Глава XXIV
Пресненские пруды
Помимо описанного нами Тверского бульвара, в первых годах царствования императора Александра I самым аристократическим гуляньем в Москве считались и Пресненские пруды. Гулянье на Пресненских прудах, как говорит С. Н. Глинка, москвичам напоминало о той эпохе, когда здесь, на речке Пресне, царь Михаил Федорович встречал великого страдальца за родину, Филарета Никитича, возвращавшегося из литовского плена. Глинка мысленно видел здесь памятник среди зелени со следующей надписью: «Здесь царь Михаил Федорович встретил своего родителя великого верою и добродетелью». Место, где лежат Пресненские пруды, было прежде болотистое, топкое; прекрасным своим нынешним положением они обязаны Петру Степановичу Валуеву116, главноуправляющему Кремлевской экспедицией и Оружейной палатой, автору известного описания древнего российского музея и исторического исследования о селе Коломенском117. Неизвестный поэт прудов, в первых своих строфах, говорит:По вечерам, по словам певца прудов, гулянье здесь принимало вид таинственности.
Я приду к прудам широким,
То к сему, к тому пруду,
И с почтением глубоким
Ниц Валуеву паду.
Там мы слушаем каскады,
Здесь лесок к себе манит,
За усталость ног награду
Часто мягкий луг дарит.
Но милей лесков и луга
Женщин-бабочек здесь рой,
Между них любовь-подруга
Поздней тащится порой.
Далее поэт пишет:
Мать этой Вельяминовой жила с известным тульским наместником M. H. Кречетниковым; в записках Болотова находим, что муж Вельяминовой, тульский вице-губернатор, «жертвовал женою своею в угодность сему вельможе». Известно, что Кречетников очень любил прекрасный пол; он имел сам очень красивую наружность и отличался щегольским нарядом, даже под старость всегда носил шелковые чулки, башмаки с красными каблуками, белые перчатки и очки новомодные118.
Не жемчужная росина
На листке цветов блестит,
То Катюша-Катерина
Вельяминова глядит.
На сестрице не сияют
Штукатурка, алебастр, и т. д.
Потемкин ему особенно покровительствовал и, зная его слабость к женскому полу, иначе его не называл, как «мадам», любимое слово Кречетникова. Бантыш-Каменский говорит, что он имел еще и другую слабость – высокомерие и еще непомерную хвастливость, и по этому случаю приводит следующее.
Когда Екатерина II посетила Калугу, на хлеб был плохой урожай. Ожидая прибытия императрицы, Кречетников распорядился, чтобы по обеим сторонам дороги, по которой ей надлежало ехать, на ближайшие к проезду десятины свезли сжатый, но еще не убранный хлеб и уставили бы копны как можно чаще; при въезде в город были устроены триумфальные ворота и украшены снопами ржаными и овсяными.
Государыня знала об обмане, но обошлась с наместником милостиво. Она спросила его, однако, хорош ли был урожай? Кречетников отвечал: прекрасный. Когда после стола наместник доложил ей, что в городе есть театр и хорошая труппа, и не соизволит ли государыня осчастливить театр своим присутствием, она потребовала список играемых пьес и, возвращая его, прибавила:
– Ежели у вас разыгрывается «Хвастун», то хорошо бы им позабавиться, – и пригласила наместника в свою ложу.
Во время комедии государыня часто посматривала на Кречетникова и милостиво ему улыбалась; он сидел как на иголках. В тот же вечер был бал, данный калужским дворянством; после ужина государыня сказала Кречетникову:
– Вот вы меня угощаете и делаете празднества, а самым дорогим угостить пожалели.
– Чем же, государыня? – спросил Кречетников, не понимая, чего могла пожелать императрица.
– Черным хлебом, – отвечала она и тут высказала ему свое неудовольствие. – Я желаю знать всю правду, а от меня ее скрывают и думают сделать мне угодное, скрывая от меня дурное!.. Здесь неурожай, народ терпит нужду, а вы еще делаете триумфальные ворота из снопов!
Екатерина была очень милостива к Кречетникову: он был пожалован в графы, но это известие было привезено курьером на другой день его смерти.
