Один из иностранцев, двукратно приезжавший (1517 и 1526 гг.) в качестве посла от австрийского двора к нашему великому князю Василию Иоанновичу, свидетельствует в своих записках о России: «Прежде митрополиты и архиепископы избирались здесь Собором всех архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов; отыскивали в монастырях и пустынях мужа наиболее святой жизни и избирали. А нынешний государь, говорят, обыкновенно призывает к себе известных ему и сам из числа их избирает одного по своему усмотрению». Так, вероятно, избран был прежде всего преемник митрополита Симона Варлаам, бывший архимандрит симоновский. По крайней мере, наши летописи об избрании его вовсе не упоминают, а говорят только, что 27 июля 1511 г. он возведен на митрополичий двор и наречен митрополитом всей России, а 3 августа поставлен на митрополию и что при поставлении его были: архиепископ Ростовский Вассиан и епископы Суздальский Симеон, Рязанский Протасий, Тверской Нил, Коломенский Митрофан и Крутицкий Досифей, а Пермский Никон прислал свою единосоветную грамоту.
Важнейшим событием в России при митрополите Варлааме было взятие и воссоединение с нею города Смоленска, более ста лет находившегося под властию князей литовских. Вслед за тем последовало и присоединение Смоленской епархии к митрополии Московской от Литовской. Но это радостное событие как для государства, так и для Церкви имело свою и печальную сторону. Смоленским епископом был тогда Варсонофий. Он явился первым ходатаем пред Василием Иоанновичем, осаждавшим Смоленск, и во главе всего духовенства и граждан предложил великому князю сдачу города. Он же потом, когда жители начали присягать в верности русскому государю, сам добровольно произнес такую же присягу, хотя государь от него этого не требовал. Он со всею торжественностию встретил (1 августа 1514 г.) Василия Иоанновича, вступавшего в Смоленск, и после молебствия в соборной церкви и многолетия приветствовал князя следующими словами: «Божиею милостию радуйся и здравствуй, преславный царь Василий, великий князь всея Руси и самодержец, на своей отчине и дедине, в городе Смоленске, на многие лета». И что же? Едва успел великий князь выехать из Смоленска (10 сентября), как туда пришла весть о кровопролитном бое русского войска с литовским под предводительством князя Константина острожского, происходившем 8 сентября на левом берегу Днепра у Орши, и о совершенном поражении русских. Весть эта поразила всех в Смоленске, особенно же некоторых бояр и епископа; думали, что русские теперь не в силах уже отстоять город; не могли не ожидать страшных для себя последствий и казней от литовского государя. Под влиянием таких мыслей епископ в согласии с некоторыми боярами поспешил отправить к королю Сигизмунду своего племянника с известием: «Если теперь двинешься к Смоленску сам или пошлешь воевод со многими людьми, то возьмешь город без труда». Но другие бояре и мещане передали об этом умысле наместнику русского государя в Смоленске князю Шуйскому, который немедленно велел схватить заговорщиков. И хотя вскоре князь острожский явился под Смоленском с шеститысячным отрядом, но не имел никакого успеха: все злоумышленники в городе, на которых он рассчитывал, были повешены на городских стенах в виду литовского войска за исключением одного Варсонофия. А этот несчастный епископ был потом отправлен к великому князю Василию Иоанновичу, который приказал сослать его на Кубенское озеро в Каменный монастырь. Нового епископа на Смоленскую кафедру избрали в Москве из своих, именно чудовского архимандрита Иосифа. В половине февраля 1515 г. он был рукоположен митрополитом Варлаамом, а в марте отправился в Смоленск.
Во дни первосвятительства Варлаамова происходили последние вспышки ереси жидовствующих. Ее держались тайно еще многие, особенно между вельможами, которые, по выражению одного почти современного писателя, обратились тогда из страха от ереси к православию только лицом, а не сердцем. Главным покровителем этих мнимо покаявшихся еретиков был старец-князь Вассиан, который, прибыв еще в 1503 г. из своей пустыни в Москву, чтобы подвигнуть великого князя к отобранию имений у духовенства, поселился здесь в Симоновом монастыре, вошел в особенную доверенность государя и сделался таким временщиком, что его боялись некоторые даже более, нежели самого Василия Иоанновича. Вассиан не упускал случаев действовать в пользу покровительствуемой им партии, враждебной православному духовенству и монашеству, и продолжал борьбу с преподобным Иосифом Волоцким. Однажды ученики последнего, Дионисий, князь звенигородский, да Нил Полев, жившие в белозерской пустыне, донесли ему, что нашли следы ереси жидовствующих у двух белозерских пустынников и прислали к нему священника, бывшего свидетелем события. Иосиф препроводил присланную грамоту и священника к Ростовскому архиепископу Вассиану, своему брату, в епархии которого состояли белозерские монастыри и пустыни. Вассиан, находившийся тогда в Москве, представил грамоту великому князю, а великий князь показал ее старцу-князю Вассиану Косому и спросил его: «Хорошо ли делают твои пустынники?» Вассиан отвечал, что все донесение ложно, и когда присланный священник подтвердил справедливость грамоты, то Вассиан просил дозволения отдать его на пытку. Священника пытали, изломали ему ногу, и он умер, но от своих слов не отказался. Великий князь прогневался на старцев Дионисия и Нила, писавших грамоту (хотя следовало бы прогневаться не на них, а на старца-князя Вассиана за такую пытку), и сказал: «Сами между собою бранятся, а меня в грех ввели». И велел сжечь пустыни старцев Дионисия и Нила, а самих отдать под начало в Кириллов монастырь. Вассиан Косой, без сомнения, торжествовал с своею партиею, а Иосиф должен был перенести скорбь с своими учениками. В другой раз, находясь у митрополита Варлаама вместе с Коломенским епископом Митрофаном и встретив там одного из постриженников Иосифовых, Зосиму Ростопчина, Вассиан сказал ему: «Отступники-де есте Божии». И когда Зосима отвечал: «Мы-де, господине, не отступники Божии, христиане есмы», Вассиан еще настойчивее сказал: «Вси-де есте отступники Божии и со учителем вашим». Огорченный до глубины души как этою, так и другими обидами со стороны Вассиана, Иосиф обратился к знатному боярину, дворецкому государеву Василию Андреевичу Челядину и просил его ходатайства и защиты пред государем. «А ведомо, господине, многим добрым людям, – писал, между прочим, преподобный, – что он, Вассиан, похулил весь святительский и иноческий чин, архимандритов и игуменов и всех называет преступниками... И только б государь пожаловал позволил говорить и писать против его речей (значит, Вассиана боялись), то есть что говорить и писать против них. Мы по свидетельству святых седми Вселенских Соборов шли на еретиков да по свидетельству священных правил били челом государю Василию Ивановичу, как прежние святители на Вселенских Соборах били челом прежним православным государям... А Вассиан вопреки всем Божественным правилам стал с еретиками на нас. Но тех, кто на Соборах стоял на еретиков. Божественные писания похваляют и ублажают, а которые стояли за еретиков, тех святые отцы проклинали так же, как еретиков».
Но, видно, Вассиан не довольствовался одними хульными словами против Иосифа и святителей, не пощадивших на Соборе ереси жидовствующих; вероятно, еретики, пользуясь покровительством этого сильного временщика, начали смело поднимать свои головы и угрожать опасностию православию, потому что Иосиф в 1511–1512 гг. нашелся вынужденным снова со слезами умолять великого князя Василия Ивановича от лица всей своей обители и писал к нему: «Ради Бога и Пречистой Богородицы, попекись и промысли о Божественных церквах и православной вере и об нас, нищих твоих и убогих... Как прежде, боговенчанный владыко, ты поревновал благочестивому царю Константину и вместе с отцом своим до конца низложил скверных новгородских еретиков и отступников, так и теперь, если ты, государь, не позаботишься и не подвигнешься, чтобы подавить их темное еретическое учение, то придется погибнуть от него всему православному христианству... Как в первом обыску все ты, государь, обыскал и управил, так и ныне подобает тебе попещися: ты всем глава, покажи ревность твоего благочестия... Отец твой по проклятии еретиков Захарии чернеца и Дионисия попа велел заключить их в темницу, и они там скончались и не прельстили никого из православных. А которые начали каяться и отец твой покаянию их поверил, те много зла сотворили и многих христиан увлекли в жидовство. Так, невозможно никому той беды утолить, кроме тебя, государя и самодержца всей Русской земли». Убеждения святого старца и в этот раз подействовали на Василия Иоанновича: он «повелел всех еретиков побросать в темницу и держать там неисходно до конца их жизни, и, слыша о том, отец игумен воздал славу Богу Отцу и Сыну и Святому Духу». Но преподобный Иосиф вскоре скончался (9 сентября 1515 г.), а по смерти его жидовствующие снова приободрились. Дошло до того, что явился, как было при начале этой ереси, какой-то «жидовин-волхв, чародей и прелестник» по имени Исаак, который обольщал и увлекал православных. Около 1520 г. составился Собор на еретика, и только что прибывший к нам Максим Грек написал отцам Собора «Совет» – подвигнуться ревностию за православие и единодушно с дерзновением предать смутившего стадо Христово внешней власти на казнь, чтобы и другие научились не смущать более овец Христовых и земля наша очистилась от таких бешеных псов. После этого, казалось, ересь жидовствующих совсем исчезла, так что Новгородский архиепископ Макарий около 1527 г. величал великого князя Василия Иоанновича окончательным ее низложителем. Но на самом деле она только притаилась и продолжала существовать, как увидим, не только до кончины своего главного покровителя, князя-инока Вассиана, а и после него, хотя уже под другим названием.
