из так называемых пусковых объектов не выбился из графика, без про­волочек осуществлялись сложнейшие технические задания, вселяя растущую уверенность в конечном успехе, в обретении защитной силы против внешнего воздействия. Слаженно работали научные коллективы, формируя созвездия талантов и дарований, которым по плечу оказались любые проблемы.

Миновав критическую точку изначальной неопределенности и со­мнений, Сталин психологически утверждался во мнении о небеспо­лезности осуществления прямого давления на бывших союзников с целью достижения более полного своего контроля в Восточной и Центральной Европе и противодействия решению германского воп­роса в духе документов Лондонского совещания 26 февраля — 6 мар­та 1948 г. представителей США, Великобритании, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, предусматривавших подготовку к созда­нию западногерманского государства и интеграцию его в западный блок¹⁰⁰. Угрозы, связанные с милитаризацией Германии, просчитыва­лись Кремлем в контексте существующего атомного диспаритета.

В истории совпадения встречаются сплошь и рядом и чаще все­го имеют чисто случайную природу. Однако начало активной фазы Берлинского кризиса, разразившегося в марте 1948 г., так на удив­ление близко «расположено» к дате запуска первого промышленно­го реактора в СССР, что наводит на мысль о внутренней связи этих событий. В «советском Хэнфорде» сотворившие этот прорыв атом­щики ликовали 22 июня, а через два дня советские оккупационные власти полностью перекрыли наземные коммуникации между запад­ными зонами и Берлином «по техническим причинам». Февральские события в Чехословакии, закончившиеся проигрышем Запада, и Берлинский кризис, давший ему выигрыш «по очкам», выявили при­знаки обозначившегося равновесия страха, нового фактора, препят­ствовавшего возникновению войны. С большой уверенностью мож­но говорить, что в США начали проявлять осторожность в опреде­лении возможности Советского Союза добиться уравнения ядерных потенциалов. Темпы восстановления экономики СССР оказывали влияние на аналитические оценки спецслужб США.

Тупик, возникший в переговорном процессе по атомной пробле­ме, имел в своей основе обоюдную незаинтересованность сторон в нахождении развязки. Переписка А. А. Громыко с руководством МИДа СССР неплохо иллюстрирует эту «странную войну» без ли­нии фронта¹⁰¹. Плохую службу для нахождения общего языка сыг­рали шпиономания и борьба с крамолой, разгулявшиеся в первые послевоенные годы в обеих странах¹⁰². Искусственно нагнетаемая атмосфера взаимной неприязни сужала поле деятельности для дип­ломатии, навязывая ей в качестве главной чисто пропагандистскую функцию выражения кипящего общественного негодования и «штор­мовых» предупреждений о кознях внешнего врага.

Вспышка шпионских страстей вызвала чистки аппаратов спец­служб. Если «дело Фукса» и откровения И. Гузенко привели к кад­ровой перетряске и реорганизации системы спецслужб в США, то в СССР провалы советских резидентов отозвались отставкой главы МГБ В. Н. Меркулова (весна 1946 г.), кампанией по «санации» науч­ных учреждений, связанных с обороноспособностью страны¹⁰³, и це­лой серией акций против отдельных видных представителей научной интеллигенции (В. В. Парин, Г. А. Митирев, Н. Г. Клюева, Г. И. Рос-кин и др.). Всем им «шили» шпионаж в интересах США. Сильный удар обрушился и на «еврейских буржуазных националистов», объяв­ленных орудием иностранных разведок, писателей, театральных дея­телей, врачей, преподавателей. Бросалось в глаза, однако, что среди жертв этой новой охоты на ведьм не было физиков-ядерщиков, хотя попытки затеять показательный «суд чести» над «физическими иде­алистами» предпринимались¹⁰⁴.

Еще в конце 1945 г. Советское правительство благожелательно относилось к возобновлению довоенных связей советских и ино­странных ученых, но уже весной 1946 г. последовал запрет путем не­гласного указания сверху¹⁰⁵, подтвержденный еще раз перепиской Берии, Молотова, Вавилова и Курчатова осенью того же года¹⁰⁶. В принудительном порядке развернувшаяся борьба с «низкопоклон­ством» приводила советскую науку к состоянию одеревенения, зам­кнутости и самолюбования. Оно было контрпродуктивно и для все­го общества. Форсированный способ утверждения его уникальной особности путем перекрытия каналов интеллектуального общения с внешним миром наносил ему чувствительный урон, подорваны ока­зались зарождающиеся после войны предпосылки к сближению обо­их народов и укреплению доверия между ними. Последовало свертывание народной дипломатии, ростки которой проявили себя во встречах на Эльбе, в Берлине и Вене, в контактах на личной осно­ве. Но такой результат не мог огорчить Сталина, поскольку не рас­ходился с его замыслами и расчетами. Режим подмораживания стра­ны через ужесточение секретности и непрозрачности ее научного, промышленного и военного потенциала, равно как и политических намерений Кремля использовался им в качестве инструмента сосре­доточения всех средств влияния на мировые дела в одних (его соб­ственных) руках.

