Образ усадьбы. (вместо заключения)
В 1865 году самый «московский» поэт своей эпохи – князь П.А.Вяземский – опубликовал стихотворение «Подмосковная». Там есть строки, в которых он удивительно точно отразил изменения в отношении к усадебной жизни за столетие ее расцвета от Указа о вольности дворянства (1762 год) до отмены крепостного права (1861 год):
«… требовалось, чтобы переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда по благости Господней наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю»[332].
Человек совсем другого склада и положения, один из фаворитов Екатерины II П.В. Завадовский, описывая свои впечатления от деревни, в письме к графу Воронцову в 1795 году писал:
«Не поверишь, мой друг, как мне тяжело было покидать все забавы, по сердцу, которыми не насытил даже зрения. Познав блаженство свободы, вспомнил я себе, сколько ты счастлив, что пользуешься в полной мере!»[333]
Образ усадебной свободы тем более устойчив, что жизнь в подмосковной волей-неволей ассоциировалась с жизнью собственно московской, а Москва, в те времена, противопоставлялась Петербургу как город, в котором жизнь протекает неслужебным путем, в свободных формах.
Свидетельство Ф.Ф. Вигеля, человека, знавшего все стороны жизни дворянства и все настроения, да и тому же одного из умнейших людей той эпохи, убеждает нас в этом:
«Москва разнообразна, пестра и причудлива, как сама природа: гнуть и теснить ее столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова: приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности ее жителей. Как в старину, так и ныне никто почти из них не мечтал о политической свободе; зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни»[334].
Но деревенская свобода, «чуждая суетных забот» – это свобода одиночества, отчуждения от света, от жизни разлинованной Петром I столицы. Во времена императора Павла, да отчасти и Александра I – это еще и ссылка. Именно в это время полушут в доме князей Вяземских Батоиди высказал «горькую истину» бывшему всесильному фавориту Екатерины Платону Зубову:
«Послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всеми благами фортуны и власти. Советую вам теперь сойти со сцены окончательно, удалиться в деревню, завестись хорошею библиотекою и сыскать себе, если можете, верного друга, который согласился бы разделять с вами ваше уединение»[335].
На рубеже веков в отношении к деревне возникает новый мотив – отстраненности от настоящей жизни, одиночества. Дворянин, живущий в усадьбе, как бы убеждает себя и других, что ему хорошо, и рисует картину явно идеализированную и чуть-чуть приторную:
«Позвольте спросить себя, весело ли вам в деревне? Я в своей стороне предоволен ею. Маленькие холмики… тенистая роща, небольшой пруд, на котором гуляют в легкой лодочке – все это в десяти шагах от моего уединенного домика. Ясное небо, веселые поселяне, золотая жатва, труд и удовольствие делают картину интереснейшую»[336].
Тихо-тихо в эту «интереснейшую картину» вползает слово «скука», стыдливо прикрываясь сначала частицей «не»:
«Уже две недели переселился я в деревню, – пишет В. Г. Орлов Н. П. Шереметеву в 1804 году – Живу здесь покойно и, несмотря на худую погоду не только не терплю скуки, но смею сказать, провожу время весело…»[337]
Образ усадьбы начинает двоиться. Для одних деревенская жизнь наполнена трудами, заботами и удовольствиями, меж которыми скучать просто некогда:
«Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления жениной отчины, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием»[338].
Для других же слово «скука», вылезая по осени откуда-то из сарая ли, из амбара, не важно, постепенно заполняет усадьбу целиком.
«Осень – самое скучное время для деревенских жителей, – записывает М. В. Толстой. – С наступлением сырой погоды, проливных дождей и непроходимой грязи напала на меня сильная тоска, и я, чтобы отогнать ее, принялся за изучения трех новых для меня языков: английского, итальянского и испанского»[339].
Помните, как переживал Завадовский в 1895 году, что ему не удалось подольше задержаться в усадьбе? Вскоре Павел I предоставил ему такую возможность, сослав в деревню. И через 5 лет он пишет совсем иначе:
«Уже год свершается, что я заперт в темный угол… Запасся я многим против скуки и знаменующим счастливое время. Без общества, коего и в малом числе не могу иметь, теперь все сие для меня лишнее и обратившееся токмо в памятник тщетных прихотей»[340].
