Обзор истории русского права

1. Об основаниях прикрепления

   В тексте нашей книги изложена краткая история литературы о прикреплении; там указано, что:

   а) Старейшее и некогда господствовавшее мнение признает единственным основанием прикрепления волю законодателя (именно царя Федора Иоанновича, т. е., точнее, правившего тогда государством Бориса Годунова, и именно в 1592 г.). Этого мнения держались столь авторитетные историки, какН.М. Карамзин, С. М. Соловьев, Н.И. Костомаров, И. Д. Беляев. В новейшие времена того же взгляда держится В. И. Сергеевич (с некоторой незначительной поправкой даты).

   б) В первый раз правильность этого мнения заподозрена М. П. Погодиным в статье его, появившейся в 1858 г.: «Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права»? В ней лишь отрицается прежний взгляд, но недостаточно решается вопрос о других основаниях для прикрепления. В 1884 г. проф. Энгельман примкнул к воззрению Погодина и присоединил к нему несколько новых веских соображений. В 1885 г. появилось исследование проф. Ключевского о том же предмете, в котором он также, отвергая законодательное прикрепление в конце XVI в., утверждает, что прикрепление образовалось постепенно и раньше вследствие бытовых (экономических) условий жизни крестьян, или, как он сам выражается, «из кабального права, посредством приложения служилой кабалы к издельному крестьянству», или «из принципа долгового холопства». Фактическая сторона исследования г. Ключевского очень любопытна, но юридическая конструкция его положений (смешение прикрепления с служилой кабалой и вывод этой последней из долговых сделок) не состоятельна. К мнению проф. Ключевского примкнул и г. Лаппо-Данилевский, который, разбирая книгу проф. Дьяконова, упрекает этого последнего, что он «довольно случайно в числе основных причин, вызвавших крестьянскую старину… указывает на задолженность крестьян, сопряженную с личной зависимостью должника от кредитора, и, следовательно, намекает на то (мы увидим ниже, что не намекает, а прямо выражает), что самая старина, поскольку она зависела от задолженности крестьян, не имела самостоятельного значения в процессе прикрепления» (с. 59). Сам г. Лаппо-Данилевский, вопреки г. Дьяконову, на первый план ставит задолженность, а старину (давность) считает «производным фактором».

   в) В первом издании своего «Обзора ист. рус. права», вышедшем в 1886 г., я имел перед собой два упомянутых воззрения на предмет. Остановив свое внимание на том, что в многочисленных случаях бытового прикрепления до Бориса Годунова речь идет о «старинных крестьянах», или старожильцах, я пришел к убеждению, что здесь скрывается ключ к разгадке. В то время я занимался вопросом о крестьянах Западной России, где, как известно, никогда не было издано закона об общем прикреплении, между тем в XVI в. оно стало повсеместным; закон (статут) определил, что крестьянин, просидевший на земле одного владельца 10 лет, теряет право выхода. Нового в этом законе было только назначение 10-летнего срока давности. Сама же по себе давность существовала много раньше: «отчичи» – наследственные владельцы крестьянских участков – издавна не пользовались правом перехода. Закон лишь обобщил практику, не вводя ничего нового; устав о волоках, т. е. об описании и измерении земель половины XVI в., вполне соответствующий московским писцовым книгам, рассматривает крестьянина, севшего на волоку, как вечного колона, не имеющего права уйти, разве найдется охотник сесть на его место, но волочная система должна была обнять всю территорию государства, следовательно, таких охотников неоткуда было и взять. Такие факты (которые для северной России нельзя даже назвать аналогическими, так как они относятся к такому же русскому народу и одинаковому быту в экономическом, культурном и прочих отношениях), а равно и свидетельства туземных московских памятников (о давнем бытовом прикреплении) расположили нас прийти к такому выводу в первом издании нашей книги (с. 115): «Крестьянин, фактически не могший воспользоваться правом перехода долгое время, становился исстаринным и терял это право навсегда». Почему он не мог воспользоваться правом перехода, это (в приблизительных чертах) было тогда же указано нами на с. 111–115 нашего курса (1-го изд.). Но эти указания имеют, так сказать, обстановочный характер: крестьянин мог засидеться и по другим причинам. Он мог быть не только состоятельным, но даже богатым (как тот, которого митрополит пожаловал целой деревней), но во всяком случае он «исстаринный». Юридическое основание прикрепления есть только давность.