Долгосрочная перспектива развития добрососедских отношений с США была отодвинута в сторону вместе с изгнанием из внутренней жизни последних следов вольномыслия и оппозиционности. Тем самым были созданы лучшие условия для раскручивания спирали международной напряженности, в результате чего СССР и США впервые в истории вступили в отношения, характеризующиеся гло­бальной конфронтационностью. Возникшая внезапно угроза новой атомной войны (бомбардировка Хиросимы и Нагасаки в сознании миллионов людей уже занимала совершенно особое место, вне ис­торических рамок Второй мировой войны) в результате кризиса до­верия и политики «противохода» тем не менее не приблизилась к точке «максимального пессимизма». По обе стороны «полосы отчуж­дения» сохранялся достаточный резерв здравомыслия политиков, толерантности и интуитивной рассудочности масс, сознававших бес­прецедентную новизну ситуации, в которой традиционные средства достижения национальной безопасности становились непригодны­ми¹⁰⁷. Еще никто из государственных деятелей вслух не говорил о катастрофических последствиях мировой ядерной войны для чело­вечества в целом, но подсознательно с этим, кажется, были соглас­ны все.

 

*   *   *

 

Была ли холодная война в двух своих измерениях — в междуна­родной политике и во внутренней жизни — неизбежной, можно ли было ее предотвратить или, по крайней мере, ограничить во време­ни — этими вопросами задаются сегодня многие исследователи. Есть тенденция рассматривать их исключительно в контексте конфликта великодержавных глобальных интересов США и СССР, имеющих по преимуществу культурно-цивилизационный, идеологический и поли­тический характер¹⁰⁸. Тем самым преуменьшается либо вообще не учитывается техногенный подтекст наступившей новой фазы в ми­ровой политике, связанный с появлением и гонкой новейших ракет­но-ядерных вооружений, других средств современной войны. Со­впавшая с этим переходом в век «звездных войн» внутренняя «ре­конверсия» двух антагонистических социально-экономических систем — советской системы и американской модели — только при­дала особую неустойчивость, дисгармоничность и напряженность взаимодействию между ними. Но главное — наличие атомного ору­жия у одной из сторон — уже само по себе посылало сигнал другой действовать незамедлительно, исходя из представления о катастро­фических последствиях развития событий (в том числе и в резуль­тате непреднамеренной и непредвиденной случайности) при продол­жительном сохранении абсолютного атомного диспаритета. Другие факторы, в том числе внутренние и международные, объективные и субъективные, действовали в том же направлении.

В атмосфере нависшей угрозы атомной войны, отягощенной не­предсказуемой логикой системных трансформаций, особое значение приобрела личность политиков и государственных деятелей, главных актеров в разыгрывающейся драме. Их фобии и элементарные про­счеты, зависимость от внутренних влияний, склонность к силовому давлению и дипломатической контригре, построенной на блефе и шантаже, привели к катастрофическому падению доверия между двумя народами, к резкому упадку цивилизованности, которая была достигнута в межгосударственных отношениях СССР и США в пе-риод совместной войны со странами оси. Другими словами, есть все основания рассматривать послевоенный феномен «атомной дипло­матии» 1945—1949 гг. в качестве символа наступления эпохи «конца прогресса», если бы в конечном счете проблема, высвеченная им, не предстала еще и другой своей гранью — своеобразным тестом на выживание человеческого рода, его способности решать свои дела без тотальных войн, ставших проклятием XX в.

---

¹  Garthoff R. L. Some Observations on Using the Soviet Archives // Diplomatic History. 1997. Vol. 21, № 2. P. 256.

²  См.: Krepon M. Lost in Space. The Misguided Drive Toward Antisatellite Weapons // Foreign Affairs. 2001. Vol. 80, № 3. P. 2-8.

³  U. S.-Soviet Security Cooperation. Achievements, Failures Lessons / Ed. by A. L. George, Ph. J. Farley, A. Dallin. New York; Oxford, 1988. P. 656.

⁴  Наринский М. М. Советская внешняя политика и происхождение холод­ной войны // Советская внешняя политика в ретроспективе 1917—1991. М., 1993; Сталин и холодная война / Отв. редактор А. О. Чубарьян. М., 1998; Со­ветская внешняя политика в годы «холодной войны» 1945—1985. Новое прочте­ние / Отв. редактор Л. Н. Нежинский. М., 1995; Советское общество: будни холодной войны / Под обшей ред. В. С. Лельчука и Г. Ш. Сагателяна. М.; Ар­замас, 2000 и др.; Pechatnov V. О. The Big Three after World War II: New Documents on Soviet Thinking about Post War Relations with the United States and Great Britain // CWIHP Working Paper № 13; Zubok V. and Pleshakov С Inside the Kremlin's Cold War From Stalin to Khrushchev. Cambridge, MA, 1996; Goncharov S. N., Lewis J. W. and Xue Litai. Uncertain Partners: Stalin, Mao and the Korean War. Stanford, 1993; Wohlforth W. C. New Evidence on Moscow's Cold War // Diplomatic History. 1997. Vol. 21, № 1. P. 229-242 etc.