Затем в уличной сатире поэт описывает известного драматурга Федора Федоровича Иванова:
Иванов служил комиссионером 9 класса в комиссии московского комиссариатского депо. Он написал трагедию в 5 действиях «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода», драму в 3 действиях «Награжденная добродетель, или Женщина, каких мало». С большим успехом последняя была играна в Петербурге и в Москве в 1805 году. Затем комедии: «Не все то золото, что блестит, или Урок для отцов», «Женихи, или Век учись», «Хоть не рад, да будь готов», «Семейство Старичковых, или За Богом молитва, за царем служба не пропадает». Иванов умер в 1816 году; жизнь его описана Мерзляковым в «Трудах Московского Общества любителей российской словесности». По словам последнего, Иванов отличался благородством характера и добротой чисто евангельской.
Вот Иванов наш в мундире:
То ни Марс, ни Феб,
Пусть бренчит себе на лире,
Продает стихи на хлеб.
Водит в рынок Мельпомену,
За бесценок отдает,
Марфу-дворницу на сцену
Пусть заикою ведет.
Далее встречаем описание гг. Эхользиных и П. А. Обрезкова, молодых московских франтов, служивших в Коллегии иностранных дел.
Ниже в стихотворении находим описание старухи, Настасьи Дмитриевны Офросимовой, вдовы генерал-майора, очень известной в то время в Москве по почету и уважению, которое ей все оказывали. Офросимова, в сущности, была своенравная и сумасбродная старуха: она требовала, чтобы ей все, как знакомые, так и незнакомые, оказывали особый почет.
Что Эхользины уныли,
Саша-душенька так худ?
Ах, вспорхнул румянец милый,
След бубновый виден тут.
Точно глист в карикатуре,
В зал судейский входит пить,
В гибкой, тоненькой фигуре
Наш Обрезков-сибарит.
Все трепетали перед этой старухой. Как говорит Благово119 про нее: «Бывало, сидит она в собрании – и, Боже избави, если какой-нибудь молодой человек или барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся.
– Молодой человек, пойди-ка сюда; скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?
– Такой-то.
– Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь; видишь, сидит старуха, ну и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был».
Тогда говорили, что она и в своей семье была презлая: чуть что не по ней, так и взрослых своих сыновей оттреплет по щекам. В то время, бывало, когда матери со своими дочерьми ехали на бал или в собрание, то непременно твердили им:
– Смотрите же, если увидите старуху Офросимову, подойдите к ней да присядьте пониже.
В стихотворении о ней говорится следующее:
Офросимова любила также заниматься сватовством и множество устроила браков в Москве. Очень подробную характеристику этой старухи находим в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Жихарев120 про нее говорит, что она – дама презамечательная своим здравомыслием, откровенностью и безусловною преданностью правительству.
Вот и мамушка Ратима
Офросимова бежит,
С ней ухваточка любима —
Кулаками всех дарить.
Урожденна Шаховская.
Чемоданчик ей несет,
Слышно: маменька милая,
Дай скорей увидеть свет.
Далее в стихотворении находим описание одного из франтов того времени и большого игрока Г. Шиловского; про него говорит поэт, что он дорогу
К модной лавке проложил
Шить чепцы, обуть и ногу,
Шаркать мило научил.
Г. Г. Чернецов. Парад в Кремле в 1839 г. 1841 г.
В те годы в Москве, как рассказывает С. Н. Глинка, высшее общество стало во всем подражать французам и вместе с Доринами, Парни нахлынули волокитство и любезность петиметров. Вечером пошли балы и маскарады, и домашние французские спектакли, а по ночам закипел банк – тогда ломбарды все более и более наполнялись закладом крестьянских душ, и в обществе быстры, внезапны были переходы от роскоши к разорению.
В большом свете в то время завелись менялы. Днем разъезжали они в каретах по домам, с корзинками, наполненными разными безделушками, и променивали их на чистое золото и драгоценные каменья, а вечером увивались около тех счастливцев, которые проигрывали свое имение, и выманивали у них почтенное подаяние.
При Павле был запрещен банк и всякие ночные собрания. Вот один случай захвата игроков в павловское время, рассказанный в записках С. Н. Глинки. Однажды московский обер-полицеймейстер Эртель, проезжая ночью по Арбату, увидел огонь в одном доме, входит туда и застает игру; на беду здесь случился сибиряк Бессонов, поручик Архаровского полка121, казначей этого полка. Не участвуя в игре, он спал в комнате на диване. Эртель разбудил его:
– Оставьте меня, – сказал Бессонов, – вы видите, я спал. Не стыдите меня перед начальником. Для меня честь дороже жизни.
– Ступайте! – прикрикнул обер-полицеймейстер.
