Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса

На наш взгляд, в истории российского общества наиболее ярко проявили себя два главнейших компонента механизма «выживания» — община и система крепостного права. Причем, если первый из них действовал преимущественно на микроуровне (волостная, деревенская община), то второй существеннейшим образом определял характер и структуру общества в целом, одновременно являясь орудием эксплуатации.

Крепостники и община

Литература об общине огромна, и в данной работе нет смысла затрагивать сложнейшие проблемы генезиса и типологии русской общины, эволюции системы общинного землевладения и землепользования. Подчеркнем лишь то, что в историографии, всегда уделявшей огромное внимание генезису феодализма на Руси и судьбам сельской общины, существуют различные подхо­ды к типологии крестьянского землевладения и землепользования¹. При этом практически все советские исследователи послевоенной поры пристальное внимание уделяли проблеме разложения общины, появлению крестьян-аллодистов на ранних этапах и формированию зажиточной верхушки и бедноты в позднефеодальный период. Обобщение особенностей развития русской общины на протяжении длительного исторического развития позволило ряду исследователей увидеть в ходе эволюции общины смену тенденции разложения тенденцией ее консолидации. Другие же по-прежнему придерживались оценки общины как выражения дуализма, сочетания частной и общинной собственности. При этом подчеркивалась важная роль общины в сдерживании внутриобщинной мобилизации земли с целью нейтрализации имущественного расслоения и пауперизации крестьян².

Особое внимание в историографии уделялось эволюции общины на Европейском Севере России, где в наиболее ранний период в рамках общины-волости сосуществовали разные формы землевладения (аллод, хотя и ущемленный самой общиной и государством, складничество, порождавшее долевую форму землепользования). В какой-то период долевая форма сочеталась с практикой распоряжения землей на правах частной собственности, хотя, видимо, это преувеличение. Вместе с тем, с течением времени общинная собственность оказалась под давлением государственных правовых норм и постепенно превращалась в форму индивидуального подворного владения. Однако социальные противоречия в общине и усиление влияния феодального государства, характерные для периода XVII столетия, в конечном счете привели к превращению тягловой черносошной общины в общину с явным креном к уравнительным основам³. В условиях абсолютизма и системы раз­витого «государственного феодализма» община стала распоряжаться даже пахотными угодьями, что произошло примерно к концу XVIII в.

Что касается судеб общины в Центре Европейской России, то позиции исследователей здесь неоднозначны. Одни из них считают, что свободная крестьянская община в силу стремительного роста феодальной собственности на землю в XV—XVI вв. исчезла (то есть расчленение территории общины-волости на несколько феодальных владений якобы уничтожает эту общину, хотя, скажем, во Франции она из-за этого не исчезла). По мнению других, она и не исчезала. Больше того, фактический материал XVI в. свидетельствует о существовании общины-волости в Центре России. Причем на этом этапе развития она была близка к северному типу общины подворно-наследственного типа. Внутри такой волости-общины отдельные деревни могли по традиции иметь разное количество земли, так же как и каждый двор владел пашней разной величины. Тягло накладывалось на волость в целом, а внутрикрестьянские разрубы совершались общинными органами крестьянского самоуправления. При праве распоряжения крестьян своими участками в случае их запустения определение их дальнейшей судьбы принадлежало уже волости. Каких-либо существенных различий в порядках землепользования между общинами владельческих сел и деревень и черными общинами, по-видимому, еще не было. Хотя черносошные общины Центра могли самовольно принимать (с общего согласия) на свои земли новопришельцев. Однако уже в этот период (XIV — начало XVI в.) в Центре страны ни черные общины, ни отдельные дворохозяйства уже не могли от­чуждать черные земли⁴.

Историки почти единодушны в том, что в XVI—XVII вв. при интенсивном развитии многодворных поселений внутри сельских общин фиксируются земельные переделы, хотя еще и не вполне уравнительного характера. Дальнейшая судьба общины в Центре России была связана с подчинением ее феодальной власти и возложением на нее феодальных обязательств и повинностей. Нужно отметить, что при этом община не утратила важнейшие свойства социального и экономического дуализма, а сохранила их и в условиях крепостничества.

В XVIII — первой половине XIX в. эволюция общины становится тесно сопряженной с конкретной формой феодальной ренты, преобладающей в тех или иных регионах страны. В частности, крестьянство среднерусской полосы, оказавшееся в наиболее суровых условиях поместно-вотчинной крепостнической эксплуатации, обретает уравнительно-передельный тип общины. В то же время крестьянство, существовавшее в условиях действия системы централизованного изъятия ренты государством, развивается на основе подворно-наследственного землевладения.

Как известно, сельская община обладала феноменальной приспосабливаемостью к различным социальным условиям и к типам рент. Однако практически она всегда осуществляла и социальные и производственные функции посредством регулировки и управления механизмом перераспределения и использования надельной земли и удержания хозяйственно-бытового распорядка жизни⁵. При всей мощи власти помещика-крепостника община и ее решения были необходимым компонентом вотчинной системы управления. Многочисленные для XVIII — начала XIX в. «наставления», «уложения», «учреждения», инструкции помещиков практически всегда предполагали право общины решать вопросы крестьянского землепользования и обеспечения тяглом, хотя помещик стремился направлять эти решения в своих интересах. В крупных поместьях, там, где формировались сложные общины, стремление деревенских общин сохранить за собой «свои» земли сталкивалось с политикой вотчинных управителей в реализации принципа уравнительности по имущественному состоянию крестьян путем систематической тягловой переоброчки. Однако при «уравнивании» деревень перераспределения угодий чаще всего носили «временный» характер, ибо традиция всегда числила за той или иной деревней «ее» владения. Впрочем, уже в XIX в., когда прибыль от продажи хлеба стала всепоглощающей целью барина, он не всегда уже останавливался перед незыблемостью этих традиций.

В нашей литературе об общине принцип уравнительности традиционно рассматривался и как архаичный демократизм крестьянства, и как основа податной политики помещиков, заинтересованных в максимально возможной эксплуатации, в частности, барщинного крестьянства. В этом как бы олицетворялся классовый подход исследователей при анализе исторических про­цессов. Однако весь вышеприведенный нами материал о жизненном укладе великорусского крестьянства, проблемах хлебного баланса и крестьянского хозяйства, и страны в целом позволяет подойти к проблеме выявления основной роли общины и характера использования ее организации господствующим классом с более широких позиций.

В обществе с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта, каким и была Россия, на первом месте безусловно стояла проблема увеличения объема этого прибавочного продукта. Но одновременно для господствовавшего класса не менее важна была задача удержания основной массы производителей от разорения и гибели вследствие и воздействия природно-климатического фак­тора, и объективно необходимого ужесточения эксплуатации. В этой связи про­блема выживания крестьянского индивидуального хозяйства была актуальна и для общины, основное предназначение которой в этом и заключалось. Именно в силу этой причины и усиливались демократизм общины и ее власть на все категории земель. В работах Н.А.Горской, Л.Н.Вдовиной и В.А.Александрова приведены поразительные факты передачи личных заимок по прошествии ряда лет в «общий котел», факты вторжения системы пределов на территорию крестьянского подворья, чего в германской марке не могло быть в принципе.

Обращение к материалам помещичьих инструкций может дать вполне определенное представление о том режиме и механизме регулирования жизни и труда российских земледельцев, который в недавнем прошлом оценивался лишь как жесточайший режим крепостничества. Разумеется, такая оценка вполне справедлива, ибо крепостничество — это режим грубой и суровой эксплуатации крестьянина. Но вместе с тем подобный взгляд страдает и односторонностью.

Рассмотрим основные «зоны внимания» создателей названных инструкций, сосуществующие рядом с главной заботой помещиков: изъятием фео­дальной ренты в любых формах ее проявления. Во-первых, в ряде инструкций четко прослеживается борьба с бедностью. Поскольку парцелльное хозяйство в России и его благополучие зависели от тысячи разного рода об­стоятельств и случайностей, то оскудение и нищета были постоянной угрозой для крестьян. Эволюционируя многие столетия как почти чисто земледельческое общество, при слабом развитии процесса общественного разделения труда, российский социум (и прежде всего его господствующий класс) был крайне заинтересован в сохранении жизнедеятельности буквально каждого деревенского двора, ибо разорение крестьянина не переключало его в иную сферу производственной деятельности, а ложилось бременем на само общество. Заинтересованность в этом усиливалась низкой эффективностью земледелия, что, в свою очередь, постоянно обостряло нужду во все новых и новых рабочих руках.

Отсюда практически общий принцип верстания крестьян тяглом: «чтоб бедные тяглом отяхчены не были»⁶. Наиболее дальновидные помещики почувствовали эту опасность еще при проведении первой ревизии. В частности, Артемий Волынский в инструкции Ивану Немчинову (1724 г.) писал: «И хотя ныне и учинена подушная перепись, и собираются подати поголовно, однако ж есть некоторые мужики в семьях многолюдны, а зело бедны, к тому ж и детей имеют малолетних, а другие, заводные, имеют у себя мало в семье мужеска полу. Того ради, есть ли не верстая их против тягол, а платить подати с голов так, что, у кого в семье есть мужеска полу, то, конечно, семьянистые и бедные в один год пропасть могут. А то [в итоге] подать вся ляжет на одних оставших. И тако и последние принуждены будут нищими быть, и, оставя свои домы, бежать»⁷. Вывод был однозначным: верстать не по мужским «головам», а по тяглам.

Тот же принцип присутствует в инструкции А.П.Волконской, сестры А.П.Бестужева-Рюмина, приказчику с. Хлоповицы (ок. 1728 г.): «Перемерить землю крестьянам на нас поровну, а именно: мужу с женою, к тому ж подроски буде есть, а хотя и без подросков, по полудесятине в поле, а в дву потому ж». При детях же в возрасте начислялась четверть десятины. Главное же: «...и на работу по земле ходить, под кем сколько будет»⁸. В переписке с приказчиками тот же Артемий Волынский в 1735 г. более подробно мотивировал и уравнивание в тяглах: «чтоб уверенная была всем в равенстве пашня моя и их собственная крестьянская. И чтоб подати и доходы с них могли уравнительно плачены быть, дабы от неуравнения некоторые не приходили в скудость»⁹. В инструкции Ивана Ивановича Шувалова управителю села Мыт Владимирской губернии проводится идея уравнивания на своего рода макроуровне (1795–1797 гг.): «Землю уравнять так, чтобы одна деревня против другой не имела в излишестве земли и выплачивала бездоимочно за оную подать»¹⁰. Наконец, отметим, что и в инструкции, написанной от имени Екатерины II титулярному советнику Андрею Шестакову по управлению селом Бобрики с деревнями, что в Каширском уезде, сказано: «А крестьянские покосы отдать в раздел по тяглам... по равному числу, чтоб один перед другим обижен не был», да и тяглом здесь верстали «против одиноких ровно», по числу людей¹¹.

Стремлению помещика разверстать тягло не только по наличию мужских душ, но и по тяглоспособности активно содействовала и крестьянская община своей системой мирского расклада тягла («переверстку тягол чинить с мирского приговора между собою, самим»)¹². При этом действовала система круговой поруки или ответственности общины за неплательщиков. В Учреждении гр. П.А.Румянцева механизм этой помощи выглядел следующим образом: «За нерачительными о себе (то есть «неумехами», — Л.М.) крестьяны первостатейным, соцким, пятидесяцким и десяцким накрепко смотреть, чтоб оные земель своих без посеву не покидали, или исполу сторонним не сеяли и в прочем дом свой не разоряли, в котором случае за всякой неплатеж государственных и моих доходов взыскивать с тех первостатейных, соцких, пятидесяцких и десяцких. И для того за два месяца до севу ярового хлеба таковым осматривать и в случае настоящих невозможностей, в чем они не сами притчиною, именныя списки с прописанием, кому что по тяглу высевать потребно, представлять первостатейным и соцким к вотчинным делам... где ж, по усмотрению моему, из моего хлеба выдать прикажу»¹³.

По инструкции конца XVIII в. гр. В.Г.Орлова («Уложение» для с. Поречье Ростовского у.) вызволение бедных из нищеты возложено прямо на прожиточных: «Для облегчения бедных и маломочных наблюдать следующий порядок: с семейств их снимать приличное число «душ», а земли от них за снятые «души» отнюдь не отбирать, дабы они, пользуясь оною безо всякой платы, могли поправиться». «Кто владел землею на 3 «души» и положено будет снять с него «душу», или две, или все три, в таком случае владеть ему землею на одну или на две или на все три без всякой платы за нее. И сии снятые «души» накладывать на прожиточных... Сие облегчение сделать бедным не в одном моем оброке, но и во всех податях государственных, и во всех необходимых и чрезвычайных мирских расходах»¹⁴.

Конечная цель таких мер емко сформулирована в инструкции управляю­щим дворцовыми волостями (1731 г.): «дабы были крестьянские тягла людством и работою удовольствованы»¹⁵.

Важнейшим моментом в системе мер по выживанию были помещичьи ссуды натурою: зерном, скотом или птицею. Это не было со стороны помещика актом некоей благотворительности, так как через год или два ссуда возвращалась, а иногда и с прибылью. Однако данная вовремя ссуда позво­ляла выжить попавшим в беду крестьянам. Так, в инструкции Артемия Волынского предписывается: «По вся годы (то есть в удобных, необходимых случаях, — Л.М.) свидетельствовать бедных мужиков, от чего он обеднял, а ежели не от лености, не от пьянства припала ему скудость, — таких ссужать хлебом всяким», «и когда потом поспеет хлеб, оной, данной ему, от него взять, а прибыль ему отдать». «И так во всех деревнях ссужать крестьян...» «Тако же хотя которые от своего непотребства и от лености обнищали, и тех ссужать. Однако ж — с наказанием, дабы впредь даром хлеба есть не повадно было»¹⁶.

В предписании А.П. Волконской (1728 г.) приказчику с. Хлоповицы приказано для неких дворовых, переводимых в деревню на тягло, «срубить избу из рубленого леса», дать им корову, овцу «в зачет» и на семена «им хлеба в предбудущей год». А первое время давать месячину, «покамест заве­дутся хлебом»¹⁷. В 1725 г. Артемий Волынский предписал приказчикам: «Велите во всех деревнях купить молодых овец и молодых свиней и раздайте на каждое тягло по одной овце и по одной свинье неимущим крестьянам. И по прошествии года брать с каждого тягла в год в декабре месяце по пуду свиного мяса, по 3 ф. масла коровья и по одному молодому барану», а в июне — по 3 ф. шерсти и по 50 арш. посконного холста¹⁸. Кстати, именно у Артемия Волынского ссуды крестьянам замышлялись как долговременные акции. В той же инструкции он пишет: «Понеже у нас мелких (то есть непородистых, — Л.М.) лошадей заводу нет, а в том есть крайняя нужда, как для своей работы и пашни в подмосковной и других деревнях, так и для ссуды крестьянам скудным», то необходимо закупить по торжкам в округе с. Батаево 10 кобыл и 5 жеребят и после четырехлетнего откорма «дать скудным»¹⁹.

В.Н. Татищев считал практику ссуд крестьянам обычным делом: «Крестьяном на племя давать корову, овцу, свинью, гусей пару, уток пару, индеек пару и чрез год с каждого тягла собирать масла 20 ф., барана кладеного, борова... птиц... или деньгами»²⁰.

Наконец, в помощи бедным и оскудевшим крестьянам иногда помещик выступал вместе с крестьянской общиной. Например, в инструкции П.Б.Шереметева (и кн. А.М.Черкасского, 1719 г.) предусматривается помощь «оскудалым» крестьянам в следующей форме: «Которые крестьяне похищением воровских людей... или волею Божиею лошадьми и скотом опадут или ка­ким-либо другим случаем придут в скудость... то велеть тою деревнею... всеми крестьянами вспахать и собрать... на семена и посееть ту, скудных, землю, дабы они, скудны, от того в пущую нищету не пришли... А где [деревня] менее 15 дворов... осеменить нечем... то дополнить тот сев ис пустовытного хлеба после беглых крестьян»²¹.

Во второй половине XVIII в. помещики уже организуют запасные хлеб­ные магазины путем крестьянских и своих взносов. В частности, по инструкции И.И.Шувалова, взнос в магазин был равен с тягла по четверику ржи и с ревизской души по четверику овса. Из этих запасов управители И.И.Шувалова должны были «раздавать... неимущим крестьянам моей вотчины заимообразно, в такое время, когда еще не будет хлеб с полей снят»²². В московских селах кн. А.М.Черкасского деньги на мирские расходы собирали даже с новоросчистных земель (с десятины по гривне)²³.

Совместными действия барина и крестьянской общины были в случае помощи погорельцам. Так, в «Учреждении» гр. П.А.Румянцева (1751 г.) запрещается строить тесно дома в деревенском посаде. Если же «у которого дом сгорит или от ветхости новой принужден будет строить, то для вывозки лесу от тех 100 дворов (а в румянцевских вотчинах все дворы были поделены на сотни — бригады, — Л.М.), в которой он сотне состоит, учинить ему вспоможение, дав с каждого венца по подводе. Есть ли то приключится не одному, но многим (то есть сгорит много домов, — Л.М.), то по исчислению и из других сотен таковое ж вспоможение чинить: что всякому вза­имно ожидать надлежит», так как пожары бывают очень часто²⁴. При рубке леса для этих целей в виде исключения («в случае чрезвычайной кому нужды») с согласия общины («общего того села или деревни всех крестьян согласия») могут быть сделаны и дополнительные порубки леса. Погорельцы у П.А.Румянцева на полгода освобождались от платежей. Активно помогал П.А.Румянцев своим крестьянам и при текущем ремонте жилья и построек («ежели кому случится нужда для переделки избы и прочаго домоваго нужнаго строения, то по осмотру давать, сколько самая нужда требовать будет»)²⁵.

Весьма существенным направлением борьбы с бедностью являлся запрет вотчинником разделов крестьянских дворов. Как известно, одним из самых больших увлечений в советской историографии был поиск социального расслоения крестьянства. Причем не в XIX в., когда такое расслоение стало реальностью, а в гораздо более ранний период. Между тем, как мы видели, спецификой крестьянского общинного быта было непременное распределение земли по «душам» и тяглам. При этом многолюдная семья (неразделенные братские и отцовские семьи) с большим числом работников (то есть крестьян-тяглецов) имела больше земли и в конечном счете имела шансы стать богатой. Да и бедная семья с большим числом детей (особенно мальчиков) с течением времени обретала солидное количество рабочих рук и также могла быть зажиточной. Однако, в конце концов, в силу тех или иных причин такие многолюдные крестьянские дворы с неразделенными семьями делились, превращаясь в несколько малых семей, однотяглых («одинаких») хозяйств. Материал этой книги, надо полагать, с очевидностью показывает, что в ус­ловиях России и особенно Нечерноземья в XVIII—XIX вв. однотягловое хозяйство обречено было либо на прозябание, либо на разорение. Недаром большинство крестьянских дворов — это двух-, трехтягловые хозяйства, где сосредоточено необходимое число рабочего и продуктивного скота и рабочих рук. При благоприятных обстоятельствах из таких дворов формировались зажиточные хозяйства.