Обратимся к другому, более замечательному лицу, о котором мы только что упомянули, к Максиму Греку. В 1515 г., марта 15-го, великий князь Василий Иоаннович послал на Афон с милостынею Василия Копыля Спячего да Ивана Варавина, а с ними отправил грамоту к проту, всем игуменам и всему братству осьмнадцати обителей афонских, в которой писал: «Пришлите к нам вместе с нашими людьми из Ватопедского монастыря старца Савву, книжного переводчика, на время и тем послужите нам; а мы, как даст Бог, пожаловав его, опять к вам отпустим». На этого ватопедского старца мог указать великому князю находившийся тогда в Москве ватопедский же иеромонах Нифонт, который принят был Василием Иоанновичем с великою любовию и честию и по ходатайству которого, может быть, отправлена была в Святую гору и самая милостыня. Копыль, оставив Варавина в Царьграде для каких-то потреб великого князя, с большим трудом и притеснениями от турок достиг Афона, раздал там милостыню по всем монастырям и, передав грамоту кому следовало, обратился еще сам от лица великого князя и митрополита Варлаама к священноиноку Савве. Но Савва, многолетний старец и больной ногами, просил прощения, что не в силах исполнить воли великого государя и святителя. Тогда прот и ватопедские старцы, не желая оставить этой воли неисполненною, избрали на место Саввы для отправления в Москву другого брата своей обители, Максима как «искусного в Божественном Писании и способного к толкованию и переводу всяких книг: и церковных и глаголемых еллинских (языческих), ибо он возрос в них с ранней юности и научился им основательно, а не чрез одно продолжительное чтение, как другой кто-либо». Извещая овеем этом Василия Ивановича и митрополита, старцы присовокупляли, что Максим, хотя не знает еще русского языка, а знает только греческий и латинский, но, как они надеются, скоро навыкнет и русскому. С Максимом отправили они еще двух братов своих, иеромонаха Неофита, грека, и монаха Лаврентия, болгарина, и просили отпустить их потом из России опять в родную обитель. Путешествие Максима с товарищами было медленно; он прожил несколько времени в Перекопе и прибыл в Москву уже 4 марта 1518 г., где принят был великим князем с честию и помещен сначала в Чудове монастыре вместе с другими своими спутниками, а впоследствии, вероятно, перемещен в Симонов. Кто же был этот инок Максим и с какою целию он был к нам призван?
Максим родился в последней четверти XV в. в главном городе Албании – Арте. Родители его были греки Мануил и Ирина. Получив первоначальное воспитание на родине, Максим отправился для дальнейшего образования в Италию, куда переселилось по падении Константинополя множество греков и где процветали тогда науки. Посещая разные города Италии, Максим слушал знаменитых учителей, с усердием изучал древнюю греческую литературу, узнал язык латинский и занимался философиею, преимущественно Платона и Аристотеля. Эти последние занятия и особенно господствовавшие тогда в Италии астрология, крайнее вольномыслие и безверие увлекли было и юного Максима, но ненадолго. Возвратившись в Грецию, он решился посвятить себя иноческой жизни и около 1507 г. поступил в афонский Ватопедский монастырь, может быть, потому, что там находилась богатая библиотека. В продолжение десяти проведенных здесь лет он мог свободно заниматься изучением богословских наук и творений святых отцов Церкви и неоднократно посылаем был братиею для собирания милостыни, пока наконец не был послан в Россию.
Первым делом, какое поручили Максиму у нас, был перевод толковой Псалтири. В России издавна существовали в славянском переводе два толкования на эту книгу: одно, усвояемое святому Афанасию Александрийскому, и другое – блаженного Феодорита Кирского. Новая толковая Псалтирь соединяла в себе толкования многих святых отцов и учителей Церкви, и притом древнейших. В помощь Максиму, еще не освоившемуся с русским языком, дали двух толмачей, знавших латинский язык, – Димитрия Герасимова и Власия, которые не раз бывали послами от нашего государя при разных дворах, а для переписки назначили двух писцов – Михаила Медоварцева и Силуана, инока Троице-Сергиева монастыря. Максим принялся за труд с неутомимою ревностию, сам переводил с греческого на латинский язык, а толмачи переводили с латинского на славянский. Через год и пять месяцев этот двойной перевод огромной книги был кончен. И Максим, поднося ее государю, в своем посвящении, или предисловии, ясно засвидетельствовал, что она-то и была причиною и целию его вызова в Россию. «Поистине, – говорил он Василию Ивановичу, – помазание Божие подвигло твою державу к переложению толкований на псалмы, которые много лет были заключены в книгохранилище и не приносили людям никакой пользы. Просвещенный благодатию, в тебе пребывающею, исполненный Божественною ревностию, ты немедленно сообщил свое намерение (совет) преосвященнейшему отцу своему о Господе господину Варлааму, митрополиту всей России, и, приняв от него молитву и благословение, поспешил отправить грамоты к проту и инокам Святой горы, призывая к себе из честной обители Ватопедской священноинока Савву, на место которого, за его старостию, послан был в преславный град Москву я, монах Максим, твой последний богомолец. И по приходе сюда, приняв от твоей державы сию священную книгу, врученную мне с благословения святейшего Варлаама, я удостоился с Божиею помощию окончить переложение ее с греческого языка на русский в один год и пять месяцев». Сказав потом в том же предисловии о высоком достоинстве переведенной книги и о всех толкователях, которых толкования помещены в ней, Максим в заключение рекомендовал вниманию государя своих сотрудников – толмачей и переписчиков, а себе, как исполнившему уже возложенное поручение, просил одного: «Мне же и находящимся со мною братиям позволь возвратиться во Святую гору, избавь нас от печали долгой разлуки, отпусти нас назад в честной Ватопедский монастырь, давно уже и непрестанно нас ожидающий». Впоследствии времени Максим еще яснее говорил: «Я ни на что более не нужен славному городу Москве; то неистощимое сокровище, которое он желал получить чрез меня, грешного, он уже получил, разумею соборное толкование на 150 богодухновенных псалмов». Таким образом, желание видеть в славянском переводе греческую толковую Псалтирь – вот что побудило нашего государя вызвать переводчика с Афонской горы. Как возникло это желание и почему выбор государя пал на эту, а не на другую книгу, – о том можно только гадать. Может быть, тот же самый ватопедский иеромонах Нифонт, которого принимал у себя Василий Иванович в 1515 г. еще до посольства на Афон с великою любовию, пересматривая из любопытства библиотеку великого князя, остановился почему-либо особенно на рукописной толковой Псалтири, прочел ее и сделал о достоинствах ее самый высокий отзыв. Отзыв этот тем более мог привлечь внимание государя и потом митрополита и возбудить в них желание прочесть ее по-славянски, что Книга псалмов из всех книг Священного Писания имела у нас самое обширное употребление и церковное, и домашнее и служила любимым чтением для всех – иноков и мирян. Может быть, при выборе этой книги для перевода имели в виду и современных еретиков, жидовствующих, которые, отвергая Божество Иисуса Христа, исказили, как известно, псалмы и другие Книги пророческие и против которых православные русские могли находить в толковой Псалтири достаточные опровержения. Как бы то ни было, достоверно только одно – что Максим Грек призван был к нам собственно для перевода толковой Псалтири.
Приняв от Максима переведенную книгу, великий князь передал ее митрополиту для соборного рассмотрения. Наши иерархи, конечно, не могли судить о достоинстве перевода и сличать его с подлинником, но могли судить о достоинстве содержания книги и о вразумительности слога. Через несколько дней они явились к государю во главе с митрополитом и соборне одобрили новопереведенную Псалтирь, называя ее источником благочестия. Государь с радостию почтил трудившегося не только великими похвалами, но и сугубою мздою. Товарищи Максима, вместе с ним прибывшие из Ватопеда, немедленно (11 сентября 1519 г.) были отпущены, щедро наделенные и с довольною милостынею для Святой горы. А самого Максима убедили еще остаться в России. Угодил он лично государю, ибо для него непосредственно и по его поручению перевел толковую Псалтирь; успел угодить лично и митрополиту, ибо еще в то время, как занимался переводом Псалтири, он по желанию митрополита при помощи толмача Власия перевел толкования неизвестного на последние главы Деяний апостольских, начиная с 13-й, и окончил этот перевод в марте 1519 г., следовательно, даже прежде, нежели перевод самой Псалтири. Митрополит и государь, естественно, могли желать и ожидать от Максима еще таких же полезных трудов. И действительно, ему поручено было теперь весьма важное дело – исправление богослужебных книг, которое он и начал с Триоди при помощи прежних своих сотрудников – Димитрия и Власия. Вместе с тем Максим находил возможность заниматься новыми переводами: например, перевел в 1521 г. житие Пресвятой Богородицы, составленное Метафрастом, а может быть, написал тогда же и некоторые из своих многочисленных сочинений, хотя мы не в состоянии определить какие именно. Максима уважали бояре и вельможи, и сам государь принимал его ходатайство за подвергавшихся опале; уважали и представители Церкви, и целый Собор, как мы упоминали, обращался к нему за советом, как поступить с жидовином Исааком. К прискорбию, скоро начались для Максима и неблагоприятные обстоятельства. Первое состояло в том, что он сблизился (около 1521 г.) с известным князем-иноком Вассианом, сильным при дворе, но противником всего духовенства и в особенности Иосифова волоколамского монастыря, а второе – в том, что митрополит Варлаам, благоприятствовавший Максиму, удалился с своей святительской кафедры.
