Приступаем к изучению события, которое можно назвать результатом всей предшествовавшей жизни Западнорусской митрополии и, частнее, результатом всех действий латино-польского правительства против этой Церкви, всех усилий литовских иезуитов и других ревнителей латинства к подчинению ее Римскому первосвященнику и которое зовется церковною униею. Литовско-польские государи, так широко и неразборчиво пользовавшиеся в этой митрополии правом подаванья архиерейских кафедр, монастырей, иногда и церквей, постепенно вели и наконец привели иерархию ее, а чрез иерархию и всю паству к совершенному нравственному изнеможению и расстройству. Главные вожди Церкви – архипастыри, потерявшие почти всякое значение в глазах своих пасомых, оставались духовными сановниками только по имени и по одежде, а на деле это были настоящие светские паны, из среды которых и избирались, жили и действовали, как паны, заботились только о собственных имениях и интересах, из-за которых вели постоянную борьбу между собою и с мирянами, старались приобретать новые и новые монастыри в свое управление, переходить с одной кафедры на другую, более богатую, и способны были жертвовать всем, самою верою. Иезуиты, работавшие в Литве уже двадцать лет, успели своими школами, своею проповедию и диспутами и особенно своими сочинениями достаточно познакомить русских, духовных и мирян, с своими понятиями о подготовлявшейся унии и иных поколебать в вере, других даже обратить к латинству, третьих предрасположить к себе льстивыми обещаниями, а главное – успели посадить на королевском престоле своего питомца, преданного им всею душою, Сигизмунда III, который под их руководством готов был употребить все меры для насаждения унии в своем государстве.
Приезд в Литву Вселенского патриарха – событие совершенно неожиданное и случайное (патриарх посещал теперь Русскую Церковь в первый раз со времени ее основания) – нисколько не смутил иезуитов и других поборников унии. Напротив, они даже думали воспользоваться этим обстоятельством для своих целей. Сохранилось письмо тогдашнего бискупа Луцкого Бернарда Мациевского к папскому нунцию в Польше Неаполитанскому архиепископу Аннибалу, проливающее немало света на эти затеи. Мациевский писал (от 23 августа 1588 г.): «В июне месяце, когда я отправился в Подляхию, в другую половину моей епархии, там проезжал в Москву Цареградский патриарх Иеремия и сверх моего ожидания, весьма скоро переехал тот город, в котором я находился. Наступающая ночь помешала мне догнать его, и я поспешил в Брест, где, казалось, он остановится, но и оттуда он уехал прежде моего прибытия. Чрез несколько дней господин брестский судья (а известно, заметим от себя, что брестским судьею был тогда Адам Потей), хотя схизматик, но по авторитету, образованию и опытности человек недюжинный и в религиозных делах, по-видимому, самый сведущий между своими, после нескольких бесед о религии с находящимся со мною здесь отцом иезуитом неоднократно приходил ко мне и с величайшею настойчивостию убеждал меня, чтобы мы с другими епископами и богословами католическими старались об унии русских с Римскою Церковию, особенно в настоящее время, когда представляется к тому такой удобный случай, какой едва ли когда может повториться. Он говорил, что само Провидение Божие устроило так, что в наши страны прибыл Цареградский патриарх. Прибавлял, что надобно больше стараться о собеседованиях с греками, нежели об издании сочинений против русских или опровержениях против них, какие бывают в наших проповедях. Если патриарх согласится на беседу и будет побежден и обличен в заблуждении, тогда он, судья, и многие другие, знатные родом и добродетелями, ничего столько не желающие, как того, чтобы состоялось в духе любви и кротости собеседование наших с патриархом, не захотят более подчиняться ему и следовать его заблуждению. Если же он уклонится от состязания, то подвергнется подозрению в действительной схизме и тем удобнее будет оставлен русскими. Передавал еще добрый муж, что он с своими весьма усердно будет наблюдать, пришел ли патриарх, чтобы ограбить своих владык и попов или чтобы позаботиться о спасении вверенных ему душ. Наконец, указал даже путь, каким должно следовать к достижению этой унии по вере. Вот, говорил, патриарх назначил в Вильне Собор митрополита и владык на праздник Рождества Пресвятой Девы Марии, а они, без сомнения, желали бы, чтобы Собор состоялся здесь, в Бресте, который и ближе для них, и чаще посещается ими, нежели Вильна. Так пусть же король заставит патриарха перенести Собор из Вильны в Брест. А вы, епископы, с вашими архиепископами и богословами, которым поручил Бог заботиться о спасении людей, между тем делайте то, чего требует от вас ваш долг. Поверьте, – писал уже от себя нунцию бискуп Мациевский, – что слышанное нами весьма много утешило нас и обнадежило, и я убежден, что и Ваше преосвященство отнюдь не пренебрежете настоящим столь удобным случаем пособить нашим русским в их ревности, которою они пламенеют». Вот еще когда Потей помышлял об унии и даже учил самих латинян, как вести это дело! Советом Потея им не пришлось воспользоваться тотчас же: предполагавшийся, по слухам, Собор в Вильне на праздник Рождества Богородицы не состоялся, патриарх спешил в Москву и в июле был уже там. Но можно гадать, как готовились они встретить патриарха в Литве на его возвратном пути. Не без причины сам король прибыл в Вильну с несколькими сенаторами к приезду Иеремии, оставался в ней во все время его здесь пребывания и предоставил ему беспрепятственно заниматься своими церковными делами в странах Литвы и Польши. Патриарх, однако ж, верно, знал о намерениях иезуитов и латинских прелатов и счел за лучшее не вступать с ними ни в какие собеседования и переговоры о вере и унии. К сожалению, на сторону ревнителей унии вскоре перешли один за другим сами западнорусские иерархи: они действовали не спешно, а исподволь и со всею возможною осторожностию и скрытностию. Дело тянулось около семи лет и в первые пять лет было почти незаметно посреди других дел и событий, совершавшихся тогда в Литовской митрополии.
Едва прошло пять дней со времени низвержения митрополита Онисифора (21 июля 1589 г.), как король Сигизмунд III пожаловал (27 июля) грамоту на митрополию архимандриту минского Вознесенского монастыря «шляхетне урожоному» Михаилу Васильевичу Рагозе, и в этой грамоте говорил, что Михаила избрали на митрополию «панове рада и рыцарство великаго княжества Литовскаго, закону и послушенства Церкви Греческой» и что по их-то просьбе избранный и удостаивается митрополитской кафедры. Трудно поверить последним словам грамоты: панове рада еще могли участвовать в избрании Михаила, по крайней мере те, которые находились с королем в Вильне, но православное рыцарство, т. е. дворянство Литовской земли, рассеянное по всей стране, решительно не могло в такой короткий срок принять участие в избрании митрополита, и о рыцарстве упомянуто в грамоте, может быть, потому только, что о нем обыкновенно упоминалось в подобных грамотах короля и она написана по готовой, издавна установившейся форме, если не предположить намерения скрыть правду. Известно письмо виленских иезуитов к Рагозе, писанное в то время, когда он был уже митрополитом. Здесь они напоминают ему, что он возведен на свою кафедру «без содействия» дворянства, а только определением самого короля; уверяют митрополита, что они «тем пламеннее желают его благорасположения, чем большую и большую усматривают в нем склонность к латинской Церкви», что «велика будет радость всех латинян, когда они увидят счастливое совершение столь давно желаемой унии в правление и при мудрой деятельности такого великого пастыря», что «не менее блистательно будет, когда он в качестве примаса Восточной Церкви, находящейся в польских владениях, будет заседать в сенате рядом с примасом королевства», и, между прочим, дают Рагозе такой совет: «Что касается мирян, особенно простого народа, то, как Вы доселе благоразумно поступали, так и впредь Вам нужно, сколько возможно, беречься, чтобы не подать им малейшего повода догадаться о Ваших намерениях и целях». Мы отвергаем мнение, будто Михаил Рагоза воспитывался у иезуитов, был их учеником: иезуиты появились в Литве только с 1569 г., а Михаил в 1576 г. был уже «дворным» писарем у воеводы Волынской земли князя Богуша Корецкого и с 1579 г. сделался архимандритом минского Вознесенского монастыря. Но приведенные слова иезуитского письма невольно располагают думать, не вошли ли иезуиты в сношение с Рагозою еще до избрания его на митрополию и, обольстив его обещанием митрополитской кафедры и сенаторского кресла, если он согласится действовать в пользу унии, не условились ли с ним, как ему действовать на митрополитской кафедре, чтобы до времени скрывать от православных свои намерения и цели? А затем, может быть, и убедили короля избрать Рагозу на митрополию. Не напрасно патриарх Иеремия будто бы не хотел святить Михаила Рагозу в митрополита, и когда знатные люди начали ходатайствовать за него, то сказал: «Аще достоин есть, якоже вы глаголете, буди достоин; аще ли же несть достоин, а вы его за достойнаго удаете, аз чист есмь – вы узрите». Патриарх мог узнать от близких людей, как состоялось избрание Михаила, или мог возыметь подозрение по самой скорости избрания. Впрочем, мы выдаем мысль о сношениях иезуитов с Рагозою еще до избрания его на митрополию не более как за догадку, которую можно принять, но едва ли не справедливее отвергнуть. По крайней мере, до самого конца 1594 г. мы не увидим никаких следов, чтобы он имел наклонность к унии и старался скрывать эту наклонность. И только с конца 1594 г., когда он дал письменное согласие на унию, он действительно всячески старался скрывать от православных свое участие в этом деле в продолжение двух лет до самого Брестского Собора (8 октября 1596 г.). Письмо иезуитов к Рагозе могло быть написано уже в 1596 г., даже незадолго пред Брестским Собором, и заключать в себе совет митрополиту держаться того же правила скрытности, какого он держался с конца 1594 г., а не со времени своего избрания на митрополию. В первый день августа 1589 г. Рагоза был уже митрополитом, и, вероятно, в этот самый день патриарх и посвятил его в виленском Пречистенском соборе.