– Иду! Но только смотрите, чтобы вы не раскаялись.
В четыре часа ночи привели игроков и Бессонова в дом начальника полка, где по-тогдашнему обыкновению стояли и полковые знамена. Выходит Архаров в колпаке и халате. Взглянув на Бессонова, он сказал:
– Как, и ты здесь?
Посадили приведенных под знамена. После допроса Архаров узнал, что Бессонов был взят спящий.
– Грешно было тебе будить! – сказал Архаров полицеймейстеру, – поди, братец, поправь свой грех.
Полицеймейстер пошел к Бессонову и объявил ему, что он свободен.
– Поздно! – закричал Бессонов. – Я говорил тебе, не веди меня сюда. Ты привел: вот тебе!
Последовал удар; Бессонов был отдан под суд.
Офицеры полка были судьями; они плакали, но в силу устава Петра I вынесли приговор: лишить руки. И только вследствие просьбы тогдашнего московского градоначальника князя Ю. В. Долгорукова у императора Павла I приговор не был приведен в исполнение.
Следуя далее за пресненским рифмоплетом, мы встречаем описание всех тогдашних московских волокит-петиметров. В ту эпоху такие франты являлись на улицу во фраках с длинными и узкими фалдами, жилеты были из розового атласа, сапоги с кистями, на шее огромные галстуки, закрывающие подбородок; галстуки были длиною в несколько аршин – их надо было обматывать до двадцати раз вокруг шеи. Затем множество ювелирных вещей виднелось на каждом; часов непременно двое, с двумя цепочками и с брелками, которые длинно висели из жилетных карманов; последними обязательно владелец должен был побрякивать. На пальцах множество колец и перстней, затем большая запонка на груди в рубашке в виде застежки и поверх жилета еще две цепочки, которые висели крестообразно.
Записной франт непременно должен был румяниться, сурьмить брови и белить лицо; в руках щеголя того времени должна была быть соболья муфта, называемая «манька».
Про таких щеголей говорит песнопевец следующее:
Затем пиит отмечает одного из таких франтов-волокит, Баташова, про которого он говорит:
Вот они, что тянут тоны,
Сильна рвота модных слов,
В точь французски лексиконы
В кожу свернуты ослов.
И. И. Баташов – сын Ивана Родионовича, купца, получившего дворянство за образцовое устройство железных заводов на Выксе.
Не отвыкнув от привычки
Подбираться, – Баташов —
Это сеть для бедной птички,
Это славный птицелов.
Баташов владел громадным богатством в Нижегородской, Тамбовской и Владимирской губерниях. Там у него имелось до семи заводов, при них 17 тысяч душ крестьян и 200 тысяч десятин строевого леса. Баташов И. Р. имел сыновей, которые умерли еще при жизни его; сам он отличался особенным долголетием и умер чуть ли не ста лет от роду. От сына его, Ивана, о котором здесь говорится, женатого на Резвой, осталась дочь Дарья, которую дед выдал в 1817 году за Шепелева. Последняя получила все богатство деда в приданое, вместе с ним и роскошнейший в Москве дом под названием Шепелевский дворец на Вшивой горке, построенный ее дедом и возобновленный им же после пожара 1812 года. Про эту Шепелеву упомянуто в XXIII главе.
Дом Пашкова на Моховой улице
В этом доме стоял Мюрат, когда занял Москву Наполеон. По рассказам, отделка дома после пожара обошлась Баташову в 300 000 руб. Всем богатством Баташов был обязан брату своему, Андрею Родионовичу, человеку необыкновенного ума и непреклонной воли122; для достижения своей цели он не останавливался ни перед чем, все средства казались ему удобными; при всей своей алчности, он отличался еще самым необузданным нравом.
Баташов наживался правдой и неправдой, к нему на заводы стекались толпой беглые и каторжники; он принимал всех и заставлял работать за ничтожную плату. Он покровительствовал открыто разбойникам, скрывавшимся в Муромских лесах, пограничных с его заводами, и получал от них свою долю грабежа.
Баташов, ободренный безнаказанностью, дошел наконец до неслыханных границ деспотизма и жестокости.
Когда было приступлено к перестройке в обветшалом его доме, то плотники открыли проведенный из комнаты его потайной ход в подвал, в котором нашли множество человеческих костей.