Как кончил митрополит Варлаам свое поприще, летописи наши говорят весьма кратко и глухо. Две из них выражаются только, что он «остави святительство» (17 декабря 1521 г.); третья свидетельствует, что он «остави митрополию и соиде на Симонове, а с Симонова сослан в Вологодской уезд на Каменое». У Герберштейна изложены некоторые подробности. «В то время, – пишет он, – как я находился в Москве послом императора Максимилиана, митрополитом был Варфоломей (описка имени Варлаама), муж святой жизни. Когда великий князь нарушил клятву, данную им самим и митрополитом князю Шемячичу, и предпринял некоторые другие дела, которые казались противными достоинству и власти митрополита, тогда последний пришел к князю и сказал: „Если ты восхищаешь себе всю власть и злоупотребляешь ею, то я не могу более проходить моей должности“. И вслед за тем, поднесши князю свой посох, отказался от должности. Князь немедленно принял посох вместе с должностию от митрополита и, заковав бедняка в кандалы, тотчас отправил на Белоозеро. Там, говорят, он несколько времени оставался в цепях, а потом был освобожден и остаток дней своих проводил частным человеком в монастыре». В рассказе Герберштейна есть важная ошибка: событие с Шемячичем случилось вовсе не при Варлааме, а при его преемнике (в 1523 г.), и эту ложь могли сообщить немецкому послу (в 1526 г.) намеренно люди партии, враждебной великому князю Василию Ивановичу. Но прочие частности рассказа не заключают в себе ничего невероятного.
Чрез два месяца и десять дней по удалении Варлаама поставлен был (27 февраля 1522 г.) на Русскую митрополию Даниил, игумен Иосифова монастыря. Кем он был избран, летописи молчат, но, вероятно, самим великим князем, как и прежний митрополит. Незадолго пред своею кончиною (1515) преподобный Иосиф Волоколамский написал послание к Василию Иоанновичу и поручал ему свою обитель под особенное его покровительство. С того времени князь заботился о ней с особенным усердием, часто посещал ее, вникал во все ее нужды и дела и здесь-то мог близко узнать и оценить игумена Даниила, которого и избрал на митрополитскую кафедру. Каков же был этот избранный? В упомянутом послании к Василию Иоанновичу преподобный Иосиф поименовал десять старших братий своей обители, которых он считал наиболее способными к управлению ею: в числе этих десяти нет имени Даниила. Но когда вслед за тем Иосиф поручил самим братиям избрать себе на место его нового игумена, то они «полюбили в совете своем старца, любящего нищету и пребывающего в трудах, посте и молитвах и не любящего празднословия, именем Даниила, по прозвищу Рязанца, о котором притом узнали, что он хочет в другой монастырь на игуменство». Такой отзыв о Данииле всех братий Иосифовой обители и предпочтение его даже тем старцам, на которых указывал сам Иосиф, весьма много говорят в пользу Даниила, хотя желание его поступить на игуменство в иную обитель заставляет предполагать в нем честолюбие. Иосиф охотно согласился видеть Даниила своим преемником, и последний еще при жизни святого старца был поставлен в игумена митрополитом Варлаамом.
О достоинствах Даниила в должности настоятеля можем заключать из того, что он заслужил особенное благоволение самого государя, часто посещавшего монастырь, и удостоился быть избранным прямо в сан митрополита. На митрополитской же кафедре Даниил явился таким архипастырем, каких у нас бывало немного. Он был по своему времени человек очень образованный и весьма начитанный, как свидетельствуют его сочинения и другие памятники. Он с ревностию проповедовал истины святой веры как в храмах, что составляло тогда у нас редкость, так и чрез послания разным лицам, смело обличал современные пороки в обществе, в духовенстве, в самых вельможах. Особенно он вооружался против господствовавшего тогда у нас вольнодумства и неповиновения уставам Церкви, старался охранить свое духовное стадо «от еретиков, хуливших Христа Бога и Его Пречистую Матерь», т. е. жидовствующих, которые, значит, еще существовали, и в своих поучениях и обличениях говорил всегда яко власть имеяй, что некоторым могло показаться гордостию, и держась во всем неуклонно основных начал православия: Священного Писания, учения и правил Вселенских и Поместных Соборов и святых отцов. Правда, сохранились о Данииле и свидетельства для него невыгодные. Но чьи это свидетельства? Во-первых, людей недовольных, находившихся в опале, за которых он не хотел ходатайствовать и которые, естественно, могли всячески порицать его в своих домашних беседах; так, один из них говорил: «Не ведаю, есть ли митрополит на Москве, и Даниил – митрополит ли или простой чернец; учительного слова от него нет никакого, и ни о ком он не печалуется, тогда как прежние святители печаловались пред государем о всех людях». А во-вторых, свидетельства людей, враждебных Даниилу, людей партии князя-инока Вассиана и Максима Грека, или враждебных и великому князю, каков был впоследствии князь Андрей Курбский. Потомок древних удельных князей, он свою родовую и личную ненависть к царю Иоанну IV перенес и на отца его Василия и в своей известной «Истории князя великого московского» старался изобразить Василия Иоанновича как величайшего злодея и тирана. А вслед за тем, до крайности восхваляя всех. которые имели несчастие подвергнуться его гневу, в особенности князя-инока Вассиана и Максима Грека, также неумеренно порицал людей, пользовавшихся благоволением Василия Ивановича, в особенности иноков Иосифова монастыря и митрополита Даниила; первых называл не иначе как презлыми и прелукавыми, а последнего «прегордым, лютым и проклятым». Вообще, вся «История» Курбского дышит очевидным пристрастием к людям его партии и почему-либо ему близким (к числу таких относился и Максим Грек: Курбский любил называть себя его учеником) и нескрываемою ненавистию к Иоанну IV, его отцу и деду – великим князьям московским, на которых тогдашние наши бояре, потомки бывших удельных князей, смотрели не иначе как на беззаконных нарушителей их стародавних прав и как на грабителей. А потому в «Истории» этой немало известий, иногда только неточных, иногда искаженных, а иногда и совершенно ложных и вымышленных. Враги Даниила, либералы того времени, против которых он восставал с такою силою в своих сочинениях, чернили его еще при его жизни, и они-то, по всей вероятности, уверили Герберштейна, будто Даниил избран (в 1522 г.) в митрополита только тридцати лет и будто он, чтобы не казаться более преданным чреву, нежели посту, бдению и молитве, окуривал лицо свое серою для придания ему бледности каждый раз, когда шел на богослужение и являлся пред народом. Между тем как еще при избрании Даниила во игумена в 1515 г. его называли «старцем» (хорош был бы старец и игумен – 22 лет!); да он не мог удостоиться тогда, по действовавшим правилам, даже священства, или иеромонашества, не имея тридцати лет. И братия, как мы видели, за то именно и избрали Даниила себе в настоятеля, что он любил пребывать в трудах, посте и молитвах.
Взысканный милостию государя и пользуясь его неизменным благоволением, митрополит Даниил, естественно, должен был платить государю взаимною совершенною преданностию и старался во всем угождать ему, хотя иногда, быть может, и более надлежащего. По крайней мере, известны два такого рода случая. В 1523 г. позван был в Москву, и уже не в первый раз, внук известного князя Димитрия Шемяки северский князь Василий Шемячич по подозрению его в тайных сношениях с Литвою. Великий князь и митрополит наперед выслали ему свои «опасные» грамоты с удостоверением его в личной безопасности. И когда он прибыл в Москву, то принят был с честию; но чрез несколько дней его схватили как уличенного в измене и заключили в темницу. Некоторые не верили этой измене и осуждали великого князя и митрополита за неправду. Боярин Беклемишев-Берсень, находившийся под опалою князя, сказал однажды в домашней беседе, будто Даниил выражал радость, что Бог избавил государя от «запазушного» врага Шемячича, а «то митрополит позабыл, что сам писал к Шемячичу грамоту, и приложил к ней свою руку и печать, и взял его на образ Пречистой и чудотворцев да на свою душу», хотя впоследствии Берсень отказался от этих своих слов. Другие, напротив, говорили, что Шемячич точно был виноват, что уликою ему послужило его собственное письмо, которое он послал было к польскому королю чрез киевского воеводу, а воевода доставил прямо Василию Ивановичу. Это последнее известие нам кажется более вероятным. Шемячич и прежде два раза (в 1511 и 1517 гг.) был вызываем в Москву по бывшим на него доносам о сношениях его с польским королем, но каждый раз оправдывался пред государем и с честию был отпускаем в свой удел. Теперь же, верно, не мог оправдаться и обличен был неопровержимою уликою. А если бы Василий Иванович хотел только погубить Шемячича, даже безвинно, чтобы воспользоваться его уделом, то, конечно, в состоянии был бы сделать это и в оба первые раза. И следовательно, обвинения, взводимые на митрополита Даниила по делу князя Шемячича, может быть, несправедливы.