   г) 12 лет спустя после выхода 1-го издания нашей книги, появилось специальное исследование проф. Дьяконова: «Очерки из истории сельского населения в Московском государстве XVI и XVII вв.», 1898; эта книга была предварена его же брошюрой: «К истории крестьянского прикрепления» – 1895 г. Новому автору предстоит выбор между тремя вышеизложенными мнениями, ибо трудно было допустить, чтобы явилась возможность четвертого самостоятельного. Действительно, казалось, что он остановился также на мысли о давности, как основании прикрепления, отвергнув мысль о единовременном законодательном прикреплении; в главной первой части своей книги он трактует о старожильстве, как причине прикрепления, и свой собственный общий вывод формулирует почти буквально сходно с нашим, а именно: «Крестьяне, лишенные возможности (вследствие задолженности) воспользоваться правом перехода, стали рассматриваться, как утратившие это право в силу давности или старины» («Очерки». С. 95). Сличая это положение с нашим, только что приведенным, находим разницу только в упоминании о задолженности, остальное – сходно. При этом проф. Дьяконов говорит однако, будто я не решился предложить какого-либо определенного ответа относительно причин и условий старожильства (с. 73). Хотя в нашей книге и содержалось, как упомянуто, приблизительное, довольно подробное изложение экономических условий, но, действительно, от определения всех условий возникновения давности мы и теперь отказываемся, ибо внутреннее творчество обычных норм всегда скрыто от глаз историка. Хотя сроки давности (до установления их в законе) могли быть очень разнообразны, но у проф. Дьяконова (с. 48, «Очерки») отмечено: «Еще в XV в. перезванные крестьяне после 10-летнего жительства приравниваются старожилам». Мы не доводили речи до такой точности. Итак, казалось, что мы вполне согласны с проф. Дьяконовым: прикрепление является результатом давности, а давность (между прочим) является последствием экономических причин. – Но в книге проф. Дьяконова содержится нечто и совсем другое: он не согласен принять простое понятие о давности. По его мнению, из одной только давности прикрепления произойти не могло. В виде возражения нам, он (на с. 22–23 «Очерков») говорит: «Сам по себе принцип давности не мог бы и найти применения в договоре аренды, если бы этому не содействовали обстоятельства побочные, вроде, например, хозяйственной зависимости (?), задолженности срочного арендатора собственнику земли». Надо помнить, что в сделке между владельцем и крестьянином не владелец берет крестьянина в аренду, а крестьянин – землю. Арендатор, конечно, не может сделаться собственником по давности; но землевладелец не есть арендатор. – Казалось бы, что исследователь, остановившийся на признании давности, как основе прикрепления, уже не может в то же время перейти к признанию другого основания, противоположного ему. Если крестьянин попадает в крепость потому, что не может заплатить владельцу долга, то, конечно, он может попасть в кабалу и через год и менее того, т. е. отнюдь не будучи старожильцем, а главное он потеряет право перехода в силу долговой кабалы, а не давности. Наоборот, крестьянин, просидевший множество лет на одном месте и не задолжавший, будет старожильцем; он (согласно с первой половиной мнения проф. Дьяконова) станет прикрепленным. Надо выбирать что-нибудь одно. Поэтому мы не можем признать удачным соединение нашей мысли о давности с мнением проф. Ключевского о «холопстве долговом».

   Справедливость требует сказать, что в последнее время мысль проф. Дьяконова становится определеннее, склоняясь к признанию давности за единственную (правовую) основу прикрепления и вместе к признанию того, что эта давность могла возникнуть не из одной задолженности; в статье «Заповедные лета и старина» (помещением которой он почтил нас в «Сборнике статей по истории права», 1904 г., посвященном нам) он проводит параллель истории закрепощения наших крестьян и закрепощения колонов по Фюстен-Куланжу, Эсмену, Шультену, Бодуэну и др. Бодуэн, между прочим, указывая причины, почему колон, будучи свободным, засиживался на земле владельца и допускал образование давности во вред себе, говорит: «По закону (droit), конечно, колоны имели право бросить эту землю, но в действительности его удерживали всякого рода обстоятельства: привычка жить именно здесь, естественная привязанность земледельца к земле, бедность» и т. д. Приведя такие выдержки, проф. Дьяконов заключает: «Итак, в западном средневековом праве и давность и задолженность играют заметную роль в истории прикрепления сельского населения. В литературе соотношение между этими явлениями не вполне установлено. По крайней мере в числе условий для применения давности к договору аренды (см. выше), наряду с задолженностью, указываются и другие моменты, как привычка к месту поселения, злоупотребления землевладельцев» и т. д. (с. 120). Мы считаем большим несовершенством нашей историко-юридической литературы, что она должна искать поучительных выводов в других литературах, относящихся к странам, весьма отдаленным и несхожим с нашей, тогда как под руками у наших ученых огромная масса богатых параллелей в русской стране, жившей в условиях, совершенно одинаковых. Киев, Полоцк, Витебск, Могилев, Минск не за горами, и памятники истории этих стран изданы в большом числе на русском языке. Из них ясно видно, что русские крестьяне, владевшие наследственно землей со времен Витовта, а может быть и раньше – со времен дотатарских, зажиточные и не бродяги, когда их село или волость пожалованы в частное владение какому-нибудь дворянину или монастырю, продолжали жить на собственных (как они думали) землях, ни у кого не брали подмоги и ссуды, никому не должали, а в силу заседелости становились прикрепленными. Элементы же легковесные, бродяги бездомные пользуются правом перехода.