⁵  Copeland D. The Origins of Major Wars. Ithaca, N. Y., 2000; Leffler M. P. A Preponderance of Power. National Security the Truman Administration and the Cold War. Stanford, 1992; Gardner L. Architect of Illusion: Men and Ideas in American Foreign Policy, 1941—1949. Chicago, 1970; McCormick Th. J. America's Half-Century: United States Foreign Policy in the Cold War and After. Baltimore, 1995; Stephanson A. Manifest Destiny: American Expansionism and the Empire of Right. N. Y, 1995; Smith T. America's Mission: The United States and the Worldwide Struggle for Democracy in the Twentieth Century. Princeton, 1994.

⁶  Ярким представителем такого «одноканального» подхода к начальной фазе холодной войны является американский историк Эдуард Марк (см. Mark E. The War Scare of 1946 and Its Consequences // Diplomatic History. 1997. Vol. 21, № 3. P. 383-415.

⁷  Brown A. The Neutron and the Bomb. A Big Biography of Sir James Chadwick. Oxford; New York, 1997. P. 318, 319.

⁸  Найджел Уэст, известный английский автор книги по истории атомного шпионажа, видит в выдвинутой многими физиками-ядерщиками идее транспа­рентности национальных наработок в области атомной энергии важную примету времени — стремление ко всеобщей безопасности посредством устранения сек­ретности и культивации духа доверия между странами (West N. Venona. The Greatest Secret of the Cold War. L., 1999. P. 197). Многие политики (министр обо­роны США Г. Стимсон, например) разделяли их точку зрения. В знаменитом докладе Смита, опубликованном в августе 1945 г., эта идея (уже отчасти санк­ционированная правительством США) также нашла отражение, но, разумеется, не в таких последовательных формах, о которых говорили Стимсон и некото­рые другие сторонники сохранения высокого уровня доверия между великими державами, союзниками в войне с нацизмом.

⁹  Печатное В. Ялта — кто виноват? Размышления американского дипломата // Россия XXI. 2000. № 2. С. 131; MessnerR. Paths Not Taken: The United States Department of State and Alternatives to Containment, 1945—1946 // Diplomatic History. 1977. Fall. P. 397.

¹⁰  Off the Record: The Private Papers of Harry S. Truman / Ed. by Ferrell R. H. New York, 1980. P. 79-80; Yergin D. Shattered Peace. New York, 1977.

¹¹  GormlyG. L. From Potsdam to the Cold War. Big Three Diplomacy 1945—1947. New York, 1970.

¹²  Злобин Н. В. Неизвестные американские архивные материалы о выступ­лении У. Черчилля 5 марта 1946 г. // Новая и новейшая история. 2000. № 2. С. 156-167.

¹³  Стейнбек Дж. Собр. соч.: В 6 т. М., 1989. Т. 6. С. 386.

¹⁴  Davis N. Ph. Lawrence and Oppenheimer. New York, 1969; Rhodes R. Dark Sun. The Making of the Hydrogen Bomb. New York, 1996. P. 241.

¹⁵  Robert Oppenheimer: Letters and Recollections / Ed. by Smith A. K., Weiner Ch. Harvard University Press, 1980; Rhodes R. Dark Sun. P. 204.

¹⁶  Дневник С. С. Дмитриева // Отечественная история. 1999. № 3. С. 146.

¹⁷  Орлов А. Тайная битва сверхдержав. М., 2000. С. 115.

¹⁸  Малышев В. А. Дневник наркома // Источник. 1997. №5. С. 131—134. В 1947 г. был создан Государственный комитет по внедрению новой техники во главе с Малышевым.

¹⁹  Мальков В. Л. «Манхэттенский проект». Разведка и дипломатия. М., 1995.

²⁰  Мальков В. 1945: как понимали в Америке национальный интерес // Рос­сия XXI. 2000. № 1. С. 158-169.

²¹  Померанц Г. Меняющееся лицо войны // Знание — сила. 1995. № 5. С. 16. Любопытное свидетельство о настроениях в офицерской среде действу­ющей армии, освободившей Восточную Европу и закончившей воевать в Бер­лине, оставил Л. 3. Копелев. Его, как он пишет в своих исповедальных вос­поминаниях, весной 1945 г. обвинили в «клевете на союзников, потому что я говорил: «Черчилль был и будет врагом Советской власти», доказывал, что в Германии нам придется соперничать с американцами и англичанами и доби­ваться дружбы немцев, что немецкие рабочие должны быть нашими союзни­ками против англо-американских капиталистов» (Копелев Л. Хранить вечно. М., 1990. С. 452).

²²  Горелик Г. О «сталинизме» Эйнштейна и еще кое о чем // Коммунист. 1990. № 2. С. 80.

²³  Alperovitz G. The Decision to Use the Atomic Bomb and the Architecture of an American Myth. New York, 1995. P. 465, 482, 483.

²⁴  SnyderJ. East—West Bargaining Over Germany // Double Edged Diplomacy. International Bargaining and Domestic Policy / Ed. by Peter B. Evans, Harold K. Jacobson and Robert D. Putnam. Berkeley, 1993. P. 113; см. также: Печатнов В. О. «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю...» (Пере­писка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по внешнеполи­тическим вопросам в сентябре—декабре 1945 г.) // Источник. 1999. № 2. С. 71.

²⁵   П. Л. Капица написал Сталину немало писем в 1944—1946 гг., прямо ка­сающихся проблем исследований в области атомной энергии. Сталин ни на одно из них, по существу, не ответил, хотя все они дошли до него. Открытого диалога с кем бы то ни было Сталин избегал, точнее — он как бы не получал­ся сам собой, хотя известны редкие случаи, говорящие об обратном.