Другой случай гораздо важнее. Прошло уже около двадцати лет, как Василий Иоаннович вступил в брак (4 сентября 1505 г.) с дочерью князя Юрия Константиновича Сабурова Соломониею, но не имел от нее детей. Такое неплодство жены сильно огорчало государя, тем более что он желал оставить по себе наследником на престоле своего сына. Однажды Василий открыл свою скорбь пред боярами и начал с плачем говорить им: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братиям отдать? Но они и своих уделов управить не умеют». Бояре отвечали: «Неплодную смоковницу посекают и извергают из виноградника», намекая на необходимость развода. Бояре, конечно, знали слабость государевых братьев, могли страшиться за будущность отечества и в видах государственной пользы могли дать такой совет. Но не боярам предлежало решить этот вопрос, а власти церковной. Сохранилось предание, будто великий князь по совету митрополита Даниила посылал грамоту ко всем четырем патриархам Востока и просил у них разрешения развестися с неплодною женою и вступить в новый брак и будто патриархи все отвечали князю решительным отказом. Дело весьма возможное, хотя самое сказание мало возбуждает к себе доверия. Да и в России, если верить Курбскому, нашлись люди, которые смело объясняли Василию Ивановичу всю противозаконность его намерения. Но Даниил, глава Русской Церкви, вопреки ясному учению Евангелия и церковных правил дозволил государю развод с его женою за одно только ее неплодство. И несчастная Соломония, по одним известиям, добровольно, а по другим – вследствие крайнего насилия, пострижена в черницы под именем Софии 28 ноября 1525 г. и потом отпущена в суздальский Покровский монастырь. Этого мало: не прошло двух месяцев после незаконного развода, как митрополит, опять вопреки церковным правилам, благословил Василия вступить в новый брак с княжною Еленою Глинскою, и даже сам 21 января 1526 г. обвенчал их. Быть не может, чтобы Даниил не понимал своей вины, но он мог успокаивать себя мыслию, что берет на душу грех из любви к отечеству, ради государственной пользы, или мог извинять себя тем, что действует поневоле, уступая силе и власти. У него недостало мужества отказать государю и чрез то подвергнуться его гневу и, может быть, лишиться сана и даже жизни. Но многие ли способны к такому героизму? Вспомним, как в последующее время наши святители находились вынужденными уступать слову Грозного царя, требовавшего себе разрешения на незаконные браки. Достойно замечания, что Даниил счел нужным как бы объясниться со своею духовною паствою по этому случаю и написал целых три Слова, в которых доказывал на основании церковных правил, что ни развод, ни второй брак после развода не позволительны и что уступка против церковного закона по государственным нуждам не может служить примером для частных лиц.
У нас существует мнение, что дело о разводе и втором браке великого князя Василия Ивановича имело влияние на судьбу Максима Грека и князя-старца Вассиана Косого и было первою причиною их несчастий. Мнение это основывается, сколько известно, на словах Курбского, Паисия, старца Ферапонтова монастыря, и одного хронографа, но не заслуживает полной веры. Курбский свидетельствует, что в числе многих, возбранявших великому князю развод и второй брак, действительно находился Вассиан и что Василий Иванович не только их не послушал, но велел невинного Вассиана схватить, сослать в Иосифов монастырь и уморить скорою смертию, равно и «других св. мужей овых заточил на смерть, от нихже един Максим философ, а других погубити повелел». Паисий также говорит о гневе великого князя на Вассиана и ссылке его в Иосифов монастырь. Наконец, в хронографе сказано, что великий князь прогневался на Максима и прочих за их обличения против развода, которого он желал, и что потому старец Вассиан сослан в Иосифов монастырь, а Максим – в Тверь. Но сохранился самый подлинник одной грамоты Василия Ивановича, которую он дал 14 сентября 1526 г., следовательно уже после своего развода и второго брака, Ниловой Сорской пустыне, по ходатайству старца-князя Вассиана, и грамоты важной – о неподсудимости пустыни власти епархиального архиерея. Что же это значит? Значит, что старец Вассиан не только не был удален или сослан куда-либо, но продолжал оставаться в силе у государя. А отсюда следует одно из двух: или Вассиан вовсе не делал возражений против развода и второго брака государева, или если и делал, то государь за эти возражения не прогневался на него, по крайней мере настолько, чтобы лишить его своего благоволения. Странно было бы, если бы за то же самое государь мог прогневаться только на Максима Грека и в такой степени, что решился преследовать его из мести. С другой стороны, известно, что и старец Вассиан и Максим Грек действительно были сосланы: первый – в Иосифов монастырь, а последний – в Тверь, но уже в 1531 г. и вовсе, как увидим, не за сопротивление разводу и второму браку Василия Ивановича. Нет, были другие причины и обстоятельства, по которым изменилась судьба Максима Грека и старца Вассиана.
Главный труд, за который принялся Максим после перевода толковой Псалтири, состоял в пересмотре и исправлении наших церковных книг. В списках этих книг он встретил множество ошибок, нередко грубых, а иногда и еретических, и имел неосторожность оглашать их, да и не мог утаить. Между русскими явился ропот; стали говорить, что Максим «прилагает досаду» воссиявшим в нашей земле чудотворцам, которые именно «сицевыми священными книгами благоугодиша Богу», т. е. по ним спаслись. Сверх того, Максим, приступая к пересмотру наших книг, еще не знал достаточно русского языка, а пользовался пособием переводчиков, вследствие чего при исправлениях и сам легко мог допустить невольные погрешности и не мог предотвратить ошибок или описок со стороны своих сотрудников. Такие погрешности действительно оказались, даже значительные, и неизбежно поднялся новый говор: Максим не исправляет, а портит наши священные книги, сеет еретичество. Обвинение слишком важное, особенно при тогдашней степени просвещения в нашем духовенстве и во всех мирянах. Князь-инок Вассиан один превозносил Максима и говорил: «Здешние книги все лживы, а здешние правила – кривила, а не правила; до Максима мы по тем книгам Бога хулили, а не славили, ныне же мы познали Бога Максимом и его учением». Подобные отзывы и из уст известного защитника еретиков-жидовствующих и врага православного духовенства могли только еще более возбуждать русских против Максима. Кроме исправления богослужебных книг, Максим занимался переводами других книг и писал много своих сочинений, хотя необширных.
В некоторых из них он позволил себе резко нападать на современные недостатки и пороки в народе, в вельможах, в духовенстве. Еще более неосторожности было в том, что он усвоил себе мысль старца Вассиана Косого о неприличии монастырям и святителям владеть недвижимыми имуществами и для распространения ее написал несколько статей; этим он шел не только против Собора, недавно решившего вопрос совсем иначе, не только против иноков, святителей, митрополита, но и против великого князя, который продолжал наделять монастыри новыми владениями и новыми жалованными грамотами. Митрополит Даниил сначала был, кажется, в добрых отношениях к Максиму, приводил в своих Словах места из толковой Псалтири, переведенной Максимом; а последний окончил в 1524 г. перевод Бесед святого Иоанна Златоустого на Евангелия Матфея и Иоанна «благословением, радением и тщанием Даниила митрополита». Но когда Даниил предложил Максиму перевесть «Историю» блаженного Феодорита и повторял это предложение три раза, Максим не послушался под тем предлогом, что в «Истории» помещены и письма некоторых еретиков, которые могут быть опасны для «простоты». Даниил глубоко оскорбился этим троекратным непослушанием. Самая же важная неосторожность Максима состояла в том, что он позволял себе действия, которые могли восстановить против него непосредственно великого князя: например, принимал у себя бояр, находившихся под опалою государя и беседовал с ними наедине; имел сношения с турецким послом, находившимся тогда в Москве и враждебным России. За такие-то действия прежде всего и пришлось Максиму поплатиться.
В первый раз он привлечен был к суду в феврале 1525 г., следовательно, за девять с лишком месяцев до развода великого князя Василия Иоанновича, и привлечен по делу о двух опальных боярах – Иване Беклемишеве-Берсене и Федоре Жареном. Весь акт этого следственного дела до нас не сохранился, потому мы и не можем определить вполне, насколько тут виновен был Максим. А сохранился только отрывок о двух заседаниях суда. В одном заседании келейник Максимов Афанасий Грек показал, что к Максиму хаживали шесть человек, но из них «добре советен» был Максиму именно Иван Берсень и что когда приходили прочие, то они «спиралися межь себя о книжном» и Максим келейников своих не высылал, а когда приходил Берсень, Максим высылал всех келейников и долго сиживал с ним один на один. Сам Максим показал, что Берсень действительно приходил к нему, а также какие речи вел с ним Берсень и какие Федор Жареный про государя, его мать Софию и митрополита; между ними были, точно, оскорбительные, особенно для государя. Берсень отказался от этих своих речей, Жареный не отказался. В другом заседании, происходившем 22 февраля, Максима не было: его незадолго перед тем, по выражению Берсеня, «уж изымали», а были только Берсень и Жареный. Первый сознался теперь, что Максим показывал на него правду; Жареный сказал, что великий князь «присылал к нему игумена троицкаго, чтобы ему на Максима всю истину сказал». Значит, Максим навлек на себя сильное подозрение. Других подробностей дела не знаем; но оно считалось, верно, очень важным и кончилось тем, что великий князь приказал Берсеню отрубить голову, а Жареному вырезать язык.