2. Об отношении Уложения царя Алексея Михайловича к прикреплению крестьян вообще

   Высказанная в тексте мысль об Уложении, как действительном общем законе о прикреплении крестьян, встретила возражение со стороны одного историка русского права. Проф. Дьяконов («Очерки из истории сельского населения в Московском государстве XVI и XVII вв.». С. 57) говорит, что, хотя ссылка на XI, 3 Уложения «обыкновенно выставляется в подтверждение окончательного прикрепления крестьян по Уложению, но вывод оказывается неправильным». Значит ли это, что Уложение само о себе говорит неправду, что до тех пор «государевы заповеди не было, чтобы никому за себя крестьян не приимати», т. е., что уже до Уложения произошло окончательное прикрепление? Или строгий, ясный закон Уложения не установил окончательного прикрепления? Эти две мысли, хотя очень несходные, но обе принадлежат проф. Дьяконову, как увидим ниже. Первая утверждается тем соображением, что и в 1-й половине XVII в. случались взыскания владения за беглых крестьян и пени за держание беглых.

   Но все предыдущие страницы книги проф. Дьяконова посвящены доказательству той истины, что и до Уложения было немало прикрепленных крестьян; за них, если они бежали и подлежали возвращению по закону, т. е. до истечения давности, конечно, платились пеня и провладение.

   В частности, а) по вопросу о прикреплении Уложением подчиненных членов семьи, проф. Дьяконов говорит, что, по общепринятому мнению, мысль о прикреплении членов крестьянской семьи впервые высказана в писцовом наказе 1646 г. и проведена в жизнь Уложением. Однако, на практике задолго до Уложения дети крестьян и бобылей считаются старинными» («Очерки из ист. сельск. населения…». С. 40). Но акты, которые приводит проф. Дьяконов, говорят нечто другое, а именно: из них оказывается, что жены и дети крестьян, именуя себя старинными, заключают новые условия и делаются крепкими не в силу своего «старинства», а в силу этих условий (с. 40–41). В одном случае (1623 г.) один «старинный» крестьянин выдается владельцу в крепость потому, что он, «покинув в Троецкой вотчине отцовский двор и жеребей», жил, переходя в Шуе, Гороховце и Ярославле (с. 42). Но он покинул отцовский двор, а не отца, т. е. ушел, когда по смерти отца сам сделался главой дома. Таковы же и другие факты, кроме одного акта 1639 г. о крестьянском «сыне» Гавриле Афанасьеве, который «по-прежнему отца его бобыльству» отдан Снетогорскому монастырю. Но это исключение кажущееся: во время своих похождений Таврило сам пришел к прежнему владельцу и «ему бил челом», но затем сбежал. Таким образом выражение «по-прежнему отца его бобыльству» оказывается лишь фразою. Впрочем, автор сам замечает, что «было бы рискованно утверждать, что эта практика (прикрепление детей до Уложения) не знала отступлений, или даже, что она была господствующей» (с. 43). Если так, то нельзя было сказать того, что сказано на с. 40 книги того же автора.

   Совершенно справедливо, что законы Уложения не выдуманы составителями его из своей головы, но приготовлялись предшествующей практикой, как и все узаконения Древней Руси. С этим никто не спорит. Так, например, мысль о том, что следует прикрепить без урочных лет детей, братьев и племянников крестьян, ясно выражается в писцовом наказе за три года до издания Уложения. Важно, что закон окончательно закрепил и определил известную норму. Почтенный ученый знает и утверждает, что после Уложения крепостными, или, как он выражается, «старинными» крестьянами, «становились не только записанные в писцовые книги, но и рожденные в крестьянстве» (с. 46). – Сделаем общее замечание об изъятиях из норм. Изъятия бывают всегда, но они предполагают норму. Как нет правила без исключений, так невозможны одни исключения без правила. Жизнь без норм немыслима. Если мы ограничимся тем, что будем говорить: было то-то, но было и то-то, то мы ничего не скажем, а повторим факты без особой пользы. До Уложения были урочные лета – это норма, но были и исключения; после Уложения давность отменена – это норма, но были и исключения.