Того же числа Иеремия издал грамоту, обращенную ко всем православным народам Востока, грекам, арабам, болгарам, молдаванам, сербам, русским и волохам, ко всем их святителям и прочему духовенству и, в частности, к новопоставленному митрополиту Киевскому и всея Руси Михаилу. В грамоте патриарх говорил: «Извещаем вас, что во время пребывания нашего здесь, в странах польского короля, в присутствии местного архиепископа, епископов и всего церковного причта нам донесено от многих свидетелей, что издавна приходят сюда ради своих нужд из наших стран греческих, из областей всех четырех патриархов, митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты и прочие калугеры и чинят здесь, в нашей парафии, превышения власти в церковных действиях, между здешними владыками, архимандритами, игуменами и иными церковными людьми, самовольно литургисают и одних благословляют, других анафематствуют и отлучают, и вообще позволяют себе то, что должно принадлежать здесь только нам, в нашей парафии, и поставленным нами митрополиту и епископам. Посему на будущее время приказываем тебе, новоосвященному митрополиту Киевскому и всея Руси Михаилу, чтобы ты не дозволял и возбранял таким духовным лицам литургисать и совершать какие-либо другие церковные действия в твоей парафии, а если бы кто из них захотел противиться настоящему моему писанию, того я отлучаю чрез твою святыню от Церкви Божией и предаю клятве». Этим распоряжением патриарх надеялся прекратить одно из самых больших зол, какие совершались тогда в Литовской митрополии. А что такое зло действительно существовало, укажем для примера на случай в Супрасльском монастыре. Сюда в 1582 г. прибыл архиепископ Охридский Гавриил, титуловавший себя патриархом первой Юстинианы, Болгарии, Сербии, Молдавии и пр., и не только литургисал здесь, но и написал на имя ктиторов монастыря Ходкевичей грамоту, в которой извещал их, что по дарованной ему свыше власти он благословил настоятеля монастыря архимандрита Тимофея Злобу, «человека почтеннаго и святаго», носить по примеру других святительскую шапку, или митру, как будто здесь была Охридская епархия.
Между тем как Вселенский патриарх устроял в Вильне дела Литовской митрополии, король Сигизмунд III совершил с своей стороны для той же цели такое действие, которое не могло не порадовать сердце первосвятителя. Мы видели, что еще в июне 1588 г. Иеремия, переезжая через Вильну, благословил православных ее жителей учредить при виленском Свято-Троицком монастыре братство с училищем и типографиею и сделал свои распоряжения для ограждения и процветания братства на будущее время. Но вот прошел год, а братство доселе не имело утверждения от своего короля. Теперь, 21 июля, король пожаловал православным виленским гражданам свою грамоту, которою не только утверждал навсегда Свято-Троицкое братство, его устав, школу, типографию и все сделанные в братстве патриархом распоряжения, но еще приказывал, чтобы никакой уряд, трибунальский, гродский, земский, не возбранял желающим делать пожертвования на братство движимым и недвижимым имуществом, чтобы по всем внутренним делам своим, несогласиям, обидам новое братство судилось собственным судом без всякого вмешательства властей духовных и светских, а по делам с сторонними лицами подлежало непосредственно суду самого короля и чтобы дом братства был свободен от всяких постоев и других городских и земских повинностей.
Из Вильны патриарх отправился, сопровождаемый митрополитом и епископами, в Супрасльский монастырь, где низложил настоятеля архимандрита Тимофея Злобу, оказавшегося виновным в убийстве, а к 6 августа прибыл в Брест. Здесь на праздник Преображения Господня торжественно совершил литургию, на которой посвятил епископа Луцкого и Острожского Кирилла Терлецкого в сан своего экзарха, и в тот же день издал к митрополиту, епископам и всему литовскому духовенству следующую грамоту: «Объявляем вам, что, усматривая настоятельную потребность в том, чтобы паства стада Христова умножалась, а ленивые пастыри были побуждаемы к славословию Божию и навыкали доброму строению церковному, и избрав для сего мужа разумного, духовного и искусного, сына нашего смирения Кирилла Терлецкого, епископа Луцкого и Острожского, мы даем его вам от себя экзархом, что зовется по-латыни кардиналом, и благословили его соборне как наместника нашего советоваться с вами во всем, и церковный сан украшать благолепно всякими добрыми правами, а небрегущих, и студных, и бесчинных строителей вразумлять, подкреплять и властию нашею запрещать и низлагать невозбранно. Ваша любовь, все вместе признавайте его за большего честию между вами, как нас самих, считайте его уполномоченным на устроение церковное, принимайте от него наставления и мудрствуйте смиренно, имея попечение о Церкви и ее чадах». Грамота эта подписана кроме патриарха митрополитом Киевским Михаилом и епископами: Владимирским Мелетием Хрептовичем, Пинским Леонтием Пельчицким, Холмским Дионисием Збируйским и Львовским Гедеоном Балабаном. Недоставало только двух владык: Полоцкого Афанасия Терлецкого и Перемышльского Арсения Брылинского, которые, вероятно, по старости и болезням не могли явиться к патриарху и, как увидим, скоро потом скончались. Таким образом, если в Вильне патриарх поставил митрополита и не мог не поставить как избранного королем, то в Бресте поставил своего экзарха, избранного по своему личному усмотрению, и облек его властию даже большею, нежели митрополита. Это была новая должность в Западнорусской Церкви, никогда прежде не существовавшая (доселе только по временам приходили к нам патриаршие экзархи), и учреждением ее патриарх открыто выразил свое недоверие к митрополиту Михаилу, потому что как бы отнял у него высшую власть над его митрополиею и передал своему экзарху. Последнее самым наглядным образом подтвердилось в тот же день: патриарх дал на имя Кирилла Терлецкого ту самую грамоту, которую в Вильне дал было на имя митрополита, и что прежде поручал митрополиту, то теперь возложил на своего экзарха, именно, чтобы он в Литовской митрополии, как парафии Цареградского патриарха, нс дозволял приходящим из стран Востока духовным лицам литургисать и совершать какие-либо другие церковные дела, а противящихся отлучал именем патриарха от Церкви и предавал анафеме. В грамоте Кириллу, почти дословно сходной с данною прежде на имя митрополита, патриарх прибавил следующие замечательные слова: «Дозирая всякие чины между духовными и светскими в парафии нашей, мы обрели между ними великие раздоры, заблуждения и несогласия». На Кирилла, если только не предположить здесь со стороны его каких-либо тайных происков, мог пасть выбор патриарха потому, что Кирилл казался более других способным для такой высокой должности в Церкви: до поступления на архиерейскую кафедру он был протоиереем в Пинске и, следовательно, членом епархиального крылоса – капитулы и мог на практике познакомиться с законами духовного управления и суда и приобресть опытность в делах церковных, тогда как прочие тогдашние владыки взяты были на святительские кафедры прямо из светских людей или из монастырской кельи, как митрополит Рагоза. Во всяком случае учреждение новой должности экзарха в Литовской митрополии с такою властию, оскорбительное для местного митрополита, не могло обещать ничего доброго и для всей митрополии – трудно понять поступок патриарха.
Из Бреста переехал патриарх в Замостье к вельможному пану Замойскому, канцлеру Польши, у которого гостил и прежде, когда ехал в Москву. Сюда прибыли три епископа: Владимирский, Луцкий и Львовский. Патриарх подверг их своему духовному суду и, как сам выражается, «во всем по чину искусивши их, отпустил с миром, прощенных и благословенных». Но Гедеон Львовский остался при патриархе и начал рассказывать ему разные недостойные вещи про Луцкого владыку Кирилла Терлецкого и подкладать для подписи патриарха листы против Кирилла, тогда как прежде, пока Кирилл находился здесь лично, ничего не говорил на него, а обращался с ним любезно и во всем по-братски с ним соглашался. Это возбудило в патриархе подозрение, он увидел в Гедеоне клеветника, действующего по зависти и злобе, и 14 августа издал грамоту на имя Кирилла, который, вероятно проведав о кознях Гедеона, поспешил возвратиться в Замостье, чтобы их расстроить. В грамоте патриарх, сказав об этих кознях, объявлял, что если он по неведению подписал какие-либо листы против епископа Луцкого, обманутый Гедеоном – так как не знал языка русского и славянского, – то листы эти считать недействительными и подложными; если бы даже и на будущее время кто-либо стал показывать листы его против того же епископа, то и все те листы считать неподлинными и недействительными. Ибо он, патриарх, «отпустил от себя отца Кирилла на Луцкую епархию прощенным и благословенным до живота его» и еще, находя его мужем искусным и во всех действиях, по правилам святых отцов, скорым и сведущим, сделал его «старейшиною» над всеми епископами, или экзархом, и дал ему, как своему наместнику, власть исправлять всех епископов, надзирать за ними, а негодных низвергать. Нельзя не подивиться действиям патриарха: он на слово верит епископу Гедеону и подписывает несколько грамот против Кирилла Терлецкого, верит потом на слово Кириллу и издает грамоту в пользу его и против Гедеона – чем объяснить такие действия? В то же время Гедеон пытался повредить пред патриархом и львовскому церковному братству, против которого имел давнюю вражду. Патриарх знал об этой вражде еще в Царьграде и даже, как мы упоминали, угрожал Гедеону отлучением, если он не перестанет вредить братству. Но вражда не прекращалась. Добиваясь отнять у братства оба его монастыря, Онуфриевский и Уневский, Гедеон пригласил к себе игумена Симеона и уговорил его и находившегося при нем монаха внести в львовские городские книги запись, будто они от имени всей братии передают права на Онуфриевский монастырь епископу Гедеону. Но иноки и львовское братство, как только узнали об этом, протестовали; братство не пустило Гедеона в монастырь, а родственников его, покушавшихся занять монастырь силою, отразило оружием. Гедеон обратился с жалобою к патриарху во время пребывания его в Замостье и успел выпросить у него грамоту, которою старшие братчики, Иван Красовский, Юрий и Иван Косьмичи-Рогатины, отлучались от Церкви за то, что защищали Онуфриевский монастырь оружием, а еще прежде сбросили с церковной кафедры священника, присланного местным епископом. Недолго, однако ж, пришлось торжествовать Гедеону: братчики явились к патриарху, объяснили ему, как все происходило, и он в 26 день августа отменил свое прежнее распоряжение и обещался рассмотреть подробно спорное дело об Онуфриевском монастыре.