Через месяц начался целый ряд Соборов, происходивших то во дворце государя, то в палатах митрополита в продолжение апреля и мая, на Максима и его единомышленников, из которых известен Савва, также святогорец, родом грек, новоспасский архимандрит. К сожалению, до нас дошла запись только об одном из этих Соборов, а что происходило на прочих, мы знаем лишь вкоротке из акта позднейшего Собора, бывшего уже в 1531 г. на того же Максима, когда митрополит счел нужным напомнить Максиму, за что он был судим и осужден в 1525 г. Из этих напоминаний и из названной записи видим, что Максима судили в 1525 г. за вины против государя и России, за вины против русского духовенства и Русской Церкви, за вины против православной веры.
«Вы, – говорил митрополит Даниил в своих напоминаниях Максиму, – пришли от Святой горы из Турецкой державы к нашему благочестивейшему государю для милостыни, и государь жаловал вас милостынями, посылал многие дары в ваши монастыри, почел вас великою честию; и вам следовало бы молить Бога за благочестивого государя и за всю его державу. А вы с Саввою вместо добра умышляли зло великому князю и посылали грамоты к турецким пашам и к самому турецкому царю, подымая его на нашего благочестивого государя и его державу. Да вы же знали советы и похвальбы турецкого посла Скиндера (родом грека, приходившего тогда в Москву несколько раз), что он хотел поднять турецкого царя на нашего государя и его державу; ты знал то, Максим, но не сказал ни государю, ни его боярам. Да ты же говорил многим людям: „Быть на Русской земле турецкому султану, ибо он не любит сродников царей цареградских“. Ты же, Максим, называл великого князя гонителем и мучителем нечестивым, как прежде бывали нечестивые гонители и мучители. Ты же говорил: „Князь великий Василий выдал землю крымскому царю, а сам, оробев, бежал от турецкого...“ и пр. Неизвестно, что отвечал Максим на такие важные обвинения, как оправдывался. Но, видно, оправдания его признали недостаточными и даже через шесть лет его снова обвиняли в том же. Еще замечательнее то, что Максим тут обвинялся не один, а вместе с святогорцем Саввою, который потом и пострадал, был сослан в Зосимин монастырь. Значит, ложно предположение, будто хотели обвинить только Максима.
«Ты, Максим, – продолжал митрополит, обращаясь уже к одному Максиму, – укоряешь и хулишь наши церкви и монастыри за то, что они имеют стяжания, села, доходы; а в ваших монастырях на Святой горе и в других местах вашей земли у церквей и монастырей села есть, да и в писаниях отеческих это дозволено. Ты же, Максим, укоряешь и хулишь святых чудотворцев Петра, Алексия и Иону, митрополитов всея России, и преподобных чудотворцев Сергия, Варлаама, Кирилла, Пафнутия и Макария и говоришь: „Они держали города, волости, села, людей, собирали пошлины и оброки, имели богатства, а потому им нельзя быть чудотворцами“. Не знаем, что и на это отвечал Максим. Но когда ему напомнили: „Ты говорил многим людям, что здесь в Москве митрополит поставляется своими епископами, без благословения Цареградского патриарха, а все то за гордость не принимают патриаршего благословения и ставятся собою самочинно и бесчинно“, – Максим сознался, что действительно спрашивал, на каком основании ставятся Русские митрополиты не по прежнему обычаю у патриарха, и что хотя много допытывался благословенной грамоты, какую будто бы дал на то русским Цареградский патриарх, но доселе не видал ее и думает, что Русские митрополиты ставятся так по гордости. Наконец, когда Максиму напомнили: „На тебя подали запись протопоп Афанасий, поп Василий да протодиакон Иван Чюшка, что ты здешние книги хулишь и сказываешь, что на Руси нет ни Евангелия, ни Апостола, ни Псалтири, ни правил, ни уставов, ни отеческих, ни пророческих книг“, – Максим стал препираться с протопопом и утверждал, что того не говаривал, а говорил только, что здесь на Руси книги не прямы, а иные перепорчены переводчиками, потому должны быть переведены вновь. Как ни судить о всех этих обвинениях на Максима, но они, очевидно, были не вымышленные, а основанные на действительности и не могли не казаться, особенно некоторые, неоскорбительными для русского духовенства и Церкви.
Самая важная вина Максима против православной веры состояла в следующем: он говорил и учил многих и писал о Христе, что сидение Его одесную Отца есть мимошедшее, минувшее, подобно тому как пребывание Адама в раю и сидение его прямо рая – мимошедшее. Потому где было в наших книгах написано: «Христос взыде на небеса и седе одесную Отца» или: «Седяй одесную Отца», Максим то зачеркал или выскреб, а вместо того написал: «Седев одесную Отца» или: «Седевшаго одесную Отца», а в ином месте: «Сидел одесную Отца». Здесь действительно скрывается мысль ложная, даже еретическая: мы исповедуем Христа как истинного Сына Божия, Единосущным, совечным и сопрестольным Богу Отцу, и, следовательно, сидение Христа одесную Отца есть никогда не престающее, а не прошедшее, не минувшее. К изумлению, Максим и на Соборе отвечал: «В том нет никакой разности: как пребывание Адама в раю и сидение прямо рая есть мимошедшее, так же и Христово сидение одесную Отца есть мимошедшее». И этот самый ответ повторил через шесть лет на Соборе 1531 г. Могли ли же отцы Собора не обвинить Максима в таком важном и вместе упорном заблуждении? Уже впоследствии, в 1534 г., в своем Исповедании веры Максим оправдывал себя в этой погрешности тем, что при исправлении книг он не знал достаточно русского языка, а передавал свои мысли по-латыни толмачам Димитрию и Власу, и потому, если есть что-либо хульного в речениях седел ecu, седев, то следует вменить такое «нелепое презрение» не ему, а толмачам: он не понимал тогда различия в таких речениях. Что касается до других догматических заблуждений, в которых обвиняли Максима на Соборе 1525 г., то он старался отклонять их от себя. Например, когда его спросили: «Зачем вы написали в своих правилах: „Аще кто наречет Пречистую Богородицу Деву Марию, да будет проклят“? – Максим отвечал: „Я того не писал и не велел писать; это описка, а описки бывают и в наших книгах, и в ваших; вы за то нас не обвиняйте“. Когда ему сказали: «Где в наших книгах написано: «Бесстрастно Божество», ты то загладил и написал: «Нестрашно Божество», а в другом месте: «Бесстрашно Божество», Максим отвечал: «То опись, а описался писец; вы сами то исправляйте». Был и такой вопрос Максиму: «Для чего ты многократно говорил многим людям: „Христос взошел на небеса, а Тело Свое оставил на земле, и оно ходит по пустым местам между гор, и от солнца погорело и почернело, как головня?“ Максим отвечал: „Это на меня ложь, я того не говорил“. Но как тотчас же с очей на очи с Максимом Михаил Медоварцев, старец Вассиан Рушанин, келейник Максимов – инок Афанасий Грек да Федор Сербин подтвердили, что все то Максим говорил, он сознался, что виноват, что он точно когда-то рассказывал, как все то говорят люди лихие, неверные, но сам он так не лжемудрствует.
Повторяем, отнюдь не в вымышленных каких-то заблуждениях и погрешностях обвиняли Максима, а, сколько известно, в действительных. И если некоторые из них он отклонял от себя, зато в других, и очень немаловажных, сознался пред лицом Собора. Следовательно, неверно мнение, будто Максима тогда судили и осудили совершенно невинно, по одним клеветам, по одной «зависти» митрополита Даниила, как написал Курбский. Пусть будет справедливо, что главные судии, сам государь и митрополит, питали к Максиму враждебные чувства и, может быть, старались обвинить его; но не сам ли Максим возбудил к себе эти неприязненные чувства своими прежними неосторожными поступками? «Многие Соборы», бывшие на Максима в 1525 г., кончились тем, что он послан был в Иосифов волоколамский монастырь и заключен в темницу «обращения ради, и покаяния, и исправления» и чтобы он там никого не учил, ничего не писал и не сочинял, ни к кому не посылал и ни от кого не получал посланий. Находясь в темнице, Максим терпел «различные озлобления и томления и от голода, и от холода, и от дыма, отчего иногда делался как бы мертвым». К сожалению, Максим не хотел покориться решению Собора: покаяния и исправления не показывал и продолжал писать послания. К нему приставлены были два старца: старец Тихон Лелков для надзирания за ним и старец Иона, священник, в качестве духовника. И Максим говорил им: «Я чист от чрева матери моей доныне от всякого греха, не имею на себе никакой вины, и меня напрасно держат без вины». К этому присовокуплял: «Я учился философству, и на меня находит гордость; я знаю все везде, где что ни деется». Так же оправдывал он себя, и превозносил, и называл невинным везде (вероятно, чрез свои послания). Между тем в переводах и исправлениях его открывались новые погрешности. И вот, взирая на такой «необратный нрав» и на вновь открывшиеся «богохульные вины» Максима, его потребовали из Иосифова монастыря в Москву и поставили пред митрополитом Даниилом и Собором. Это случилось в 1531 г. Новые вины, за которые теперь судили Максима, кроме нераскаянности его в прежних, были немногочисленны, но весьма важны, как сознавался сам Максим, хотя и старался отклонить их от себя.