Вотчинники в XVIII столетии, а может и ранее, прекрасно понимали неустойчивость и слабость «одинаких» хозяйств и всячески препятствовали делению сложных семей. «Крестьяном на особые дворы делиться не токмо не позволять, но и смотреть накрепко, чтоб того не чинили, понеже от того приходят в убожество», — так гласит наказ кн. А.М.Черкасского²⁶. Управителям дворцовых волостей (1731 г.) в типовой инструкции строго наказывалось: «...смотреть, чтоб крестьяне из двора во двор от семей на одной тяглой земли разделов не чинили, дабы от того в зборах изронения и настоящим крестьяном обиды и разорения не было... И за такими напрасными разделами не токмо в платежах [не] имеют исправность, но приходят во бесконечное разорение»²⁷. В инструкции приказчику пошехонской вотчины П.М.Бестужева-Рюмина (1733 г.) запрет разделов сформулирован весьма лаконично: «Крестьянам сыну от отца и брату родному от брата делиться на велеть»²⁸. В инструкции Андрею Шестакову от имени Екатерины II, как владелицы с. Бобрики, точно также приказано: «Всем крестьянам запретить, чтоб без позволения моего никто семьями своими не делился. А ежели кому за умножением людей... надлежит разделиться, о том крестьяном прислать ко мне челобитье, прописывая именно, сколько их в семье мужеска и женска пола душ, и каких лет, и что у них лошадей, всякого скота и хлеба...»²⁹ Намного раньше такой порядок был введен в вотчинах гр. П.А.Румянцева³⁰. Наконец, в Уложении графа В.Г.Орлова для с. Поречье с селами Ростовского у. заявлено столь же однозначно: От разделу семей крестьяне приходят часто в упадок и разорение, а потому оный вреден»³¹. Если же раздел необходим и он полезен, то разрешить. Но если выделившиеся — дураки и моты, то следует назначить опекунов. В некоторых случаях оговорена даже потенциальная опасность раздела. В частности, в инструкциях П.Б. Шереметева (и А.М. Черкасского) в с. Карачарово оговорено, что богатые семьи, берущие на себя дополнительное тягло из пустовытных земель, могли владеть запустевшими усадебными землями, но им запрещено было строить на них новые строения «и в старое строение не переходить, отделяся, а то старое строение с места продать»³².

Еще одним аспектом профилактических мер против обеднения был запрет выдачи молодых девушек в чужие владения. Наиболее развернутую аргументацию этих действий помещика и его управителей находим у В.Н.Татищева: «Вдов и девок на вывод не давать под жестоким наказанием, понеже от того крестьяне в нищету приходят, все свои пожитки выдают в приданое и тем богатятся чужие деревни». В.Н.Татищев предлагает даже запретить кумовство в своих деревнях, чтобы не было лишних препятствий для женитьбы между односельчанами³³. В «Учреждении» П.А.Румянцева запрет этот категоричен: «девок своих на сторону отпущать в вотчинах не дозволять»³⁴. В наказе Д.А.Шепелева в с. Глинки Михайловского у. приказано: «дворовых и крестьянских девок на сторону в чужие волости замуж не отдавать»³⁵.

Постоянный дефицит рабочих рук на селе заставлял и общину и помещика «благосклонно» относиться к возврату крестьян из бегов. Так, в инструкции 1719 г. кн. А.М.Черкасского предусматривается: «После беглецов... дворовые и хоромные строения... отдать в той деревне вытчикам и десяцким и лутчим крестьянам за хранение с росписью». Через два года это имущество переходит к миру, но в случае же водворения беглецов на прежнем месте «пожитки возвратить им все в целости без утраты»³⁶. Чуть позже Артемий Волынский в инструкции 1724 г. предписывает (имея в виду беглых): «отводить им распашные земли из моих земель или вновь распахать всеми крестьянами и посеять аржаным и яровым хлебом моим первой (беглого, — Л.М.) хлеб; ему ж всеми крестьянами построить двор, во всем как надлежит, и дать ему двух овец, свинью и пять кур». Если же вернувшийся готов взять на себя тягло, то ему «дать две лошади, а будет на полтягла — такому — одну лошадь из пахатных, и не взыскивать на нем... год»³⁷.

Режим выживания, так или иначе бытовавший прежде всего в крепостной барщинной деревне, подчас вызывал к жизни буквально драконовские меры по отношению к крестьянам. Так, гр. П.А.Румянцев запрещал принимать чужих крестьян: «пришлых без печатных пашпортов крестьян [пришедших] далее 30 верст, а [из] другого уезду, хотя б и ближе ни на одну ночь не впущать»³⁸. В инструкции Т.Текучева 1755–1757 гг. тот же жесткий режим: «Кто из людей и крестьян в посторонние деревни или куда в другое место иметь будет нужду отлучитца — тому сказав нужду свою, куда идет или едет и к кому, прикащику и старосте... А кто посвоеволничает долее того времени, на какое отпущен продлитца ил в другое место, а не туда, куда отпущен был, зайдет, того за обман и непослушание высечь»³⁹. Контроль помещика доставал и крестьянские семьи: «Всем людям и крестьяном друк за другом прилежно смотреть, ежели кто не радея о себе станет в домашнем деле, в работе, в смотрении дому и скота своего ленитца, долго спать, лакомить, мотать, пьянствовать, отлучатца без ведома, с недобрыми людьми знатца, воровать, грабить и не проча себе хлеб, скот, одежу и протчее свое, в чем ему самому нужда, тайно продавать... тот час ему самому говорить и унимать и прикащику с старостою сказать...», «а им тово плута жестоко высечь»⁴⁰. В.Н.Татищев в целях экономии крестьянского времени и сбережения продуктов труда крестьян как достояния общины в целом полагал, что «крестьянин не должен продавать хлеб, скот и птиц лишних кроме своей деревни. А когда купца нет, то должен купить помещик повольною ценою. А когда помещик купить не захочет, тогда вольно продать постороннему. А кто без ведома продает... тех сажать в тюрьму и не давать хлеба двои и трои сутки»⁴¹. Граф П.А.Румянцев в «Учреждении» (1751 г.) вообще, «экономя» время крестьян, предписывает «для покупки хлеба всяких и припасов собою (то есть самостоятельно, — Л.М.) никого не посылать, но велеть на то миром выбрать [купца] и дать руки (взять поруку, — Л.М.), дабы, ежели сыщется, то он дороже настоящих цен ту покупку чинил, потерянное можно б было возвратить»⁴². Больше того, иногда помещик следил и ограждал от излишнего «шикования» крестьянских женок по части питания крестьянской семьи. Таков один из наказов Т.Текучева своему приказчику: «И смотреть накрепко, чтоб все в земле, в работе, в житье, достатке и исправности были равны, друг от друга безобидны...

Всем крестьянам приказать, чтоб они старались всегда свой готовой семенной хлеб иметь и отсыпать так, чтоб он ево в росходе не держал. А з другими ленивцами, лакомцами, мотами и плутами, кои не распологают на годовое житье свое, сколько ему надобно: дают волю бабам брать и стря­пать без разбору, не ровнялись и не обманывали, и тем на свои душе греха, а нам убытку и разорения не доводили и за таковыми нерассудными смотре­ли их житья и о беспутствах их сказывали...

Никому из наших крепостных мужеску и женску полу без крайней нужды в посторонние деревни в празднишные и гулящие дни, где пиво варено, без зову самим собою не ходить и незваных к себе не пускать. Званых принимают, почитают, потчивают и провожают честно и порядошно. А незваных бранят, ругают, бьют и прогоняют и сверх того много клеплют, лгут, а оправдатца, что приходил не зван, не можно»⁴³.

Все это нельзя упрощенно воспринимать как произвол помещиков, так как эти явления были вызваны безысходностью жизни крестьян.

Приведем еще один пример действий помещика и управителей в чрезвычайных обстоятельствах. «Есть ли ж паче чаяния, в случае недорода хлеба или в дороговизне, должен всякий прикащик у крестьян весь хлеб собственный их заарестовать и продавать запретить, дабы они в самую крайнюю нужду могли тем себя пропитать. Чрез то можно их удержать... от разброду»⁴⁴.

Разумеется, в случае недорода или сильного неурожая крестьяне, не имевшие хлеба, разбредались по миру («сколько таких, — которые не имеют хлеба и от того ходят по миру... что с такими оскудалыми делать и какое учинить вспоможение»)⁴⁵.

В великорусской деревне всегда были нищие в силу самых разных превратностей судьбы. Они также были в сфере внимания помещичьих инструкций. В частности, Артемий Волынский предписывал: «Одиноких и бестяглых холостых робят... которые от младенчества и до возраста скитаютца по миру, таких брать на мой двор (ежели крестьяне сами не возмут) в работу и велите работать им...»⁴⁶ А. Волынский намеревался содержать и престарелых и сирот: «и... велеть [выявить] таких нищих престарелых и сирот, также и убогих вдов во всех деревнях... и которые явяться, что они могут работать — тех отдавать в работу своим крестьянам, которые заживные. И велеть их кормить и одевать, понеже они чужих наймуют же себе в работу. Буде же те нищие бродят для того только по миру, чтоб в туне есть хлеб, а не работать, таких насильно к работе принуждать и наказывать», «и брать на мой двор и кормить и одевать... чтоб туне никто не ел хлеба»⁴⁷.

Разумеется, не следует ни преувеличивать, ни преуменьшать роль крепостного хозяйства и помещиков в создании и регулировании механизма выживания. Существеннейшую часть таких функций несли сами крестьяне-общинники. Община регулярно помогала своим членам, попавшим в прорыв в силу различных обстоятельств. Древнейшую традицию имел в России обычай помочей с его принципом «все у всех», с поочередной отработкой на других помочах. Единственная награда за труд на помочах — завершающее угощение. Коллективная помощь в этой традиционной форме распространялась на все виды сельскохозяйственных работ (пахота, возка навоза, жатва, уборка льна, молотьба, сенокос, возка леса, дров, сборка и перевозка изб, постройка дома и т. п.)⁴⁸.

Больше того, в XVIII в. еще сохранились прочные традиции совместной работы, не вызванной нуждою в какой-то экстренной помощи тому или иному дворохозяину. В топографическом описании по Зубцовскому уезду Тверской губ. подмечено, что «в некоторых местах в обыкновении обрабатывать господскую пашню всем миром, а потом ходят и на свою поголовно», т.е. тоже всем миром⁴⁹. В Вышневолоцком у. «в марте возят из лесу бревна, поправляют свое строение или другим помогают»⁵⁰. В инструкции П.М.Бесту­жева-Рюмина по новгородскому поместью говорится об обычае коллективной работы: «так же и в подсеках работали и чистили по вся годы, розделя по тяглам в пристойных местах»⁵¹. В другой инструкции предписано: «В стоги сено метать окало 20 июля, выслав всех по тяглам... А между тем и свое сено, помогая друг другу, сметать могут и для того уволить всех на один день» (от барской работы, — Л.М.)⁵².

Вместе с тем крепостное право играло важную роль в своего рода коррекции ментальных последствий влияния природно-климатического фактора на земледелие исторического ядра территории Российского государства.

Весьма сложные природно-климатические условия территории исторического ядра России, диктовавшие необходимость громадных трудовых затрат на сельскохозяйственные работы, связанных с высоким нервно-психологическим напряжением, имели своим следствием не только необычайное трудолюбие, поворотливость и проворность как важнейшие черты русского характера и психологии, но и особенности, противоположные этим качествам.

Отсутствие четкой взаимозависимости между мерой трудовых затрат и мерой получаемого урожая на протяжении столетий не могло не вызвать определенное чувство скепсиса и обреченности у части крестьян («на авось мужик и пашню пашет», «уродится не уродится, а паши» и т.д.), которые становились от этого отнюдь не проворными и трудолюбивыми.

В литературе XIX века не принято было активно обсуждать такие поведенческие особенности великорусского крестьянина, как небрежность в работе, отсутствие тщательности в ней и т. п. Между тем эти ментальности были заметным явлением, и прежде всего в среде барщинного крестьянства, то есть той категории населения страны, которая в условиях жесточайшей нехватки рабочего времени вынуждена была в первую очередь и в лучшие сроки работать на поле барина и в его усадьбе.

Приведем в пример одну из ярчайших, хотя и тенденциозных характеристик этой группы российских пахарей, написанную в середине XVIII столетия: «Должности (то есть должного уважения, — Л.М.) к государю (помещику, — Л.М.) и общей пользе не только не внимают, но и подумать не хотят. Леность, обман, ложь, воровство будто наследственно в них положено... Господина своего обманывают притворными болезнями, старостию, скудостию, ложным воздыханием, в работе — леностию. Приготовленное общими трудами — крадут, отданного для збережения прибрать, вычистить, вымазать, вымыть, высушить, починить — не хотят. В приплоде своего скота и птиц от неприсмотру поморя, вымышляя разные случаи — лгут. Определенные в начальство, в росходах — денег, а [в расходах] хлеба — меры не знают. Остатков к предбудущему времени весьма не любят и, будто как нарошно, стараютца в разорение приводить. И над теми, кто к чему приставлен, чтоб верне и в свое время исправлялось — не смотрят. В плу­товстве за дружбу и почести — молчат и покрывают. А на простосердечных и добрых людей нападают, теснят и гонят. Милости, показанной к ним в награждении хлебом, деньгами, одеждою, скотом, свободою, не помнят и вместо благодарности и заслуг в грубость и хитрость входят»⁵³.

В свое время эти многообразные явления весьма емко были охарактеризованы как «социальные проявления антагонизма производственных отношений». Но здесь помимо проявления антагонизма ярко представлены и эмоции, и восприятия, и оценки крестьян и дворовых людей.

Главное же состоит в том, что в этой среде становилось заметным явлением и безразличное отношение к своему собственному хозяйству, безразличие к удручающей перспективе своей собственной жизни и жизни членов своей семьи.

Столь крайняя и болезненная реакция крестьянина-труженика зарождается в условиях, когда вместо 1–1,5 десятин (в двух полях) более или менее тщательной вспашки он вынужден (и барин понуждает к этому!) пахать вдвое—втрое больше. Но там, где нужно вспахать 3–4 раза, он вынужден пахать 2 раза, а то и единожды. Там, где, как минимум, тщательная подготовка к севу возможна лишь при пяти—шестикратном бороновании, он вынужден бороновать 1–2 раза («А обыкло боронить худу: семя едва покрывается земля»)⁵⁴. Однако сознание столь вынужденной небрежности может привести, в конце концов, к нервному срыву, ожесточению, отчаянию и т. п. В итоге такие крестьяне «Божия наказания, голоду, бед, болезней и самой смерти не чувствуют», «о воскресении мертвых, о будущем Суде и о воздаянии каждому по делам подумать не хотят и смерть свою за покой (!) щитают»⁵⁵. На наш взгляд, именно отсюда идет тот крестьянский «атеизм», о котором писал В.Г.Белинский в знаменитом письме к Н.В.Гоголю («годится — молиться, не годится — горшки покрывать!»). Только это в действительности не атеизм, а трагическая апатия и к жизни, и к Богу.

В инструкциях управителям вотчин крестьяне такого типа находятся постоянно в поле зрения. Причем речь идет не о барских работах, где небрежение и лень часто встречаются, а о собственном хозяйстве крестьян. Так, В.И.Татищев пишет: «...в худых экономиях то не смотрят за крестьянскою работою, когда они обращаются в собственной свой работе, понеже от лености в великую нужду приходят, а после произносят на судьбу жалобу». И кто «к работе ленив будет, тех сажать в тюрьму и не давать хлеба двои и трои сутки»⁵⁶. В инструкции дворецкому Ивану Немчинову Артемий Волынский (1724 г.) настоятельно предписывает, чтобы каждый крестьянин после барского урока на себя вспахал «против того вдвое», «не отговариваясь тем, что посеять нечем или не на чем пахать, понеже на то им определяется ссуда». «И тако всеми мерами ленивцев принуждать и накрепко того за ними смотреть»⁵⁷. В «Учреждении» гр. П.А.Румянцева предусмотрена борьба с теми же явлениями: «За нерачительными о себе крестьянами ... накрепко смотреть, чтоб оные земель своих без посеву не покидали, или исполу посторонним не сеяли и в протчем дом свой не разоряли»⁵⁸.

Обычно в такой практике историки видели консервирующие уравниловку действия помещиков. Однако если не забывать, что мы имеем дело с обществом, обладающим ярко выраженным экстенсивным земледелием, требующим непрерывного расширения пашни, с обществом, где дефицит рабочих рук в сельском хозяйстве был постоянным и неутолимым в течение целых столетий, несмотря на более или менее стабильный прирост населения страны, то ракурс оценки не может не измениться. Ведь в условиях, когда общество постоянно получало лишь минимум совокупного прибавочного продукта, оно объективно стремилось к максимальному использованию и земли, и рабочих рук. И суровые рычаги принуждения — для той эпохи объектив­ная необходимость. Тот же А.Волынский, глубоко изучивший поведение крепостных крестьян разбираемой нами группы, писал: «Токмо есть еще такие плуты мужики, что нарочно, хотя бы он мог и три лошади держать, однако держит одну, и ту бездельную, чтоб только про себя ему самую нужду вспахать, без чего прожить нельзя. И хотя бы и невейной хлеб есть, только меньше ему работать»⁵⁹. В условиях безнадежной нерентабельности продукции Нечерноземья данное поведение весьма логично. В этом гигантском регионе крестьянский труд всегда был и сверхнапряженным, и непривлекатель­ным, так как, по словам кн. М.М.Щербатова, «худым урожаем пуще огорчается и труд [свой]...в ненависть приемлет»⁶⁰.

Таким образом, система крепостного права объективно способствовала поддержанию земледельческого производства там, где условия для него были неблагоприятны, но результаты земледелия всегда были общественно-необходимым продуктом. М.М.Щербатов, вполне понимая, что большая часть тогдашней России лежит в зоне неблагоприятного климата, считал, что внезапная отмена крепостного права (речь шла об обсуждении в 60-х годах XVIII в. вопроса о крепостном состоянии крестьян) приведет к массовому оттоку крестьян, ибо они оставят неплодородные земли и уйдут в земли плодородные. «Центр империи, место пребывания государей, вместилище торговли станут лишены людей, доставляющих пропитание, и сохранят в себе лишь ремесленников...»⁶¹

Следовательно, крепостничество теснейшим образом связано с характером земледельческой деятельности российского крестьянства, оно органично свойственно данному типу социума, ибо для получения обществом даже минимума совокупного прибавочного продукта необходимы были жесткие рычаги государственного механизма, направленные на его изъятие. А для этого стал объективно необходимым и определенный тип государственности, который и стал постепенно формироваться на территории исторического ядра России.

Долгое время в нашей историографии, и прежде всего в трудах Б.Д.Грекова, проблема становления крепостного права решалась как один из вари­антов «второго издания» крепостничества в странах к востоку от Эльбы. Разница была лишь в том, что страны к востоку от Эльбы действительно были втянуты в складывающийся европейский аграрный рынок, развитие которого стимулировалось развитием промышленного капитализма на Западе Европы. Что же касается Русского государства, то при отсутствии в XVI в. экспорта зерна историки выдвинули идею формирования внутреннего хлебного рынка, что вызвало к жизни такую форму феодального товарного хозяйства, как поместье. Рыночная функция поместья, в свою очередь, вызва­ла резкое усиление эксплуатации крестьянства в виде полевой барщины, что в конечном итоге привело к торжеству крепостного права. Отсюда происходил взгляд на крепостничество, как на «нисходящую фазу» феодализма в России, что привело к лихорадочным поискам «всероссийского рынка», начиная с XVII в., поискам капитализма и т. д. В этой связи представляется весьма необходимым уделить внимание специфике происхождения крепостничества в России.