Между тем прошло еще более двух месяцев: патриарх собирался уже оставить Литовскую митрополию, и к нему съехались митрополит и пять епископов (вероятно, кроме Полоцкого и Перемышльского, как было и в Бресте), чтобы проститься с ним и принять его благословение. С ними-то, находясь уже в Тарнополе, патриарх и рассмотрел дело об Онуфриевском монастыре и вообще о пререканиях между Гедеоном и братством, выслушав при этом в защиту братства речь на греческом языке, которую говорил учитель братской школы Кирилл. Собор решил, что братство не должно подлежать власти Львовского епископа, имеет право управлять Онуфриевским монастырем, который издавна признается ставропигиальным и, следовательно, независимым от местного епископа, избирать для своей церкви священников, равно как и удалять их, исключать из среды своей неспокойных членов, содержать школу и типографию и обязано вспомоществовать бедным ученикам своей школы. Решение это подписано было патриархом, митрополитом и пятью епископами 13 ноября 1589 г. в городе Каменец-Подольске. Тогда же патриарх пожаловал львовскому братству новую свою грамоту, в которой подтвердил все предоставленные ему права и устав и вновь оградил их анафемою против всяких покушений со стороны местного епископа и других лиц и, кроме того, определил, чтобы во Львове, кроме братского училища, не открывалось никакой другой общественной школы для православных детей и чтобы родители, если пожелают иметь для своих детей особого дидаскала, не допускали обучаться с ними сторонних детей, а приходские священники имели каждый при своей церкви только по одному или по два ученика «для послуги». В том же ноябре месяце, хотя неизвестно, какого числа и в каком месте, Иеремия издал окружную грамоту ко всему духовенству и мирянам Западнорусской Церкви. В грамоте первосвятитель говорил, что в числе других уклонений, какие заметил он в Литовской своей епархии, находятся и три следующие: первое – приношение пасхи в церковь на праздник Воскресения Христова, второе – приношение в церковь на второй день праздника Рождества Христова хлебного печения как бы в честь болезней рождения Пресвятой Богородицы, что нечестиво и запрещено 79-м правилом Шестого Вселенского Собора; третье – празднование некоторыми пятницы и непразднование воскресного дня. Патриарх учил признавать пасхи, приносимые в церковь, за простой хлеб, а не за святой, как думали некоторые, и строго запрещал под угрозою проклятия делать хлебное приношение будто бы в честь Богоматери на второй день праздника Рождества Христова и праздновать пятницу вместо воскресного дня. Этим, сколько доселе достоверно известно, окончились действия и распоряжения патриарха Иеремии в Западнорусской Церкви. ГаДательно можно прибавить еще то, что патриарх, когда находился в Замостье или уже по выезде оттуда, пожаловал Владимирскому епископу Мелетию Хрептовичу звание протофрония (первопрестольника) между литовскими епископами, т. е. дал ему право считаться между ними первым по кафедре после митрополита, – то вожделенное право, из-за которого прежде не раз поднимали спор Владимирские владыки с Полоцким и всегда должны были уступать последнему. Теперь Мелетий, может быть пользуясь отсутствием Полоцкого владыки Афанасия, которого почему-то ни разу не видим при патриархе, выпросил себе это право, и хотя в Бресте под грамотою 6 августа еще не подписался протофронием, но по отъезде патриарха уже подписывался этим именем, как потом подписывался и его преемник.
Весь следующий (1590) год по отъезде Цареградского первосвятителя, митрополит Киевский и подчиненные ему епископы действовали, по-видимому, только по его предначинаниям и указаниям для благоустроения своих церковных дел. В Львове кроме древнего братства при храме Успения Пресвятой Богородицы, которое патриарх Иеремия признал своим ставропигиальным, как и виленское Троицкое, образовались новые небольшие братства при церквах Никольской, Федоровской, Богоявленской. Некоторые из членов этих братств, соединившись с епископом Гедеоном, старались всячески вредить ставропигиальному, распространяли о нем разные клеветы, противодействовали успехам проповеди, раздававшейся в его церкви, запрещали ходить в его школу для «грамматического, диалектического и риторического учения» и производили многие другие бесчинства и смущения в православном народе. Желая оградить ставропигиальное братство и его школу от таких злых людей, митрополит послал на них свою неблагословенную грамоту (от 13 июля), которою отлучал их от общества верующих и предавал клятве, запрещал им ходить в храм Божий, а равно отлучал и тех, кто захотел бы иметь с ними какое-либо общение, даже в пищи и питии, пока они не покаются и не исправятся. В грамоте митрополит указывал именно на то, что своим противодействием братской школе эти люди противились «узаконению и заповеди святейшего Вселенского патриарха кир Иеремии, верховного нашего господаря и пастыря».
К 20 июня съехались в Брест митрополит и все епископы, кроме Полоцкого и Перемышльского, которые не явились, вероятно, потому же, почему не явились и к патриарху. Здесь отцы Собора прежде всего обратили внимание на плачевное состояние своей Церкви и говорили друг другу: «На св. Восточную Церковь происходят частые гонения и великое преследование, а на нас чрезвычайные и неслыханные отягощения от разных чинов; в духовенстве великие нестроения и между некоторыми нашими христианами разврат, несогласия, непослушания, бесчинства, отчего во многих местах оказывается уменьшение хвалы Божией». Выразив затем свое сожаление о таком состоянии Церкви и желание привести все в стародавний добрый порядок, а также позаботиться «о школах, о науках, о гошпиталях и иных добрых справах», отцы постановили: а) впредь каждый год иметь Собор в Бресте 24 июня; б) если кто из епископов не приедет на Собор, должен беспрекословно внести в кружку пятьдесят коп грошей литовских на церковные потребы; в) если станет оправдываться болезнию, должен на следующем Соборе подтвердить присягою действительность своей болезни, прежде нежели займет свое место на Соборе; г) если и потом не приедет на Собор и не захочет присягнуть, в таком случае без милосердия должен быть лишен своей кафедры, разве только представит важную причину, почему не был на Соборе; д) каждый владыка должен иметь с собою на Соборе всех своих архимандритов, игуменов, протопопов и священников, в письме Божием наученных, а если кто из них не явится на Собор, тот немедленно будет лишен своего сана. Кроме того, отцы Собора а) утвердили какое-то постановление, которое некоторые из них незадолго пред тем подписали в Белзе и которое, к сожалению, не дошло до нас и осталось неизвестным; б) обязались не дозволять в своих епархиях простым людям держать монастыри и жить в них; не вмешиваться в дела чужих епархий совершением в них и для них каких-либо церковных треб и не поставлять у себя священников распутных под опасением, в противном случае, пени в сто коп грошей литовских на церковные нужды; в) наконец, определили, чтобы на следующий Собор, имеющий быть в 1591 г., каждый владыка привез с собою все привилегии и фундушевые листы на церковные имения и вольности и чтобы тогда обсудить, где бы хранить эти привилегии и листы. Того же 20 июня отцы Собора подписали еще одно постановление, не представляющее, впрочем, почти ничего нового. Оно касалось трех уже известных нам уклонений, против которых патриарх Иеремия издал свою грамоту, именно: приношения пасхи в день Воскресения Христова, приношения хлебов на второй день по Рождестве Христовом и празднования пятницы вместо воскресенья. Отцы Собора, ссылаясь на декрет патриарха, с своей стороны строжайше запретили означенные отступления, а тех, которые продолжали бы упорно держаться их, предали анафеме.
Продолжая свои заседания. Собор постановил еще два судебных решения. Первое – 22 июня по жалобе львовского ставропигиального братства на епископа Гедеона за то, что он вновь сделал нападение чрез своих братьев, Адама и Ивана Балабанов, на Онуфриевский монастырь, предавал братство в церквах анафеме и пр. Собор, выслушав обе стороны, подтвердил определение прежнего Собора, бывшего при патриархе Иеремии в Тарнополе, что Онуфриевский монастырь должен принадлежать братству, а само братство должно быть свободно от власти Львовского епископа. Кроме того, Собор определил, чтобы львовское братство могло распространяться по всей Литовской митрополии, т. е. чтобы по образцу его везде устроялись одинакие братства. Другое соборное решение состоялось 28 июня по жалобе епископа Меглинского Феофана на того же епископа Гедеона и его племянника Григория Балабана, которому он с дозволения короля (от 23 июля 1589 г.) передал в управление Жидичинский монастырь. Феофан говорил, что когда он ехал из Волыни с листами патриарха Иеремии в Киев к печерскому архимандриту Мелетию Хрептовичу, епископу Владимирскому, и на пути остановился переночевать в городе Чернехове, то Григорий Балабан по приказанию дяди своего, епископа Гедеона, внезапно напал на него, Феофана, избил его и ограбил на тысячу золотых червонных, а потом повлек еще, избитого и израненного, к местному судье, чтобы посадить в темницу за то, будто бы он, Феофан, спалил гумно в Жидичинском монастыре. Гедеон отвечал: «Все то племянник мой делал без моего ведома и приказания». Но когда Собор потребовал, чтобы Гедеон подтвердил свои слова присягою, он не захотел присягнуть, а заключил с Феофаном при посредстве самих же епископов и других знатных лиц мировую, заплатив ему полтораста золотых червонных. Собор согласился на это и по просьбе Феофана выдал ему о том свою грамоту за подписом всех членов.
Между тем как Гедеон продолжал упорную борьбу с львовским братством, усиливаясь подчинить его своей епархиальной власти и увеличить свои владения отнятием у него Онуфриевского монастыря, и другие владыки не переставали хлопотать о своих правах, имущественных и иерархических. Луцкий владыка Кирилл Терлецкий еще в прошлом году, как только издана была королевская грамота (22 марта) о неприкосновенности церковных имений православного духовенства и о невмешательстве в управление ими светских сановников, поспешил чрез своего уполномоченного записать ее (23 апреля) в луцкие гродские замковые книги. Не довольствуясь этим, он настоял теперь (19 генваря 1590 г.) чрез своего уполномоченного, чтобы та же грамота внесена была и в земские луцкие книги. Тот же епископ обратился к князю К. К. Острожскому, имевшему многие владения в Луцкой епархии, и жаловался ему на его наместников и старост, что они, иные будучи сами римской веры, притесняют православных священников, грабят, бьют, сажают в темницы, к унижению православной Церкви, требуют к себе на суд, отрывают от богослужения, а низверженных пресвитеров принимают и дают им церкви. И князь Константин дал приказ (16 июня) всем своим наместникам и старостам навсегда, чтобы они не касались священников, не судили их и не рядили и вообще не вмешивались в дела, подлежащие Луцкому и Острожскому владыке. Вскоре за тем Кирилл вместе с своим капитулом, или крылошанами, принес жалобу (4 октября) на королевского секретаря Мартына Броневского, что он с своими слугами и другими вооруженными людьми сделал наезд на имение Луцкой кафедры Фалимичи, разграбил его, прогнал из него урядников владыки и начал сам владеть Фалимичами как своею собственностию. Дядя Кирилла, архиепископ Полоцкий Афанасий Терлецкий, два раза начинал тяжбу с могилевскими гражданами из-за Спасского могилевского монастыря, на который имел королевскую грамоту. Но в первый раз, как только граждане заявили ему свою грамоту, данную им королем еще прежде на тот же монастырь, Афанасий беспрекословно уступил им монастырь во владение и даже выдал им запись (25 марта 1590 г.), что если он впредь начнет претензии на монастырь, то обязан будет заплатить пятьсот коп грошей королю и столько же могилевским гражданам. А спустя полтора месяца (10 мая) вновь позвал чрез своего уполномоченного бурмистров и радцев города Могилева на королевский суд из-за того же монастыря. Но и королевский суд, приняв во внимание, что жителям Могилева дана была грамота на Спасский монастырь прежде, нежели владыке, присудил управление монастырем могилевской раде.