Пока не кончился XVIII век, пока длилась эпоха сентиментализма, лекарством от скуки была чувствительность. «Пасторальное» отношение к жизни, введенное в моду Руссо, заставляло скрывать скуку, не поддаваться ей, быть впечатлительным и находиться под обаянием «тайны русской природы». Деревенская жизнь должна была радовать и умилять, пример чему – «образцовые» чувства, испытанные в деревне С.Н. Глинкой:
«Зной угасал, солнце низко уже склонилось за горизонт… Я вышел из сельской хижины своей и скорым шагом поспешил к горе, с которой мы так часто любовались далью… Насладившись картинами прелестных видов, я сошел с горы, сошел и утонул в благовонных испарениях подкошенных трав. Любуясь вблизи картиною сенокоса, сим, так сказать, ароматным трудом поселян, я шел все далее по перелескам и лугам»[341].
Но романтизм, пришедший вместе с XIX веком, ввел скуку в число непременных качеств образованного человека и лишил деревенские виды их сентиментального очарования. Хандрить в деревне стало и модно и удобно: «Наша жизнь здесь так однообразна, что мне решительно нечего записать в дневнике»[342], – признается Марта Вильмот.
Скука скуке рознь. Тем, кто не мыслит себя вне света, вне общества, деревенская жизнь невыносимо тяжела. Князь И.М. Долгоруков, никогда не живший в деревне, женившись, решил испытать это удовольствие:
«Любопытство мое удовлетворилось: поживши несколько дней в деревне и не вытерпев целой недели, я почувствовал сильную скуку, хотя хозяева истощили все старание свое на то, чтобы нам было с ними одними как можно веселее»[343].
Князю вторил ненавистник деревни Ю.А. Нелединский:
«Ах! Я деревню люблю издали. Люблю, как об ней рассказывают; люблю видеть ее представленной на картине. И в натуре хорошо на нее глядеть – из городского окошка»[344].
Другие же переосмысливали образ деревни в соответствии с меняющимся стилем жизни. И первыми были, конечно, поэты. А.С. Пушкин в «Евгении Онегине», вволю поиздевавшись над сентиментальным образом деревни, дал его «романтическую» трактовку. Но гораздо раньше эта смена образа произошла в поэтическом быту. Очень точно эта эволюция понятий: свобода – природа – могила дана в письме К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу из деревни в декабре 1811 года:
«Если я говорил, что независимость, свобода, и все, что тебе угодно, подобное свободе и независимости суть благо, суть добро, то из этого не следует выводить, что Батюшков сходит с ума. А из этого следует именно то, что Батюшков, живучи один в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме своего Якова да пары кобелей никого не видит. Батюшков скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно»[345].
Что же, кроме скуки, ничего не остается от образа дворянской усадьбы? Вовсе нет. Несколько поколений русских дворян выросло в деревне. Их жизнь в дальнейшем протекала в городах, в столицах и за границей. Но в памяти оставались светлые воспоминания детства. Четвертая строка все того же четверостишия Вяземского перекликается с теми чувствами, которые испытывали в своей жизни большинство владельцев усадеб в 30–40 годы XIX века.
Ф.Ф. Вигель:
«Я не помню, чтобы где-нибудь потом я так живо, так искренно, так безвинно наслаждался, как тогда в деревне у графа Салтыкова. Начиналась только весна моей жизни. В первый раз был я совершенно свободен, в самое благоприятное время года, в прекрасном поместье, где жили непринужденно и одни веселости сменялись другими»[346].
Граф Бутурлин:
«Вот та жизнь, о которой я столь часто вздыхал позднее, в душных Тосканских виллах, без зеленого прутика вокруг (кроме пепельных оливковых деревьев), без лугов и без всякого даже птичьего пения, кроме воробьиного щебетания!»[347]
Послушаем еще одного поэта – Ф.И.Тютчева. В молодости, в 1919 году, он написал такие строки:
«Перед глазами у меня старая реликвия – дом, в котором некогда жили и от которого остался лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем. По возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распадшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов в сто длинною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при подобных же обстоятельствах. Но… обаяние не замедлило исчезнуть, и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки…»[348]
Когда в середине XVIII века дворянство получило право не служить, «тихая свобода» усадебной жизни воспринималась как право на свое я, на отчуждение от государства, на покой. Посмотрите, как реагирует успевший пожить в своей деревне А.Т. Болотов на приглашение князя Гагарина вернуться на службу – приглашение, сулящее хороший достаток и чины, и при том не требующее переезда в город:
«Люблю природы подмосковной
Родной, сочувственный привет
Радушно, с лаской вечно ровной
Она как друг от давних лет
(…)
Спокойство, тихая свобода —
Вы чужды суетных забот!