О происхождении крепостничества

Поскольку крепостничество в России существовало в течение многих столе­тий, составляя одну из коренных особенностей русского феодализма, то причины возникновения крепостничества скорее всего следует искать не в пре­делах тех или иных конкретно-исторических ситуаций, а в факторах наиболее фундаментального характера, связанных с особенностями в становлении и развитии феодальных отношений, в частности феодальной земельной собственности и хозяйства.

К числу таких факторов мы в первую очередь должны отнести многовековое существование в России общины. Основной причиной жизнедеятельности русской общины была ее несравненно более важная, чем в Западной Европе, роль в организации земледельческого производства, что обусловило ее большую внутреннюю прочность и влияние. Главной предпосылкой к этому была, как уже говорилось, специфика природно-климатических условий.

Сравнительно большая производственная роль древнерусской общины, в отличие от германского варианта марки, давала лишь простор развитию имущественной дифференциации, основывающейся, главным образом, на накоплении движимого имущества. Пауперизация, вероятно, была обусловлена, в основном, лишь сравнительно низким уровнем развития производительных сил в сельском хозяйстве. Размах пауперизации сдерживался силами той же общины, и пошедший по миру крестьянин редко оставался без земли. В Древней Руси вследствие этих причин аллодиальное владение, на наш взгляд, как исторически значимое явление не состоялось.

Процессы классообразования в древнерусском раннефеодальном обществе характеризовались по преимуществу не разложением общины, а генезисом господствующего класса в недрах государственного аппарата (например, в лице дружинного компонента), поскольку государственность в Древней Руси, по всей вероятности, развивалась как внутренняя потребность жизнедеятельности «нации», т.е. совокупности восточнославянских племен в период завершения разложения первобытнообщинного строя.

Эволюция господствующего класса древнерусского общества — это трансформация «слуг народа» в кооперацию господ над народом, процесс необычайно медленный, занимавший огромный многовековой период. Лишь в завершающей фазе этот процесс был осложнен и форсирован волнами за­воеваний и покорений соседних союзов племен и государственных образова­ний, шедшими из исторического ядра Киевского государства.

В силу этого и феодальная эксплуатация в Древней Руси зародилась как эксплуатация земледельцев-общинников прежде всего государством. Наиболее ярким выражением этого было полюдье⁶², практика которого к Х в., вероятно, имела уже давнюю традицию.

Важнейшим следствием названных процессов стал феномен очень силь­ной государственной власти, а отсюда — и весьма раннее обладание атрибутом верховной собственности на землю в пределах государственной территории. Личная зависимость крестьян-общинников была в тот период внешне незаметна и проявляла себя лишь в актах перераспределения земельных пространств вместе с населением из рук государства в руки тех или иных представителей господствующего класса.

Верховная собственность на землю находила свое реальное воплощение прежде всего в отчуждении определенной части совокупного прибавочного продукта общинного крестьянства, что постепенно закреплялось обычно-правовыми традициями (и в этом, на наш взгляд, одно из отличий централизованного взимания ренты от взимания дани). Вместе с тем, обычно-правовые отношения отражали и пределы господства класса эксплуататоров, опосредованного господством государственной власти. Это проявлялось, в частности, в том, что, получая феодальную ренту, государственная власть практически оставляла (была вынуждена оставлять) в руках общин всю полноту прав фактического владения (обладания) всеми земельными угодьями. Отсюда понятно, что единственно возможной формой феодальной ренты была рента-налог или централизованная рента. Ее реальным выражением, как и всюду в раннефеодальных государствах, была валютно-денежная форма, в качестве же специфичных древнерусских форм централизованной ренты выступали валютно-натуральные формы (меха и т.п.).

Таким образом, на этой стадии развития реализовывался лишь формационно необходимый минимум компонентов феодальных производственных отношений. Видимо, поэтому данная фаза обычно квалифицируется в историографии как раннефеодальная.

Как известно, фундаментальным признаком феодальных отношений являются рентные отношения. К.Маркс писал в свое время, что в эпоху феодализма «земельная рента есть единственная господствующая и нормальная форма прибавочной стоимости или прибавочного продукта». Причем непосредственный производитель доставляет земельную ренту «собственнику того условия труда, которое в этом состоянии охватывает все, то есть собственнику земли». Происходит это потому, что именно земля противостоит ему как находящееся в чужой собственности условие труда, обособившееся по отношению к нему и олицетворенное в земельном собственнике.

Следовательно, наиболее развитая стадия феодальных отношений стано­вится действительностью лишь тогда, когда, с точки зрения социальной, земля, на которой трудится непосредственный производитель, в его сознании «обособляется по отношению к нему». Больше того, это обособление олицетворено «персоной земельного собственника». Иначе говоря, в глазах непосредственного производителя земля уже олицетворяется фигурой феодала-собственника, т.е. стала условием труда, обособившимся по отношению к нему самому.

На наш взгляд, конкретно-исторически эта стадия превращается в реальность с того момента, когда земельный собственник обладает практической политической возможностью извлекать ренту в любой форме: отработочной, продуктовой или денежной. Подчеркнем, что речь здесь идет уже о развитой стадии феодальных отношений. В исторической действительности тех или иных государств или регионов в большинстве случаев преобладает практика одновременного применения всех форм ренты. Тенденция последовательной смены докапиталистических форм ренты от низших, какой была барщина, к высшим — в виде денежной ренты — выступает преимущественно лишь как тенденция к преобладанию той или иной формы ренты над остальными в общем объеме совокупного прибавочного продукта.

В частности, на стадии разложения феодальных отношений практически могут господствовать разные виды чистых форм ренты, что в наибольшей мере зависело прежде всего от той роли, которую экономика той или иной страны играет в складывающейся мировой системе общественного разделения труда. В странах с развитой промышленностью и торговлей, занимавших в эпоху разложения феодализма господствующее положение на мировом рынке, это могла быть денежная рента в чистом виде (например, Англия). А в феодальных странах, оказавшихся в положении аграрных придатков в системе зарождающегося мирового капиталистического рынка, это могла быть чистая барщина (например, страны так называемого «второго издания» крепостного права) и т.д.

На стадии становления и развития феодализма превалирование той или иной формы ренты в совокупном прибавочном продукте, охватывающем все формы ренты, было продиктовано также чисто конкретно-историческими обстоятельствами. Чаще всего преобладала в долевом отношении продуктовая форма ренты. Чистая сельскохозяйственная барщина (особенно полевая), как это ни странно, была возможна лишь при относительно высоком уровне общественного разделения труда, поскольку она неизбежно приобретает товарный, а не натуральный характер. Барщина же в натуральном хозяйстве непременно сочетается с другими формами ренты (продуктовой и денежной).

Определенную роль в выдвижении на первый план той или иной формы ренты может сыграть способ ее изъятия и способ распределения прибавочного продукта в господствующем классе. Здесь имеются в виду различного рода централизованные формы изъятия и распределения ренты, что обычно выдвигает на первый план продуктовую, а в период позднего феодализма — денежную форму ренты. Генезис самой примитивной, но отнюдь не земледельческой барщины также связан с централизованными формами изъятия ренты. Уже на заре классового общества сумма общественно необходимых родовой общине работ по строительству дорог, мостов, храмов и т. п. была по своей потенциальной сути разновидностью барщинного труда — будущей отработочной рентой.

Специфичность древнерусского феодализма заключается в отсутствии как исторически значимого явления полевой крестьянской барщины. Причем речь не идет о барщине как преобладающей доле совокупной ренты. Вплоть до XIV в. крестьяне-земледельцы почти не знали полевой барщины. На этом поприще выступали, в сравнительно ограниченном масштабе, кабальные люди, холопы и т. д. Для выяснения этого феномена необходимо вкратце охарактеризовать некоторые специфические моменты эволюции феодальной земельной собственности.

В Древнерусском государстве становление государственного феодализма довольно рано дало возможность развития и частновотчинного земледелия. Но феодальное боярское землевладение развивалось не за счет захвата общинных земель путем внедрения в крестьянскую общину на основе скупки аллодов, а за счет интенсивной (как и во Франкском королевстве) раздачи земель вассалам князей, а также активизации системы служебных ленов и их дальнейшей трансформации в вотчинные владения различных рангов. Поэтому феодальные отношения внутри таких вотчин проявлялись в подчинении общины in corpore путем постепенной феодализации («окняжение» по Л.В.Черепнину), в данном случае «обояривания»⁶³ общинных земель посредством развития рентных отношений. Сами рентные отношения на уровне вотчины, разумеется, не могли иметь прежнюю форму налога-ренты в ее валютном проявлении (как было на уровне государства). Тем не менее преемственность была, и выразилась она в продуктовой ренте как явно преобладающей форме.

Естественно, что сохранение продуктовой ренты как главного компонента прибавочного продукта, идущего в руки феодалов, не совершалось во имя этой преемственности. Дело, видимо, в том, что ранние формы государственного феодализма в Древней Руси исключали наиболее грубое внеэкономическое принуждение крестьянского земледельческого населения; это была лишь «личная несвобода в какой бы то ни было степени». При таких обстоятельствах отношение зависимости может иметь политически и экономически не более суровую форму, чем та, которая характеризует положение всех подданных по отношению к этому государству. Разумеется, речь идет здесь только об основном населении — о крестьянах-земледельцах.

Кроме того, хотя по сути рентных отношений номинальному собственнику земли каждый непосредственный производитель противостоял самостоятельно, феодал-вотчинник, как до него — княжеская власть, имел дело в социальной практике прежде всего с общиной in corpore, что, видимо, в условиях Древней Руси даже повышало некую самостоятельность крестьянского хозяйства. Ведь вотчиннику противостоял крестьянин, за спиной которого была сплоченная община, осколок первобытного коммунизма.

Это не мешало, впрочем, становлению самих феодальных отношений. Юридически, а главное, практически уже на ранней стадии феодал обладал полнотой прав земельного собственника вплоть до права отчуждения земель вместе с их населением. Но даже при очевидном формальном господстве отношений феодальной зависимости переход к наиболее грубой форме эксплуатации крестьян был делом далеко не простым⁶⁴. Крестьянин-общинник в это время еще не воспринимал феодала-вотчинника как «олицетворение собственника земли», которую он пахал. Поэтому господство продуктовой рен­ты обусловлено было отнюдь не тем, что отработочная рента была социально и экономически изжита.

На Руси почти исключительное развитие продуктовой ренты, скорее всего, объясняется как проявление реального политического насилия. В то же время реальные условия для укрепления феодальной собственности на землю, как экономические, так и социальные, постоянно обнаруживали потребность в полном освоении земли в собственность феодала. Вслед за этим могла уже развиваться отработочная рента.

Немногочисленные, но все же весьма убедительные факты свидетельствуют, что эта потребность (прежде всего в господской барской запашке и продукции своих полей лучшего качества) в Древней Руси все же удовлетворялась. Но такая барская пашня обрабатывалась холопами, а не крестьянами-общинниками. Иначе говоря, господствующий класс феодальной Руси удовлетворял свои нужды в собственной пашне, во-первых, минуя крестьянский мир общины и неизбежные в этом случае сложности общинного землеустройства, и, во-вторых, компенсируя неизбежный дефицит рабочего времени крестьянина холопьим земледельческим трудом, т.е. трудом пауперизованных элементов и пленников.

Общеизвестно, что отработочная рента политэкономически является наиболее примитивным и грубым способом изъятия прибавочного продукта у непосредственного производителя. Однако вплоть до начала XVI в. господствующий класс при получении ренты в форме натуральных оброков был вынужден иметь дело прежде всего с мирской организацией общины, а не с личностью каждого крестьянина. Поскольку община как средство классового сопротивления и локальной сплоченности крестьян была, как уже говорилось, неискоренима в силу прежде всего экономических условий, то укрепление личной зависимости крестьян было всегда актуальной и желанной перспективой для господствующего класса. Социальное противостояние (не политэкономическое!) феодала-вотчинника общине in corpore не придавало производственным отношениям земельного собственника и непосредственного производителя должной прочности (гарантии) внеэкономического принуждения, поскольку феодал в социальной практике должен был постоянно чувствовать сплоченность крестьянского мира. На Западе эта проблема на раз­ных этапах осуществлялась либо объективно-исторически (путем естественного, а стало быть, более или менее замедленного разложения общины), либо субъективно-исторически (путем разгрома общины). На Руси одним из возможных практических решений подобной задачи стало внедрение отработочной ренты, независимо от ее размера неизбежно ставящей крестьянина-общин­ника в условия наиболее грубой формы внеэкономического принуждения.

* * *

Специфичность развития феодальных отношений в условиях существования общины маркового типа наиболее ярко, хотя и опосредованно, проявилась в XIV—XV вв., а отчасти и в первой половине XVI в., в системе сельского расселения. Новейший исследователь истории сельского расселения до XVII столетия А.Я.Дегтярев пришел к выводу о полном господстве в Русском государстве вплоть до конца XVI в. мелких одно-двухдворных поселений. По обработанным А.Я.Дегтяревым данным по 17149 поселени­ям, в Северо-Западной Руси было 70,6% одно- и двухдворных поселений. Видимо, вплоть до конца XV в. этот тип сельского расселения был характерен и для Центра страны. Однако уже с конца XV в. в центральных районах эта система сельского расселения постепенно сменяется другой, с преобладающим типом более крупного поселения (6 дворов и более)⁶⁵.

Причиной господства мельчайших поселений А.Я.Дегтярев считает, главным образом, политику класса феодалов и феодального государства, выразившуюся в массовом распространении в XIV—XV вв. налоговых льгот для новопоселенцев, садящихся на новые, неокультуренные земли. Освобождение от различного рода государственных налогов и повинностей, а также повинностей и платежей в пользу феодала-землевладельца достигало 5–10 лет, а в отдельных случаях и более длительного срока. Это служило сильнейшим стимулом для заведения новых поселений. Такой ход рассуждений автора представляется в целом вполне убедительным.

Следует отметить, что социально-экономические факторы, и в частности политика льгот, непосредственно стимулировала лишь сам процесс расселения, процесс возникновения все новых и новых поселений, но отнюдь не оп­ределяли их размеры. Льготчику, а отчасти и землевладельцу, в принципе было безразлично, будет ли новое поселение одно-двухдворным или четырех-пятидворным. А.Я.Дегтярев здесь несколько недооценил природно-географический фактор, воздействующий на тип поселения, хотя приводит в своей работе довольно убедительный материал, доказывающий весьма существенное влияние качества почв на размер поселений⁶⁶. Заметим, что природно-географический фактор, вероятно, имел уже в XIV—XV вв. отнюдь не всеобъемлющий характер и в принципе допускал сосуществование разных типов поселений.

В исследовании А.Я.Дегтярева важнейшим для нас является не столько наблюдение о господствующем типе поселения, сколько убедительные факты стремительности роста новых поселений. Тип расселения на Руси свидетельствует о постоянном мощном форсировании этого процесса (поселения заводились при первой же и малейшей возможности, а потому и были только мельчайшими). Стремительность нарастания лавины новых поселений служит самым твердым обоснованием именно этой особенности.

Отсюда, на наш взгляд, можно сделать заключение, что политика массового насаждения новых льготных поселений в сущности была конкретно-исторической формой проявления процесса укрепления феодальной собственности на землю в условиях существования крестьянской общины. Этот про­цесс равноценен по своей объективно-исторической сути существенно значи­мому в основных западноевропейских странах варианту развития и укрепления феодальной земельной собственности на землю путем разложения общи­ны и превращения аллодиального землевладения в крупную земельную собственность. Вероятнее всего, именно на основе аллода возник феодальный общественный и государственный строй с господством феодальной аристократии. Разница состоит в том, что если в Западной Европе этот процесс протекал на стадии вызревания феодализма как способа производства и общественного строя, то на Руси он проходил уже в период укрепления и раз­вития феодализма.

Само укрепление и развитие феодальной земельной собственности в условиях неизбежного сохранения крестьянской общины было чрезвычайно сложно и многогранно. Одним из средств такого укрепления был процесс превращения исконного общинного крестьянского населения в «новоприходцев», садившихся на чужую землю, на землю феодала. При этом крестьянин воспринимал феодала уже не как внешнюю силу, которой он вынужден был покоряться, а как подлинного земельного собственника, собственника отчужденного от непосредственного производителя основного условия труда. Вероятно, только с этого момента входит в действие вся совокупность законов феодального способа производства. С этой точки зрения, режим насильственного внедрения феодальной ренты путем внеэкономического принуждения, а также элементов политической неполноправности можно, пожалуй, назвать лишь раннефеодальной стадией развития. Здесь уместно вспомнить, что именно в этой связи Ф.Энгельс в письме к К.Марксу довольно едко писал: «Несомненно, крепостное право и зависимость не являются какой-либо специфически средневеково-феодальной формой, мы находим их всюду или почти всюду, где завоеватель заставляет коренных жителей обрабатывать для него землю, — в Фессалии, например, это имело место очень рано. Факт этот даже сбил меня и кое-кого другого в вопросе о средневековом крепостничестве; слишком легко склонялись к объяснению его простым завоеванием. Это так легко и просто решало дело...»⁶⁷ Как известно, во Франкском государстве с момента прихода германцев до становления подлинно феодальных отношений прошло четыре столетия, а в центре процессов этой эпохи было превращение феодалов в подлинных земельных собственников, так или иначе дающих крестьянам землю на условиях выполнения повинностей и платежей.

На наш взгляд, серьезным доказательством того, что политика массово­го насаждения новых поселений была попыткой расшатать общину, нейтра­лизовать обычно-правовые убеждения исконности общинного землевладения, сломить сопротивление общины и превратить феодалов в подлинных земельных собственников, служит актовый материал о так называемых «старожильцах».

Традиция старой историографии, рассматривавшей «старожильцев» только в аспекте вызревания крепостничества (работы М.Ф.Владимирского-Буданова, М.А.Дьяконова, Ф.И.Леонтовича и др.), была воспринята и советской историографией. С этих же позиций подходили к изучению «старожильцев» Б.Д.Греков и Л.В.Черепнин. По Грекову, «старожильцы» были первой категорией крестьянского населения, увязшей в путах зарождавшегося крепостничества: «Старожильство определяется не сроком прожитых за землевладельцем лет, а характером отношений между старожильцем и землевладельцем либо старожильцем и государством»⁶⁸. Сам термин «старожильцы», по мнению ученого, появился тогда, когда возникла потребность отмежевать категорию старых, зависимых от землевладельцев тяглецов от увеличивавшейся массы «новоприходцев» (термин, предложенный Грековым)⁶⁹.

Л.В.Черепнин обратил внимание на весьма важное обстоятельство: «Крестьяне-старожильцы, ушедшие из феодальных владений, не перестают рассматриваться как старожильцы, и если они возвращаются на те участки, где жили раньше, то феодалы не смешивают их с крестьянами, приходящими из других княжений»⁷⁰. Это наблюдение послужило автору основой для более широких выводов. Их сущность сводится к тому, что «основная часть крестьян — старожильцы — начинает рассматриваться как крепкая земле, связанная с определенными земельными участками. Возврат старожильцев считается приходом на свои «старые места». Это... понятие «старое место» крестьянина-старожильца сыграло большую роль в дальнейшем юридическом оформлении крепостнических отношений... Закон постановил, что ушедшие из феодальной вотчины старожильцы не перестают рассматриваться в качестве крестьян-старожильцев своего феодала»⁷¹.