Первая вина – вина против догмата о Пресвятой Деве Богородице. Лет за десять пред тем (следовательно, около 1521 г.) Максим перевел житие Пресвятой Богородицы, составленное Метафрастом. В этом переводе находились следующие строки: «Обретеся убо Иосиф якова искаше слова от того же колена и отечества Девицы, и обручает, по совещанью иереов, себе отроковицу, совокупления же до обручения бе», а в другом месте: «И носимаго в Ней Плода утробы преславне нарицает, аки (т. е. как бы) семени мужеска никакоже причастившеся»; в третьем: «Тайное отпущение устрояше Иосиф, аки праведен сый, глаголет...». Когда Максима спросили, он ли переводил означенное житие, Максим отвечал, что он со старцем Селиваном да с Михаилом Медоварцевым и что житие тогда же списано Медоварцевым для себя, а Исаком Собакою – для старца-князя Вассиана, от которого этот список передан великому князю и у последнего хранится в казне. Когда же Максиму прочитали на Соборе приведенные нами строки из жития, он начал говорить: «Это ересь жидовская, я так не переводил, и не писал, и не приказывал писать, то на меня ложь; если же я такую хулу мудрствовал или писал, да буду проклят». Между тем против Максима свидетельствовал самый список жития Пресвятой Богородицы, из которого приведены были на Соборе хульные слова, – это был именно тот список, который, по словам самого Максима, сделан был с его подлинника для старца-князя Вассиана и доселе хранился у великого князя. Против Максима свидетельствовал Михаил Медоварцев, который говорил на Соборе: «Я с Максимом того жития не переводил; оно переведено Максимом и старцем Селиваном, и списал я то житие не у Максима, а у Юшки Елизарова. И как стали носиться речи о тех строках в житии и князь-старец Вассиан спросил меня, есть ли оно у меня и объявил, что о тех строках уже говорят, я поспешил тотчас же исправить их в моих тетрадях и вместо «совокупления» написал «совещания», вместо «аки семени мужеска» написал «яко семени мужеска», вместо «аки праведен сый» написал «яко праведен сый». Далее на вопрос митрополита, зачем он, Михаил, доселе не сказывал духовным властям о тех строках, Медоварцев отвечал: «Я много раз спрашивал о всех тех строках старца-князя Вассиана и Максима Грека, и они мне говорили: „Не твое дело, ты только пиши; а то так и надобно, то есть истина“. Я хотел сказать тебе, митрополиту, и владыкам, но Вассиан и Максим не велели ничего сказывать, говоря: „Они того не ведают, а знают только одно: им надобны пиры и села да скакать и смеяться с ворами“. И не я один, но и старец Селиван вместе со мною много раз говорил им о тех строках, и они нам возбраняли и говорили: „То так и надобно“. Против Максима свидетельствовал еще чернец Вассиан Рушанин, клирошанин, который жил в Чудовом монастыре и несколько времени побыл в келье князя-старца Вассиана (значит, там жившего), правя у него книги, Этот чернец показывал, что спрашивал князя Вассиана о тех строках, и Вассиан послал за Максимом, и оба они, посоветовавшись между собою, отвечали: „Так то и надобно“; в другой раз спрашивал о том одного Максима и получил от него такой же ответ. Показания свои как Медоварцев, так и Рушанин повторили пред лицом Собора на очной ставке с Максимом в присутствии старца-князя Вассиана, но Максим и Вассиан запирались и отвечали: „Мы от вас того не слышали и вам того не говорили“. Можно думать, что в тех хульных строках о Пресвятой Богородице, которые Максим справедливо назвал жидовскою ересию, он сам не был виновен, по крайней мере сознательно, но более виновен был князь-старец Вассиан, который, как увидим, действительно разделял и другие еретические мысли жидовствующих и был постоянным их покровителем. Максим в то время, как переводил житие Пресвятой Богородицы, еще мало знал русский язык и мог в точности не разуметь соблазнительного смысла означенных строк, но Вассиан, без сомнения, разумел этот смысл, как разумели старец Селиван, Медоварцев и Рушанин. А потому, когда последние обратились к нему, Вассиану, со своими сомнениями, он мог бы вразумить и Максима. Между тем князь-старец не только не вразумил Максима, но, напротив, посоветовавшись с ним, стал утверждать вместе с Максимом: „То так и надо, то истина“. Максим положился на Вассиана как природного русского, а Вассиан расчел, может быть, воспользоваться авторитетом Максима, чтобы чрез его перевод содействовать распространению хульных мыслей о Богородице. По крайней мере, несомненно, что чрез десять лет после этого перевода Максим, уже достаточно узнавший наш язык, прямо назвал на Соборе те строки еретическими, а мудрствующего так признал достойным проклятия.
Вторая вина – вина против догмата о Христе как Сыне Божием. Митрополит спросил Максима: «Зачем ты в книге Деяний апостольских загладил следующие слова о вере в Господа Иисуса Христа, Сына Божия: Рече Филипп каженику: аще веруеши от всего сердца твоего, мощно та есть (креститися); отвещав же каженик рече: верую Сына Божия быти Иисуса Христа (Деян. 8. 37)?» Максим отвечал: «То загладил Михаил Медоварцев; а я так не писал, и не приказывал писать, и не мудрствовал; если же я так писал, или велел писать, или мудрствовал, да буду проклят». Тогда Медоварцев, спрошенный митрополитом, показал: «Мне велел загладить Максим; а князь-старец Вассиан велел мне слушать его, и я слушал его и писал, а иное заглаживал. Много раз сказывал я о том Вассиану, но он мне говорил: „Мало ли что бредили и писали!“ А когда я заметил, что русские книги переведены с греческих, которые написаны от Святого Духа святыми апостолами, Вассиан воскликнул: „От дьявола писаны, а не от Святого Духа (хула жидовствующих против Писаний апостольских)! Ты слушай меня да Максима Грека, и как тебе велит писать или заглаживать, так и делай. Здешние книги все лживые, и здешние правила – кривила, а не правила“. Услышав это, митрополит снова спросил Медоварцева: „Зачем же ты не сказывал о таких хульных речах нам еще на прежнем Соборе, бывшем на Максима?“ Медоварцев отвечал: „Боялся объявлять о таких вещах, боялся старца Вассиана, чтобы он не уморил меня; в том я виноват, что заглаживал из страха пред Вассианом“. Во всяком случае, трудно поверить, чтобы Медоварцев, который был только писцом при Максиме, осмелился самовольно загладить означенные слова в священной книге, исправляемой Максимом, если бы Максим и Вассиан того не хотели, – они могли бы немедленно заставить его, чтобы он исправил сделанную им ошибку.
Третья, и последняя, вина – вина против догмата о Святом Духе и всей Пресвятой Троице. Митрополит спросил Максима: «Зачем ты загладил большой отпуст в троицкую вечерню, представляющий такое премудрое изложение о Пресвятой Троице и Святом Духе?» Максим отвечал: «То ведает Михаил Медоварцев», а Медоварцев сказал: «Мне велел загладить Максим, и я, загладив только две строки, усомнился и объявил Максиму, что не могу заглаживать: дрожь меня проняла великая и на меня напал ужас. Тогда Максим взял книгу да сам загладил все до конца». «Так ли то было?» – спросил Максима митрополит, и Максим отвечал: «Мне велел загладить митрополит Варлаам, да владыка Суздальский Симеон, да владыка Крутицкий Досифей, да князь-старец Вассиан (который, значит, имел власть повелевать Максиму), а свидетелем при этом был Михаил Медоварцев». Но Медоварцев сказал: «Я ничего того не слышал от Варлаама митрополита, и от Симеона, и от Досифея; один князь-старец Вассиан приказал мне слушать Максима и заглаживать, как повелит, и я действовал по их веленью. А прослушать Вассиана я боялся, потому что он был великий временный человек и ближний у великого князя; я и государя так не боялся, как боялся его, Вассиана». Вслед за тем и Досифей, владыка Крутицкий, присутствовавший на Соборе, объявил, что он в совете о том с митрополитом Варлаамом не бывал и загладить отпуст троицкой вечерни никому не приказывал – ни Максиму, ни Вассиану. Таким образом, Максиму не удалось отклонить от себя и этого последнего обвинения.
По рассмотрении новых вин Максима его спрашивали и о прежних винах, в которых он не хотел раскаяться, и Максим повторял свои прежние ответы и, между прочим, опять утверждал, что сидение Иисуса Христа одесную Отца есть мимошедшее, как сидение Адама прямо рая. Под конец, однако ж, Максим сам сознал себя виновным, три раза повергался ниц пред священным Собором и просил себе прощения, но сознал себя виновным не более как только «в некиих малых описях», найденных в его переводе, и говорил, что он сделал эти описи вовсе не по ереси и не по лукавству какому-либо, а случайно, или по забвению, или по скорби, его смущавшей, или иногда по излишнему винопитию. Между тем как соборные акты, нами рассмотренные, показывают, что Максим виновен был более, нежели в одних малых и случайных описях, и что некоторые его вины были отнюдь не маловажны, а в то время могли казаться даже весьма важными и прямо еретическими. Потому неудивительно, если отцы Собора не простили Максима, а осудили «аки хульника и Священных Писаний тлителя», отлучили его от Святых Христовых Тайн и снова в оковах послали на заточение, только не в Иосифов волоколамский монастырь, а в Отроч тверской. Что отцы Собора с митрополитом Даниилом во главе действовали здесь собственно по убеждению в важности тех вин, за которые судили Максима, доказательством служит осуждение вместе с Максимом и Михаила Медоварцева, который тогда же сослан был в Коломну, хотя виновность последнего далеко не могла равняться с Максимовою. А если бы Даниил руководился тут одною личною неприязнию к Максиму, которой действительно отвергать нельзя, и имел в виду только притеснить и погубить его, в таком случае Медоварцев за свои смелые и подробные показания против Максима заслужил бы, конечно, милость от митрополита, но не казнь.