²⁶  Медведев Ж. А., Медведев Р. А. Личный архив Сталина — засекречен или ликвидирован? // Вопросы истории. 2000. № 3. С. 21—38.

²⁷  New Republic, 1994. October 3. P. 5.

²⁸  Holloway D. Stalin and the Bomb. The Soviet Union and the Atomic Energy, 1939—1956. New Haven, 1994. P. 6. Известный российский журналист Ярослав/ Голованов, хорошо знающий историю создания советского ракетно-ядерногo оружия, в своей книге о С. П. Королеве подтверждает неопределенность наших знаний о многих эпизодах этой истории, связанных с именем Сталина (Голо­ванов Я. Королев. Факты и мифы. М., 1994. С. 394—398).

²⁹  Атомный проект СССР. Документы и материалы: В 3 т. / Под общей ред. Л. Д. Рябева. Т. 1: 1938—1945: В 2 ч. Ч. 1 / Отв. сост. Л. И. Кудинова. М., 1998; Ч. 2 / Отв. сост. Л. И. Кудинова. М., 2002; Т. 2: Атомная бомба. 1945—1954. Кн. 1 / Отв. сост. Г. А. Гончаров. М.; Саров, 1999; Кн. 2; 3 / Отв. сост. Г. А. Гон­чаров. М., 2002.

³⁰   Смирнов Ю. Н. Сталин и атомная бомба // Вестник института истории естествознания и техники. 1994. № 2. С. 125—130. Атомный проект СССР. Т. 1. Ч. 2. С. 412.

³¹  Атомный проект СССР. Т. 2. Кн. 1. С. 633, 634; Губарев В. XX век. Испо­веди. Судьба науки и ученых в России. М., 2000. С. 95.

³²  Мы приводим здесь некий обобщенный вывод из интересного и содер­жательного очерка Б. С. Илизарова, давшего запоминающийся психологичес­кий портрет Сталина на фоне его архива и книжных пристрастий. К сожале­нию, автор оторвал духовный облик своего «героя» от кризисных событий пер­вых послевоенных лет (Илизаров Б. С. Сталин. Штрихи к портрету на фоне его библиотеки и архива // Новая и новейшая история. 2000. №4. С. 166.

³³  Holloway D. Op. cit. P. 115, 129; ZubokV. and Pleshakov С Inside the Kremlin's Cold War. From Stalin to Khrushchev. Cambr. (Mass), 1996. P. 41. Писа­тель В. Гроссман иначе и тоньше передает характер складывавшихся непростых отношений между наукой и властью в годы войны и после нее. О какой-то особой близости и речи идти не могло, но и недооценкой науки Сталин, по всему видно было, не страдал. Ждановщина второй половины 1940-х гг. в по­нимании Гроссмана была не только акцией партийного руководства против «ере­сей» в среде интеллигенции, но и явлением масскультуры, родом хронического недуга, на почве которого Сталин выращивал идеологию государственного на­ционализма (Гроссман В. Жизнь и судьба // Октябрь. 1988. № 3. С. 65).

³⁴  Альтшулер Л. В., Бриш А. А., Смирнов Ю. Н. На пути к первому советс­кому атомному испытанию // История советского атомного проекта. Докумен­ты, воспоминания, исследования. Вып. 2 / Отв. ред. В. П. Визгин. СПб., 2002. С. 16—19. Юрий Нагибин нашел и выразил очень точно соотношение черт ста­линской натуры, сполна проявившихся во всех его поступках. Он писал: «Па­ранойя Сталина сказывалась в чрезмерной, ненужной жестокости, кровавом перехлесте всех его деяний, извращенной подлости в отношении близких лю­дей, но изначальный замысел (Сталина. — В. М.) был неизменно точен, логи­чен с позиции его цели — ни следа безумия» (Нагибин Ю. Тьма в конце тун­неля. Моя золотая теща. М., 1994. С. 86).

³⁵  По мнению автора одной из самых последних работ по истории дипло­матии XX в. Дональда Шепардсона, это был чрезвычайно болезненный удар по сотрудничеству США и СССР, ошибочность которого признал и сам Трумэн (Shepardson D. E. Conflict and Diplomacy from the Great War to the Cold War. New York; Washington, 1999. P. 279).

³⁶  Alperovitz G. Op. cit. P. 443.

³⁷ Weisgall J. M. Operation Crossroads: The Atomic Tests at Bikini Atoll. Annapolis, 1994. P. 2.

³⁸  Раскрывая первые страницы. К истории города Снежинска (Челябинск-70). Авт.-сост. Б. Емельянов. Екатеринбург, 1997. С. 22—25; см. также: Медведев Ж. А. Атомный ГУЛАГ // Вопросы истории. 2001. № 1. С. 44—59.

³⁹  Правда. 1945. 19 авг.

⁴⁰  Подробнее см.: Печатнов В. О. Союзники нажимают... С. 70—85; Он же. На этом вопросе мы сломаем их антисоветское упорство // Источник. 1999. № 3. С. 92-104.