В одной из грамот, какие издали литовские иерархи на Брестском Соборе 1590 г., они засвидетельствовали, что на этом Соборе присутствовали также «многие знатные светские чины» и во главе их «пан Адам Потей, каштелян брестский» – тот самый Потей, который еще в 1588 г., как мы видели, обнаружил необыкновенную ревность об унии. Трудно допустить, чтобы он, находясь теперь в таких близких сношениях с своими владыками, не входил, по крайней мере с некоторыми из них, в собеседования и переговоры об излюбленном предмете. Но если и происходили тогда у некоторых владык с Потеем подобные совещания, то происходили тайно и остались для нас тайною. Единственный голос об унии, какой раздался во всеуслышание в Литве в продолжение 1590 г., был голос иезуита Скарги. Он во второй раз напечатал свое сочинение О единстве Церкви и посвятил книгу уже не князю Острожскому, а самому королю Сигизмунду III. В посвящении почтенный патер говорил, что книга эта многим принесла пользу и что многие другие не перестают спрашивать о ней и обращаются к нему с просьбою издать ее вновь, почему он и выпускает ее на ловитву человеческих душ. Потом просил короля именем любви его к своим подданным и ревности о славе Божией всеми мерами стараться в своем государстве о соединении еретиков (протестантов) и схизматиков (православных) с Римскою Церковию, ибо «это его долг как короля христианского, чтобы, заботясь о единстве Речи Посполитой, он помогал и единству церковному, без которого не только никто не может спастись, но не может долго существовать и единство Речи Посполитой». Еретиков, продолжал иезуит, остается уже мало, и их еще бы убыло, если бы верховная власть в государстве могла пользоваться против них своими старинными правами. Гораздо труднее обращать схизматиков – русских, которые обыкновенно ссылаются на своих отцов и предков и на древность своего исповедания. Но не невозможно обращение и их, так как по примеру греков многие и русские ныне обращаются – было бы только побольше ревности со стороны польского духовенства и содействия от светской власти. В самой книге Скарга поместил особую главу о том, кто наиболее должен стараться об унии, и объяснял, что это долг прежде всего католического духовенства в Литве и Польше, потом – короля и католических панов, наконец – и панов русского закона, преимущественно же митрополита и владык, которые могли бы с дозволения короля составить для того свой сеймик и пригласить ученых католиков (ч. 3. Гл. 8). Голос Скарги не остался без ответа: в следующем году на него отозвались некоторые и из русских владык, хотя не вдруг, а спустя несколько месяцев.
В начале 1591 г. Рагоза посетил свою Галицкую митрополию – чего, сколько известно, доселе ни разу не делали Киевские митрополиты – и к 17 генваря прибыл во Львов. Здесь в числе множества православных встретила его и братская школа и приветствовала довольно обширным стихотворением, в котором выражала свою радость при виде архипастыря, свои мольбы к нему, свои на него надежды. Одни стихи частию были петы ликами, или хорами, учеников, частию произнесены отдельными отроками в церкви в присутствии всего народа, другие же произнесены на другой день в самой школе при посещении ее митрополитом. Находясь во Львове, Рагоза прежде всего (17 генваря) приказал напечатать в братской типографии определение Брестского Собора 1590 г. касательно трех известных отступлений и разослать по всей Львовской епархии к непременному руководству: распоряжение, конечно, вызвано было тем, что сам епископ Гедеон хотя подписал на Соборе это определение, но не хотел держаться его относительно приношения и освящения пасхи и находил себе последователей в епархии. Потом митрополит как епархиальный архиерей освятил для ставропигиального братства небольшую церковь во имя трех святителей, устроенную в колокольне, так как Успенская церковь братства еще в 1586 г. сгорела, и благословил вновь строить эту церковь; 23 генваря совершил литургию в Онуфриевском монастыре и рассмотрел привилегии братства на этот монастырь; 24-го издал грамоту, которою благословлял дидаскалов школы, Стефана и Кирилла, и способных спудеев (студентов) проповедовать не только в братской церкви, но и в других с дозволения местных настоятелей, а 25-го публично судил в церкви своего викария, епископа Гедеона, по жалобам на него братства и, признав Гедеона виновным, запретил ему угнетать братство под страхом лишения сана, что подтвердил потом и Вселенский патриарх грамотою от 4 марта.
Несмотря, однако ж, на такое отношение к Гедеону, митрополит, еще находясь в Галиции, поручил ему обозреть соседнюю Перемышльскую епархию, в которой скончался тогда епископ Арсений Брылинский. Гедеон нашел эту епархию в крайнем расстройстве. Священники не покорялись своему епископу, не ездили к нему на Соборы, не брали у него святого мира для таинства, совершали всякого рода беззаконные браки и венчали мужчин на похищенных ими девицах, беззаконно расторгали браки, а, что всего хуже, сами по смерти своих жен держали у себя наложниц и некоторые, будучи второженцами, священствовали. Вследствие чего и в народе господствовала полная распущенность: иные мало знали о Боге, не умели ни веровать, ни молиться и больше обращались к волхвам и чародеям, нежели к Богу. Гедеон издал грамоту (12 марта), в которой, изложив все эти недостатки, замеченные им в Перемышльской епархии, убеждал духовенство исправиться, угрожал ему неблагословением и клятвою от митрополита, которому обязан был донесть обо всем, а тех священников, которые не перестанут жить беззаконно и бесстыдно, поручал наместнику Перемышльского владыки отлучать от всякого священнослужения и в конце грамоты присовокупил: «Что же касается до листов, напечатанных и разосланных из Львова, чтобы на Воскресение Христово брашен в церковь не приносить и не освящать, то пусть те листы не соблазняют вас и всех православных людей, хотя и подписаны епископами, но пусть будут, по стародавнему христианскому обычаю, приносы в церковь и освящение брашен на Воскресение Христово, с несомненною верою и доброю совестию; лишь бы только не волхвовали над теми освященными брашнами и не творили чар, а, уделивши часть освященного брашна нищим, все остальное разом потребляли». Таким образом, исполняя одно распоряжение митрополита, Гедеон в то же время открыто шел против другого его распоряжения и не только не хотел сам, но и учил других, и притом в чужой епархии, не покоряться определению Собора и патриарха.
По смерти Арсения Брылинского, епископа Перемышльского, местные власти желали видеть на своей архиерейской кафедре его племянника, человека еще молодого и женатого, и, может быть встретив или опасаясь встретить несогласие на то со стороны митрополита, обратились с просьбою к самому патриарху. И патриарх Иеремия писал Рагозе: «Архонты Перемышля своим прошением убеждают нас дать твоей святыне позволение, чтобы ты рукоположил племянника покойного Перемышльского владыки, но как он воин, и молод, и имеет жену, и потому оказывается недостойным архиерейского сана, то да не дерзнешь хиротонисать его во епископа под опасением запрещения и отлучения, неразрешимого и вечного. Да и никого другого, подобного ему, не рукополагай... Повелеваю твоему преосвященству поступать как должно и отнюдь не посвящать в архиерейство нерассудно мирских сановников или других имеющих жен, но посвящать иеромонахов, игуменов, архимандритов – да будет так, а не иначе». Ни имени, ни фамилии лица, о котором ходатайствовали пред патриархом из Перемышля, мы не знаем, но знаем, что на место Арсения Брылинского во епископа Перемышльского был поставлен (прежде 30 августа) Михаил Копыстенский, тоже человек женатый; не он ли и был племянником Арсения? Во всяком случае, значит, митрополит не исполнил приказания патриарха. И выходит: епископы не слушались митрополита, а митрополит не слушался патриарха, и всякие угрозы запрещением, низложением, отлучением от Церкви потеряли силу.
Другую грамоту к Михаилу Рагозе патриарх прислал (17 мая 1591 г.) от имени своего патриаршего синода. В грамоте прежде всего решались четыре вопроса, которые, как можно догадываться, предложены были письменно нашим митрополитом. Первый вопрос: в какое время за литургией должно учить народ в церкви; второй: в каком месте совершать крещение; третий: под какими условиями совершать брак православных с армянками и четвертый: каков должен быть учитель Церкви и проповедник? Патриарх с своим синодом отвечал, что учить народ за литургией можно по прочтении Апостола и после херувимской песни; совершать крещение, как и все таинства, должно в церкви или молитвенном доме; армянки пред вступлением в брак с православными должны не только отречься от армянской ереси, но и принять православное крещение, а учитель народа и проповедник должен быть сам чистой и непорочной жизни. Затем патриарх продолжал: «Слышно, что некоторые у вас порицают „новодрукованную Граматику“ (изданную львовским братством), да не возбраняется ни от кого это общеполезное дело под страхом запрещения и отлучения. Слышно также, что у вас по окончании литургии не раздается антидор и не прикладываются к святым иконам, – отселе да творится и у вас, как у нас, и верующие, приемля антидор, да лобызают святые иконы. А игумен ставропигиального монастыря, настоятель братской церкви и начальник училища да будут под властию митрополита Киевского, а не Львовского епископа... Считаю нужным напомнить и о том, чтобы во епископы отнюдь не хиротонисать священника, имеющего жену, но только вдовствующего и бывшего мужем одной жены. Тот, кто приемлет епископию как некоторую мзду за свою воинскую службу, далек от церковных законов; решающиеся принять епископский сан должны прежде постричься в монашество и облечься в монашескую одежду, и в таком виде приводить их к рукоположению».