   б) О прикреплении бобылей Уложением царя Алексея Михайловича. Что касается бобылей, то проф. Дьяконов признает их всех прикрепленными до Уложения и, рассматривая (Журнал Мин-ва юстиции, 1900, III) наши выводы по этому предмету (см. текст с. 149), говорит: «Последний тезис дает повод к двум неправильным выводам: 1) что бобыли не были тяглецами и 2) что они не записывались в писцовые книги». Выводы действительно сделаны неправильно, и из наших слов не следуют: несомненно, что и до Уложения многие бобыли были тяглецами наравне с крестьянами (мы и указываем это там, где следует); здесь же отмечаем таких бобылей, каковые тяглецами не были и в книги не записывались. Что таковые существовали и после указов 1630–1631 гг. до Уложения царя Ал. Мих., на это есть свидетельства. Так, у проф. Сергеевича (Рус. юр. древн., изд. 1902. С. 256) приведен акт 1634 г., по которому «Петр Никитин, государев бобылек, пришлый человек, порядился жить в монастырской вотчине в крестьянах». До записи своей в крестьянство этот государев бобылек мог заниматься дворовой и даже полевой работой, но в книги, конечно, нигде не записывался. Мнение проф. Дьяконова о том, что в XVII в. бобыли были уже все тяглецы, не встретило признания: проф. Сергеевич правильно заключает, что и в XVII в. не все бобыли были тяглые. Он же замечает, что речь может идти не о бобылях вообще, а лишь об отдельных видах их. Вопрос остается только о том, какой вид бобылей надо считать типическим, т. е. таким, которому в точном смысле принадлежит название бобыльства. Это, конечно, не бобыли-тяглецы, которые в сущности уже перешли в крестьянство и лишь по старой памяти носят название бобылей; это крестьяне на неполном тягле (о смешении понятий крестьянин и бобыль, причем и крестьянин мог быть непашенным и бобылек сидеть на пашне, см. у г. Шумакова: «Темные пункты истории русского права»). Истинный смысл бобыльства до сих пор жив в народном языке и быту: бобыль – человек бездомный, безродный, бессемейный, неимущий. Г. Шумаков делает сближенье между изгоем и бобылем: «Бобыли – преимущественно пришлые, выбитые из своей колеи люди». Такое же понятие дает и сам проф. Дьяконов в своих «Очерках», говоря: «Бобыль непашенный, безземельный человек… Дворовый бобыль – типическая и господствующая форма бобыльства» (см. также его разбор сочинения г. Гурлянда: «Ямская гоньба». С. 21). Многие из бобылей примкнули к крестьянству, многие пошли в холопство, некоторые, при удаче, в посадские люди и в служилые (низших служб: в казаки, солдаты), но немало их оставалось в качестве вольных гуляющих людей, не приуроченных к другим состояниям. Те из них, которые проживали в селах, были прикреплены Уложением царя Ал. Мих. Прежде в писцовые книги попадали бобыли-тяглецы и этим теряли право перехода; теперь прикрепляются бобыли в точном смысле, т. е. не занимавшие никакого тягла. О них и идет речь у нас здесь. – Понятие о бобылях, как «вольных людях», в положении равном с подчиненными членами семьи (до окончательного прикрепления тех и других по Уложению) не нами измышлено: оно точно выражено в актах 1-й половины XVII в., например, в наказе Обонежскому приказчику дворцовых волостей 1612 г. читаем: «Старых крестьян из тех погостов никуда не выпущати и возити их из-за государя никому не давати, а за государя в те погосты крестьян до государства указу, ни из-за кого не возити же опроче вольных людей, а будет которые крестьяне – от отцов дети, и от братьев – братья, и от дядь племянники, и бобыли и иные какие вольные люди похотят взяти пустые выти в жило и на лготу, – и ему тех людей на пустые выти на пашню в жило и на лготу сажати». Хотя этот акт относится ко времени до указов 1630–1631 гг., но в нем исчислены те категории вольных людей, на которых означенные указы простираться не могли.