В стране, все экономические ресурсы которой в течение пяти лет были под­чинены войне, вхождение в новую фазу внешнеполитической и военной кон-фронтационности означало такое перенапряжение жизненных сил нации, что делало неизбежным в перспективе развитие всех ее внутренних недугов. Зани­маясь проблемами восстановления, Сталин не помышлял ни о каком новом нэпе для насыщения товарного рынка и быстрого подъема благосостояния на­рода. В своих воспоминаниях Илья Эренбург вложил в уста известного советс­кого дипломата Я. 3. Сурица, оказавшегося в послевоенные годы не у дел, сле­дующие слова, характеризующие сталинскую аскезу: «Беда даже не в том, что он не знает, как живет народ, он не хочет этого знать — народ для него поня­тие, и только...» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь) // Новый мир. 1965. № 4. С. 48).

С противоположных позиций оценивали новый штурм пика конкурентно­способности (на этот раз в сфере оружия массового поражения) непосредствен­ные участники нового этапа социалистической модернизации. Очень ярко рас­крыта эта страница послевоенной индустриальной реконструкции СССР в вос­поминаниях М. Г. Первухина. (Первухин М. Как была решена атомная проблема в нашей стране. Неопубликованная рукопись 1974 г., находящаяся в распоряже­нии автора статьи, любезно переданная ему К. М. Первухиной.)

⁴¹  Атомный проект СССР. Т. 2. Кн. 1. С. 13.

⁴²  Public Papers of the Presidents of the United States: Harry S. Truman, 1945. Washington, 1961. P. 431-438.

⁴³  Известия. 1945. 8 нояб.

⁴⁴  Типичное едва ли не для всей тогдашней научно-технической интеллиген­ции страны мировидение А. Д. Сахаров описал в своей краткой «Автобиогра­фии» следующими словами: «...непрерывная работа в условиях сверхсекретно­сти и сверхнапряженности сначала в Москве, затем в специальном научно-ис­следовательском секретном центре. Все мы тогда были убеждены в жизненной важности этой работы для равновесия сил во всем мире и увлечены ее гранди­озностью» (Сахаров А. Д. Тревога и надежда. М., 1990. С. 8). Те же мысли мы находим в трудах Я. Б. Зельдовича. Важное замечание делает в своих воспоми­наниях другой участник советского атомного проекта Б. Л. Иоффе, безогово­рочно негативно относившийся к сталинскому режиму. Он пишет: «Как это ни неприятно, но я должен сказать, что подавляющее большинство выдающихся физиков, имевших отношение к этой проблеме, которых я знал (но не все!)... были убеждены, что создание атомного и водородного оружия в СССР способ­ствует предотвращению войны, что оно является защитой от возможной аме­риканской агрессии. И поэтому они работали так хорошо, как могли, прояв­ляя инициативу и не жалея сил и времени» (Иоффе Б. Л. «Труба», почему она не пошла. Тяжеловодные реакторы в ИТЭФ // Наука и общество: история со­ветского атомного проекта (40 — 50-е гг.). Труды международного симпозиума в Дубне, 14-18 мая 1996 г.: В 2 т. М., 1997-1999. Т. 2. С. 211).

⁴³ Цит. по: Лельчук В. С. Сталин и холодная война. Начало атомного про­тивостояния // Советское общество: будни холодной войны / Под ред. В. С. Лельчука, Г. Ш. Сагателяна. М.; Арзамас, 2000. С. 30.

⁴⁶  А. И. Солженицын находит, что оно вообще составляет суть характерис­тики русской жизни в XX в., констатируя в книге «Архипелаг Гулаг» оскудение народной нравственности, озлобленность, подозрительность и ожесточение людей, прошедших за одно столетие множество революций, гражданских войн, войн с соседями, этнонациональные конфликты и вековую рознь между низа­ми и культурным слоем. Правда, о том же писал и А. М. Горький еще в 1905 г. в своем письме Л. Н. Толстому. Голодный, бесправный, придавленный тяжес­тью насилий над ним, говорил он, русский народ «невежественный и запуган­ный. Способен идти за рюмку водки бить и убивать всех, на кого ему укажут, даже детей» (М. Горький — Л. Н. Толстому. 5 марта 1905 г. // Толстой Л. Н. Пе­реписка с русскими писателями: В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 380). Разница лишь в том, что Горький акцент делал на социальную обусловленность этого явления, задавленность народа нуждой, рабским состоянием.

⁴⁷  Шульгин В. Опыт Ленина // Наш современник. 1997. № 11. С. 161.

⁴⁸  Федотов Г. П. Россия и свобода // Знамя. 1989. Декабрь. С. 214.

⁴⁹  Голубев А. В. «В осажденной крепости». К вопросу о предпосылках «хо­лодной войны» // Советское общество: будни холодной войны. С. 40—55.

⁵⁰  Короленко Вл. Письма к Луначарскому // Новый мир. 1988. № 10. С. 208.
⁵¹ Bowen L., Little R. О. and others. A History of the Air Force Atomic Energy

Program, 1943—1953. Vol. 3. Building on Atomic Air Force, 1949—1953. Washington,

D.  C, 1959; Forging the Atomic Shield: Excerpts from the Office Diary of Gordon

E.  Dean / Ed. by Andres R. M. University of North Carolina Press, 1987.

⁵² Gates R. M. From the Shadows: The Ultimate Insider's Story of Five Presidents and How They Won the Cold War. New York, 1996. P. 113-115; Ziegler Ch. Intelligence Assessments of Soviet Atomic Capability, 1945—1949: Myth, Monopolies and Maskirovka // Intelligence and National Security. 1997. Vol. 12. Oct. P. 1—24.