В преданиях рода Баташовых сохранились две страшные драмы. Первая из них – один из его соседей отказался ему продать свое имение; Баташов видимо не рассердился на него, но пригласил его, наоборот, в отъезжее поле. Охота продолжалась несколько дней, после которой помещик возвратился к себе в усадьбу, но, бедный, не отыскал и следа своей усадьбы: в его отсутствие она была снесена до основания, и даже по месту, где она стояла, прошел плуг и было засеяно.
К другому соседу грозный Баташов обратился уже с более бесцеремонным требованием: ему понравилась его жена, и он просил его уступить ее. Муж не повиновался и прекратил свои посещения к Баташову.
Прошел месяц, другой, Баташов зовет его обедать под предлогом помириться. Сосед принял предложение и поехал к Баташову; последний угостил гостя на славу, не сделав и намека о прошлом, и после обеда предложил всем гостям отправиться на завод; как скоро гости подошли к домне123, Баташов подал знак – ив миг рабочие схватили несчастного и бросили в печь.
Все эти поступки Баташова под конец дошли до Екатерины, и она приказала снарядить следствие. Чиновника, которому поручено было дело Баташова, он не принял к себе, а приказал отвести ему квартиру у мастерового и на другой день послал ему блюдо фруктов, под фруктами лежал пакет с деньгами и записка следующего содержания: «Фрукты съешь, деньги возьми и убирайся, пока жив». Следователь, по преданию, исполнил совет в точности.
А. Р. Баташов был высокого роста, брюнет; в смуглых, правильных и красивых чертах его лица виднелась гордость, сила и мощь; прожил он очень долго; год смерти его неизвестен.
Ниже в стихах следует характеристика другой личности, тоже вышедшей из купечества, именно К. В. Злобина, сына знаменитого в екатерининское время откупщика-благотворителя В. А. Злобина. Отец последнего был крестьянин и служил писарем в Малыковской волостной избе; прежняя его фамилия была Половник, но так как он отличался буйным и задорным характером, то от своих односельчан и был прозван Злобою или Злобиным; эта уличная кличка впоследствии и перешла в его фамильное прозвание.
Родоначальник фамилии Злобиных прежде тоже исправлял должность отца своего и был так же беден, как он, ходил в холщовом халате и поярковой шляпе и, к тому же, еще заикался в разговоре, но нравом он был не таков, как отец, и не только не пил водки, но берег каждую копейку и скоро успел накопить небольшой капиталец. С приездом в Поволжский край генерал-прокурора князя А. А. Вяземского Злобин умел понравиться князю; покровительствуемый им, он сделался городским головою, потом вскоре Вяземский вызвал его в Петербург и предложил ему взять винные откупа.
Злобин при помощи князя взял откуп; тут счастье повезло ему, и он из бедного мещанина сделался миллионером.
Злобин держал вино на откупу в нескольких восточных губерниях России и в Сибири; он имел также на откупу соль из Эльтонского озера и других понизовых озер. Злобин вместе с надворным советником Чоглоковым был также откупщиком игральных карт во всей России.
Живя в Петербурге, он вошел в связи с государственными людьми; по словам Костомарова124, его приветливость, добродушие и роскошные обеды привлекали к нему толпы гостей. Памятником его возвышения и его необыкновенной деятельности остается прежнее село Малыковка, теперь город в Саратовской губернии – Вольск.
Есть предание, что Екатерина хотела назвать это село Злобинском, но что Злобин отказался от этой чести и предложил вместо этого название Екатериновольска (как учрежденного волею Екатерины), откуда будто бы и произошло настоящее имя этого города125.
Вся семья Злобина была заклятыми раскольниками, и когда ближние обличали его, что он ходил в нашу церковь, то он им отвечал: «Я христианин и принадлежу душою всем церквам, где призывается имя Христово»126Как много Вольск обязан Злобину, видно, между прочим, из того, что когда после бывшего там пожара правительство готово было назначить жителям пособие, то они отозвались, что, благодаря щедрости своего согражданина, не нуждаются в помощи от казны. Злобин не любил обязательств на бумаге и говорил, что обоюдное честное слово драгоценнее и крепче всяких бумажных сделок. Вследствие этого его доверенные лица часто обманывали его. Когда ему замечали об этом, он говорил, что у него недостанет духа показать недоверие к тому, кого он прежде облек своим доверием; что это значило оскорблять его и что, если бы подозреваемый оказался невинным, совесть не давала бы ему покоя до смерти. Один из его агентов в Сибири представил дела в самом жалком виде, но одна генеральша приезжает к Злобину и говорит ему, что этот агент торгует у ней медный завод; как ни был удивлен этим известием Злобин, но спокойно сказал: «Ваше превосходительство, можете продать ему». Вслед затем Злобин отправился в Сибирь, призвал своего агента, обличил в воровстве и прогнал его; этим ограничилось его мщение.