Концепции старожильчества Б.Д.Грекова и Л.В.Черепнина были подвергнуты критике Г.Е.Кочиным и И.Я.Фрояновым. Г.Е.Кочин, подробно разобрав взгляды Б.Д.Грекова, на основе актового материала пытался (и небезуспешно) доказать, что «старожилец» — термин, равно как и явление, чисто житейское, бытовое. «Старожильцем» называли человека, издавна жившего в данной местности⁷². Был подвергнут критике и тезис Л.В.Черепнина о связи «старожильца» со «старым местом», причем связи, видимо, хозяйственной и житейской⁷³.

На наш взгляд, эти критические замечания в целом справедливы, так как действительно «старожилец» — явление чисто житейское, что и отразилось в термине. Это, однако, не означает, что на материалах о «старожильцах» нельзя выявить процессы, имеющие прямое отношение к развитию феодализма. Именно это имели в виду и Б.Д.Греков, и Л.В.Черепнин. Правда, на наш взгляд, в этом случае точнее говорить не о развитии крепостничества, а о развитии феодальных производственных отношений.

Думается, что дело не в том, что ушедшие из своих сел и деревень старожильцы продолжают рассматриваться как старинные крестьяне своего прежнего феодала, как полагал Л.В.Черепнин⁷⁴, а в изменении самого статуса крестьян, вернувшихся на свои «старые места». Б.Д.Греков вполне справедлив, когда объясняет появление термина «старожилец» необходимостью отличать старых, исконных жителей феодального владения от вновь пришедших и севших на льготу крестьян. Однако когда речь идет о «новоприходцах» особого рода, т.е. крестьянах-возвращенцах, то квалификация их как «старожильцев» связана с необходимостью фиксировать их более низкий по сравнению с подлинными новопоселенцами социальный статус⁷⁵.

По условиям льгот в налогах и повинностях старожильцы-возвращенцы резко отличаются от новопоселенцев. Так, в жалованной грамоте 1447 года Троице-Сергиеву монастырю великого князя Василия Васильевича о льготах сказано следующее: «...или кого к себе в то село и в деревни призовут жити людей старожильцев, который переж сего туго живали», — им льгота в на­логах и повинностях 7 лет, собственно «старожильцам», т.е. старинным крестьянам троицкой вотчины, — 5 лет, а вновь пришедшим в троицкое село Нефедьевское и в деревни Угличского уезда — 10 лет⁷⁶. Таким образом, льгота старожильцам-возвращенцам на 2 года больше, чем собственно старожильцам, но на целых 3 года меньше, чем у обычных пришлых новопоселенцев. В льготной и несудимой грамоте 1453 года великого князя Ва­силия Васильевича Троице-Сергиеву монастырю на деревни Ростовского уезда дана 10-летняя льгота «старожильцам, который будут и переже того на них жывали», «а кого к себе перезовут людей жити на те пустоши из иных княжений» — льгота дана в 15 лет⁷⁷. В других грамотах разница в льготах с обычными новопоселенцами гораздо более сильная. В жалованной грамоте великого князя Василия Васильевича митрополиту Фотию на владе­ния Царевоконстантинова монастыря от 1426 года льготные сроки были следующими: «Хто будет из того монастыря и из сел того монастыря разошлись куды люди по которым местом, и придут опять на свои места, ино им на 5 лет не надобе ни которая моя дань... А кто придет в тот монастырь и в села того монастыря людей из иных княжений, а не из моей отчины из великого княжения, и тем людям пришлым на 10 лет не надобе никоторая моя дань...»⁷⁸ Здесь срок льготы для пришлых старожильцев вдвое короче, чем срок для новопоселенцев. В жалованной (льготной) грамоте великого князя Василия Васильевича Чудову монастырю 1436 года на села Переяславского уезда льгота для тех, кто «ис тех сел и из деревень и из с пусто­шей разошлися по иным местом, а придут жити на те свои места в те село и в деревни на те пустоши», — 5 лет, а для «людей из иных княжений» — 10 лет⁷⁹. В льготной великого князя Василия Васильевича вдове Копнина 1442 года на пустоши, пустующие 10 лет, льгота для тех, «кого к себе перезовут людей на те пустоши тутошних старожильцев, которые переже того туго жывали», — 5 лет. В то же время льгота для «инокняженцев», пришлых людей — 10 лет⁸⁰. В жалованной (льготной и несудимой) грамоте великого князя Василия Васильевича митрополиту Ионе, датируемой в преде­лах 1448–1461 гг., в частности, сказано: «И яз князь великий пожаловал его, что которые люди ныне остались в тех селах или которые будут старожильцы из них разошлись по иным местом, а приедут в те села церковные жити опять на свои места, ино тем людем, которые ныне в тех селах живут, да и тем пришлым старожильцам не надобе моя никоторая дань на 3 годы», а для тех, кого «призовут жити из иных княжений», — «на 10 лет не надобе моя дань»⁸¹. В этом случае старожильцы и «пришлые старожильцы» уравнены, а льгота вновь пришедшим «людям» в 3 раза больше по своим срокам. В более ранней (1423 г.) льготной и несудимой грамоте великого князя Василия Дмитриевича нижегородскому Спасо-Благовещенскому монастырю на пустоши в Лыскове и Курмыше льгота «тутошним старожильцам», кого и перезовут на те пустоши, — 5 года, а тем, кого перезовут из иных княжений», — 10 лет⁸². В льготной и несудимой грамоте 1424 года того же Василия Дмитриевича некоему И.Кафтыреву в Костромском уезде «перезыв» на земли, что «у него нынеча опустели мором и межениною», для «тутошних старожильцев» дает льготу в 3 года, а «перезыв» «из иных княжений» «пришлых людей» — 10 лет льготы⁸³. В жалованной льготной и несудимой грамоте Спасо-Ефимьеву монастырю великого князя Василия Васильевича от 1451 года текст о льготах гласит следующее: «А хто будет старожильцов моих людей ис тех деревень разошлися, а придут опять на свои места, ино что давали мои оброк в дань весне 10 алтын, а в осеннюю дань 10 алтын, ино им не надобе тот оброк на 2 году, а уйдут 2 году — и они дают по-старому... А кого к себе призовет людей из-ыного княжения, а не из моей вотчины, и тем людям пришлым не надобе им моя дань на 10 лет»⁸⁴. Таким образом, в этом случае разница срока льготы «пришлых старожильцев» от обычных новопоселенцев пятикратная, поскольку им дана была льгота лишь на 2 года.

Таким образом, налицо очень сильная разница в сроках льготы новопоселенцев и «пришлых старожильцев». Л.В.Черепнин считает эту разницу естественной. «Ведь у них, — пишет ученый, — как старых поселенцев, было больше возможности наладить заброшенное хозяйство»⁸⁵. Думается, что ситуация была сложнее, и далеко не всегда меньшая льгота была напрямую обусловлена меньшими трудностями в восстановлении хозяйства. Меньшая льгота в большинстве своем отражает более низкий социальный статус «пришлых старожильцев»⁸⁶.

В актовом материале этой поры главное внимание акцентировано на том, кем является поселенец: «инокняжцем», «пришлым старожильцем» или собственно «старожильцем». Вместе с тем фиксация хозяйственной специфики мест поселения неопределенна. Наоборот, в более поздних материалах начала XVII в., в частности в писцовых наказах, при рассмотрении заселения запустевших в течение 10–15 лет земель главный упор был сделан на учет специфики хозяйственных трудностей и условий заселения и совсем не обращалось внимание на происхождение некрепостных, «охочих людей»: приходят ли они «со стороны» или являются «тутошними», здешних волостей людьми⁸⁷. Разницы в податной льготе между «тутошними», волостными и «охочими» людьми «со стороны» как таковыми не существует. Все зависит от конкретных хозяйственных условий. Напротив, актовый материал XV в. рисует совсем иную ситуацию. Здесь часто льгота не столь определенно зависит от условий хозяйствования новопоселенцев. Так, в жалованной льготной тверского великого князя Михаила Борисовича 1483 г. сказано: «А кого перезовут людей, а посадят на лесе на стари. И тем льгота на 20 лет. А на пустошах посадят людей, и тем льгота на 20 лет»⁸⁸. Хозяйственные условия освоения различны (девственный лес и просто заросшая пашня), а срок льготы одинаков. В грамоте великого князя Василия Ивановича 1497 г., в частности, говорится о поселении на лес на старь : а льгота... на 15 лет»⁸⁹, а в грамоте 1493 г. грамотчикам дана просто пустошь, при этом срок льготы — «под двор на 15 лет»⁹⁰ и т. д.

Следовательно, главная особенность состоит в том, что в актах XV в. при явно одинаковых хозяйственных условиях для разных новопоселенцев льготы были резко различны по срокам, и главной целью перезывов были люди, пришедшие на чужую землю, а не собственно освоение земель, ибо тогда было бы невозможно уравнивать по льготе легкую пустошь и девственный лес.

Продолжая наше обсуждение позиции Л.В. Черепнина, следует сказать, что в большом числе случаев старожильцев «тутошних мест» перезывали во­обще на пустые места, как и «инокняженцев». Кроме того, ушедшие из «своих мест» старожильцы могли вернуться и через 5, и через 10, 15 и 20 лет, и в этом случае их хозяйственные задачи восстановления «старых», запустевших мест были не менее сложными, чем создание нового хозяйства, расчистка под пашню леса и т. п.

На наш взгляд, резкое уменьшение льготных сроков для «пришлых старожильцев» имело своей задачей четкое обозначение факта полного отчуж­дения у них «старых мест» феодалом, конец иллюзиям бывших исконных жителей на право владения «старыми местами». У обычных новопоселенцев, пришедших «из иных княжений», таких иллюзий не было, они садились на чужую для них землю и пришли специально на льготу, хотя несомненно, что с течением времени в силу экономической необходимости они снова врастали в систему общинного землепользования. Но это другой вопрос.

Стало быть, стержнем политики создания массовых новых поселений на льготных основаниях было не столько стремление привлечь из «иных княжений» рабочие руки для освоения новых земель, хотя такая задача действительно имела место, сколько стремление укрепить положение феодалов как полных земельных собственников. К этой мысли довольно близко подошел А.Я. Дегтярев, который пишет: «Окончательно стать собственником земли можно было, только застолбив ее деревнями, в которых посажены «свои» крестьяне»⁹¹. Автор лишь имеет в виду задачу хозяйственного освоения феодалом пустых земельных пожалований, куплей и непосредственных захватов. Но, если взглянуть на проблему шире, то станет ясно, что людские ресурсы страны перераспределялись столь сложным, ухищренным и несомненно дорогостоящим способом⁹² не столько во имя освоения новых земель, сколько во имя завершения процесса отчуждения от непосредственного производителя основного условия труда — земли. И.Я. Фроянов прав в том отношении, что «старожильцы» вовсе не прикреплялись к земле («они часто срывались с места», — пишет он)⁹³. Однако явление «старожильства» позволяет вскрыть указанный нами сложный глубинный процесс.

Изменение ракурса подхода к проблеме «старожильцев» позволяет иначе, чем прежде, оценить и сущность явления крестьянских переходов. Совсем не обязательно для столь ранней поры, как XIII—XIV вв. и даже первая половина XV века, рассматривать их в жесткой альтернативе «свобода — крепостничество»⁹⁴. Из сказанного выше следует, что крестьянские переходы (от одного землевладельца к другому) в значительной своей части обязаны инициативе феодалов-землевладельцев. Очевидно, нецелесообразно вследствие этого и постоянно рассматривать их как непременный атрибут свободы.

Крестьянские расселения в рамках маркового строя свободных общин вещь обычная, но она исторически и социально не равнозначна переходам, так как механизм миграций был совсем иным. Крестьянские расселения лишь укрепляли такие основы обычного права, как принцип наследственности и трудового права, лежавшие в основе крестьянских общинных представлений о земельной собственности. В условиях необычайно краткого сезона земледельческих работ, когда земледелец мог в любой момент остро нуждаться в помощи соседей, это не было колонизацией западноевропейского типа. Целью инициативы феодалов в области крестьянских переходов бы­ла как раз борьба за уничтожение или сокращение сферы действия кресть­янского общинного наследственного права и сужение сферы действия прин­ципа общинного трудового права до уровня одних лишь межкрестьянских отношений. Разумеется, в конкретно-исторической действительности все это проявлялось не столь однозначно, но общая тенденция, на наш взгляд, именно такова.

Традиционный подход к крестьянским переходам как элементу крестьянской исконной свободы лишает историков возможности не только определить начало таких переходов, но и объяснить социальный механизм их возникновения. Л.В. Черепнин прямо заявлял: «Мы не знаем, как и когда возникло это право» (крестьянских переходов, — Л. М.)⁹⁵. В свое время И.И. Смирнов писал о том, что «Киевская Русь не знала права крестьян­ского перехода. Этот вывод вытекает... прежде всего из наличия такого социального института, как «изгойство»»⁹⁶. Думается, что с точки зрения социально-экономического развития феодальной вотчины момент возникновения переходов был прежде всего следствием сопротивления крестьянской общины процессу становления вотчины как полнокровной ячейки феодального общественного производства, когда развитие рентных отношений в вотчине миновало свою простейшую стадию повторения отношений института кормлений, хотя, в свою очередь, уже лишенные своей земли крестьяне могли использовать переходы, протестуя против политики хозяина их земли.

Переходы возникали, таким образом, как орудие борьбы с общиной, хотя само явление переходов на практике оказалось значительно сложнее. В какой-то момент переходы стали уже препятствием укреплению феодального способа производства. Больше того, с определенного этапа они действитель­но стали и элементом крестьянской свободы. Хотя если взглянуть глубже в сущность процессов более поздней поры, второй половины XV в. и XVI в., то придется признать, что и в это время крестьянские переходы все еще оставались в значительной мере порождением прежней необходимости расшатывания общины и укрепления права собственности феодала на землю. Поэтому, соглашаясь с И.Я. Фрояновым в том, что «едва ли возникновение переходов означало закрепощение крестьян»⁹⁷, в то же время необходимо со всей силой подчеркнуть социальную функцию переходов, используемых фео­далами как орудие укрепления феодальной собственности на землю в борьбе с общиной.

При этом необходимо иметь в виду, что конкретно-исторически явление переходов обрастало и рядом сопутствующих функций. Среди них историки раньше всего увидели функцию борьбы за рабочие руки. Однако, на наш взгляд, существенное значение эта функция приобретает много позже, примерно с середины XVI века, но и тогда она остается производной.

Примерно к середине XV в. в некоторых районах страны интенсивность переходов уже была, видимо, необычайно высокой. В водоворот массовых переселений на льготу были вовлечены широкие массы крестьянского населения. Здесь представляется существенным уточнить понимание терминологии актового материала, касающейся определения группы крестьян-льготчиков, фигурирующих под названием «инокняженцев». Л.В. Черепнин склонен к буквальной трактовке термина «инокняженцы» как обозначающего крестьян, вышедших «из иных княжений»⁹⁸. На наш взгляд, этот термин несет вместе с тем и более широкую нагрузку. Его социальная функция по­добна термину «государь» Псковской судной грамоты и ряда других документов. «Иное княжение» — это не только территория, не входящая в пределы княжеской юрисдикции и фискального обложения системы «государственного феодализма». Сюда же входят и территории частновладельческих вотчин, где «вотчич» был «государем», а следовательно, «князем». Данную интерпретацию, на наш взгляд, подтверждает формуляр актовой документации, вышедшей из-под пера великого князя Тверского Михаила Борисовича. В жалованной льготной и несудимой грамоте Троицкому Калязину монастырю 1483 года на устройство новой слободки на Верхней Жабне, в частности, сказано: «Звати ему людей из зарубежья и из-за бояр здешних, а не з выти моее, великого князя»⁹⁹. Понятие «великое княжение» уточнено здесь не в смысле государственного образования как политического организма, а лишь в фискально-юридическом плане («моя выть»). Таким образом, формула грамот московских великих князей и ряда княжений Северо-Восточной Руси носящая негативный аспект: не из моее вотчины, великого княжения, может допускать право перезыва «из иных вотчин». Такой ход рассуждений подтверждается и формуляром грамот великого Рязанского княжения. В ряде вариантов формуляра, аналогичного вышеприведенным, в рязанских жалованных грамотах неоднократно встречается и такой (1501 г.): «А кого к себе призовет из зарубежья... а из здешних неписьменных кого к себе призовет и тем людем не надобе им моя дань и ям и никоторая тягль...»¹⁰⁰. Этот или очень близкий формуляр встречается еще в четырех жалованных грамотах 1502–1519 гг.¹⁰¹! Не останавливаясь сейчас на термине «непись­менные люди», обратим внимание на то, что формуляр по сути своего смысла идентичен тверскому и в какой-то мере московскому и иным формулярам Северо-Восточной Руси. Перезываются крестьяне двух категорий: 1) жители «иных княжений» («из зарубежья») в буквальном смысле этого слова и 2) крестьяне «тутошние», «здешние», местных вотчичей-бояр. Формуляр грамот князей Северо-Восточной Руси представляется наиболее разработанным и детальным, поскольку из «здешних» и «тутошних» выделялись, как было показано выше, еще и крестьяне, вернувшиеся на свои «старые места». Но вместе с тем, этот формуляр путем «негативных» конструкций («а не из моее вотчины, великого княжения») допускал, на наш взгляд, перезыв тех же категорий крестьян, что и в рязанских и тверских актах. В правомерно­сти такой трактовки убеждает текст жалованной грамоты вологодского князя Андрея Васильевича Кирилло-Белозерскому монастырю на с. Ивановское Вологодского уезда. Здесь обычно лаконичная негативная формула «а не из моего княжения» передана следующим образом: «или кого к себе в то село перезовут людей и в деревни из-ыного княжения, а не из моих во­лостей, ни ис сел»¹⁰².

Таким образом, подлинные крестьяне-льготчики, перезываемые от владельца к владельцу, вовсе не ограничивались числом пришедших из «иных княжений» в буквальном смысле этого слова, а потенциально охватывали большую массу крестьян внутри каждого княжения. И, что очень важно, они отнюдь не исчезали по мере образования единого Русского государства, как полагал Л.В. Черепнин.

Возможно, дело тут в другом. По мере развития процесса «перезывов» крестьян от одних землевладельцев к другим он начинает обретать иные исторические черты. Помимо социальной функции укрепления земельной собственности феодалов процесс «перезывов», перерастая свои оптимальные рамки, стал, правда, очень медленно, превращаться в борьбу феодалов за рабочие руки. Тот и другой моменты оказались теперь слитыми воедино.

Далее. Объективная логика развития этого процесса привела к тому, что стал нарушаться другой параллельно протекавший процесс в общем потоке противоборства феодалов с общинным крестьянством — процесс привлечения крестьян к выполнению полевой земледельческой барщины.

Вопрос о характере и темпах развития полевой барщины крестьян имеет принципиальное значение для оценки роли общинного землепользования и землеустройства в период до появления первых юридических актов, связанных с упорядочиванием крестьянских переходов¹⁰³.

* * *

В последние десятилетия в историографии появились суждения о существенном значении отработочной ренты в системе феодальной эксплуатации крестьянства в Древней Руси XIV — XV вв. Собран довольно большой фактический материал в работах А.П. Пьянкова, А.Д. Горского и Л.В. Черепнина¹⁰⁴. Больше того, авторы этих работ с большей или меньшей уверенностью утверждают тезис о распространении в этот период полевой крестьянской барщины.