⁵³ Орлов А. Указ. соч. С. 119-129.

⁵⁴  Об этом своеобразном явлении военного времени писал Василий Гроссман (Октябрь. 1988. № 3. С. 69). Преднамеренно организованные американцами «утечки» и разведданные только укрепляли авторитет этой части советской ин­теллигенции, повышали ее востребованность. Судьба П. Л. Капицы и отказ партийного руководства от «облысения» советской физики (на первые месяцы 1949 г. планировалось проведение специального совещания физиков с «оргвы­водами» по методу лысенковской сессии ВАСХНИЛ 1948 г.) — иллюстрации этого (Горелик Г. ФИАН и советский термоядерный проект // Наука и обще­ство... Т. 2. С. 479—487). В. И. Жучихин в своих воспоминаниях касается этого вопроса, показывая, что в среде ученых в Арзамасе-16 велись довольно откро­венные разговоры «о социальных и производственных пороках». (Жучихин В. Первая атомная. Записки инженера-исследователя М., 1993. С. 41).

⁵⁵  Солженицын А. И. Публицистика: В 3 т. Т. 1: Статьи и речи. Ярославль, 1995. С. 115.

⁵⁶  Там же. С. 113.

⁵⁷  Каменева А. Д., Симоненко О. Д. «Нет времени на диссертацию, когда надо обгонять Америку»: жизненный путь Е. М. Каменева // История советcкого атомного проекта: Документы. Воспоминания. Исследования / Отв. ред В. П. Визгин. Вып. 1. С. 207-214.

⁵⁸ Горелик Г. Указ. соч. С. 485.

⁵⁹  Визгин В. П. Формирование этоса советского ученого-атомщика // На­ука и общество... Т. 1. С. 366. Разумеется, судить о присутствии высоких по­буждений или ложного сознания в одержимости мобилизованностью советских ученых-ядерщиков на выполнение заданий по САП можно лишь по меркам того времени. Впрочем, это относится и к американской стороне. Психология не­милосердной жестокости настолько сильно владела многими видными фигура­ми из знаменитой когорты ученых и управленцев «Манхэттенского проекта», что делала их подчас сторонниками самых крайних мер в случае военного кон­фликта с СССР. Так, Джеймс Конант, президент Гарвардского университета, вместе с Ванневаром Бушем осуществлявший по поручению правительства США научное руководство атомным проектом, в октябре 1947 г. на секретном сове­щании в Национальном военном колледже высказался за немедленное исполь­зование атомных бомб в войне с Советским Союзом. Военные корабли долж­ны стрелять, а бомбы (атомные) должны падать — так звучал сформулирован­ный им вывод (Hershberg J. G. James В. Conant. Harvard to Hiroshima and the Making of the Nuclear Age. Stanford, Cal, 1993. P. 304).

Вполне оправданным в связи с этим выглядит отношение к военной тема­тике советских ученых-физиков, занятых на «объектах» атомного проекта, вклю­чая и тех из них, которые, наподобие И. Е. Тамма, всегда оставались внутренне свободными людьми и «зрячими» в отношении Сталина и его режима. Ю. Б. Харитон, Б. В. Адамский, Ю. А. Романов, Ю. Н. Смирнов пишут об И. Е. Тамме пе­риода его работы над водородной бомбой в Арзамасе-16: «...Его никак нельзя было записать в этакие экстрапацифисты. Он не испытывал радости, что приходится заниматься страшным оружием, и воспринимал свое участие в этих работах как суровую необходимость для обеспечения равновесия в мире» (Харитон Ю. Б., Адам­ский Б. В., Романов Ю. А., Смирнов Ю. Н. Глазами физиков Арзамаса-16 // Ка­пица, Тамм, Семенов. М., 1998. С. 315).

⁶⁰  Капица, Тамм, Семенов. С. 565. Многие ученые испытывали удовлетво­рение своим положением в оборонном комплексе страны и вкладом в его до­стижения, обратной стороной чего становились отчуждение от «западных образ­цов» и определенная нерасположенность восторгаться шедеврами западной куль­туры. Так, П. Л. Капица в письме Г. М. Маленкову о памятниках старины в июне 1945 г. негативно отзывался о всей западной архитектуре, называя ее «чуж­дой» (там же. С. 171).

⁶¹  Рубинин П. Е. Капица, Берия и бомба // Наука и общество... Т. 2. С. 262— 263.

⁶² Там же. С. 262.

⁶³  ИлизаровБ. С. «Я низведен до уровня „ученого раба"...» (Атомный про­ект - Ландау - ЦК КПСС) // Наука и общество... Т. 2. С. 245—259.

⁶⁴  Правда. 1946. 10 фев.

⁶⁵  Цит. по: Rhodes R. Dark Sun. P. 238.

⁶⁶  Carlton D. Churchill and the Soviet Union. Manchester and New York, 2000. P. 149.