   в) По мнению проф. Дьяконова, давность исков о беглых крестьянах, уничтоженная Уложением, отнюдь не имела безусловного значения и до издания Уложения; здесь он опять говорит об изъятиях, и прежде всего ссылается на следующее выражение челобитья дворян 1641 г.: «А в прежних годах и при прежних государех в тех беглых крестьянах урочних лет не выбывало». Мы считаем такое заявление дворян неправильным (Хрестоматия по истории русского права, III. С. 154.). Но автор спрашивает: «Как могли служилые люди в челобитьи на имя государя сослаться на небывалый и заведомо ложный факт» (с. 67)? Однако, как же в самом деле? «Урочные года» несомненно были установлены в 1597 г. и существовали в 1641 г., а дворяне пишут, что их не было. Неужели они лгут заведомо? Если они лгут, то мы невиноваты. Но говорить (или писать) неправильно не значит непременно заведомо лгать: можно и ошибаться добросовестно. В данном случае дворяне не лгали, даже не ошибались. Они вспомнили догодуновскую старину, когда действительно урочных лет, т. е. сроков, не было (это не значит, что не было давности), и, говоря о «прежних государях», имеют в виду государей до Ивана Грозного включительно и не оговариваются на счет преемников его. Старина не особенно большая: до 1641 г. прошло только 44 года; помнить можно. – Таким образом этот факт вовсе не годится для доказательства мысли о небезусловном значении давности до Уложения. Другие приводимые автором факты также плохо служат для этой цели, но уже по другой причине. Известно, что законы о давности имели в виду установить сроки владения, большей частью обходя прочие условия давности. Между тем в практике ценились больше не сроки, а именно эти другие условия как до издания законов о давности, так и после них. Так, Судебник 2-й дал закон о 40-летней давности выкупа родовых имуществ; между тем после издания Судебника у нас есть немало судебных решений, по которым люди, искавшие за 30 и менее лет, не получили выкупа, а люди, искавшие более чем за 40 лет, получили. Так и в рассматриваемом вопросе: в отдельных случаях владельцы получали вывод крестьян за 8 лет, за 12 лет и т. д. (см. «Очерки из ист. сельск. населения…». С. 68–69). Из таких указаний следует, что сроки давности, установленные в законе, не применялись безусловно, а не самая давность. При этих фактах отнюдь не подобает делать вывод, каков сделан проф. Ключевским и какой принят проф. Дьяконовым, а именно, «что на старинных беглых крестьян, по-видимому, не простиралась давность побега» («Очерки». С. 70). Если до Уложения прикрепленными считались только «старинные» крестьяне, то на кого же простиралась давность иска о беглых? Прочие, имевшие право перехода, беглыми быть не могли. Факт 1647 г., когда велено дворцовых крестьян, записанных за дворцом в писцовых книгах, вывозить назад без сыску, случился накануне Уложения и указывает только на ясную тенденцию правительства уничтожить вовсе урочные года.

   г) С другой стороны, проф. Дьяконов утверждает (с. 63), что «Московское правительство и с отменой урочных лет (в Уложении) вовсе не отказалось от применения начала давности к искам о беглых крестьянах». Такое явное противоречие закона самому себе (отмену давности и допущение ее) он видит в том, что Уложением запрещено давать суд в беглых крестьянах и бобылях, если в писцовых книгах они записаны беглыми, ибо владельцы «во многие годы о тех своих крестьянах ни на кого государю не бивали челом» (XI, 5). В самом деле, неужели две статьи (2 и 5), стоящие почти рядом, так откровенно противоречат одна другой? Конечно, нет. Новый порядок закрепощения, начинающийся с Уложения и им установленный, не мог получить обратного действия. Помещик, который до издания Уложения провладел крестьянином более 10 лет, вообще «до тех писцовых книг», и признавал за собой полное право на этого крестьянина, с издания Уложения тотчас терял бы это право, уже приобретенное им на основании прежних законов. Уже Судебник царский знает, что закон обратной силы не имеет, а потому необходимо было отделить в законе новый порядок от старого. О том и говорит ст. 5-я XI Уложения, отнюдь не противореча ст. 2. Но это есть мера единовременная, а не установление вновь давности на будущее время. Такая же единовременная мера установляется в XIX, 5, по которой, при отписке слобод к посадам, допускается возвращение владельцам их старинных крестьян; она вовсе не имеет отношения к делу, ибо такие крестьяне не бежали, а отписаны по распоряжению правительства. Мало имеют силы и другие примеры отступления от начал Уложения, именно указ 1682 г. о невыдаче беглых крестьян, записавшихся в военную службу вукраинных городах, и указ 1685 г. о невыдаче их из дворцовых слобод. Все это специальные узаконения в изъятие из общего закона в интересах государства.