С возражением в адрес подобного утверждения выступил Г.Е. Кочин¹⁰⁵. Суть его возражений сводится к критичной оценке уровня производительных сил в XIV—XV вв. «Земледелие, — пишет Кочин, — как особый раздел владельческого предпринимательства требовало таких сил и средств, каких не было у землевладельцев XIV—XV вв., особенно в тех удаленных от владельческого центра волостях — селах, из которых состояла основная масса земельных владений феодалов»¹⁰⁶. Автор в итоге исследования приходит к выводу о том, что «производство зерновых хлебов в собственном хозяйстве феодалов-землевладельцев в изучаемое время занимало скромное место»¹⁰⁷. Источниковедческие работы своих оппонентов Г.Е.Кочин практически не рассматривает. Основной упрек автора сводится к следующему:

«Л.В. Черепнин и А.Д. Горский не отличают десятинной пашни, шестого и пятого снопа... от барщины»¹⁰⁸.

Надо сказать, что упрек этот явно излишне полемичен. И только лишь А.П. Пьянков весьма категорично отстаивает тезис о традиционности практики полевой барщины начиная с XIV века¹⁰⁹.

Тем не менее вопрос о степени распространения и характере полевой барщины в феодальных вотчинах XIV—XV вв. заслуживает внимания. Поскольку светские владельцы на этих работах все еще использовали труд холопов, то процесс становления полевой барщины можно проследить лишь на актах монастырей.

Наиболее раннее свидетельство уставной грамоты 1391 года о пашне на монастырь в свое время даже Б.Д. Греков расценил как полевую барщину¹¹⁰. Это мнение, как и суждения Л.В. Черепнина и А.Д. Горского, оспорил Г.Е.Кочин, который увидел в документе лишь отражение практики так называемой «жеребьевой» или десятинной пашни¹¹¹. По мнению ученого, при десятинной пашне господского поля как такового не существовало, феодал ни сам, ни через свой аппарат хозяйственными полевыми работами не ведал:

«Землевладелец использовал не самую рабочую силу крестьянина, а получал ее результат — готовую продукцию — зерновой хлеб на полях» ¹¹². Цитируя грамоту, Г.Е.Кочин обращает внимание, что речь в ней идет не о господских особых полях, а всего лишь о «игумновом жеребии» в общем клину крестьянских полей. На первый взгляд кажется, что речь идет о тонкости, о второстепенной детали. Однако суть дела сложнее. При упрощенном подходе к явлению, когда улавливается лишь главное — «на кого» пашут, и опус­каются нюансы обстоятельств пахоты, исследователь проходит мимо свидетельств конкретного механизма зарождения полевой барщины. А за этим могут скрываться реальные особенности зарождающегося господского феодального хозяйства.

Напомним контекст интересующего нас сюжета грамоты, где тяглоспособные крестьяне монастырских сел и деревень обязывались: «церковь наряжати, монастырь и двор тынити, хоромы ставити, игумнов жеребей весь рольи орать взгоном, и сеяти, и пожати, и свести, сено косити десятинами и в двор ввести, ез бити и вешней и зимней»¹¹³ и т. д. Действительно, в тексте речь идет лишь о «жеребии», а не об особых господских полях. Позднее, в XVI веке, необходимость говорить о «жеребии» отпала, так как во многих монастырях заводилась особая господская запашка. Была она, как правило, в селе, где было боярское или монастырское хозяйство (скотные дворы, конюшни и т. п.). К селу «тянули» ближайшие деревни, крестьяне которых пахали монастырскую или боярскую пашню в селе.

Наиболее ранний пример организации особого комплекса господских полей мы видим в ссылках судного списка о тяжбе Симонова монастыря с крестьянами с. Шипинского о землях Бежецкого Верха и Углича (1540 г.). В ссылках старожильцев на писцовое описание конца XV — начала XVI в. фигурирует угличский князь Андрей Васильевич, который «выменял то село у сына боярского... а дал ему государь противо того черные деревни во Княжеской волости. И приежщал... в то село пашню на государя наряжати дияк княж Ондреев — Митею звали Демидов. Да выменял... князь Ондрей Васильевич деревню Чюрилово... да выменял... деревню Степанское... и при­пустил, господине, те деревни к селу к пашне; да к тому... припускал к селу в пашню черные деревни; и сколько... к селу он припустил деревень в пашню, и тем... всем деревням давал дияк княж... траву по реке по Кестме... а под двором... у пашенных деревень ни у одное травы нет»¹¹⁴. Здесь процесс выделения комплекса барских полей в селе и придача к нему рабочей силы крестьян окрестных великокняжеских деревень отражены довольно четко. Общепринятый характер такой процедуры выявляется из ответа царя Федора Ивановича на письмо митрополита Варлаама о хозяйственных неурядицах Софийского дома (1592 г.). Совет царя сводился к тому, чтобы «лутчие места, которые ныне в поместьях розданы, поймать на себя и устроить села и пашни на себя»¹¹⁵.

Что же касается «жеребия», то в принципе вполне ясное понятие как доли в общем целом хорошо иллюстрируется материалами одного из земельных споров конца XV века (спор И.А. Носова с Я. И. Бессониевым и Ф.И. Кривым о церковной земле в Переяславском уезде — 1485–1490 гг.)¹¹⁶. Обе стороны сошлись здесь на том, что спорный участок находится в общем массиве полей церкви Воскресенья. Расхождение спорщиков лишь в юридическом оформлении прав на участок, долю в общем массиве полей. Свидетели одной из сторон, Я.И. Бессониева и Ф.И. Кривого, утверждали на суде: «Давали, господине, отцы их игумену или попу, — кой будет игумен или поп силен, много всхочет пахати, и отцы их, господине, по четверти или по две дадут в поле вспахати, чего сами не возмогут попахати, а к церкви, господине, земли не придавывали». Другой спорщик — «вотчич» Ивашко (И.А. Носов) заявил: «И как яз... бил челом Григорию Васильевичу (более раннему владельцу, — Л. М.) и Григорей то мое селцо Олексеев-ское взял за собя, а мне... дал тут жеребей земли у церкви с попом по половинам. И как Григорей... постригся, так меня... отпустил и с тем с моим жеребием с церковным». Возможно, Ивашко держал поместье от Григория Васильевича (не исключено, что он вообще вышел из холопов). Главное же заключается в том, что жеребей как доля юридически был не оформлен, не имел межевых границ и т. п. Это было лишь долевое участие.

Значение жеребия как доли хорошо выясняется из текста двух купчих 1525–1526 гг., по которым митрополичий боярин Р.Ф. Фомин скупил «в дом» по частям село Степановское, принадлежавшее различным представителям рода Елдегиных в Московском уезде. В одной купчей оформлена «половина сельца, состоящая из трех жеребиев, с всем с тем, что к тому полусельцу... к трем жеребьем из старины потягло, с лесы, с луги, с пожнями, и с всему угодьи, куды ис того полусельца трех жеребьев соха и топор и коса ходили»¹¹⁷. В другой купчей оформлена треть сельца Степановского и «шестой жеребей». В итоге у Р.Ф. Фомина оказалось все сельцо. Треть в грамоте именуется «Онтонидин жеребей». Купля оговаривает условия: «и с всем с тем, что к тому к Онтонидину жеребью и ее детей Сувора з братьею изстари потягло и к Злобину шестому жеребью Елдегина изстари ж потягло пашни, и пожень, и лесу, и всяких угодей во всех трех полех, куда коса и топор и соха ходила»¹¹⁸. К каждому жеребию относились определенные участки в пашне, пожнях, лесу и т. д. при общем делении на три поля. В купчей грамоте митрополичьего дьяка на деревню, селище и пустоши, купленные митрополитом у детей Микулы Соболева (1495–1511 гг.), соотношение долей еще более сложное¹¹⁹. У двух сыновей в двух жеребьях имела жеребей свой их мать («да и тот жеребей, что у них пахала мати их Марья у обеих вь их жеребьех в Володимерском уезде, в Холопье Луке, с луга, и с лесы, и з борным лесом, и с всякими угодьи -и с всем тем, что к той деревне... потягло изстарины»).

Наконец, еще один немаловажный момент. В уставной 1391 г. сказано:

«Игуменов жеребей весь рольи орать вагоном». Поголовное участие крестьян в обработке пашни («взгоном», «згоном») в эту эпоху могло означать лишь одно: очень небольшой размер «игумнова жеребия». Видимо, в XIV веке, да и в значительной мере в XV веке, господская запашка была очень невелика. Именно мизерность ее размера позволяла монастырям просить крестьян в порядке зачета в их повинности или по иным мотивам обрабатывать их на монастырь. В середине XVIII в., когда уже появилась урочная система барщинных работ, при окончании работ небольшой остаток поля всегда обрабатывали згоном. Отголосок именно таких архаичных отношений можно видеть в одном из нормативных хозяйственных документов второй половины XVI века, т.е. времени, когда господская запашка стала уже повсеместным явлением, а величина ее постепенно становилась заметным бременем для крестьян. В жалованной грамоте царя Ивана Васильевича Кирилле-Белозерскому монастырю господская запашка заводилась в обмен на льготы кресть­янам в государственных налогах и повинностях. Запашка была еще весьма скромной по своим размерам. Тягловое распределение барщины организовывалось по вытям (по одной десятине запашки на выть). Самое же главное для нас заключено в оговорке: «А изоидутся в котором поле за десятинами пашня, и им бога ради спахати згоном» (т.е. если в каком-либо селе конкретные размеры господского поля не уложатся в повытный расклад по од­ной десятине на выть и окажется лишний участок, то крестьянам предлагается вспахать его на добровольных началах «во имя бога»)¹²⁰.

Г.Е.Кочин, обосновывая характер жеребьевой пашни Константиново-Еленинского монастыря, обращается к более позднему (на 100 лет) хозяйственно-нормативному документу по тому же монастырю. Это грамота митрополита Симона некоему Юрке Масленицкому (1495–1511 гг.)¹²¹. В ней в ответ на жалобу о том, что монастырские крестьяне (сураломицы и добросельцы) мало пашут на монастырь, дается подробная инструкция Ю. Масленицкому по организации пахотных работ на монастырь: «Дал бы еси христианом в тех селех в всех трех полех по 5 десятин, а на монастырь бы еси указал им пахать шестую десятину. А будет земли обильно, а кому будет земли надобе более того, и он бы по тому ж пахал и монастырскую пашню шестой жеребей. А кому не будет силы пахать 5 десятин, и он бы по тому пахал и монастырскую пашню и всякое дело делал по своей пашне».

На наш взгляд, в данном случае трудно прийти к однозначному выводу. В документе уже дается подесятинный расчет, но ведется он лишь в общем соотношении. Исходной точкой расчета является сумма участков по каждому полю (5 десятин на двор), что в итоге должно составить во всех трех полях по 15 десятин на хозяйство. На монастырь рекомендуется пахать шестую часть или одну десятину в поле на двор. Далее в инструкции предусмотрено сохранение этого соотношения в случаях, когда дворовая площадь пашни будет в сумме трех полей больше или меньше 15-ти десятин. Здесь в равной мере можно предположить как жеребьевый принцип распределения господской запашки, так и бытование особых участков монастырской пашни. Поскольку на данном этапе здесь еще не появилась расчетная единица тяглового обложения («выть»), то можно считать, что текст отражает все еще архаичную систему «жеребиев». В отсутствии расчетной единицы, подобной выти, система расчета особого господского поля делается очень сложной процедурой. В позднейшей практике господского барщинного хозяйства, как это мы отчасти видели по актам XVI века, все было наоборот: определялся размер господского поля с ориентацией на общее представление производственных возможностей деревни (а чаще с ориентацией на довольно еще скромные запросы самого помещика), и уже потом шла разверстка конкретного размера поля по тяглам, т.е. пропорционально тяглу или доле тягла устанавливался физический объем барщинного «урока». Здесь же демонстрируется полная подвижность размеров господского поля в зависимости от ежегодных намерений крестьян. Норма, установленная Юрке Масленицкому в 5 десятин крестьянской пашни в поле на хозяйство, сугубо ориентировочна. В грамоте сказано: «а будет земли обильно» (т.е. если окажется, что угодья пашни гораздо больше ожидаемых), «а кому будет земли надобе боле того» (т.е. если кто захочет иметь пашню больше ориентировочной нормы), «и он бы потому ж пахал и монастырскую пашню шестой жеребей». И наоборот, там, где нет силы, — пусть пашет меньше 5 десятин, но все равно «шестой жеребей» должен быть распахан на монастырь. Таким образом, величина всех господских полей слагается из многих составных элементов, расположенных в разных местах общего массива полей. Причем их конкретная локализация могла изменяться.

На основании уставной грамоты 1391 года Царевоконстантинову монастырю можно сделать, на наш взгляд, наиболее важное наблюдение: в отношениях с феодалом с точки зрения организации хозяйственной связи община выступала in corpore. Огромная часть работ велась массой крестьян в целом, крестьянским коллективом, под руководством представителей крестьянского мира. Особенно четко это видно на пахоте (и всех видах работ, к ней примыкающих). У Г.Е. Кочина есть очень важная параллель уставной грамоты 1391 года с «рядной грамотой» крестьян Робичанской волости с новгород­ским Юрьевым монастырем 1460 года¹²². И в том, и в другом случае перед нами договорные отношения феодала с общиной о норме и характере крестьянских повинностей. Думается, что именно эти факты с наибольшей убедительностью выявляют главное препятствие для полного торжества феодального способа производства, которым была общинная организация крестьян. Этот фактор в первую очередь обусловил трудный, растянутый во времени путь генезиса полевой барщины крестьян, первым этапом которой были лишь переходные к собственно барщине формы, которые, по мнению Г.Е.Кочина, были еще гораздо более близки к традиционной крестьянской издольщине, т.е. хлебному натуральному оброку.

Думается, что в контексте данной работы не нужны особые усилия, чтобы доказать рано сформировавшееся стремление феодалов (в том числе и монастырей) к организации собственного земледельческого хозяйства. Напомним, что лишь концентрация сравнительно больших объемов труда на относительно небольших площадях в короткий сезон работ позволяла поднять агрикультуру и получать качественные продукты земледелия. Ведь веками, вплоть до XX столетия, крестьянин никогда не пропалывал всходы яровых или озимых, да и сами всходы (и урожай) частенько не были лучшими. Нет нужды и напоминать, что высококачественная продукция крупного земледельческого хозяйства в конечном счете составляла важную часть совокупного прибавочного продукта, многообразная трансформация которого в более отдаленной перспективе давала основу для удовлетворения разнообразных потребностей государства и ведущих компо­нентов государственного механизма.

Поскольку вопрос о характере господской запашки в XIV—XV веках имеет принципиальное значение, затронем источниковую базу исследователей и ознакомимся с типами источников, несущих необходимую нам информацию.

Сразу же надо сказать, что бесспорных фактических данных, на основе ко­торых можно с уверенностью судить о существовании (главным образом во второй половине XV века) полевой крестьянской барщины в различного рода феодальных владениях, значительно меньше, чем полагают некоторые авторы.

Во многих актах XV века указания на крестьянскую барщину слишком неопределенны и могут быть оспорены. К ним прежде всего относятся свидетельства правых грамот различных монастырей (в первую очередь Троице-Сергиева и Симонова монастырей). Протоколы разбирательств земельных споров дают прежде всего материалы и факты по вопросу о принадлежности спорной земли (пашни или луга) монастырю или черным крестьянам («земля великого князя»). Поэтому язык правых грамот весьма специфичен в том смысле, что многие выражения в их текстах настолько «ориентированы» на проблему принадлежности, что их нельзя понимать буквально. Так, в частности, в группе грамот, отражающих земельные споры Троице-Сергиева монастыря¹²³, фигурирует некий заказник (т.е. управитель) «старец» Афанасий. От его лица в правых грамотах идут формулировки: «а делал есмь на монастырь» (№ 586), «яз живу на том заказе семь лет и ту землю... пашу на монастырь» (№ 590). Или: «тот же Афонасей рек: ту землю... наперед мене ведал прикащик старец Касьян — пахал ее на монастырь, а земля монастырская» (№ 591). Перед нами формулировки слишком обобщенного характера. Когда «старец»-управитель (Касьян или Афанасий) говорят, что они «пашут», то это не значит, что они именно сами пахали. В грамоте № 594 заказник «старец» Афанасий сам же дает более ясные формулировки: «а наперед мене... было туго на заказе старец Касьян семь годов, а ту... землю пахали на монастырь крестьяне монастырские». Таким образом, если в грамоте № 591 «Касьян пахал ее на монастырь», то на самом деле землю пашут монастырские крестьяне. В правой грамоте Симонова монастыря (№ 368) «старец»-чернец Семен также говорит: «а были... переже мене приказники... а тее земли и пустоши пахали на монастырь изстарины, а нынеча... после их яз пашу тее земли и пустошь на монастырь лет за 20». В другой правой грамоте Симонова монастыря упоминается, что «посольские (т.е. тоже управители, — Л.М.) те земли пахали на монастырь» (№ 375).

В правых грамотах также речь идет и о том, что «пашут пашню» сами «старцы» монастырские. В правой грамоте Симонова монастыря о спорных землях селищ Куземкино и Дернково (Московского уезда) судья употребляет такие формулировки в вопросах следствия: «сколь паки той давно, как почали се пустоши старцы пахать?». В грамоте № 374 судья также спра­шивает черных крестьян: «сколь пак[и] то дано, как учали вашу землю старцы пахати?» В ответах же употреблены такие выражения: «а нынеча пашут те старцы... из своего села Быловского» (№ 375), т.е. выясняется, что практически пашут крестьяне села Былова, принадлежащего монастырю. «Старцы», «заказники», «посельские» и приказчики «пашут землю» в текстах названных грамот только потому, что эти выражения служат формой доказательства принадлежности тех или иных территорий монастырям.Вместе с тем, казалось бы, и в этих выражениях тексты грамот передают самую суть: крестьяне пашут на монастырь, т.е. выполняют полевую барщину. Однако именно этот факт далеко не бесспорен, и здесь, думается, правые грамоты также дают очень условные формулировки, которые понимать буквально было бы слишком рискованно. В одной из правых грамот (№ 594) упомянутый нами заказник Афанасий заявляет следующее: «А яз... после Касьяна ту землю пашу семь же годов, да и деревню... на той земле монастырской поставил монастырской крестьянин, а уж тому шестой год». Казалось бы, условность личного участия Афанасия в пахоте на монастырь сводится к тому, что на этой земле появилась деревня монастырского крестьянина, и на самом деле именно данный крестьянин «пашет на монастырь». Однако в том же документе есть совсем иное свидетельство как раз этого крестьянина (Ивашки Михалева): «Яз... на той земле на монастырской на Шипулине деревню поставил, уж тому шестой год, а тянул... всеми пошлинами с монастырскими крестьяны». Таким образом, сам Ивашка Михалев, видимо, на монастырь не пашет тянет пошлинами).

Думается, что формулировки правых грамот о пахоте «на монастырь» можно понимать, по крайней мере, по-разному. Здесь возможна и полевая барщина, но гораздо более возможна традиционная издольщина. Судя по словам Ивашки Михалева, в разбираемой правой грамоте¹²⁴ речь идет о ней, хотя в то же время есть общая исходная формула: «пахать на монастырь». Осторожность в оценке формул правых грамот необходима даже тогда, когда есть, казалось бы, прямые заявления о барщине крестьян («А Ивашко Васильев тако рек: яз... жил в монастырской земле в Подкосове, а ту... пустошь Шипулинскую яз косил и пахал на монастырь, а тому лет с 15»), так как они часто соседствуют с более неопределенными формулировками по тому же сюжету. Например, Фегнаст: «а делали и косили ту пустошь из монастырской земли Подкосова», т.е. пахали и косили ту пустошь крестьяне монастырского села Подкосова. Здесь даже не сказано «на монастырь»¹²⁵.