Злобин пережил свое благополучие: неудачные винные откупа в 1812 и 1813 годах, затем недостаток соли в озерах и недобросовестность его агентов подорвали его коммерческое могущество, и он был объявлен банкротом, и все его состояние продано с молотка.
Есть предание, что причиною его падения было одно неуместное и заносчивое слово, сказанное им во время неудач государственному сановнику; по другим рассказам, сановник этот был граф Гурьев, и случай этот произошел у тогдашнего министра Кочубея. Злобин незаметно крупно заспорил с Гурьевым и, раздраженный спором, бросил в него булкой. Присутствовавший тут обер-полицеймейстер, желая отвлечь спорщика, сказал ему:
– Поезжайте домой, Василий Алексеевич, в вашей квартире пожар, ваши откупные дела горят.
– Вы обер-полицеймейстер, – отвечал Злобин, – ваша обязанность быть на пожаре, а не мне.
Гурьев впоследствии вспомнил про обиду, и когда вместо Кочубея сделался министром, то немедленно потребовал от Злобина уплаты всех неустоек по откупам, которые до этого отсрочивал Кочубей; это-то и разорило Злобина. Злобин был последний в России «именитый гражданин»127, звание это он носил по смерть: император Александр I именным своим указом оставил ему одному это звание.
Сыну Злобина, Константину Васильевичу, пресненский стихотворец посвящает следующее:
Злобин, к которому относится это послание, был человек многостороннего образования. Державин, у которого он числился на службе, выразился о нем так128:
Вот и немец милотворный,
Злобин рожицу несет.
Королевич Бова вздорный,
С карусели он бредет.
Злобин воспитывался в Сарепте, у немецкого пастора, знал древние и новые языки, занимался литературой и оставил в печати несколько стихотворений.
Поэт душой, купец породой —
Двояк в себе с твоей свободой и пр.
Женат он был на англичанке Марианне Стивенс, родной сестре жены графа Сперанского. Злобин был масоном, покинул гражданскую службу в 1803 году. За учреждение в родном городе Вольске училища под названием «Пропилеи» он получил от императора Александра I орден св. Владимира 4-й степени; умер он ранее своего отца, в 1813 году. Последний скончался в 1814 году от горя, что потерял нежно любимого сына.
Затем ниже в стихотворении находим имя поэта Карина, про которого стихотворец пишет:
Ф. Г. Карин, друг поэта Кострова, отставной военный, богатый помещик, сибарит, известен был в Москве как ярый последователь Вольтера и друг Дидеро, для которого нарочно приезжал в Петербург.
За Барановой унылой
Тихо селезень плывет:
То поэт наш, Карин милый,
По-гвардейски он идет…
Под старость Карин не покидал колпака и костюма, в котором ходил фернейский философ; на пальце у него был драгоценный перстень и на столе всегда табакерка с портретом Екатерины, усыпанная бриллиантами. Карин жил в Москве, между Петровкою и Дмитровкою, близ церкви Рождества в Столпниках. В молодости он служил в гвардии и отличался ловкостью и остротами. С. Н. Глинка говорит, что однажды на пиру у Я. Б. Княжнина Потемкин за бокалом шампанского сказал Карину:
Карин отвечал князю Таврическому, что цветы скоро вянут, а лавры его бессмертны.
Ты, Карин,
Милый Крин,
И лилеи
Мне милее.
Все литераторы того времени были друзьями Карина. «Сам Карин, – как говорит его биограф, – боялся имени сочинителя, и особенно стихотворца, и для того мало вверял произведения своего пера печати. Неприступный страж красот и правил языка, он был ценитель строгий, но справедливый и весьма полезный для друзей своих, с музами знакомства ищущих».
Карин, по словам своего биографа, весь жил в трагедиях Расина и переводил его «Ифигению» несколько раз. У Карина было до семи тысяч крестьян, впоследствии у него осталась только половина, и он был взят в опеку. Опекуном его был известный Нелединский-Мелецкий.