Львовское ставропигиальное братство в силу определения Брестского Собора прошлого года начало распространяться и за пределы Львова. В городе Гологорске той же епархии составилось братство при церкви святого великомученика Димитрия, и священник этой церкви Василий принял устав братства львовского, за что и подвергся (16 апреля) проклятию от епископа Гедеона, обвинявшего его в том, будто он производил смущение и соблазны в людях, возбраняя им приносить в церковь пасхи для освящения. А 30 августа по образцу львовского образовалось братство в городе Гродке Перемышльской епархии и приняло устав львовского братства с письменного разрешения самого своего епископа. Но самое замечательное братство возникло тогда по образцу львовского в городе Бресте Владимирской епархии. Епископ Владимирский и Брестский Мелетий Хрептович, архимандрит киево-печерский, дал гражданам Бреста свой лист, которым дозволял им построить при соборной Николаевской церкви «вольную городскую русскую школу», чтобы в ней могли обучаться дети не только жителей города, но и всех, кто только пожелает, и предоставил этим гражданам быть «опекунами и дозорцами» соборной церкви и всех ее имений и оберегать ее от всяких неправд и притеснений. Граждане действительно соорудили дом для школы против своего городского собора и тогда просили короля, чтобы он утвердил лист, данный им епископом Мелетием, освободил их училищный дом от всяких господарских и городских повинностей и дозволил им учредить при соборной церкви духовное братство по образцу львовского. Король своею грамотою (28 генваря) исполнил все эти просьбы. И новое братство снеслось с львовским и получило от него для себя его устав.
Еще в прошлом году, на Брестском Соборе, православные владыки жаловались друг другу на чрезвычайные отягощения и притеснения, какие испытывали они от разных чинов, – и вот, в настоящем году притеснения эти не только не уменьшились, а, кажется, даже усилились. Более всех пришлось потерпеть старейшине владык, или экзарху, епископу Луцкому Кириллу Терлецкому. По окончании прошлогоднего Собора Кирилл, подвергшись болезни, отправился в Сандомир для излечения, спрятав все свое имущество, находившееся в острожском епископском доме, в его кладовых. Чрез несколько времени войский луцкий Ждан Боровицкий распустил слух о смерти Кирилла, а сам завладел епископским двором в Остроге, сорвал печати с кладовых, отбил замки у дверей и у сундуков и позабрал деньги, серебряные сосуды, оружие и богатые одежды. Все это освидетельствовано потом (в мае 1591 г.) по требованию Кирилла возным. Кирилл принес жалобу князю К. К. Острожскому, который был очень к нему расположен, но Боровицкий, не менее пользовавшийся благоволением князя, удостоверил его, что Кирилл вымышляет, и, кроме того, порассказал князю о весьма важных преступлениях Луцкого владыки. Князь пригласил Кирилла к себе, и здесь свидетели прямо в глаза ему перечислили эти его преступления. Кирилл на все отвечал только, что это басни и подготовлено его соперником, но с того времени уже лишился расположенности князя Острожского. Новый враг Кириллу явился в лице луцкого старосты Александра Семашки, который происходил от древнего русского православного рода, но недавно совратился в латинство. Этот Семашка в отсутствие Кирилла из Луцка поставил у ворот луцкого замка, в котором находились православная соборная церковь и архиерейский дом, своего привратника с гайдуками и приказал им брать по грошу и по два со всех православных, духовных и мирян, идущих в церковь, а иначе никого не пропускать. Когда 11 апреля возвратился епископ, то гайдуки пропустили в замковые ворота только его одного с мальчиком, а всех прочих слуг и всего имущества его не пропустили, от чего оно, находясь под дождем целую ночь, частию перепортилось, частию же было расхищено. В Страстную Субботу и Светлое Воскресение, 20 и 21 апреля, в соборной церкви вовсе не было богослужения, потому что некому было служить. Все духовенство Луцка в эти дни толпилось у ворот замка, но никто из духовных не был пропущен ни в церковь, ни к епископу. Сам епископ в оба дни сидел в заключении, не ел и не пил, иззяб от холода и отощал, потому что к нему не пропускали ни съестных припасов, ни слуг, а иных даже вытолкали из замка. Между тем Семашка, потешаясь над епископом, в оба дни приходил в его соборную церковь и в притворе ее заводил танцы и другие игры с музыкою, приказывал своим гайдукам стрелять из своей комнаты в золоченый крест и купол собора, потом и в церковные стены, и гайдуки отбили от креста две цепи, повредили купол и на стене церковной образ святого Иоанна Богослова, во имя которого был освящен собор. В следующем месяце, когда владыка Кирилл, желая поправить свою соборную церковь, нанял уже мастеровых и велел доставлять к собору строительные материалы, Семашка не пропустил в замок возов с деревом и забрал дерево себе. В начале июня он потребовал епископа к себе на суд, обвиняя его в том, будто он и его слуги 1 июня вошли в замок со множеством военного оружия вопреки закона, потом не выдали этого оружия присланным от старосты лицам и не заплатили штрафа. Кирилл оправдывался пред судом, представлял свидетелей, что ничего этого не было, но староста не хотел слушать оправданий, продолжал настаивать на уплате штрафа и не принял от епископа апелляции в трибунальский суд. Чрез несколько дней Семашка вновь потребовал епископа на суд, приняв жалобу на него от священника Соколовского, которого владыка за порочную жизнь лишил места. Напрасно уполномоченный Кирилла в его присутствии доказывал на суде, что это дело светскому суду не подлежит и представил на то королевскую грамоту. Семашка бросил грамоту на стол и велел дело продолжать, и когда уполномоченный владыки стал говорить о порочности священника, то староста заметил, что и поп немало знает про самого Луцкого владыку, затем через стол шепнул адвокату Соколовского: «Скажи: поп знает, что ко владыке приводили развратную женщину». Когда уполномоченный владыки начал протестовать, Семашка, называя его презренным псом русином, велел взять его своим гайдукам, которые и избили его в присутствии владыки. Все эти возмутительные действия Семашки против епископа Кирилла были тогда же засвидетельствованы возными. Тот же Семашка сделал нападение и на владение Львовского епископа Гедеона Балабана – Жидичинский монастырь. Во время происходившей при монастыре ярмарки сюда прибыл по приказанию Семашки луцкий подстароста с отрядом вооруженных людей, и 19 мая насильно вторгнулся в Жидичинский монастырь, и, поселившись в нем, рассылал по ярмарке своих слуг и гайдуков собирать от имени луцкого старосты и в его пользу мыто и все прочие доходы, какие до того времени собирались на монастырь, приблизительно на тысячу польских злотых. Земяне князя Альбрехта Николаевича Радивила, литовского маршалка, два раза нападали (5 октября и 11 ноября) на церковное имение Радиловичи, принадлежавшее Пинскому и Туровскому владыке Леонтию Пельчицкому, и каждый раз разгоняли из того села всех жителей, угоняли их скот и разграбляли все их имущество. А когда епископ принес на это жалобу и в назначенное время лично явился на суд в городецкий замок Радивила, то наместник князя без всякой причины не захотел производить суд в назначенный день, а отложил до следующего дня, так что епископ, высказав протест, отъехал ни с чем. Даже старец Онисифор, прежний митрополит, не перестававший и по оставлении кафедры держать Лаврашевский монастырь, видя постоянные нападения сторонних лиц на имения этого монастыря и не находя возможности оборонять их при своей дряхлости и слабости, принужден был совсем отказаться от управления монастырем и передать его на волю короля, который тотчас же и пожаловал (28 августа) Лаврашевский монастырь в пожизненное управление светскому лицу, Михаилу Брольницкому. Было бы, без сомнения, несправедливо считать все эти и подобные нападения на православных владык за прямые притеснения православной Церкви и объяснять только неприязнию нападавших к православию: такие нападения были тогда между своевольными панами очень обыкновенны, им подвергались не одни духовные, но и светские лица без различия вер, да и некоторые из православных владык, как мы видели, не раз сами нападали вооруженною силою на чужие имения и монастыри. Но в тех возмутительных действиях, какие позволял себе луцкий староста Семашка против Кирилла Терлецкого, нельзя не видеть более одной личной ненависти к нему: тут видна ненависть к Кириллу как именно к православному епископу, ненависть вообще к православному духовенству и мирянам, ненависть к православному богослужению, вере и Церкви, тут видно намерение раздражить Кирилла до последней степени и вывести из терпения. Невольно возникает мысль, не действовал ли луцкий староста по настроению от других, а не от себя только и не хотел ли этими вопиющими притеснениями вынудить Кирилла к измене православию для унии. Латинским бискупом в Луцке был тогда Бернард Мациевский, тот самый, который еще в 1588 г. при проезде патриарха Иеремии через Литву так ревностно хлопотал об унии вместе с Адамом Потеем и которого впоследствии сам папа признал одним из главнейших виновников совершившейся унии. Очень естественно, если этот ревнитель унии с своим тайным советником Потеем прежде всего устремил свою ревность на епископа Кирилла частик) уже потому, что он жил в том же городе Луцке, а еще более потому, что Кирилл как экзарх, как старейшина русских епископов мог потом действовать и на них. И вот когда, быть может, заметили, что Кирилл, несмотря на все собеседования с ним об унии, на все убеждения принять ее, все еще колебался и не решался изменить вере отцов, и признали необходимым употребить против него крайние принудительные меры и довести его до того, чтобы он поспешил к принятию унии как к последнему и единственному средству для спасения себя от бедствий.