Наиболее ярко и убедительно условность формулировок правых грамот, судных списков и иной подобного рода актовой документации, на наш взгляд, доказывает материал судного списка, датируемого около 1499–1502 гг., по поводу земельного спора черных крестьян Мишутинского стана Переяславского уезда с Троице-Сергиевым монастырем. На первый взгляд, в грамоте есть наиболее неоспоримые свидетельства существования особого монастырского господского поля, обрабатываемого барщинным трудом крестьян. Один из свидетелей (крестьян-старожильцев) прямо заявил: «Да жил... в той деревне (спорной деревне, — Л.М.) отец мой за монастырем 30 лет и десятины, господине, на монастырь в селе Бебякове пахал, а яз... после отца своего живу в той деревне 10 лет, да пахал есми... десятины на монастырь в селе Бебякове 8 лет»¹²⁶. Потом дворский великого князя перевел его тяглом в Мишутинский стан и «на монастырь» пахать не велел, го­ворит старожилец, «и яз... от тех мест (т.е. с того момента, — Л.М.) и не пашу десятин» в течение двух лет. Можно предполагать, что, как черный крестьянин, он был льготчиком и не пахал «десятины» на великого князя, и 2 года назад его льгота кончилась. Во всяком случае, в ходе разбирательства выяснилось, что земля спорной деревни уже 60 лет пашется «на монастырь», будучи фактически великокняжеской территорией Мишутинского стана. Судья в естественном недоумении спрашивает черных крестьян, претендующих на спорную деревню: ваши старожильцы пахали «на монастырь» уже 60 лет назад, «и вы о чем монастырю за только лет молчали» (что в переводе означает: почему, если ваши, т.е. черные крестьяне-старожильцы Мишутинского стана, вот уже 60 лет пахали «черную землю» «на монастырь, не предъявляли иска монастырю):'

Ответ был несомненно правдивым и горестным: «пахали, господине, те земли на монастырь за пусто». Этот ответ, на наш взгляд, полностью проясняет ситуацию. Земля деревни, послужившая предметом спора, в течение многих десятилетий числилась в Мишутинском стане «в пусте», т.е. не была распахана и не была сенокосом. А «пустые» земли в традициях писцовых описаний, которые, по крайней мере, во второй половине XV века уже проводились, «в тягло» не входили, т.е. с них черные крестьяне не несли по­винностей. Видимо, по инициативе старцев, хозяйствующих в селе Бебякове, эта «пустая» земля стала обрабатываться «на монастырь». Сделать это можно было, лишь прельстив черных крестьян какими-либо льготными условиями. Тут, к сожалению, можно лишь гадать, было ли это «заемное серебро» «издельное» либо «заемное жито», что менее вероятно. Но факт несомненный: черная «пустая» земля неофициально обрабатывалась черными крестьянами «на монастырь». В этой ситуации форма отношений могла быть только издольщиной. Можно предполагать, что размер ее был крестьянам выгоден, т.е. был минимальным. Возможность столь длительной практики обработки «на монастырь» никого не смущала (даже дворских!), ибо земля полностью обрабатывалась черными крестьянами, а момент выдачи урожая «из пятого» или «из шестого» снопа практически трудноуловим. Можно даже предположить, что в более ранний период крестьяне-мишутинцы одновременно несли все повинности черных крестьян, и только в самые последние годы монастырь, пользуясь сложившейся «стариной», стал обрабатывать землю «ис половья», но по-прежнему черными крестьянами. В этом случае земля и хозяй­ство оставались за крестьянином, но, как бывало часто, такой крестьянин при согласии волости мог на время освободиться от государственных повинностей.

На этот счет есть характерный пример, когда в середине XV века некий Кирилл Юрьевич заключил ряд с Емецкой слободой об освобождении одного-двух слобожан, поступивших в половничество в купленное им село, от несения волостных повинностей («А хто половник или два на том селе, а на тых сочскому и всем слобожаном ръзруби не класти... ни во ктьторый протор, ни въ что»)¹²⁷. Разумеется, таких соглашений могло и не быть, и в этом случае крестьянин продолжал выполнять государственные повинности «с слобожаны». В разбираемом случае старожилец, пахавший «на монастырь», не нес волостного тягла, пока дворский не прекратил эту практику.

Таким образом, «пустая» земля обрабатывалась старцами неофициально посредством монастырской политики отработок за займы. Это знали дворские, считавшие такую практику временным состоянием. Феодальный суд великого князя при том, что давал отпор стремлению старцев захватить ряд пустошей Мишутинского стана¹²⁸, здесь встал на сторону могучего землевладельца — монастыря не потому, что была доказана принадлежность ему земли, а потому, что она обрабатывалась в течение многих десятилетий практически «на монастырь», и черные крестьяне, зная это, «молчали монастырю». Следовательно, поскольку земля официально монастырю не принадлежала, господского монастырского поля там не было, да и черных крестьян заставить работать на своей земле полностью в пользу монастыря было делом нереальным.

Лишь в редких случаях материал правых грамот дает бесспорные факты о господской пашне. Так, в правой грамоте 1485—1490 гг. о споре мелкого держателя великого князя и Симонова монастыря этот держатель (Ивашка Саврасов) заявляет, что в самые последние годы его землю «пахали... ту землю хрестьяне Симонова монастыря на монастырь, а и нынеча... на той земле Симонова монастыря сеяна рожь. А яз... сее весны ее под ярь взорил»¹²⁹.

Число свидетельств в пользу бесспорного существования господской запашки и полевой барщины сокращается и при более внимательном чтении текстов различного рода меновых, данных, купчих, а также духовных грамот.

А.Д. Горский, Л.В. Черепнин и особенно А.П. Пьянков, опираясь на упоминания в них о хлебе «стоячем» и «земном», считают их также свидетельством существования господской пашни¹³⁰. Правда, А.Д. Горский по поводу показаний купчих грамот делает весьма существенную оговорку: «не исключено, что... речь идет не о хлебе на господской, а о хлебе на крестьянской пашне»¹³¹. Если эту оговорку доводить до логического завершения, то можно сказать, что в документации перечисленного типа речь всегда идет о хлебе, приходящемся на долю господина. Л.В. Черепнин же трактует сведения такого типа весьма однозначно как упоминание о посевах господского хлеба. Хлеб «в земле» или «земной» и хлеб «стоячий» — это, по мнению ученого, «посевы и всходы зерновых культур»¹³².

Между тем хлеба «стоячие» не являются «всходами»; это всего лишь сжатый хлеб, но не обмолоченный и убранный в житницы феодала, а оставленный на полях (или в гумнах) в скирдах, что было лучшим в средневеко­вье способом хранения хлеба в зерне. Это в свое время убедительно отметил Г.Е.Кочин¹³³. Справедливость такого понимания термина «стоячий» видна из текста духовной грамоты 1472 года дмитровского князя Юрия Василье­вича, который раздал свои села по монастырям с «хлебом, что в земле, опроче стоячего хлеба»¹³⁴, т. е. сжатого, но оставленного стоять в скирдах. Считать, что посевы без всходов отдавались монастырям, а посевы со всходами не отдавались, было бы бессмысленно. Что хлеб «стоячий» — это хлеб в скирдах, четко следует из духовной князя И.Ю. Патрикеева (ок. 1499 г.), где весь наличный запас сжатого хлеба охарактеризован как хлеб «в житницах и стоячий». Во всех подобных случаях речь идет о хлебных запасах, а не о хлебных полях¹³⁵. Больше того, во всех таких актах даны, как правило, лишь самые общие упоминания о господских запасах хлеба. Ведь даже в случае упоминания хлеба в земле нет никакой гарантии, что речь идет именно о господских полях с посевом хлеба, а не о господской доле в крестьянских полях. Необходимо быть осторожным даже в тех случаях, когда в текстах купчих есть прямые указания принадлежности хлеба. Здесь так же, как и в правых грамотах, встречаются слишком обобщенные, символические формулировки принадлежности. Так, в купчей Симонова монастыря, сделанной от имени архимандрита Геронтия, на село Старое Богородское на р. Рузе говорится: «А купил есмь его (т.е. село, — Д. М.) со всем тем, с лесом... куды его (т.е. продавца) соха ходила ис того села Богородицкого ис деревень. А что хлеб его сеян в земли, а то нам с ним наполы»¹³⁶. Здесь традиционная формула «куды соха ходила» сопряжена с принадлежностью («его соха»), как и посевы хлеба («его хлеб»). Однако из текста ясно, что владелец села и деревень сам не пахал, а пахали его крестьяне. Выражение «его соха» чисто символическое, оно выражает прежде всего принадлежность хозяйства землевладельцу. То же мы можем сказать и о выражении «его хлеб», но, к сожалению, не можем узнать более точно наиболее существенную для нас деталь: посеян ли хлеб в особом господском поле или это хлеб «господского жеребия», т.е. делянки в крестьянском поле. Для подобных документов, видимо, прежде всего важна была констатация конечной принадлежности продукции, а не буквальная фиксация процесса хозяйствования. В этом нас убеждает формулировка одной из духовных грамот на пустое сельцо (ясельничего Ф.М. Викентьева митрополиту Симону 1496 г.), где говорится: «а что яз, Федор, в то сельцо примыслю серебра и хлеба и животины и по моем животе то сельцо... в дом Пречистой Богородицы...»¹³⁷ Следовательно, речь идет просто о нажитом феодалом хлебе.

Еще одна деталь позволяет думать, что в актах преимущественно речь идет о доле господского хлеба, а не об урожае с господских особых полей. Деталь эта касается слишком глухого и неопределенного указания места хранения снопов сжатого хлеба («хлеб на поле», «хлеб на полях»). Столь индифферентное отношение к определению места хранения хлеба может свидетельствовать также в пользу преобладания «жеребьевого» принципа выделения господских участков в общем поле. На наш взгляд, довольно убедительно подтверждает это предположение духовная Семена Наквасы, где завещатель называет самые разные места хранения его хлебных запасов в селе, где, видимо, была его усадьба¹³⁸: «А своим людем всем дал есми два одонья на поле за гумном» (т.е., возможно, за барским гумном); «А дал есми Олек­сею Клементьеву одонье ржи за двором за Бурцевым, опричь того что ся остало моего хлеба в поле и в гумне — а то моим братаничем». Здесь ориентир места хранения — определенный крестьянский двор. Больше того, акцент на выделение из массы хлеба, что стояла в окрестностях этого двора, на поле и чьем-то гумне, одоний именно Семена Наквасы («что ся остало моего хлеба») подтверждает мысль о наличии господского «жеребия» в общей массе крестьянских полей.

Заведение «жеребьевой» пашни господина, возможно, обязано было (чисто внешне) случаям неиспользования крестьянами тех или иных загонок пашни. Такую практику хорошо отражает инструктивное указание уставной грамоты 1590 года Новинскому монастырю. В соответствии с практикой сроков выхода в Юрьев день в грамоте предписывается следующее: «А который крестьянин выдет за волость по сроку с отказом, и та выть пахати того села крестьяном, а тягло... монастырские подати давати всякие и дело делати покаместа крестьянин будет на ту выть; а игумену в ту выть не вступатися»¹³⁹. Здесь уже отчетливо проясняется практика круговой поруки: крестьяне и пашут, и «дело делают» (выполняют натуральные повинности), и подати платят за выбывшего из данной общины крестьянина. Однако для нас наиболее важна последняя часть текста, где монастырской администрации запрещается занимать «пустую выть», т.е. пашню под свою запашку. Следовательно, такая практика или обычай не были редкостью.

Есть и прямые свидетельства такой практики» Так, в тексте отписной книги 1588–1589 гг. на поместья кн. Ф. Шестакова сказано: «пашни пахано на помещика крестьянских пустых вытей в разных местах»¹⁴⁰. Думается, что практикой жеребьевого или долевого выделения господского посева порождена формула, встретившаяся в грамоте от 1494 года волоцкого князя Бориса Васильевича в с. Шарапове на Клязьме. Интересующий нас фрагмент текста гласит: «А которые земли пахали мои крестьяне изстарины, сена косили на меня и на себя»¹⁴¹. Так повествовать, на наш взгляд, можно лишь об общих полях, в которых каждый раз выделяется доля посевов для господина-феодала. Поэтому о пашнях и говорят, что их пашут «и на меня и на себя».

Пожалуй, твердо предполагать наличие господского поля по материалам данного типа можно лишь в тех редких случаях, когда наряду с запасами хлеба и зерновыми посевами есть сведения о семенах как элементе господского имущества. Так, в частности, в одной из купчих грамот конца XIV века (1397–1427 гг.) продавец деревни, видимо, мелкий вотчинник, деля деревню между двумя покупателями, специально оговаривает сохранение за собой семян от обеих половин продаваемой деревни¹⁴². Вполне вероятно и наличие господской запашки во многих селах великой княгини Софьи Витовтовны, так как в ее духовной упомянуты господские семена «яри» в качестве имущества, не подлежащего раздаче и продаже на «помин души»¹⁴³. В из­вестной купчей 1483–1484 гг. на деревню в Белозерском уезде также фигурируют семена («Се яз... купил есми... деревню... с хлебом и с семяны...»¹⁴⁴). Здесь, видимо, есть все основания видеть косвенное свидетельство существования господского поля, где хозяйство ведет сам феодал.

Есть и иные достаточно ясные свидетельства конца XV века о существовании особых господских полей. Так, в одной из грамот конца XV века отражен момент заведения во владениях митрополита Симона господского хозяйства с особыми господскими полями. Для этого в митрополичий домен возвращают земли от одного из держателей (Н.И. Юрьева). В документе указаны размеры митрополичьих полей («в одном поле митрополичи Пет­ровские земли двадцать десятин, а в другом поле митрополичи земли Лихо-радовские полчетвертатцать десятин, а в деревне в Лихорадове, что была за Невером же за Ивановым сыном Юрьева, митрополиче жалованье, в всех трех полех земли двадцать десятин с десятиною, а всее пашни, и что на сечах сено косили — восемьдесят десятин без четырех десятин. И приказал тое землю митрополичю волостелю селецкому ведати и пахати на государя на митрополита»)¹⁴⁵. Есть и другая аналогичная грамота 1499 года, где также для заведения господского хозяйства село возвращается в домен митро­полита от держателя и дано указание: «то сельцо митрополичю волостелю селецкому... ведать и пахать на государя на митрополита»¹⁴⁶. Сохранившаяся выпись из писцовых книг Заболотцкого 90-х гг. XV в. дает конкретные размеры великокняжеских господских полей, которые ко времени писцового описания были отданы на оброк крестьянам¹⁴⁷.

Таким образом, проделанный нами разбор текстов актового материала свидетельствует о том, что более или менее уверенно о существовании господской запашки в виде особых массивов полей, вычлененных из общей системы крестьянского общинного землепользования и землеустройства, можно говорить лишь в очень немногих случаях. Точно так же крайне немногочисленно и количество случаев «жеребьевых» запашек на феодала. Вместе с тем, совершенно ясно, что практика заведения господской пашни крайне медленно, но все же пробивала себе дорогу.

Необычайно замедленный генезис господской запашки, обрабатываемой крестьянами в порядке полевой барщины, доказывается тем, что только в рамках очень больших временных периодов можно уловить какие-то изменения, фиксирующие сколько-нибудь заметную эволюцию от стадии «жеребьевой» пашни, очень близкой к издольщине, к стадии господской пашни, где семена и навоз для пашни крестьяне берут из господского же хозяйства, от стадии пашни «взгоном» в силу крайне незначительных ее размеров к солидной господской пашне, разверстанной десятинами (или ее долями) на каж­дую крестьянскую выть.

В селах великой княгини Софьи Витовтовны (1451 г.) мы видим следы господского фонда семян, но, видимо, при десятинном характере пашни. По сотной грамоте 1543–1544 гг. на дворцовое село Буйгород и Буйгородскую волость (67 деревень и село Палкино) «сельчане» и «деревеньщики» пашут на каждые 6 десятин «хрестьянской пашни» одну десятину на великого князя. Наказ сотной грамоты: «а навоз им возити на великого князя пашню своих дворов ¹⁴⁸ дает основание предполагать, что великокняжеский жеребии уже выделен из общего массива полей, хотя твердой уверенности в этом нет.

Процесс выделения господской запашки из общего массива крестьянских полей ощутим лишь только где-то с середины XVI века, когда в формуляре послушных, ввозных и ряда других актов, выдаваемых новым помещикам, появляется очень многозначительная оговорка: «и вы б все крестьяне... пашню его пахали, где собе учинит (подчеркнуто мной, — Л.М.) и оброк платили, чем ваз изоброчит»¹⁴⁹. Но даже во второй половине XVI века мы встречаемся с данными о господской пашне, позволяющими предполагать, что и в это время далеко не повсюду господские поля стали обособленными, а не входили отдельными загонками в участки крестьянских полей¹⁵⁰. Наиболее завершенный этап выделения господской пашни из пут «же-ребьевого» крестьянского землепользования можно видеть, на наш взгляд, в жалованной уставной грамоте 1590 года Нижегородскому Благовещенскому монастырю и Цареконстантинову монастырю Владимирского уезда, где, в частности, предписано: «А пашня монастырская пахати на выть по полуторы десятины ржи и овса, а сеять Семены монастырскими и жати и класти и молотити и в житницы сыпати и навоз на пашню возити с монастырских конюшенных и з животинных дворов... А как крестьяне монастырскую пашню пашут и изделье всякое монастырское делают — и крестьяном свои хлеб . ести»¹⁵¹. Здесь настолько все обособлено от элементов крестьянского хозяйства, что можно предполагать и обособление пашни, поскольку монастыр­ские поля расположены в селах, где есть монастырские хозяйства. Таким образом, перед нами двухвековая, чрезвычайно замедленная эволюция барщинного монастырского хозяйства, хозяйства, где холопский труд, столь широко распространенный в светском вотчинном хозяйстве, не применялся (повинности в великокняжеских селах — это другой тип развития).

Факт преобладания в большей части этого двухсотлетнего периода долевой господской запашки свидетельствует о громадной роли общинной корпорации в определении характера отношений крестьянина с феодалом. Больше того, этот факт свидетельствует о явном бессилии феодала преодолеть традиции общинного землепользования и землеустройства, наконец, о практиче­ской невозможности при данном уровне соотношения классовых сил ввести в хозяйственную практику отработочную ренту в ее наиболее грубой форме — форме полевой барщины. Думается, что обычные мотивировки историков о том, что такая форма эксплуатации еще «не назрела», что феодал не был заинтересован в заведе­нии собственно господского хозяйства, в свете приведенных здесь доводов и соображений могут быть поколеблены. Нужда феодала в собственном хозяйстве подтверждается фактами существования в вотчинах, «боярщинах», «волостках» господской пашни, обрабатываемой холопами. Желание феодала расширить круг своих потребностей, выйдя за рамки потребительских стоимостей, создаваемых в крестьянском хозяйстве, косвенно отражают формуляры кормленых грамот, где очень рано появляется клаузула: «А не люб будет волостелем корм, и они емлють за полоть мяса 10 денег», «А не люб будет доводчикам корм, и они емлют за ковригу деньги» (здесь фигурируют крестьянские продукты) и т. д.¹⁵²

Этот столь мучительный и многовековой путь развития полевой кресть­янской барщины не был, да и не мог быть стимулирован такими факторами, как развитие внутреннего или внешнего рынка. Кроме того, в случае воздействия такого фактора, как рынок, барщина неизбежно должна была бы приобретать характер господствующей формы ренты. Однако резкое увеличение господских запашек (в том числе и монастырских) в связи с совсем иными обстоятельствами отмечено исследователями лишь примерно с середины XVI в. Стало быть, большая часть периода указанной эволюции не была обусловлена этими причинами. Думается, что в данную эпоху действовали лишь механизмы укрепления феодальной собственности на землю. И феноменально медленные темпы эволюции полевой барщины обусловлены факто­ром существования именно общинного строя частновладельческой деревни.