У Карина был целый полк нарядных егерей, псарей и стрелков, и большие стаи гончих и борзых собак… За борзых он плачивал по тысяче и более рублей. В отъезжие поля, во Владимирское поместье за Кариным тянулся обоз с винами и со всеми роскошными причудами былого барича. На охоту к нему стекались со всех сторон приятели. Пиршества его на охоте не уступали пирам древних азиатских сатрапов. Карин был несчастен в женитьбе. Женат он был на княжне А. М. Голицыной, родной внучке князя М. А. Голицына, женатого на калмычке Бужениновой, свадьба которого праздновалась в Ледяном доме в 1749 году при Бироне. С. Н. Глинка рассказывает про Карина, что у него «сердце было предоброе». Что по одному только имени он усыновил сирот своего однофамильца и даже «мне раз подал бумагу, сказав: “Это ваше”. То была на мое имя купчая или дарственная на шестьдесят калужских его душ. Я изорвал запись и сказал “Не возьму; я никогда не буду иметь человека как собственность”, и пр. Карин выкупил из крепостной зависимости от Бибикова известного композитора Д Н. Кашина129.
Карин очень любил театр и много перевел пьес для него. Так, если верить Макарову130, то «Ифигения», напечатанная в Москве в 1796 году графом Хвостовым – перевод не последнего, а Карина. Помимо этой пьесы, известны еще его переводы «Медеи» и «Фанелия, или Заблуждение от любви».
После Карина пресненский стихотворец упоминает о Нелединском-Мелецком, характеристику которого мы уже выше дали. Нелединского здесь стихотворец описывает в следующих строфах:
«Смазливыми тенями» в то время называли всех девиц легкомысленного и нестрогого поведения; ранее этого времени, в царствование Екатерины, последние известны были под кличкою «Мартон» и «Неонил», по имени двух героинь известных тогда романов: «Пригожая повариха»131 и «Неонила»132. Первая из этих книг в свое время имела большой успех. Известен анекдот про Суворова, рассказанный Ростопчиным133. Однажды последний, желая узнать мнение Суворова о знаменитых воинах и военных книгах, приводил всех известных полководцев и писателей, но «при каждом названии он крестился. Наконец, сказал мне на ухо: «Юлий Кесарь, Аннибал, Бонапарте, “Домашний лечебник”, “Пригожая повариха”, и заговорил о химии…»
Тихо, сладко, нежно, плавно
По траве катит кубарь —
То Нелединский наш славный
И «смазливых теней» царь.
В двадцатых годах женщин описанной категории называли Аспазиями, Омфалами, Доринами, Клеопатрами и другими именами классической Греции. В тридцатых годах они известны были под кличкою «ветреных Лаис»; в сороковых годах их звали «Агнессами нижних этажей»; в пятидесятых годах – «Камелиями» и т. д.
В стихотворении находим и описание «ветреных Лаис»:
В то старое время ловкий и счастливый волокита считался весьма почтенным в обществе; любовные похождения придавали светскому человеку блеск и известность; нравы регентства были не чужды москвичам.
Вот китайские обои —
То П-ва между нас,
Кирпичу белил в них слои,
Стену сложишь в добрый час.
Вот Аленушка-соловка
В сад к прудам бежит,
Маслит глазки очень ловко
И кудрями говорит.
С нею разных птиц подборы,
Где Загряжский134, бес косой,
Ей кукует нежны взоры,
А Давыдов135 хоть не пой.
Князь Вяземский136 рассказывает про некоего г. Хитрово, который на разные проделки в любовном роде был не очень совестлив. Не удавалось ему, например, достигнуть где-нибудь цели в своих любовных поисках, он вымещал неудачу, высылая карету свою, которая часть ночи стоит неподалеку от жительства непокорившейся красавицы. Иные подмечали это, выводили из того заключения свои, а с него было и этого довольно.
Похождения с «ветреными Лаисами» в то время процветали широко; в Петербурге даже было веселое общество под названием «Галера», специально трудившееся над своего рода женским вопросом. Вот одно из приглашений этого общества, в последний день Масленицы:
Всего стихотворения на Пресненские пруды мы не выписываем, так как полагаем, что приведенные строфы дают уже полное понятие об этой уличной сатире начала XIX века. Прибавляем только для полноты заключительные строфы этой поэмы:
Плыви, Галера, веселися!
К Лиону137 в маскарад пустися,
Один остался вечер нам,
Там ждут нас фрау баронесса
И сумасшедшая повеса,
И Лиза Карловна уж там.
Но пора к своей постели,
Месяц стал среди воды.
Ах, до будущей недели —
Адью, милые пруды!
<< Назад Вперёд>>