Дошла, наконец, очередь и до князя-старца Вассиана Косого. Едва окончился Собор, судивший и осудивший Максима, как открылся новый Собор (11 мая 1531 г.) для суда над Вассианом. Не напрасно еще прежде укоряли его в гордости и дерзости, о чем он сам не раз замечает в своих сочинениях – теперь его гордость и дерзость обнаружились в высшей степени. Понятна эта гордость в человеке, который был сын первого вельможи в государстве, занимал сам должность воеводы, приходился в родстве великому князю и хотя подвергся было опале и насильно пострижен в монашество, но вскоре снова приблизился ко двору и, живя в монастыре, пользовался роскошным столом от государя, сделался его ближайшим советником и временщиком, грозным для всех. Но непростительна эта гордость в иноке и старце-пустыннике, каким Вассиан любил сам выставлять себя, непростительна тем более, что она выражалась не в каких-либо мирских делах, а в делах веры и Церкви. С возмутительною дерзостию относился он к предметам, самым священным для всякого православного христианина, ко всем духовным властям, ко всем православным, не разделявшим его мыслей, называя их всех еретиками, даже отступниками, и не хотел, например, признать святости преподобного Макария Колязинского потому только, что он был будто бы «сельской мужик». Долго терпели Вассиана церковные власти, может быть, потому, что боялись его как сильного временщика, или и потому вместе, что не знали некоторых важнейших его дерзостей. Но когда дерзости эти раскрылись вполне, когда Вассиан лишился прежней силы, его потребовали к отчету на Собор.
Известно, какое значение в православной Церкви имеет Книга правил святых апостолов, святых Соборов, Вселенских и Поместных, и святых отцов, называемая обыкновенно Кормчею. И эту-то книгу Вассиан вздумал переправить по-своему: иное выбросил из нее, другое переставил в ней и перемешал, третье поместил в ней и прибавил от своего домышления, согласно с своими любимыми мыслями. «Как смел ты дерзнуть на такое дело?» – спросил Вассиана митрополит Даниил. И Вассиан отвечал: «Меня понудил на то митрополит Варлаам со священным Собором, а на том Соборе были владыки – Вассиан Ростовский, Симеон Суздальский и Досифей Крутицкий». Но находившийся тут же Досифей сказал: «Я на том Соборе не бывал и не слышал о нем, и митрополит Варлаам того старцу Вассиану не приказывал; как Вассиан священные правила, апостольские и отеческие, разрушил, а новые свои правила написал, тому 14 лет (следовательно, в 1517 г.), а Вассиан Ростовский и Симеон Суздальский преставились еще за два года прежде, тому лет шестнадцать (действительно, оба скончались в 1515 г. – первый 28 августа, а последний 13 ноября). Вассиан взводит на меня ложь». Даниил, с своей стороны, заметил Вассиану: «Правда, случалось иногда, что по нужде поручаемы были некоторые церковные дела и людям, не облеченным в священный сан, но только людям премудрым и благочестивым, а не стропотным и развращенным, как ты, который стропотное и развращенное и говоришь, и проповедуешь, и пишешь». Даже если согласиться, что Варлаам точно поручал Вассиану пересмотреть и исправить Книгу правил, это еще отнюдь не значило, будто Вассиан уполномочен был исказить ее и внести в нее свои хульные мысли. «В чем мое стропотство и развращение?» – спросил он Даниила.
«Ты, – молвил митрополит, – развратил на свой разум священную великую Книгу правил и написал в ней от себя так: „Есть в священных правилах сопротивное Евангелию, и Апостолу, и жительству святых в других местах написал и многим людям говорил: „Правила писаны от дьявола, а не от Святого Духа“. А Христа называешь тварию и в нетленную ересь (т. е. будто Плоть Христова была нетленна от самого рождения, а не подобна во всем плоти человеческой кроме греха) веруешь и пребываешь в ней. А чудотворцев называешь смутотворцами, потому что они имели у монастырей села и людей“. Обвинения, как всякий видит, весьма важные, даже чрезвычайно важные. Что же отвечал на них Вассиан? Он как бы не обратил на них и внимания, не счел нужным и отвечать на них, а только сказал: „Я писал о селах: во Евангелии писано (где?), не велено сел монастырям держать“. Когда же по приказанию митрополита прочитаны были Вассиану разные места из церковных правил, из писаний и житий святых отцов, свидетельствовавшие, что монастырям иметь земли и села не возбранено, что и в прежние времена монахи, хотя владели селами, однако умели благоугождать Богу и спасались, Вассиан вынужден был отвечать: „Те села держали, но пристрастия к ним не имели“. На это митрополит справедливо молвил: „Как древние святые отцы и чудотворцы, имевшие у своих монастырей села, не имели к ним пристрастия, так точно поступали и в нынешние лета святые отцы и чудотворцы, имевшие у монастырей села; почему же ты думаешь, что нынешние чудотворцы были пристрастны к селам?“ И Вассиан отвечал: „Я не ведаю, чудотворцы ли то были“, – ответ, вовсе не свойственный покорному сыну православной Церкви.
«Ты, – продолжал митрополит, – в своих правилах написал: „Инокам жить по Евангелию, сел не держать и не владеть ими; если же иноки не хранят своего обещания, то Священное Писание именует их отступниками и предает проклятию“. Ино ты оболгал Божественное Писание и священные правила: они не возбраняют монастырям держать села и инокам от них питаться; не именуют отступниками и не предают проклятию людей, если они согрешают. Ты всех называешь грешниками, а одного себя безгрешным и законоположителем. Ты похулил в своих правилах всех, православно верующих во Христа, и всех назвал еретиками, отступниками и законопреступниками». На все это Вассиан отвечал только: «Я писал для себя, на воспоминание своей души, да и тех не похваливаю, которые села держат». Есть ли тут какое-либо оправдание?
Два свидетеля обличали князя-старца Вассиана на Соборе за известные уже нам хульные строки в житии Пресвятой Богородицы, переведенном Максимом Греком. Некто Вассиан Рогатая Вошь показывал, что князь Вассиан послал список этого жития в свою пустынь на Белоозеро и потом, когда начались розыски о тех строках, отправил туда же грамоту к строителю Христофору, чтобы последний совершенно загладил хульные строки. Князь-старец сперва заперся было в этом, но после очной ставки сказал: «Не помню, посылал ли я или не посылал». Другой свидетель, чернец Вассиан Рушенин, бывши в Новгороде, рассказал о хульных строках архиепископу Макарию, равно и о том, как князь-старец Вассиан и Максим отвечали на спрос его, Рушенина, о тех строках: «Так то и надобно». Макарий прислал об этом митрополиту грамоту, а Даниил заявил ее на Соборе. Кроме того. Рушенин и лично повторил свое показание пред Собором на очной ставке с князем Вассианом. Но Вассиан не сознался.
Еще один старец, из постриженников Иосифова монастыря, по имени Досифей подал митрополиту записку, в которой изложил, как князь Вассиан выражал пред ним жидовские мысли о самом Христе Спасителе и другие. Вассиан, пока не увидел этого старца, сказал Даниилу: «Иосифова монастыря старцы у меня и в келье не бывали, я их к себе не пущаю, и дела мне до них нет». Но когда увидел Досифея, примолвил: «Досифей – старец великий и добрый, он у меня в келье много раз бывал». И этот-то добрый старец на очной ставке с Вассианом показал следующее, согласно со своею запискою: «Позвал меня Вассиан на Симонове в свою келью, и дал мне недельное Евангелие толковое о самарянине, и указал строку: „Тварь поклоняется твари“, да молвил: „Той строки я, еще живучи в пустыни, изыскивал“, думая привесть и меня к своему злоумию; но я посмотрел в книгу да и отдал ее. Пришедши в церковь, я опять стал смотреть на ту строку, а он подошел ко мне и спросил: „Что смотришь?“ Я отвечал: „Вчерашнюю строку“. И он молвил: „Покинь, Христос-де – Сам тварь, твари поклоняется тварь“. Я ему тогда не возразил. А он опять подошел ко мне и крикнул: „Дьявольским духом писали отцы на Соборах, а не Святым!“ Брат Голова советовал мне: „Молчи, иначе уморит тебя“. Но я сказал: „Не боюсь“, и, идя от обедни, молвил Вассиану; „Как ты давеча говорил, что не Святым Духом святые отцы писали?“ – и начал с ним браниться... Потом, однажды после мефимона стал Вассиан со мною говорить: «Бог-де к Себе молвил: Сотворим человека по образу Нашему». А я отвечал: «Так говорят еретики; коли б к Себе одному, Он бы сказал: „Сотворю человека по образу Моему“; но Он сказал к Сыну и Духу: Сотворим человека по образу Нашему». Вассиан замолчал, видя, что во мне ему нет части, и покинул меня». Вассиан, выслушав на Соборе показания Досифея, во всем заперся. Нельзя не припомнить, что так именно действовали всегда еретики жидовствующие, которым Вассиан покровительствовал: они обыкновенно старались казаться православными, открывали свое лжеучение не каждому, а только тому, кого надеялись увлечь, и, когда их начинали обличать в ереси, они запирались во всем, иногда даже с клятвою.