⁶⁷  Вскоре худшие опасения подтвердились: Черчилль в ряде последующих высказываний выступил за предъявление Кремлю ультиматума и в случае его отклонения превращение в атомные мишени десятков крупнейших городов СССР (Carlton D. Op. cit. P. 151—155). Требование «разобраться» с Кремлем, воспользовавшись американской монополией на супероружие, стало его конь­ком в беседах с близко знавшими его людьми.

⁶⁸  HollowayD. Op. cit. P. 271, 272.

⁶⁹  Rosenberg D. A. U. S. Nuclear Stockpile, 1945 to 1950 // Bulletin of the Atomic Scientists. 1982. May. P. 25—30; Atomic Audit. The Cost and Consequences of U. S. Nuclear Weapons since 1940 / Ed. by Stephen I. Schwartz. Washington, D. C, 1998. P. 33-58.

⁷⁰  Atomic Audit. P. 58—65. Авторы труда об экономике гонки атомных воору­жений США пишут: «Сразу же, как только она была образована (1946 г.), Комис­сия по атомной энергии США (наследница «Манхэттенского проекта». — В. М.) стала проводить агрессивный курс на расширение способности США производить расщепляющиеся материалы в ответ на крах «Великой коалиции» и ухудшение советско-американских отношений в период с 1946 по 1948 г.» (ibid. p. 64).

⁷¹  Sherry М. S. Preparing for the Next War. American Plans for Postwar Defence, 1941-1945. New Haven, 1977. P. 195.

⁷²  Life. 1945. November 19. P. 27—35; Boyer P. By the Bomb's Early Light: American Thought and Culture at the Dawn of the Atomic Age. New York, 1985.

⁷³  Тамм И. Е. Выступление на Пагуошской конференции. Архив РАН, ф. 1654, оп. 1, д. 29.

⁷⁴  Jensen К. Н. Origins of the Cold War: Novikov, Kennan and Roberts. «Long Telegrams» of 1946. Washington, 1991. P. 34.

⁷³ Greenwood S. Frank Roberts and the Other Long Telegram: The View from the British Embassy in Moscow. March 1946 // Journal of Contemporary History. 1990. № 25. P. 103-122.

⁷⁶  Meeting Sponsored by the Council on Foreign Relation. January 7, 1947; Seeley G. Mudd Library. Princeton University. Allen Dulles Papers. Box 30.

⁷⁷  Alperovitz G. Op. cit. P. 482—485.

⁷⁸  Newman R. P. Truman and the Hiroshima Cult. East Lansing, 1995.

⁷⁹  Варга Е. С. Углубление общего кризиса капитализма. С. 21. Архив РАН, ф. 1513, оп. 1, д. 18.

⁸⁰  Дневник С. С. Дмитриева. С. 149.

⁸¹  Берберова Н. Железная женщина // Дружба народов. 1989. № 12. С. 121.

⁸²  Гапонов Ю. В., Озеруд Ф., Рубинин П. Е. Новый взгляд на поездку Я. П. Тер-лецкого к Н. Бору в 1945 году // Наука и общество... Т. 1. С. 489.

⁸³  Там же. С. 498-500.

⁸⁴  О том же писал Герберт Фейс в своей книге «Атомная бомба», вышедшей в 1970 г. (Feis H. The Atomic Bomb. Princeton, 1970. P. 102).

⁸⁵  Некоторые исследователи утверждают, что Сталин и другие «советские лидеры» преуменьшали «эффект ядерной стратегии» из-за непонимания роли научно-технического фактора в будущей войне. Для подтверждения этого при­водится известное заявление Сталина, сделанное им в сентябре 1946 г. (см., например: Быстрова И. В. Военная политика сталинского руководства // Ста­лин и холодная война / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1998. С. 231). На фоне той роли, которую играл ВПК в послевоенные годы, подобные утверждения выглядят не более чем недоразумение. В аргументированной статье А. Б. Без-бородова содержится убедительное опровержение спекуляций чисто конъюнк­турного плана и вместе с тем трезвая оценка развития ВПК в СССР в целом (См.: Безбородов А. Б. Власть и ВПК в СССР середины 40-х — середины 70-х годов // Советское общество: будни холодной войны. С. 94—126).

⁸⁶  Атомный проект СССР. Т. 2. Кн. 1. С. 145. Сталин в другой ситуации, отвечая на встревоженный вопрос президента агентства Юнайтед Пресс Хью-Бейли, имеет ли Россия атомное оружие (30 октября 1946 г.), проронил лишь одно слово «нет» (Правда. 1946. 30 окт.). Неважно, что подумал Хью-Бейли, но в любом случае этот ответ не говорил об отказе иметь такое оружие. Его нуж­но было понимать как «пока нет». На фоне же шпионских скандалов, связан­ных с именами Аллана Мэя и И. Гузенко, это односложное «нет» в глазах за­падного общественного мнения вообще не выглядело убедительным.