Бросается в глаза и то обстоятельство, что все эти притеснения от Семашки обрушились на Кирилла как раз пред тем временем, когда ему надлежало ехать на Брестский Собор, т. е. в течение апреля, мая и первой половины июня. Можно судить, в каком состоянии души должен был явиться Кирилл к 24 июня в Брест. Если и на прошлогоднем Соборе православные владыки горько жаловались друг другу на неслыханные притеснения, претерпеваемые ими от разных чинов, то какая ж жалоба о том должна была раздаться на Соборе теперь из уст Луцкого епископа? Мы не знаем, что в действительности происходило на этом Соборе: известий о нем не сохранилось. Но сохранилась следующая грамота, писанная в Бресте 24 июня 1591 г. и подписанная четырьмя православными епископами: «Во имя Божие да будет. Мы, нижепоименованные епископы, объявляем, что, будучи обязаны заботиться не о своем только спасении, но и о христианских людях, о стаде Христовых овец, вверенных нам Богом, о мире и соединении их, желаем, по милости Божией, признавать нашим пастырем единого верховного пастыря и истинного наместника св. Петра на Римской кафедре, святейшего папу, и иметь его нашею главою, и ему подлежать и повиноваться, от чего ожидаем великого умножения хвалы Божией в св. Церкви, и не желаем более переносить того на нашей совести. Но, соглашаясь отдать нашу волю и мысль в послушание святейшему отцу и подчинить церкви Божии верховной власти святейшего папы Римского, мы выговариваем себе только то, чтобы святейший папа Римский оставил нам до скончания века неотмененными и ненарушимыми все церемонии и обряды, т. е. службу Божию и весь церковный порядок, какие издавна содержит наша св. Восточная Церковь, а его королевская милость, пан наш милостивый, обеспечил нам его грамотами наши вольности и утвердил артикулы, которые нами будут поданы. При таком обеспечении и утверждении грамотами от святейшего папы и его королевской милости мы соглашаемся и настоящим листом нашим обещаемся и обязуемся поддаться под верховную власть и благословение святейшего отца, папы Римского, для чего, исповедуя единому в Троице Богу нашу мысль и желание сердца нашего, мы и выдали настоящий лист за подписанием властных рук наших и приложением наших печатей старшему брату нашему его милости Кириллу Терлецкому, экзарху и епископу Луцкому и Острожскому». Под этою грамотою, составленною в самый первый день Брестского Собора (24 июня), подписались епископы: Луцкий Кирилл Терлецкий, Львовский Гедеон Балабан, Пинский Леонтий Пельчицкий и Холмский Дионисий Збируйский; почему же не подписались остальные владыки? Полоцкий архиепископ Афанасий Терлецкий, вероятно, совсем не был на Соборе по той же причине, по какой не был и на прошлогоднем Соборе, не являлся и к самому патриарху, т. е. по дряхлости и болезни; потому же мог не быть на Соборе и другой старец – епископ Владимирский Мелетий Хрептович, обыкновенно проживавший в Киево-Печерском монастыре и года через полтора скончавшийся, а в Перемышль только что еще был назначен новый епископ по смерти Арсения Брылинского, Михаил Копыстенский, грамотою короля от 20 июня. Что же касается до митрополита, то он мог намеренно уклониться от подписания грамоты, не имея еще наклонности к унии или считая преждевременным обнаруживать свою наклонность. А может быть, на Соборе произошли разногласия по этому вопросу, и разногласия до того сильные, что самый Собор был закрыт. По крайней мере, известно, что в Бресте вновь в октябре того же 1591 г. собирался Собор, на котором присутствовали все владыки, кроме Полоцкого и Перемышльского. На этом Соборе 26 октября священник города Гологорска Василий, став с очей на очи с епископом Гедеоном, оправдывался в тех преступлениях, за Которые последний анафематствовал его, и Собор признал все действия священника согласными с декретом Вселенского патриарха Иеремии и определением прошлогоднего Собора, освободил отца Василия от клятвы и благословил его священствовать, преподав вместе благословение и всему братству святого Димитрия гологорскому, чтобы оно продолжало существовать навсегда, сохраняя чин и весь порядок братства львовского. А на следующий день, 27 октября, Собор, рассуждая о братствах, определил считать только два братства ставропигиальными, не подлежащими епархиальной власти: львовское и виленское, священникам же их быть под благословением архиепископа и под обороною всего Собора и вновь подтвердил епископу Гедеону, чтобы он не препятствовал львовскому братству управлять принадлежащими ему церквами, школою, типографиею и гошпиталем.
Необходимо допустить, что владыки уполномочили митрополита, вероятно на том же Брестском Соборе, принести королю жалобу на вмешательство светских людей в церковные справы и суды и что митрополитом действительно была принесена такая жалоба. Ибо 2 генваря 1592 г. король издал окружную грамоту ко всем властям, чинам и владельцам великого княжества Литовского, в которой говорил: «Мы имеем ведомость от велебного и в Бозе достойного Михаила Рагозы, архиепископа, митрополита Киевского и Галицкого и всея Руси, что вы вступаетесь в справы духовные греческого закона, принадлежащие митрополиту и епископам, судите их попов, расторгаете браки, не допускаете надлежащего послушания митрополиту в делах духовных» – и затем вследствие просьбы митрополита приказывал, чтобы светские лица попов не судили, браков не расторгали и не вмешивались в духовные справы, а оставляли все это митрополиту и епископам. Но тогда как митрополит скоро и успешно исполнил возложенное на него епископами поручение, экзарх Кирилл Терлецкий, уполномоченный некоторыми из них начать дело об унии, почему-то медлил или не находил возможности довести о том до сведения короля, и только 18 мая 1592 г. появилась королевская грамота в ответ на заявление об унии этих четырех епископов. Король говорил в грамоте, что к нему обратились епископы греческого исповедания, Луцкий, Львовский, Пинский и Холмский, выражая желание быть под верховною властию единого святейшего пастыря, с сохранением только своих церемоний и порядков в церквах, и что он, король, видя такое спасительное намерение епископов, принимает их с радостию. Потом удостоверял своим господарским словом за себя и за всех своих преемников, что если названные епископы греческой веры и с ними духовенство по каким-либо причинам подвергнутся неблагословению и клятвам от патриархов и митрополитов, то все это не причинит ни малейшего вреда ни епископам, ни духовенству. Обещал также господарским словом, что он никогда не отнимет у них, какие бы ни были против них жалобы и обвинения, епископских кафедр и имений, которыми они владеют, и не отдаст другим, напротив, еще придаст им и каждому, кто также покажет склонность к унии, новые вольности и льготы, какими пользуются римские духовные. А под конец грамоты присовокупил, что дает ее в подтверждение своих обещаний именно Кириллу Терлецкому, владыке Луцкому, Гедеону Балабану, владыке Львовскому, Леонтию Пельчицкому, владыке Пинскому, и Дионисию Збируйскому, владыке Холмскому. Достойно замечания, что ровно через месяц после получения этой грамоты Кирилл Терлецкий, несмотря на то что возбудил восемь судебных дел против луцкого старосты Александра Семашки и дела эти не были еще окончены, явился (18 июня) вместе с противником своим в гродский владимирский суд, и здесь оба заявили, что при посредстве добрых приятелей они примирились и потому прекращают и уничтожают все возникшие между ними тяжбы.
Митрополит продолжал заботиться о львовском ставропигиальном братстве. В начале 1592 г. он в другой раз посетил свою Галицкую митрополию и город Львов, имея в виду «многое смущение» жителей края «от иноверных и своих нерадивых бесчинных пастырей» (намек на Гедеона Балабана). Находясь во Львове, первосвятитель издал (21 генваря) окружное послание, которым приглашал всех благочестивых христиан сотворить милостыню от избытков своих на нужды братства, так как оно разом должно было строить и свою каменную церковь, и все церковные свои дома – для гошпиталя, школы, друкарни и помещения духовенства.
Братство поддерживало непосредственные сношения и с Вселенским патриархом, и два послания к нему, писанные братством в настоящем году, содержат весьма любопытные сведения о тогдашнем состоянии не только самого братства, но отчасти и всей Западнорусской митрополии. В послании от 6 февраля братчики писали: «Непрестанными бедами томит нас Гедеон, епископ Львовский: людей разделил и на братство наше вооружил; заповедал всем под клятвою, священникам и мирянам, отвращаться от нас; монастырь святого Онуфрия, ставропигион наш ктиторский, под благословением митрополита находящийся, ограбил, игумена обесчестил. Ныне на Соборе мы показали грамоту Вашей святыни о том монастыре и о священнике нашем братском при церкви Успения Богородицы, которого архиепископ принял под свое благословение, а епископ проклинает, равно как и игумена в монастыре. Мы жаловались на епископа на Соборе, но, бесчинного ради Собора, суда о том не было, на будущий Собор отложили. Архиепископ и епископы утвердили, чтобы впредь священники братств львовского и виленского были под благословением архиепископским и под защитою всего Собора, но епископ по давнему своему противлению и ныне противится и между всякими чиновными людьми оклеветал нас, так что не можем сооружать ни церкви, ни школы, как бы следовало. Потому мы отпустили наших дидаскалов, Кирилла в Вильну, Лаврентия в Брест, а другие разошлись по иным местам, и только Стефан остается здесь». С другой стороны, братчики сообщали патриарху и радостные известия, что Федор Скумин (Тышкевич), воевода новгородский, и Богдан Сапега, воевода минский, со многими знатными чинами еще на Брестском Соборе заявили желание, чрез своих послов, вступить в львовское братство, а теперь вновь прислали своих послов и окончательно утвердили единство свое с братством, чтобы вместе заботиться об общей пользе и защищать братство от всякой напасти. Обращаясь к другим делам Церкви, братчики уведомляли патриарха: «Священники благоговейные разошлись из нашего города в иные страны ради гонения от епископа, а двоеженцы как везде так и в нашем городе, литургисают, попирая декреты твоего святительства. Епископы Холмский (Дионисий Збируйский) и Пинский (Леонтий Пельчицкий) живут с женами; еще и Перемышльский епископ (Михаил Копыстенский) с женою на епископство возведен, – видя это, двоеженцы смело литургисают. О многом другом мы написали Александрийскому патриарху (Мелетию) в ответ на его писание. Церковь сильно смущается; люди сановитые, впавшие в разные ереси и хотевшие возвратиться к своему правоверию, ныне отказываются от того, порицая церковное бесчиние, а все люди единогласно говорят: если не исправится в Церкви беззаконие, то вконец разойдемся, отступим под римское послушание и будем жить в безмятежном покое. Некоторые неправо возвестили твоему святительству, будто у нас есть люди, не почитающие святых икон: нет таких ни в братстве нашем, ни в целом городе. Но случилось, что когда наш архиепископ пришел сюда, в свою Галицкую митрополию, то в городе Рогатине увидел икону, на которой вместо лика Спасителя изображен был Бог Отец с сединами, такая же нашлась и в Галиче. Архиепископ велел вынести эти иконы из церкви и написать на них Спасово изображение. Но Гедеон, епископ Львовский, по отъезде архиепископа велел в Галиче икону невидимого Бога Отца поставить в церкви выше всех икон и подписать „Ветхий деньми“, а священника той церкви низложил, церковь вновь освятил и, поучая народ, обвинял архиепископа в иконоборстве. Он же некий хлеб на Воскресение Христово, называемый пасхою, по старому еретичеству, приказывает освящать на соблазн Церкви; святят также пятницу в каждую седмицу и на другой день Рождества Христова приносят в церковь пироги к унижению Богородицы. Все это велит епископ держать по-старому и не соблазняться прещениями твоего святительства. И смутился народ, и уничижена твоя пастырская заповедь».