Достойны замечания и некоторые другие прения митрополита Даниила с Вассианом, происходившие на том же Соборе. Митрополит: «Ты предо мною, митрополитом, и пред владыками прежде нынешнего Собора называл Божественное правило кривилом». Вассиан: «Ино волен Бог, да ты». Митрополит: «Ты говорил про чудотворцев: „Господи! что это за чудотворцы? Сказывают, в Колязине Макар чудеса творит, а мужик был сельской“. Вассиан: «Я его знал, простой был человек, а чудотворец ли он, пусть будет, как вам любо и с ним, чудотворец ли или не чудотворец». Митрополит справедливо заметил, что в деле святости важно «не телесное благородие, но духовное», что в числе святых и чудотворцев бывали всегда и люди простые, не только свободные, но и рабы. Вассиан: «Ино ведает Бог, да ты и с своим чудотворцами». Митрополит: «Все православные поклоняются честному гробу и святым мощам святого Ионы чудотворца, митрополита всея России, а ты один только не поклоняешься ему и не чтишь его, как следует воздавать честь святым». Вассиан: «Я не ведаю, чудотворец ли Иона». А между тем, прибавим от себя, праздновать в честь святого Ионы митрополита начали по всей Русской земле еще со времени открытия нетленных мощей его в 1472 г., хотя окончательно празднование это утверждено Церковию уже в 1547 г. Митрополит: «Ты и сам мудрствовал и других учил, что Плоть Господня была нетленна и прежде Воскресения ее; ино то противно Евангелию, и Апостолу, и учению святых отцов; то ересь древняя, проклятая Вселенскими и Поместными Соборами». Вассиан: «Я как прежде говорил, так и теперь говорю: „Плоть Господня нетленна, до гроба и во гробе нетленна“. Митрополит: «Где ты слышал и видел то, что говоришь: „Плоть Господня нетленна от Воплощения Его и до Воскресения Его?“ Вассиан: «Слышал и видел так». Митрополит: «Скажи нам, у кого слышал и где видел так написано?» Вассиан: «А то ведает Бог, да ты; кто хочет искать, тот и найдет». Митрополит: «Нечего искать, потому что то мудрование есть еретическое, то ересь древних еретиков, из которых одни учили, что Христос воплотился по привидению, а не истинно; другие, что Он снес Плоть Свою с неба и прошел чрез утробу Девы, как вода чрез трубу; третьи, что Тело Христово несозданно и нетленно от самого Его зачатия». Вслед за тем по приказанию митрополита прочитаны были Вассиану весьма многие свидетельства из древних святых отцов, доказывавшие, вопреки лжеучению еретиков, что Христос воплотился и родился от Пресвятой Девы Марии, что Он совершенно единосущен нам по человечеству, что Он восприял на Себя нашу человеческую плоть со всеми ее свойствами, а не какую-нибудь другую, отличную от нашей, небесную, нетленную, духовную; что Он, подобно нам, Своею Плотию и алкал, и жаждал, и чувствовал усталость и все мучения, которые потерпел за нас.
Конца соборного акта не сохранилось, и мы не знаем, не был ли Вассиан обличаем еще в других каких-либо заблуждениях и вольных мыслях. Но из другого источника известно, что Собор осудил Вассиана и послал его, с соизволения великого князя, в заточение в тот самый монастырь, против которого Вассиан всего более враждовал и который старался даже разорить, именно в Иосифов волоколамский, где он и скончался. Как бы снисходительно мы ни судили о старце-князе Вассиане, но, имея в виду известные его действия и особенно соборное деяние о нем, мы никак не можем сказать, чтобы он был христианин, православный во всем, и покорный сын Церкви; напротив, должны сознаться, что по некоторым предметам он был дерзкий вольнодумец и упорный противник православной Церкви, был даже еретик, по крайней мере, держался некоторых еретических мнений и, очень вероятно, не был чужд ереси жидовствующих. Называть подобную личность передовым человеком своего времени не согласится беспристрастная история, особенно история церковная, тем более что и по своему уму и образованию Вассиан, как показывают немногие уцелевшие его сочинения и действия, нимало не выдавался из ряду других образованных своих современников и далеко не мог равняться ни с преподобным Иосифом Волоколамским, против которого враждовал, ни с Максимом Греком, к которому был расположен.
Правление митрополита Даниила продолжалось еще около семи лет, но о действиях его в это время известно весьма немного. Последнюю услугу великому князю Василию Ивановичу оказал он незадолго пред его кончиною (3 декабря 1533 г.). Пришедши уже в крайнее изнеможение, государь выразил давнее свое желание постричься. Некоторые бояре стали было противиться этому и говорили: «Великий князь Владимир киевский и другие великие князья умерли не в чернецах, а сподобились покоя с праведными». Тогда митрополит, с гневом выразив свое неблагословение главному из возражателей, Андрею Ивановичу Воронцову, присовокупил: «Хорош сосуд серебряный, но лучше позлащенный» – и поспешил исполнить волю умиравшего князя, дал ему при пострижении имя Варлаама и в монашеских одеждах похоронил его в Архангельском соборе. Умирая, Василий Иоаннович «приказал» сына своего и наследника Иоанна, которому не исполнилось еще четырех лет, отцу своему Даниилу митрополиту. И Даниил, едва только скончался государь, немедленно привел братьев его и бояр к присяге новому государю и матери его, правительнице государства, Елене. А чрез несколько времени в Успенском соборе в присутствии духовенства, князей, бояр и народа торжественно благословил Иоанна святым крестом на великое княжение. Пока жива была Елена, Даниил не чувствовал над собою никакой перемены. Его приглашали в Государственную думу для совещаний и просили его благословения пред начатием войны с Литвою; он являлся посредником для примирения великого князя и его матери с младшим братом покойного государя Андреем. Но когда Елена скончалась (3 апреля 1538 г.) и настали смуты бояр, теснивших и давивших друг друга из-за власти, судьба митрополита скоро изменилась. Он имел неосторожность пристать к стороне князя Ивана Бельского, пользовавшегося некоторое время особенною доверенностию малолетнего Иоанна. Но князья Шуйские успели низложить Бельского и заключить в темницу. Затем свергли с престола и митрополита Даниила (в начале февраля 1539 г.) и сослали его в волоколамский монастырь, где он прежде был игуменом. Там спустя почти два месяца заставили его написать грамоту, в которой он отрекался от митрополии не по болезни или немощи, как некогда отрекся митрополит Зосима, а, к изумлению, по сознанию своей неспособности к такому высокому служению и свидетельствовал, будто он отпущен государем и великим князем в безмолвное житие по ходатайству всего святительского Собора.
Эту грамоту бывший митрополит подписал 26 марта 1539 г., а еще 6 февраля был избран, наречен и возведен на митрополичий двор и 9 февраля поставлен новый митрополит Иоасаф Скрыпицын из игуменов Троицко-Сергиева монастыря, воспринимавший от купели Иоанна. По-видимому, и избрание и поставление были совершенно законны, в том и другом участвовали святители: Макарий Новгородский, Иона Рязанский, Акакий Тверской, Досифей Сарский и Алексий Пермский. Но святители немало погрешили в том, что, вероятно уступая давлению мирской власти, избрали и поставили нового митрополита прежде, нежели прежний отрекся от своей кафедры. Свергнув Даниила, князь Иван Шуйский естественно мог рассчитывать, что в новом, избранном по его желанию первосвятителе найдет себе верного союзника и твердую опору, но скоро увидел свою ошибку. Иоасаф вместе с некоторыми боярами в июле 1540 г. осмелился ходатайствовать пред государем об освобождении из темницы князя Бельского, заключенного туда Шуйскими, и Бельский был освобожден. С того времени Бельский и митрополит сделались самыми приближенными лицами у государя, его «первосоветниками» и, надобно сказать, старались употреблять свою власть для умиротворения и благоденствия отечества.
Но чем больше отличал их государь, тем сильнее негодовали на них бояре, сторонники Шуйского, и составили против них заговор, в котором приняли участие многие дворяне, дети боярские и новгородцы. Сам Шуйский, находившийся тогда с войском в Новгороде, в ночь на 3 января 1542 г. прибыл в Москву без ведома государя, прислав туда наперед сына своего с тремястами всадников. В ту же ночь в Кремле произошла сильная тревога: схватили Бельского в его доме и утром отправили на Белоозеро, где впоследствии его умертвили; схватили и двух главных его советников и разослали по городам, окружили кельи митрополита, бросали в них камнями и разбудили его. Испуганный, он думал найти убежище во дворце, но заговорщики бросились за ним и туда и своим шумом разбудили государя и привели его в трепет. Митрополит бежал на Троицкое подворье, но дети боярские и новгородцы преследовали его с бранными словами и едва не убили его на подворье, только троицкий игумен Алексей именем преподобного Сергия чудотворца да князь Дмитрий Палецкий с трудом умолили их воздержаться от убийства. Митрополит был взят и сослан на Белоозеро в Кириллов монастырь, откуда впоследствии был переведен в Троицко-Сергиев, где и скончался.
Вся власть снова перешла в руки Шуйского – он сделался главою бояр. И потому очень вероятно, что под его преобладающим влиянием совершилось избрание и нового митрополита, тем более что выбор пал на архиепископа Новгородского Макария, внушениям которого Шуйский мог приписывать такое горячее участие новгородцев в свержении Бельского и Иоасафа.
<< Назад Вперёд>>