Здесь втайне русская природа
Весть сердцу русскому дает.
(…)
Цвети, в виду двойной лазури
Родных небес, родной реки
Затишье, пристань после бури
И мрачных дней и дней тоски».
«… требовалось, чтобы переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда по благости Господней наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю»[332].
Человек совсем другого склада и положения, один из фаворитов Екатерины II П.В. Завадовский, описывая свои впечатления от деревни, в письме к графу Воронцову в 1795 году писал:
«Не поверишь, мой друг, как мне тяжело было покидать все забавы, по сердцу, которыми не насытил даже зрения. Познав блаженство свободы, вспомнил я себе, сколько ты счастлив, что пользуешься в полной мере!»[333]
Образ усадебной свободы тем более устойчив, что жизнь в подмосковной волей-неволей ассоциировалась с жизнью собственно московской, а Москва, в те времена, противопоставлялась Петербургу как город, в котором жизнь протекает неслужебным путем, в свободных формах.
Свидетельство Ф.Ф. Вигеля, человека, знавшего все стороны жизни дворянства и все настроения, да и тому же одного из умнейших людей той эпохи, убеждает нас в этом:
«Москва разнообразна, пестра и причудлива, как сама природа: гнуть и теснить ее столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова: приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности ее жителей. Как в старину, так и ныне никто почти из них не мечтал о политической свободе; зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни»[334].
Но деревенская свобода, «чуждая суетных забот» – это свобода одиночества, отчуждения от света, от жизни разлинованной Петром I столицы. Во времена императора Павла, да отчасти и Александра I – это еще и ссылка. Именно в это время полушут в доме князей Вяземских Батоиди высказал «горькую истину» бывшему всесильному фавориту Екатерины Платону Зубову:
«Послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всеми благами фортуны и власти. Советую вам теперь сойти со сцены окончательно, удалиться в деревню, завестись хорошею библиотекою и сыскать себе, если можете, верного друга, который согласился бы разделять с вами ваше уединение»[335].
На рубеже веков в отношении к деревне возникает новый мотив – отстраненности от настоящей жизни, одиночества. Дворянин, живущий в усадьбе, как бы убеждает себя и других, что ему хорошо, и рисует картину явно идеализированную и чуть-чуть приторную:
«Позвольте спросить себя, весело ли вам в деревне? Я в своей стороне предоволен ею. Маленькие холмики… тенистая роща, небольшой пруд, на котором гуляют в легкой лодочке – все это в десяти шагах от моего уединенного домика. Ясное небо, веселые поселяне, золотая жатва, труд и удовольствие делают картину интереснейшую»[336].
Тихо-тихо в эту «интереснейшую картину» вползает слово «скука», стыдливо прикрываясь сначала частицей «не»:
«Уже две недели переселился я в деревню, – пишет В. Г. Орлов Н. П. Шереметеву в 1804 году – Живу здесь покойно и, несмотря на худую погоду не только не терплю скуки, но смею сказать, провожу время весело…»[337]
Образ усадьбы начинает двоиться. Для одних деревенская жизнь наполнена трудами, заботами и удовольствиями, меж которыми скучать просто некогда:
«Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления жениной отчины, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием»[338].
Для других же слово «скука», вылезая по осени откуда-то из сарая ли, из амбара, не важно, постепенно заполняет усадьбу целиком.
«Осень – самое скучное время для деревенских жителей, – записывает М. В. Толстой. – С наступлением сырой погоды, проливных дождей и непроходимой грязи напала на меня сильная тоска, и я, чтобы отогнать ее, принялся за изучения трех новых для меня языков: английского, итальянского и испанского»[339].
Помните, как переживал Завадовский в 1895 году, что ему не удалось подольше задержаться в усадьбе? Вскоре Павел I предоставил ему такую возможность, сослав в деревню. И через 5 лет он пишет совсем иначе:
«Уже год свершается, что я заперт в темный угол… Запасся я многим против скуки и знаменующим счастливое время. Без общества, коего и в малом числе не могу иметь, теперь все сие для меня лишнее и обратившееся токмо в памятник тщетных прихотей»[340].