Данное положение, на наш взгляд, находит подтверждение в выявлении взаимоотношений феодала с крестьянским населением своих владений по поводу полевых барщинных работ. Эволюция и трансформация «жеребьевой» пашни — это лишь хозяйственный аспект проблемы.

Актовый материал позволяет уяснить некоторые моменты и социальной стороны этой проблемы.

* * *

Здесь мы снова вернемся к интереснейшему тексту купчей 1483–1484 гг. на деревню в Белозерском уезде, где говорится: «Се яз... купил есми... деревню... с хлебом и с семяны, опрочь половничьи половины да их собины, и с пустошми, и с лесы, и с пожнями»¹⁵³. Помимо довольно твердого свидетельства существования здесь господского поля как элемента собственно господского хозяйства, в тексте грамоты есть чрезвычайно интересный материал о путях привлечения рабочей силы для обработки этих полей. Продавец оговаривает, что запасы хлеба продаются за исключением «половничьей половины». Во-первых, отсюда следует, что продается хлеб и убранный в стога или в житницы, и «хлеб в земле». Последнее означает, что поле было действительно целиком господским, поскольку оговорена «половничья половина», а не господская «половина». Во-вторых, факт упоминания половников в сочетании с фактом упоминания господских семян дает нам возможность подтвердить предположение, что половники работали здесь на господском поле. По материалам XVI—XVII веков половники всегда отдавали семенагосподину, а остальное делили «на полы»¹⁵⁴. В-третьих, упоминание так называемых «собин», на наш взгляд, доказывает, что перед нами половники, сеющие именно на господском поле и имеющие в данной деревне не земельные наделы полевой пашни, как полагал Л.В. Черепнин, а лишь нерегулярную пашню в росчистях, займищах и т. п. Оговаривать в грамоте, представляющей акт купли Деревни как хозяйственного комплекса, непричастие к объектам этой купли крестьянских наделов полевой пашни, по нашему мнению, бессмысленно. И вот почему.

В этой грамоте речь идет о местных половниках, т.е. живущих в этой деревне, но, вероятно, продавших свои участки феодалу. Если бы половники сохранили свои наделы, то они бы на них и выращивали господскую долю хлеба, но тогда в грамоте не упоминались бы господские семена, так как в крестьянском хозяйстве они и так должны быть.

Такие половники, лишившиеся своей земли, известны и по другим документам. Л.В. Черепнин приводит в пример купчую от середины XV века крестьян, приобретших для волостной церкви землю у некоего Харитона Родивонова. При этом Харитон порядился в церковные половники за право пользоваться проданным участком. Больше того, Харитон оговорил половничество не только для себя, но и для своих потомков («до ево роду поло-вья до исхода»)¹⁵⁵. Такие же половники отмечены в писцовых новгородских книгах конца XV века в деревнях своеземцев близ г. Орешка¹⁵⁶. Видимо, о таком же безземельном половнике идет речь в известном судном списке 1495–1499 гг. Троице-Сергиева монастыря с крестьянами во главе со Степаном Панафидиным, где, в частности, говорится: «На том Маткове жил Федор слободчик, а половничал на монастырь Троицкой, и жито делил на гумне с ключники монастырскими»¹⁵⁷. Здесь половник по бывшему или, точнее, постоянному месту жительства «слободчик», т.е. черный крестьянин, хотя живет на монастырской земле, а следовательно, и пашет «исполу» монастырское поле. Количество таких примеров можно увеличить.

Если Б.Д. Греков, пользуясь в основном материалами второй половины XVI—XVII вв., был склонен видеть В половниках совершенно определенную категорию сельских жителей, что для этого периода в целом, видимо, справедливо, то Л.В. Черепнин для эпохи XIV—XV вв. вполне обосновал социальную неопределенность и расплывчатость так называемых половников. Их название обусловлено лишь размером отчислений от полученного урожая в пользу «работодателя». Это и крестьяне, потерявшие земельный надел и попавшие в долговую зависимость, это и черные крестьяне с наделом, однако попавшие в силу обстоятельств во временное положение половника к соседнему феодалу¹⁵⁸. Состояние половничества по временной протяженности могло быть самым различным — от наследственного и пожизненного до краткосрочного в 1–3 года. Некоторые вариации половничества были сопряжены с потерей тех или иных прав и обязанностей в общине и т. д.

Вместе с тем, в число половников входила, пожалуй наибольшая по численности группа крестьян-издольщиков, т.е. крестьян, уплачивающих натуральный зерновой оброк, равный половине чистого урожая (т.е. без семян)¹⁵⁹. Наиболее важно, что этот вид половников был полноправным крестьянством¹⁶⁰. Они имели все права и обязанности общинника и, что самое главное, владели земельным наделом. В документах эта категория половников по общему положению стоит в одном ряду с третниками, т.е. с крестьянами, платящими оброк хлебом «из третьего снопа», и, очевидно, с другими группами крестьян. Во всяком случае, в духовной митрополита Алексея сказано: «А все те села дано с серебром и с половники и с третники и с животиною»¹⁶¹. Такие крестьяне-общинники, уплачивающие зерновой оброк «ис половья», очень многочисленны в Водской, Шелонской пятинах, в Шунгском погосте Заонежья и др., что выявляется по материалам новгородских писцовых книг конца XV века¹⁶². Из сказанного, на наш взгляд, можно сделать весьма существенный вывод. В XIV—XV вв. заставить крестьянина-общинника пахать господское поле было необычайно трудно. Можно было довести размер продуктовой ренты до максимума той эпохи, т.е. изъять в форме оброка 50% «приполонного» хлеба, не считая других компонентов ренты, но заставить крестьянина работать на господском поле при той же норме эксплуатации реально было лишь в условиях потери им земельного надела или иных чрезвычайных экономических обстоятельств. В условиях напряженного и чрезвычайно короткого цикла земледельческих работ сила и характер внеэкономического принуждения должны были быть кардинально иными. Крестьянин-общинник, за спиной которого была поддержка сельского мира, должен был лишиться этой поддержки, должен был быть посредством политических рычагов непосредственно зависимым от феодала. Следовательно, вопрос о полевой барщине был непосредственно связан с проблемой коренной перестройки характера внеэкономического принуждения.

Итак, помимо робкого внедрения, в частности в монастырских владениях Севере-Восточной Руси, полевой барщины в виде переходной к собственно барщине формы «жеребьевой» пашни, мы можем выделить еще и окольные пути ее развития. Первым таким окольным путем был генезис крестьянской полевой барщины в виде одной из разновидностей половничества.

Другим, так сказать, окольным путем было серебреничество, или путь экономического закабаления.

Наиболее активно вопрос о серебреничестве в последние два десятилетия обсуждался И.И. Смирновым и Л.В. Черепниным. Опираясь на источники, И.И. Смирнов пришел к выводу, что серебреничество — это «определенная форма феодально-крепостнической зависимости крестьянства XV века»¹⁶³. Причем «серебро» никогда, по мнению ученого, не означало ренту, это исключительно кабальная ссуда. «Серебреничество» как разновидность долга служило мощным инструментом втягивания в сферу феодальной зависимости новых слоев крестьянства¹⁶⁴. Л.В. Черепнин подходит к «серебреничеству» крестьян как к более широкому и многообразному явлению, которое обнимало не только кабальные отношения на основе денежной ссуды, но и включало крестьян, обязанных внести денежный оброк¹⁶⁵. Г.Е.Кочин в целом занял позицию, которая близка к концепции И.И. Смирнова. Вместе с тем, Г.Е.Кочин сделал более резкое уточнение сущности «серебреничества». Он считает отношения «серебреничества» отношениями крестьян и феодалов, «вышедшими за пределы обычного круга отношений: выплаты оброков и отбывания отработочной ренты»¹⁶⁶. Л.В. Черепнин как будто бы не согласился с подобной трактовкой («нельзя принять безоговорочно»)¹⁶⁷.Думается, что в оценке «серебреничества» ближе к искомой истине И.И. Смирнов и Г.Е.Кочин. Вплоть до конца XV века денежный оброк был лишь незначительной частью феодальной ренты. Это прекрасно видно на материалах новгородских писцовых книг, а ведь этот регион, видимо, отличался более активным развитием товарно-денежных отношений. Наиболее обобщенным свидетельством этому является норма ссудного процента, точнее, ростовщического процента. В новгородских землях она составляла «на рубль гривна и 2 деньги». В центральных районах страны ростовщический процент был намного выше (20% от суммы займа или «на пять шестой»).

Кроме того, «серебро оброчное» не связано с уплатой процентов, а это глубоко принципиальное отличие от кабальной ростовщической ссуды. Вряд ли социальная функция терминологии актов была настолько неразвита, чтобы не отличать в квалификации один вид платежа от другого. Думается, что не прав Л.В. Черепнин, когда считает возможным упоминания о «серебрениках» интерпретировать как упоминания крестьян, обязанных денежным оброком. Для этого нужна социально значимая практика существования денежной ренты в чистом виде, т.е. как самостоятельного явления, а это противоречит данным источников.

Л.В. Черепнин считает возможной наиболее широкую трактовку функций упоминаемого в духовных и данных грамотах XIV—XV вв. «серебра» прежде всего потому, что упоминания о нем слишком «глухи», неопределенны, что дает свободу трактовки. Однако в текстах, на которые ссылается ученый, хотя и с трудом, но социальную определенность «серебра в селах» увидеть все-таки можно. Наиболее лаконичные клаузулы в грамотах такого рода имеют следующий вид: »...дал... в дом... село... и з деревнями, и с серебром, и с хлебом, и с животиною и со всем тем... что... потягло изстарины» (1480 г.)¹⁶⁸. На наш взгляд, упоминания «серебра» в подобном контек­сте не могут быть денежным оброком по следующим причинам.

Надо иметь в виду, что в такого рода текстах все завещаемое или даруемое разделено на две категории. К первой из них относится источник доходов. В качестве него в грамотах фигурируют «села» и «деревни» с угодьями (пашни, пожни, леса и т.д.). Термины «село» («села») и «деревни» в данном конкретном контексте имеют обобщенный смысл объектов эксплуатации, и они включают в себя такие компоненты, как «крестьянское население», и всю совокупность доходов с этого населения. Ко второй категории относится личное имущество феодала, накопленное им в итоге эксплуатации источника дохода: сел и деревень . Это прежде всего хлебные запасы господского хлеба, вплоть до доли господского хлеба в несжатых посевах. Это страдный и иной господский скот («животины») как элемент собственно господского хозяйства (в то же время постройки, например, ни в купчих, ни в духовных никогда не фигурируют, так как они поглощены совокупным термином «село»). Наконец, это личные денежные «сбережения» (т.е. «серебро, нажитое в ходе эксплуатации сел и деревень либо путем ростовщических операций). В духовных грамотах специально оговорены долги завещателя. «Серебро», находящееся в «росте», в духовных обычно идет по двум разделам. К первому относятся займы, сделанные, как правило, такими же, как завещатели, землевладельцами и вообще представителями феодального сословия. Во втором разделе идет «серебро в людях» или «серебро в селах, т.е. займы крестьянам собственного села и деревень, в редких случаях упомянуты займы «заволостных» крестьян (не из своего владения)¹⁶⁹. «Серебро в людях» или просто «серебро» в селах и деревнях обычно фигурирует и в данных грамотах, поскольку феодал дарует не только объект экс­плуатации, но и свое личное имущество, функционирующее в селах и деревнях (серебро, хлеб, скот).

Наиболее сложный текст из тех, на которые ссылается Л.В. Черепнин как на «глухие», — духовная И.Н. Салтыкова-Травина (1483 г.)¹⁷⁰. Здесь в начале документа перечислены долги и займы различным феодалам. Они сделаны и как денежные займы, и как заклад драгоценных мехов. Затем идут распоряжения по «селам» и «деревням». Здесь «серебро» упомянуто в двух различных функциях. Завещатель оценивает стоимость сел, передаваемых Троице-Сергиеву монастырю (цену села Спасского он определяет сам, так как его оценил еще отец И.Н. Салтыкова-Травина, а цену села Шерепово поручает определить своим приказчикам). Кроме того, по Спасскому даны распоряжения о личном имуществе «в селах и деревнях». Это «жито Спасского села, да и деревенское» и «што в моем селе серебро на Водозе в Спасском да и в деревнях». То и другое завещано жене, видимо, ввиду тяжелого финансового положения, и не передается старцам Троице-Сергиева монастыря. Таким образом, текстологически совершенно очевидно, что речь идет о займах, а не об оброке, собираемом обычно в строго определенные сроки дважды в год и который не передать старцам завещатель не мог.

Другой документ, на который сослался Л.В. Черепнин, — духовная В. Б. Тучки-Морозова (предположительно), датируемая 1497 годом¹⁷¹. Здесь текст проще для понимания, поскольку о селах и деревнях, завещаемых сыну, в грамоте говорится дважды. Первый фрагмент таков: «а что мои села... и яз теми селы и з деревнями благословил — дал сыну своему... со всем, как те села и деревни были за мною, и з серебром, и з с хлебом з земным и стоячим, и з животиною». «Глухое», по мнению Л.В. Черепнина, упоминание в этом фрагменте «серебра» дальше комментируется: «и сын мой... ис тех сел что серебро на людех вымет, да испродаст хлеба... и приказники мои теми денгами... долг мой заплатят». Таким образом, «серебро» — это «серебро на людях», которое очень трудно истолковать как денежный оброк.

Очень часты «глухие» упоминания серебра и в данных грамотах. Привдем несколько типичных клаузул из таких грамот. В данной княгине Елены Спасо-Евфимьеву монастырю (ок. 1463–1470 гг.)¹⁷²: «...се яз... дала есмь в дом... село... и с деревнями, и с пустошми, и с водами, и с лесы, и во всем, что потягло к ним изстарины... и с серебром, и со всем с тем, что в (селах,— Л. М.) ... ни было княжа». Из текста совершенно четко выделяются первая и вторая категории завещаемого. Причем специфичность второй категории подчеркивается как личное имущество князя княгини ) — и с серебром, и со всем с тем, что... ни было княжа». В данной суздальско-ни­жегородского князя И.Б. Тугого Лука (предположительно) Спасо-Евфимьеву монастырю (1424–1425 гг.)¹⁷³: «се яз... дал... в дом монастырски... село... со всем с тем, што х тому селу потягло по старине, земля и пожни, да с серебром, и с скотом, и з житом».

Здесь еще более резко отделены указанные нами две категории завещаемого. «Серебро» в названных типах актового материала фигурирует в строго определенной функции, которая ясна при всей кажущейся «глухоте» текста. Передача в составе дара или завещаемого состояния долговых ссуд была четко соблюдаемым обычаем. Это убедительно доказывается подробным комментарием духовной Г.М. Валуева 1543–1544 гг.¹⁷⁴, где после первой части описания займов и долгов феодалам следует текст: Да что за мною государево жалованье село Мишютино; и мне в том селе досталось государева серебра во крестьянах 6 рублев с четвертию — и те деньги все во крестиянех по кабалам и по списку в Мишютине. Да взяти мне в Ми-шютине ж на крестьянех по своим кабалишкам 5 рублев». Г.М. Валуев детализирует традиционный «глухой» пункт завещаний и даров («сел с серебром»), и выясняется, что помимо займов под «рост» серебра, которыми ссудил крестьян он сам, у него были займы, полученные по жалованной данной грамоте от государя, когда ему было пожаловано село Мишутино. Не исключено, что именно там, в той данной, и была клаузула «село... и с серебром, и с хлебом, и с животиною», которая теперь в духовной самого Г.М.Валуева раскрыта в отношении серебра как ссуды, данной крестьянам села по кабалам от имени государя, вероятно, его посельскими или сотскими.

Наконец, еще два документальных свидетельства, делающие, на наш взгляд, невозможным упоминания «серебра в селах» трактовать как денежный оброк крестьян. Одно из них в духовной вологодского князя Андрея Васильевича 1481 года, где после упоминаний «серебра в селах» упомянуты «которые мои села и деревни за моими детми боярскими с моим сереб­ром»¹⁷⁵. Здесь речь идет о кабальных ссудах, данных князем крестьянам этих сел, возможно, до того момента, когда эти села он пожаловал в поместье или вотчину своим детям боярским. Правда, более правдоподобно предположить, что ссуды сделаны были просто крестьянам этих сел уже в то время, когда князь их роздал. Во всяком случае, полностью очевидно, что «мое серебро» никак не могло быть рентой, ибо ренту получали его «дети боярские». Другой пример — духовная И.Д.Курчева (середина XVI века)¹⁷⁶. В ней сначала упомянуто «серебро» в своих селах («А што взята мне на своих хрестьянах на вотчиных и на поместных по коболам — хлеб, рожь и овес, и деньги»). Потом идет пункт о его «серебре» в селах других владельцев («А што мне взяти по коболам хлеб и деньги на заволостных хрестьянах»). «Заволостные» крестьяне, как уже говорилось, — крестьяне сел вне данной вотчины. Таким образом, и здесь ясно, что «серебро» не может быть денежной рентой. Думается, что значение «серебра» в указанных контекстах бесспорно: это кабальные ссуды за «рост».

Явление «серебреничества», во всяком случае в XV веке, было широко распространенным. Оно превращается в массовое явление (тут И.И. Смирнов также прав). Упоминание о серебре как «серебре в людях» присутствует не только в духовных и данных грамотах¹⁷⁷. Оно проникает в жалованные, льготные, тарханные, что особенно важно, так как именно в этих текстах «серебреничество» отражается как общественно значимое явление¹⁷⁸. Наиболее выразительным подтверждением сравнительной массовости серебреничества являются крупные размеры сумм, находящихся «в людях». В данной, тарханной и несудимой звенигородского князя Юрия Дмитриевича Саввино-Сторожевскому монастырю (1402–1403 гг.) в селе Белгино с деревнями было 30 рублев «серебра, что на людех»¹⁷⁹. В духовной А.М. Плещеева (1491 г.) в трех селах и двух сельцах с деревнями, расположенных в трех центральных уездах страны (Переяславском, Ростовском и Дмитровском), в займах под проценты «в людях» были очень крупные суммы денег (40, 20, 40 и 25 руб.)¹⁸⁰.