Другое свое послание (от 7 сентября) братчики писали в крайнем недоумении и скорби. Враг братства, епископ Гедеон, сумел каким-то образом добыть от патриарха и прислал братству грамоту, которою Иеремия как бы уничтожил все прежние свои грамоты и привилегии, данные братству, приказывал удалить митрополита как обидчика от заведования братскими монастырями и другими учреждениями и передавал братство в ведение Гедеона. Члены братства не могли понять, каким образом могло это случиться, – факт, действительно бросающий на патриарха невыгодную тень, – опровергали клеветы, взведенные на митрополита, и умоляли, чтобы Иеремия вновь признал во всей крепости свои прежние грамоты братству, а последнюю вменил в ничто, чтобы поручил братство опять попечению митрополита, а не отдавал епископу Гедеону и приказал исследовать все это дело на следующем Соборе в Бресте. Затем братчики продолжали: «Прежде всего да ведает твоя святыня, что у нас так называемые святители, а поистине сквернители, обещавшись иночествовать, живут невозбранно с женами; некоторые многобрачные святительствуют, другие прижили детей с блудницами. Если таковы святители, то каким же быть священникам? Когда митрополит обличал их на Соборе пред всеми и требовал, чтобы они перестали священствовать, они отвечали: „Пусть прежде святители перестанут святительствовать, послушают закона, тогда и мы послушаем“. Горе миру от соблазнов! Епископы похитили себе архимандритства и игуменства, ввели в монастыри своих родственников и мирских урядников, истощили все церковные имения и испразднили иночество, так что в монастырях не обретается иноков и священноиноков, но по временам совершают службы мирские священники. Церковь наша православная оказывается исполненною всякого зловерия, и люди смущаются недоумением, не настоит ли время погибели. Многие утвердили совет предаться Римскому единоначальному архиерейству и пребывать под папою Римским, совершая в церкви невозбранно все свое по закону греческой веры. А папа Римский прислал своего иерея и велел во всех здешних костелах совершать службу на квасном хлебе и таким общением соединяться с церквами нашими. Виленский иезуит Петр Скарга напечатал книгу О вере своей и о греческом заблуждении и вручил королю, и власть мирская потрясла все наши города и готовятся совершить по своему хотению. Народ же рассуждает, что вера Христова может правоверно исповедоваться и под римскою властию, как было изначала, потому что в многоначалии нашем безначалие обретается, отеческие законы попраны и ложь лицемерствующих православием учителей покрыла Церковь... Молим твое святительство, не прими всего этого за клевету от нас, но внемли рассудительно и возвести всему честному Собору... А мы, имеющие во граде Львове столько труда с нынешним епископом Балабаном, как прежде имели с его отцом, епископом Львовским, стараемся не о себе, а о своей церкви: у нас есть спокойные жилища в окрестных городах. Попы епископа уже два раза изменяли, отдавая папскому уряду церковные ключи... Если еще в третий раз совершат такую же измену, то, конечно, мы уже не обороним своей церкви, ибо прежде не было в нашем городе иезуитов, которые пооседали много русских церквей, а ныне они живут в нашем городе и, не имея у себя церкви, постоянно выжидают случая, как бы от нас ее похитить». Из этого свидетельства открывается, что в 1592 г. дело об унии принимало уже значительные размеры. Кроме четырех епископов, объявивших королю свою готовность подчиниться папе – о чем, как видно, львовское братство еще не знало, – многие и из православных мирян ввиду крайних беспорядков в своей Церкви гласно выражали точно такое же намерение; папа открыто принимал во Львове свои меры к сближению с православными и к привлечению их; мирская власть готовилась действовать по-своему, и в среде львовского духовенства находились уже лица, изменявшие православию.
Окружное послание, которым в начале года приглашал митрополит Рагоза всех православных делать пожертвования львовскому братству на сооружение церкви и церковных домов, верно, мало принесло пользы. И потому 15 июня братство решилось обратиться с тою же целию к московскому царю Феодору Ивановичу и для большего успеха вместе с собственною челобитною к царю отправило еще три послания Терновского митрополита Дионисия, возвращавшегося тогда из Москвы чрез Львов: одно к самому Феодору Ивановичу, другое к царице Ирине, третье к боярину Борису Годунову – и приложило собственное же послание к думному дьяку Андрею Щелкалову. Во всех этих грамотах выражались нужды братства и просьбы о милостыне на сооружение начатых им построек. Благочестивый царь пожаловал: пять сороков соболей и пять сороков куниц на постройку церкви, пятьдесят венгерских червонцев на позолоту царских врат, двадцать рублей на священников и диаконов и десять рублей на госпиталь. Вскоре за тем братство получило пособие на постройку своей церкви и от молдавского господаря Аарона, к которому обращалось с такою же просьбою. А Цареградский патриарх Иеремия прислал братству грамоту, которою признавал новостроящуюся Успенскую церковь его своею ставропигиею и, следовательно, независимою от местного епископа, подобно тому как прежде признал своею ставропигиею и Онуфриевский монастырь братства. Но едва ли не всего важнее для братства была милость короля Сигизмунда III. Доселе оно существовало только по грамотам патриархов и постановлениям Соборов, а еще не было утверждено королем. Теперь, 15 октября, по ходатайству киевского воеводы Константина Острожского и новогрудского воеводы Федора Скумина Тышкевича король пожаловал братству разом две грамоты: одною утвердил за ним все привилегии, данные ему духовными властями, и в частности право содержать школу и типографию; другою же утвердил за братством Онуфриевский монастырь. К сожалению, королевская милость братству возбудила злобу его недоброжелателей. По приказанию ректора латинской школы во Львове Криштофа ученики его толпами нападали на учеников братской школы, собиравших себе по городу милостыню, отнимали у них собранную милостыню, а самих подвергали тяжким побоям; иных же увлекали в свою школу и бесчеловечно секли или заключали в железные оковы и продерживали целые ночи, чего при прежних ректорах никогда не бывало. Братство принуждено было два раза приносить на это через своих уполномоченных и ректора своей школы Стефана жалобы в львовский замковый суд. А епископ Гедеон, недовольный тем, что и король утвердил за братством Онуфриевский монастырь, упросил короля назначить комиссию под председательством Луцкого епископа Кирилла Терлецкого из двух духовных и двух светских лиц латинской веры для исследования и решения вопроса: чьей власти должны подлежать Онуфриевский монастырь и городская Успенская церковь братства, власти ли митрополита, которому они поручены патриархом, или власти Львовского владыки.
До какой степени львовское братство имело уже значение между православными, по крайней мере в Галиции, можно заключать из письма к нему Перемышльского епископа Михаила Копыстенского (22 декабря 1592 г.). Про этого епископа, равно как про митрополита, злые люди распространили какие-то «дивные, и неподобные, и неслушные речи». Митрополит известил его об этом и советовал, чтобы он написал по поводу тех речей львовскому братству. Копыстенский для подробнейшего объяснения дела послал в Львов к братчикам своего любимого слугу, пана Александра Попеля, и просил верить ему во всем. А сам написал только, что чувствует себя во всех справах, как шляхетных, так и духовных, «годным» и готов показать это пред всеми, что желал бы и сам поехать в Львов для личных объяснений с братиями, но боится какого-то страшного своего врага, похваляющегося убить его на дороге, и что этот враг и другие его помощники всячески стараются отнять у него, Михаила, епископию и предоставить такому, который бы все церковные стяжания отдавал в их руки. В чем состояли неподобные речи про митрополита и Перемышльского епископа, против которых оправдывался последний, из письма его не видно. Но не были ли это слова самого львовского братства, которые поместили они в своем послании (от 6 февраля) к Вселенскому патриарху, что «Перемышльский епископ с женою на епископство возведен»? Во всяком случае мысль, будто это была молва о преклонности Михаила Копыстенского к унии и будто он в своем письме к львовскому братству опровергал эту именно молву, есть совершенно произвольная догадка.
Виленское Свято-Троицкое братство «размножилось»: в число членов его вступили Федор Скумин, воевода новогрудский, и Богдан Сапега, воевода минский, со многими другими знатными лицами, как извещало патриарха от 6 февраля львовское братство. Средства виленского братства также увеличивались. Богдан Сапега еще в 1588 г., будучи каштеляном смоленским, подарил братству каменный дом и двор в Вильне, находившийся на Большой замковой улице пред Рыбным рынком и приносивший немалые доходы. В 1591 г. братство купило каменный дом у пана Яна Николая Нарушевича, а в следующем году получило в дар дом от одного из членов своих, кравца Яцка Кондратовича: оба дома стояли рядом, вблизи Троицкого монастыря, на противоположной стороне улицы у Острой брамы. Здесь-то поместило братство свою школу и ее учителей, во главе которых находился Кирилл, прибывший из Львова. А король Сигизмунд III освободил в 1592 г. своею грамотою братские домы от всякого постоя и других городских повинностей. Одно только важное неудобство испытывало братство: оно имело у себя свой церковный причт, но не имело своей церкви, а Троицкий монастырь, при котором оно существовало, братству не принадлежал. Еще в 1584 г., как мы видели, Стефан Баторий предоставил право на этот монастырь виленским бурмистрам, радцам и лавникам греческой веры, которые составляли особое братство, панское, или бурмистровское, или городское, но предоставил с тем, чтобы они вступили в управление монастырем только по смерти митрополита Онисифора. Когда Онисифор оставил митрополию, король Сигизмунд III приказал было (6 августа 1589 г.) немедленно передать монастырь виленским бурмистрам, радцам и лавникам, но приказ не был исполнен, вероятно, потому, что Онисифор заявил о своем праве владеть монастырем до своего живота. В следующем году, однако ж, Онисифор сам добровольно уступил монастырь названным городским властям и выдал им на то свой лист, который тогда же и вписан был в гродские книги. А в 1592 г. лист этот был представлен королю, который по просьбе виленских бурмистров и радцев и утвердил за ними навсегда Троицкий монастырь, чтобы они имели его, как и прочие виленские церкви, в своем «дозоре и подаванье» и употребляли монастырские доходы точно так, как указано было еще в грамоте короля Стефана Батория, данной им на Троицкий монастырь. Вследствие этого церковный причт Свято-Троицкого братства не иначе мог отправлять службы в церкви Троицкого монастыря, как с дозволения бурмистров, радцев и лавников, и хотя они по ходатайству братства дали это позволение, но всегда с неудовольствием смотрели на то, что братское духовенство не признавало над собою их власти, а действовало по распоряжениям своего братства. И вот в октябре 1592 г. бурмистры, радцы и лавники донесли виленскому наместнику митрополита протопопу Ивану Парфеновичу, что вызванные откуда-то Троицким братством священники Симеон и Феодосий с диаконом Герасимом вводят новые церемонии при совершении крещения и венчания. Наместник потребовал у священников отчета; они не захотели ему отвечать, а сказали только: «Мы священники братские и тебе не подчинены, но имеем своих старших – панов братчиков и их одних обязаны слушать, на это у братства есть лист, данный самим митрополитом». Тогда бурмистры решили отложить дело до приезда митрополита в Вильну и просили только отца протопопа записать о том в его урядовые книги. Ввиду таких неудобств и притеснений со стороны бурмистров Свято-Троицкое братство еще в начале октября 1592 г. испросило себе у короля новую грамоту, которою он, подтверждая все прежние права, пожалованные им братству (21 июля 1589 г.) утвердил за ним и оба новые дома и грунты, им приобретенные, и дозволил братчикам «церковь набоженства своего на тых помененных грунтах домов их братских, яковую мети похочут, муром и деревом збудовати и всяких обиходов набоженства их, водлуг звычая христианскаго, свободно и добровольно уживати». Кроме Троицкого братства в Вильне продолжали существовать и другие, прежде основанные, братства, например бурмистровское городское, на которое в настоящем году сестра митрополита Михаила Рагозы Марина Гостомская завещала сто коп литовских грошей. А в других городах возникали новые братства: в Минске образовалось и утверждено грамотою короля (11 сентября 1592 г.) при соборной церкви братство по образцу львовского, виленского Троицкого и брестского, с школою и госпиталем; в Кричеве и Оршеве утверждены (октября 11-го и 15-го) братства в прежнем роде, так называемые «медовые», без училищ. В Перемышле желали основать братство по чину львовского, вместе с училищем, о чем и писали львовскому братству как сам епископ Михаил Копыстенский (от 1 июля и 30 августа 1592 г.), так и граждане (от 19 августа). И училище действительно учредили при помощи присланного из Львова дидаскала отца Александра, но учредили ли также и братство и получили ли на то грамоту от короля, неизвестно.