⁸⁷  Существует суждение, что полуотрицание факта проведения испытаний советского атомного оружия под Семипалатинском в конце августа 1949 г. связано было с опасениями Сталина спровоцировать превентивный атомный удар со стороны Соединенных Штатов по промышленным городам СССР. С этим можно было бы согласиться, если бы советское руководство не пошло весной 1948 г. в наступление на прозападное правительство в Чехословакии, а летом 1948 г. — на обострение международно-политического кризиса вокруг Берлина, демонстративно игнорируя тем самым приближение к опасному порогу, за ко­торым возможен был прямой контакт с «победоносным оружием», накоплен­ным США. Риск был достаточно велик, и заранее рассчитать, как поведут себя американцы, столкнувшись с прямым силовым давлением, было невозможно (См.: Наринский М. М. Берлинский кризис 1948—1949 гг. Новые документы из российских архивов // Новая и новейшая история. 1995. № 3. С. 16—29). Вы­глядело это все так, как будто бы Сталин намеренно призывал мир забыть об атомной опасности и поиграть в «русскую рулетку».

⁸⁸  Косвенно в 1990 г. это подтвердил и бывший государственный секре­тарь США Дин Раcк, который в своих мемуарах писал: «Мы совершили ошибку с самого начала Манхэттенского проекта. Нам следовало бы создать специальную политическую группу для рассмотрения последствий примене­ния бомбы. К сожалению, те, кто понимал дело и был знаком с Манхэттен-ским проектом, — Рузвельт, Стимсон и немногие другие — были слишком заняты военными усилиями, чтобы сфокусироваться на долговременных по­следствиях создания ядерного оружия. Такая группа могла бы и не повлиять на результат в отношении либо Хиросимы, либо последовавшей за нею гон­ки вооружений, но уж во всяком случае мы просчитали бы все возможные варианты» (Цит. по: Тимербаев Р. М. Россия и ядерное нераспространение. 1945-1968. М., 1999. С. 24, 25).

⁸⁹  Атомный проект СССР. Т. 2. Кн. 1. С. 615.

⁹⁰  Тимербаев Р. М. Указ. соч. С. 46—47.

⁹¹  Архив внешней политики Российской Федерации (далее — АВП РФ), ф. 06, оп. 8, п. 45, д. 756, л. 52, 55, 59, 62-64.

⁹²  Атомный проект СССР. Т. 2. Кн. 1. С. 632.

⁹³  HershbergJ. G. James В. Conant. Op. cit. P. 306.

⁹⁴  Вестник МИД СССР. 1991. №13. 15 июля; см. также: Тимербаев Р. М. Указ. соч. С. 52-54.

⁹⁵  Gaddis J. L. The Long Peace: Inquiries into the History of the Cold War. New York, 1987. P. 57.

⁹⁶  Hershberg J. G. Op. cit. P. 322, 323.

⁹⁷  Culver J. C, Hyde J. American Dreamer. The Life and Times of Henry A. Wallace. New York, 2000. P. 403-406, 426, 427.

⁹⁸  Ныне комбинат «Маяк». «Советский Хэнфорд» занимал площадь примерно втрое меньшую, чем его американский аналог в штате Вашингтон. На его стро­ительстве трудилось около 40 тыс. человек (преимущественно заключенные), столько же, сколько и в Хэнфорде.

⁹⁹  КругловА. К. «Самый трудный момент в создании атомной бомбы»: за­метки о первом в СССР промышленном ядерном реакторе для наработки плу­тония // История советского атомного проекта. Вып. 1. С. 228—251.

¹⁰⁰  Наринский М. М. Нарастание конфронтации: план Маршалла, Берлин­ский кризис // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 2 / Отв. ред. Ю. Н. Афанасьев. М., 1997. С. 53—89.

¹⁰¹  А. Громыко — В. Молотову, 22 ноября 1946 г.; АВП РФ, ф. 06, оп. 8, п. 8, д. 107, л. 1; Gromyko A. Memories. К., 1989. Р. 137-141.

¹⁰²  См.: Herken G. The Winning Weapon: The Atomic Bomb in the Cold War, 1945—1959. New York, 1981. P. 114—136; Визгин В. П. Спасенная дважды: совет­ская теоретическая физика между философией и ядерным оружием // История советского атомного проекта. Вып. 1. С. 349, 350.

¹⁰³  Костырченко Г. В. Идеологические чистки второй половины 40-х годов: псевдопатриоты против псевдокосмополитов // Советское общество: возникно­вение, развитие, исторический финал. Т. 2. С. 104.

¹⁰⁴  Там же. С. 108, 109; Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М, 2001. С. 602—609; Есаков В. Д., Левина Е. С. Дело КР. Суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма. М., 2001; Кри-воносов Ю. И. Около атомного проекта (по материалам архивов ЦК КПСС) // История советского атомного проекта: Документы, воспоминания, исследова­ния. Вып. 2. СПб., 2002. С. 348-400.

¹⁰⁵  Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, ф. 17, оп. 125, д. 452, л. 5; Г. П. Александров — Г. М. Маленкову, 10 апреля 1946 г.

¹⁰⁶  АВП РФ, ф. 06, оп. 8, п. 7, д. 101, л. 66.

¹⁰⁷  Это убеждение было выражено многократно на научных форумах паци­фистскими организациями и движениями, прессой. Наиболее ярко новое мыш­ление проявилось в Пагуошском движении ученых.

¹⁰⁸  См.: Fousek J. To Lead the World: American Nationalism and the Cultural Roots of the Cold War. Chapel Hill, 2000.

<< Назад   Вперёд>>