В практике серебреничества особое внимание привлекает «издельное серебро». Упоминания актов об «издельном серебре» широко известны в нашей литературе. Это данная 30–40 гг. XV в. Анны Ильиной («отдала в дом... село Городище... да и Перхурьевское... да и которые... деревни... и с житом и с ызделным серебром, а издельного серебра 7 рублев...»)¹⁸¹, духов­ная В.В. Галицкого 1433 года («...мои брат вберет серебро делное с людей ис того села из Озерецкого и из деревень...»)¹⁸², духовная великой княгини Софьи Витовтовны 1453 г., где наиболее важны следующие фрагменты: 1) села... «с серебром, что на людях», 2) «а половину издельного серебра велела семь христианом-серебреником отдавати», 3) «а кто будет от тех из­дельников охудал, а и половины того издельного серебра заплатити не воз­может, и сын мой... тому велит отдати... все издельное серебро»¹⁸³. Указания на «издельное серебро» есть в духовной вологодского князя Андрея Васильевича 1481 г. («на хрестиянех мое серебро издельное и ростовое, и мое жито на них заемное и оброчное, и которые мои села и деревни за моими детми боярскими с моим серебром»)¹⁸⁴, данной черницы Анны на село Кур­лагинское с деревнями 1450–1454 гг. («а что в нем серебра делного на людех»)¹⁸⁵, духовной Андриана Ярлыка 1460 г. («и што в тех селцех и в деревнях на людех мое серебро делное и ростовое»)¹⁸⁶. В духовной князя Михаила Андреевича (1486 г.) фигурирует «серебро издельное» «в пашне» и «в земле» и др.¹⁸⁷

Здесь снова необходимо коснуться спора Л.В. Черепнина и И.И. Смирнова. Л.В. Черепнин, логически развивая охарактеризованную выше точку зрения на «серебро в селах» и «серебро в людях» не только как на долговую кабалу, но и как на эксплуатацию крестьян путем денежного оброка, приходит к выводу, что «издельник серебреник» — это «человек, работающий из денежного оброка»¹⁸⁸. Неправомерность подобной трактовки «издельного серебра», равно как и «издельников Серебреников», вполне очевидна в свете приведенных нами аргументов. Типологически комплекс терминов «серебро издельное», «серебро дельное» и «серебро ростовое» выступает лишь в функции детализации понятия «серебро в селах» и «серебро в людях». Боль­ше того, общие представления о характере эпохи XIV—XV вв., да и ряд фактических данных позволяют предполагать, что в серебреничестве крестьян-земледельцев основной формой займа было не «ростовое серебро», когда проценты выплачиваются деньгами, а именно форма «дельного серебра» или, что точнее, «издельного серебра», когда процент или «рост» оплачивается трудом крестьян¹⁸⁹. То, что под «серебром в людех» чаще всего разумеется «дельное серебро» в виде оплаты «роста» каким-либо видом земледельческих работ, особенно четко видно из данной Степана Окулова сына Теврюкова Спасо-Евфимьеву монастырю на село Борисовское в Новгородской земле¹⁹⁰. У этого феодала была своя господская запашка, что явствует из данных о размере высева ржи, пшеницы, овса, проса и гороха. В перечне имущества Степана в селе указало, в частности: «да в селе на людех 200 алтын денег», т.е. в займах под проценты. Но в конце текста автор комментирует эти займы более подробно («а што будь моего серебра долгу — по моем животе половина людем тем, хто его косил, а половина великому Спасу»). Таким образом, общая безличная формула «на людех 200 алтын» (т.е. «серебро в людех») фактически подразумевает целиком «издельное серебро». Степан половину основной суммы долга (исто, истина) прощает крестьянам, а половину завещает взыскать монастырю. Главное же — из текста видно, что «рост» (проценты) восполнялись трудом крестьян: они косили на феодала. Косьба за «рост» называлась «искос». Отсюда прямая аналогия к «изделью» как земледельческим работам за проценты по обработке пашни, жатве и обмолоту зерна¹⁹¹.

Дефицит денег из-за слабого развития товарно-денежных отношений сказывался и на форме уплаты процентов по займам, совершаемым феодалами, вплоть до эксплуатации вотчины за эти проценты¹⁹².

Таким образом, предположение, что в «серебреничестве» крестьян преобладала «издельная форма» уплаты процентов («роста»), имеет серьезные основания.

Наиболее частым видом работ за «рост» была косьба сена и пахота. В правой грамоте 1462–1505 гг., фиксирующей решение спора крестьян села Милятина Переяславского у. с великокняжескими крестьянами, сказано: «а те селища... пахали крестьяне милятинские и на серебро... на монастырское тех селищ... христиане милятинские пожни косили»¹⁹³. Из уставной митрополичьей грамоты монастырям, т.е. материала по характеру своему являющемуся типовой инструкцией, можно заметить, что господская пашня (монастырская в данном случае) была только двух видов: 1) «жеребьевая» или десятинная и 2) пашня «на серебро»: «а что идет им (старцам, — Л.М.) хлеб из сел монастырских, что на них крестьяне пашут, или на серебро монастырское пашуть», то хлеб этот делится между старцами¹⁹⁴.

Не менее важным выводом, вытекающим из наблюдений над актовым материалом такого рода, является утверждение, что пахота земли феодала и весь комплекс работ по севу, жатве и уборке урожая были основным содержанием серебреничества.

Наиболее доказательные аргументы большого удельного веса в отработках за рост крестьян-серебреников цикла земледельческих работ по севу, жатве, уборке и обмолоту хлебов содержатся в широко известной серии актов, касающихся ограничения сроков «перезыва» крестьян-серебреников Юрьевым днем (2 неделями до Юрьева дня и неделей после него)¹⁹⁵. Приурочивание права перехода крестьян-серебреников ко времени, когда кончается поздняя осень и наступает зима, связано с окончанием земледельческих сельскохозяйственных работ. Расплата Серебреников не «издольных» приурочивалась также к этому сроку¹⁹⁶.

На наш взгляд, «издельное» серебреничество было вызвано к жизни яв­ной неудовлетворенностью стремлений духовных феодалов выйти из тупика, который создавало взимание продуктовой ренты, с помощью ничтожных по размерам «жеребьевых пашен», а светских феодалов — все уменьшающимися возможностями расширения сферы холопского земледельческого труда. «Серебреничество», так же как и политика льгот, своей объективной целью имело укрепление феодальной собственности на землю и власти над крестьянами.

Следовательно, нужда в расширении сферы барщинного земледельческого труда была продиктована отнюдь не только хозяйственными мотивами, но и мотивами социальными. Именно этим обстоятельством можно лучше всего объяснить явное несоответствие между реальной возможностью широко практикующегося получения феодальной ренты в виде оброчного хлеба («треть», «четверть», а часто и «половье») и настойчивым, скаредным вне­дрением «изделья» на пашне.

При господстве общинного землепользования, а главное, корпоративных традиций общинного владения землей, превратить «жеребьевый» участок запашки, который был лишь модификацией издольщины, в прямую барщину было делом далеко не простым. Поэтому полевая барщина в своем непосредственном виде как акт феодальной эксплуатации в наиболее грубой фор­ме появилась лишь как итог долговой кабалы¹⁹⁷. Это был не столько процесс втягивания в сферу феодальной зависимости слоев крестьянства, как полагал И.И. Смирнов¹⁹⁸, сколько процесс установления полного господства феодального собственника над трудом непосредственных производителей, сидящих на его земле. Подобные процессы, вероятнее всего, проходили вне и сверх обычного круга повинностей крестьян, что очень тонко было подмечено Г.Е.Кочиным.

Таким был чрезвычайно сложный окольный путь развития господского хозяйства не с помощью рабочих рук холопов, а дополнительного труда крестьян, попавших в денежную кабалу.

Свое логическое завершение этот путь получает в тех случаях, когда общинник-серебреник, работавший на земле господина, «сажался» феодалом заново на какую-либо землю¹⁹⁹. По-видимому, в таких случаях сумма «роста» могла быть в новых условиях трансформирована в земельное соотношение крестьянской пашни и пашни, обрабатываемой в пользу феодала. В этой связи чрезвычайно знаменательно, что фактические данные о размерах монастырской и вообще господской феодальной запашки в конце XV в. — начале XVI в. соотносятся с крестьянской запашкой точно в такой же про­порции (или очень близкой к ней), как «рост» соотносится с «исто», т.е. сумма процентов за займ с основной суммой займа. В документах центральных районов страны это соотношение передается обычно как «на пять — шестой», т.е. 20% к 100% основной суммы займа (1:5)²⁰⁰.

Размеры господских запашек в названной пропорции (1:5) к крестьянской пашне встречаются в конце XV в. в грамоте митрополита Симона Юрке Масленицкому (1495–1511), а также в целом ряде документов XVI в.²⁰¹

Следовательно, на начальных этапах заведения барской запашки в центральных районах страны ее величина, как правило, соотносилась с величиной процентов по займам. Этот факт может указывать на типичный генезис господской запашки из «издольного» серебреничества. Так зарождался один из видов отработочной ренты — полевая барщина.

Подобная сложность, а главное, длительность генезиса полевой барщины крестьян на протяжении целых столетий, думается, может быть объяснена, во-первых, спецификой природно-климатических условий, ибо крестьянину и на свою пашню не хватало времени, если в семье было мало рабочих рук, а во-вторых, таким фундаментальным фактором, как существование в силу этих условий общинной организации крестьянства, делавшей переход к низшим формам феодальной ренты необычайно трудновыполнимым.

Объективная потребность укрепления феодальной собственности на зем­лю и полновластного господства над земледельческим трудом крестьян на­шла отражение в стремлении к перемещению крестьян на новые, чужие для них земли. При этом олицетворением земельной собственности на землю становился сам феодал, но тем не менее феодалы-землевладельцы не достиг­ли желаемых результатов в приобретении всей полноты власти как над зем­лей, так и над трудом непосредственных производителей.

Поэтому неслучайно, что логика развития процесса укрепления феодальной собственности на землю и на подвластное население при осуществлении политики «перезывов» крестьян заставляет феодалов включать в орбиту «переходов» те слои крестьянства, которые попали в чрезвычайные обстоятель­ства временной долговой кабалы.

В актовой документации это находит отражение в виде появления в ка­честве «перезываемых» таких групп крестьянства, как «серебреники», «половники», а также так называемые «окупленные люди». Они четко отделя­ются от основной массы крестьян. Л.В. Черепнин прав, когда видит в источниках различение этой группы людей от так называемых «рядовых людей юрьевских», понимая под последними («рядовыми людьми») обычных крестьян, переход которых от одного землевладельца к другому не был осложнен выплатой долгов и иных обязательств²⁰².

Примерно с середины XV в. в обстановке, когда «перезывы» стали перерастать в «отказы», т.е. в практику расчета со старым «вотчичем» по общему крестьянскому «ряду» и долгам за уходящего крестьянина новым «вотчичем», резко проявилась тенденция к общему запрету переходов. На это обращали внимание почти все советские исследователи истории крепостного права (Б.Д. Греков, Л.В. Черепнин, И.И. Смирнов, А.Д. Горский и др.). В этой ситуации традиционная формула о «тутошних людях», «становых», или волостных, или тяглых становится формулировкой, означающей общий запрет перехода великокняжеских крестьян, хотя поначалу эти запреты детализируются²⁰³.

Говоря о развитии политики «перезывов» крестьян, следует отметить вообще особую специфичность позиции князя в отношении черных и даже собственно княжеских (будущих дворцовых) крестьянских волостей. Проблема расшатывания и ослабления общины во имя укрепления статуса феодального земельного собственника не была здесь столь актуальна, как в частновладельческом секторе, ибо княжеская собственность в эту эпоху все еще развивалась, главным образом, в русле «государственного феодализма», для которого общинная организация крестьян была естественной и традиционной социально-экономической опорой. Это проявлялось, в частности, в отсутствии у княжеской власти (исключая какие-либо чрезвычайные обстоятельства) острой заинтересованности в перетасовке людских ресурсов путем крестьянских «перезывов». Отсюда проистекают и ранние проявления политики князей, препятствующей переходам черных и княжеских крестьян. Однако это отнюдь не было проявлением каких-либо закрепостительных тенденций.

С середины XV в. политика перемещения крестьянских масс на новые земли, видимо, начинает приходить в противоречие со своей конечной целью — появлением непосредственного производителя, сидящего на земле феодала и вырванного из среды общинного крестьянства личным экономическим закабалением сверх нормативных рентных платежей и повинностей.

С этого момента и даже несколько раньше пробуждаются к жизни тен­денции полного отказа от практики переходов. К проявлению этой тенденции относятся запреты великого князя московского и ряда других перезывать в равной мере так называемых «письменных» и «неписьменных» людей. В отдельных случаях и феодалы (в первую очередь, духовные) получают та­кие санкции от великого князя московского²⁰⁴. Другая тенденция связана лишь с целью ограничения сроков переходов²⁰⁵.

Упорядочивание в юридических документах практики «перезыва» серебреников, а особенно трансформация «перезыва» в «отказ» крестьян-серебреников, принципиально было важным шагом в укреплении феодальной собственности на землю и власти боярина и вотчича над крестьянством. Тем самым для феодала несколько увеличилась возможность увеличения численности зависимых крестьян, находившихся, кроме того, в состоянии чрезвычайной экономической задолженности. «Отказ» крестьян-серебреников позволял феодалам путем уплаты за серебреника его долга и вывоза его на свои земли сразу же поставить бывшего «серебреника» в условия выполнения (помимо обычного круга крестьянских повинностей) полевой земледельческой барщины в соотношении 1:5, т.е. господская запашка была «ростом» (процентом) за предоставленную бывшему «серебренику» новую землю. Ситуация с «посаженными серебрениками» и «окупленными людьми» как будто бы получает возможность распространения на новый круг крестьян.

Вместе с тем в грамотах, вводящих срок перехода в Юрьев день, почти сразу же появляется тенденция к ограничению этим сроком переходов и остального крестьянства²⁰⁶.

В конце XV в. Судебником 1497 г. было, как известно, установлено общее ограничение крестьянских переходов одним сроком — в Юрьев день (за неделю до 26 ноября и в течение недели после него). Таким образом, у господствующего класса и государства еще не было реальной силы и могущества, чтобы пойти на решительное наступление и на черную, и на вла­дельческую общину.

А необходимость дальнейшего ослабления, расшатывания или нейтрализации общины была вполне очевидной. Первая половина XVI столетия, сопровождавшаяся относительно благоприятными экономическими и внутриполитическими условиями развития страны, показала сравнительную слабость процесса социальной дифференциации крестьянства, ограниченные масштабы разложения общины. Для класса феодалов это оборачивалось слишком ма­лыми возможностями вовлечения крестьянства в путы чрезвычайной кабальной (личной) зависимости, полновластного маневрирования любыми формами ренты. Больше того, начатый когда-то самим господствующим классом процесс крестьянских переходов стал теперь еще более ощутимой угрозой подрыва основ взимания феодальной ренты.

Таким образом, все, так сказать, частные методы борьбы с владельческой общиной были исчерпаны.

Для подавления активизации и сопротивления общинного крестьянства, для извлечения необходимого объема совокупного прибавочного продукта нужна была весьма сильная, реальная власть господствующего класса в целом. Иначе говоря, на первый план исторически выдвигались задачи укрепления и консолидации феодального класса.

В Западной Европе могучим рычагом консолидации класса феодалов была система сложной феодальной иерархии.

В условиях Древней Руси ограниченный размер совокупного прибавочного продукта общества делал нереальным создание сколько-нибудь сложной многоступенчатой феодальной иерархии в качестве ассоциации, направленной против производящего класса. Однако исторически эквивалентом этому был путь консолидации господствующего класса посредством усиления центральной власти, путем резкого возрастания вассальной (служебной) зависимости от нее каждого феодала. По сути это разновидность Феодальной иерархии.

Как известно, такая цель была достигнута созданием московской великокняжеской властью статуса служилой вотчины, а главное, учреждением широкой системы поместных держании. Немалую роль сыграли при этом внешнеполитические и оборонные задачи складывающегося единого Русского государства.

Итак, развитие поместной системы и установление статуса служилой вотчины имели своей целью создание монолитного, могущественного господствующего класса, способного в процессе повседневной эксплуатации крестьянства обескровить или нейтрализовать защитные механизмы общины.

В данной работе мы пытались показать, что глубинной основой закрепостительных тенденций явилась в силу природно-климатических условий неизбежность существования сильной общинной организации крестьянства с ее землеустройством и землепользованием. Ход развития феодальной собственности на землю и эволюция рентных отношений уже к концу XV в. объективно толкали господствующий класс на меры закрепостительного характера. Однако реализация их стала фактом лишь после длительных усилий государства по укреплению своего могущества и консолидации господствующего класса.

Подчеркнем, что в нейтрализации защитных функций общины нужда­лась прежде всего вотчина, причем вотчина того статуса, который был ей свойственен до конца XV в.

Сравнительное исследование методами количественного анализа социальной и экономической структуры поместья и вотчины 30–40-х гг. XVII в. впервые позволило узнать, что они даже в это время представляли собой разные типы хозяйства, а не только разные юридические формы владения. В поместье этого времени глубочайшего хозяйственного упадка организационно-экономическая роль самого помещика почти незаметна, низка агрикультурная активность, высок уровень эксплуатации, остро ощущается нехватка рабочей силы. Всю тяжесть восстановления хозяйства несут бобыли и часть крестьянства. В господском секторе роль холопов и «деловых людей» невелика. В крестьянском хозяйстве нет сильных тенденций к росту. Преобладают признаки запустения.

В вотчине, наоборот, очень активна деятельность господского сектора хозяйства и организующая роль самого вотчинника. Положение бобыльского населения существенно лучше, активно восстанавливается крестьянская пашня. Очень существенна роль холопов и «населения людских дворов». Более высокая агрикультурная активность, связанная с энергичным расширением пашен. Запустение проявляет себя слабее, чем в поместье. При меньшем размере площади хозяйственных угодий средней вотчины, чем у поместья, вотчина населена гораздо больше, чем поместье.

Стало быть, в условиях уже совершившегося первичного закрепощения крестьян вотчинная форма хозяйства обнаруживает гораздо более мощные потенции развития, чем поместье²⁰⁷. Это, на наш взгляд, является сильнейшим подкреплением той логики развития событий, которая предложена данной работой. Вотчинник как наследственный владелец крепостного населения наиболее эффективно сочетал функции эксплуатации с поддержкой слабеющих хозяйств. В совокупности с воздействием общинной организации это была сложная антагонистически-патрональная система производства в небла­гоприятных природно-климатических условиях России.

Предложенная схема происхождения крепостничества в России отнюдь не исключает роли тех факторов, которые наиболее тщательно изучены в нашей историографии²⁰⁸. Однако широкое развитие поместной системы, создавшее предпосылки к резкому повышению нормы эксплуатации, стремительный рост налогов, хозяйственный кризис и борьба за рабочие руки служили конкретно-историческими условиями, лишь форсировавшими процесс закрепощения. Основной же глубинной причиной была борьба господствующего класса за укрепление феодальной собственности на землю в условиях общинного строя непосредственных производителей. Так создалось своеобразное единство противоположностей: неизбежность существования общины уравновешивалась противовесом в форме наиболее грубого и жесткого варианта личной зависимости каждого отдельного члена этого организма. В то же время исходным моментом, породившим это единство противоположностей, был комплекс специфичных природно-географических условий, серьезно осложнявший пути извлечения совокупного прибавочного продукта.

Таким образом, исторически назревала необходимость резкого изменения характера и силы внеэкономического принуждения в целях окончательного укрепления собственности феодалов на землю и на труд непосредственного производителя. То и другое дала эпоха XVI столетия с ее стремительным развитием помещичьей системы, резким сокращением числа вотчин, трансформацией самой вотчины в вотчину служилую и, наконец, системой заповедных лет и указом царя Федора об отмене крестьянских переходов и крестьянской «крепости земле».

---

<< Назад   Вперёд>>