Пока не кончился XVIII век, пока длилась эпоха сентиментализма, лекарством от скуки была чувствительность. «Пасторальное» отношение к жизни, введенное в моду Руссо, заставляло скрывать скуку, не поддаваться ей, быть впечатлительным и находиться под обаянием «тайны русской природы». Деревенская жизнь должна была радовать и умилять, пример чему – «образцовые» чувства, испытанные в деревне С.Н. Глинкой:
«Зной угасал, солнце низко уже склонилось за горизонт… Я вышел из сельской хижины своей и скорым шагом поспешил к горе, с которой мы так часто любовались далью… Насладившись картинами прелестных видов, я сошел с горы, сошел и утонул в благовонных испарениях подкошенных трав. Любуясь вблизи картиною сенокоса, сим, так сказать, ароматным трудом поселян, я шел все далее по перелескам и лугам»[341].
Но романтизм, пришедший вместе с XIX веком, ввел скуку в число непременных качеств образованного человека и лишил деревенские виды их сентиментального очарования. Хандрить в деревне стало и модно и удобно: «Наша жизнь здесь так однообразна, что мне решительно нечего записать в дневнике»[342], – признается Марта Вильмот.
Скука скуке рознь. Тем, кто не мыслит себя вне света, вне общества, деревенская жизнь невыносимо тяжела. Князь И.М. Долгоруков, никогда не живший в деревне, женившись, решил испытать это удовольствие:
«Любопытство мое удовлетворилось: поживши несколько дней в деревне и не вытерпев целой недели, я почувствовал сильную скуку, хотя хозяева истощили все старание свое на то, чтобы нам было с ними одними как можно веселее»[343].
Князю вторил ненавистник деревни Ю.А. Нелединский:
«Ах! Я деревню люблю издали. Люблю, как об ней рассказывают; люблю видеть ее представленной на картине. И в натуре хорошо на нее глядеть – из городского окошка»[344].
Другие же переосмысливали образ деревни в соответствии с меняющимся стилем жизни. И первыми были, конечно, поэты. А.С. Пушкин в «Евгении Онегине», вволю поиздевавшись над сентиментальным образом деревни, дал его «романтическую» трактовку. Но гораздо раньше эта смена образа произошла в поэтическом быту. Очень точно эта эволюция понятий: свобода – природа – могила дана в письме К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу из деревни в декабре 1811 года:
«Если я говорил, что независимость, свобода, и все, что тебе угодно, подобное свободе и независимости суть благо, суть добро, то из этого не следует выводить, что Батюшков сходит с ума. А из этого следует именно то, что Батюшков, живучи один в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме своего Якова да пары кобелей никого не видит. Батюшков скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно»[345].
Что же, кроме скуки, ничего не остается от образа дворянской усадьбы? Вовсе нет. Несколько поколений русских дворян выросло в деревне. Их жизнь в дальнейшем протекала в городах, в столицах и за границей. Но в памяти оставались светлые воспоминания детства. Четвертая строка все того же четверостишия Вяземского перекликается с теми чувствами, которые испытывали в своей жизни большинство владельцев усадеб в 30–40 годы XIX века.
Ф.Ф. Вигель:
«Я не помню, чтобы где-нибудь потом я так живо, так искренно, так безвинно наслаждался, как тогда в деревне у графа Салтыкова. Начиналась только весна моей жизни. В первый раз был я совершенно свободен, в самое благоприятное время года, в прекрасном поместье, где жили непринужденно и одни веселости сменялись другими»[346].
Граф Бутурлин:
«Вот та жизнь, о которой я столь часто вздыхал позднее, в душных Тосканских виллах, без зеленого прутика вокруг (кроме пепельных оливковых деревьев), без лугов и без всякого даже птичьего пения, кроме воробьиного щебетания!»[347]
Послушаем еще одного поэта – Ф.И.Тютчева. В молодости, в 1919 году, он написал такие строки:
А в 1846 году, он же, заехав в усадьбу отца, в которой не был с детства, подвел печальный итог угасанию дворянских усадеб:
«Под кровом сельского пената,
Где все красуется, все дышит простотой,
Где чужд холодный блеск и пурпура и злата,
Там сладок кубок круговой!
Чело, наморщенное думой,
Теряет здесь свой вид угрюмый;
В обители отцов все льет отраду нам!»
«Перед глазами у меня старая реликвия – дом, в котором некогда жили и от которого остался лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем. По возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распадшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов в сто длинною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при подобных же обстоятельствах. Но… обаяние не замедлило исчезнуть, и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки…»[348]
<< Назад Вперёд>>