В высшей церковной иерархии в течение 1592 г. произошла только одна перемена. Скончался Полоцкий архиепископ Афанасий Терлецкий, и король грамотою от 16 февраля пожаловал Полоцкое владычество Богушу Селицкому, с молодых лет постоянно служившему ротмистром в украинских королевских замках, и предоставил ему те же владения, какие держал его предместник, за исключением Мстиславского Онуфриевского монастыря и имения Паныни, отданного королем князю Богдану Озерецкому. Но этот Богуш, в монашестве Нафанаил, был уже человек старый и болезненный, никакого участия в делах об унии не принимал, не ездил даже, подобно своему предместнику, на происходившие тогда Соборы, хотя оставался на кафедре до половины 1595 г. И нельзя не сознаться, что при назначении Богуша Селецкого на архиепископию король водился только желанием наградить его за прежнюю его службу, а вовсе не имел в виду дать в нем поборника унии.
Гораздо важнее была другая перемена в высшей церковной иерархии, случившаяся в начале следующего (1593) года. В 13-й день генваря скончался в одном из имений Киево-Печерской лавры. Городке, киево-печерский архимандрит и епископ Владимирский и Брестский Мелетий Хрептович-Богуринский. Оставшееся после него имение подверглось, как обыкновенно бывало тогда, немалому расхищению от разных лиц, в том числе и от Луцкого владыки Кирилла Терлецкого, который, прибыв лично в Городок, присвоил себе богатую мантию покойного и дорогой клобук и забрал многие бумаги, предав другие огню. Преемником Мелетия на Владимирской кафедре суждено было сделаться человеку, который явился потом одним из самых главных деятелей при введении унии. Адам Потей родился в 1541 г. от православных родителей. Отец его Лев был подскарбием и писарем при короле Сигизмунде I. Образование свое Адам получил в кальвинской школе князя Радзивилла, известного покровителя протестантов, и после в Краковской академии. По окончании воспитания долго служил у того же князя Радзивилла и в это время сделался протестантом, изменив вере отцов. От Радзивилла перешел на королевскую службу и был сначала писарем у короля, потом судьею в Бресте, наконец брестским каштеляном, удостоившись вместе звания сенатора. Был женат на дочери острожецкого князя Феодора Анне, от которой имел несколько детей. В протестантстве оставался довольно продолжительное время; но, как сам говорит, без малого за двадцать лет до своего поступления в духовное звание, следовательно, около 1574 г. снова принял православие, которое всегда содержали его предки. Первые мысли об унии с Римом посеял в Адаме Потее, если верить его биографу, папский нунций кардинал Коммендоний, и в 1588 г., как мы видели, Потей, будучи брестским судьею, уже обнаруживал сильную склонность к принятию унии. Трудно предположить, чтобы он не обнаруживал этой своей склонности и в последующее время среди самих владык и других знатных лиц, собиравшихся в Бресте на Соборы. И неудивительно, если желавшие унии с Римом, как только сделалась свободною Брестская и Владимирская кафедра, поспешили предложить ее Потею и Потей, теперь уже вдовый, охотно принял ее, надеясь в новом сане успешнее повести дело, которому столько сочувствовал. Сам владыка Луцкий Кирилл Терлецкий постриг Адама в монашество, дав ему новое имя Ипатия, и это совершалось торжественно в главном городе епархии – Владимире, в присутствии воеводы киевского и старосты владимирского князя К. К. Острожского, который более всех содействовал возведению Потея в сан епископа Владимирского. В марте, четвертого числа, Сигизмунд III извещал князя Острожского, что дал владычество Владимирское брестскому каштеляну Адаму Потею за его заслуги пред королем и Речью Посполитою, и приказывал сделать распоряжение о передаче Потею всех имений Владимирской кафедры, а двадцатого числа король послал грамоту митрополиту, чтобы он посвятил брестского каштеляна, человека фамилии старожитной, способного, искусного в греческом законе и благочестивого, в сан епископа Владимирского. В лице нового владыки Владимирского уния приобрела себе такого поборника, какого прежде не находила между русскими владыками. Он имел пред ними три важные преимущества. Превосходил их своею знатностию: был сенатором и находился в связях с самыми высшими государственными сановниками. Превосходил своим образованием: хорошо понимал и православие и латинство, владел даром слова и искусством излагать свои мысли, знал язык латинский. Превосходил своею привязанностию к унии, тогда как Кирилл Терлецкий и другие владыки решались принять унию по своекорыстию, искали в ней только собственных выгод, как засвидетельствовала уже первая грамота к ним короля, Потей действовал по убеждению, по крайней мере вначале, и показал свою пламенную ревность об унии еще в то время, когда был светским лицом и не мог ожидать себе от нее личных выгод, хотя впоследствии, в сане епископа и он увлекся тем же своекорыстием. Все эти преимущества, естественно, ставили Потея на одно из первых мест в круге лиц, желавших единения с Римскою Церковию.
К числу таких лиц принадлежал на ту пору и князь К. К. Острожский, хотя он понимал унию несколько иначе, чем другие. Едва прошло около трех месяцев с посвящения Потея во епископа, как Острожский написал к нему послание (от 21 июня). Князь говорил (представим вкоротке сущность этого замечательного послания): «С давнего времени, видя крайний упадок и оскудение матери нашей, святой Восточной Церкви, „всех Церквей начальнейшей“, я размышлял и заботился о том, каким бы способом возвратить ее в прежнее, благоустроенное состояние. Сетуя о падении ее и о поругании, какому подвергается она от еретиков и от самих отторгнувшихся от нее римлян, бывших некогда нашими братьями, я осмелился чрез своих старших духовных советоваться о некоторых нужных речах Св. Писания с папским легатом Антонием Поссевином, когда он был здесь, но ничего не вышло. Ныне, все занятый тою же мыслию и заботою о Церкви Божией и отправляясь для поправления моего здоровья в края, соседние с местопребыванием папы, я мог бы кое-что сделать, если бы на то была воля Божия и дозволение наших архипастырей. Если бы все вы одинаково на предстоящем вашем духовном Соборе порадели и порассудили, каким бы образом положить начало к примирению Церквей, тогда я, находясь в тех краях, употребил бы, с Божиею помощию и за началом и благословением вашим, все мои усилия, чтобы повести и наклонить дело к вожделенному соединению. Да хорошо было бы, мне кажется, если бы ты, милостивый отче, сам, своею особою, переговорив с митрополитом и епископами, поехал к московскому великому князю, порассказал там, какое гонение, поругание и уничижение терпит здешний народ русский в церковных порядках и церемониях, и попросил бы великого князя и тамошних духовных, чтобы они вместе с нами позаботились, как бы прекратить такое разделение Церквей и уничижение русского народа. Усердно прошу тебя, как многомилостивого господина и приятеля, а особенно как теплого ревнителя веры Христовой, принять в этом искреннее участие и со всею силою и властию постараться на предстоящем Соборе вместе с прочими владыками, чтобы положить начало если не к соединению Церквей (что всего было бы желательнее), то по крайней мере к улучшению положения православных. Все вы знаете, что люди нашей религии сделались до того равнодушными, ленивыми и невнимательными, что не только не заступаются за Церковь Божию и за веру свою старожитную, но многие сами насмехаются над нею и убегают в разные секты. А все это умножилось преимущественно оттого, что у нас не стало учителей, не стало проповеди слова Божия, не стало науки. Пришло на нас наконец то, что у нас не остается ничего, чем бы мы могли утешиться в нашем законе. Следует нам сказать словами пророка: Кто даст главе нашей воду и очам нашим источник слез, чтобы мы могли оплакивать день и ночь упадок и обнищание нашей веры и закона? Все опроверглось и упало, со всех сторон скорбь, сетование и беда, и, если еще не будем заботиться, Бог весть, что с нами будет. Я с своей стороны в другой и третий раз прошу: Бога ради, и по вашей пастырской обязанности, и из страха мести Божией постарайтесь постановить что-либо доброе и положить какой-либо добрый начаток». К этому письму князь приложил и собственноручную записку о тех условиях, какие считал необходимыми при заключении унии. Он желал: «1) чтобы прежде всего нам, т. е. православным, всецело оставаться при всех своих обрядах, какие содержит Восточная Церковь; 2) чтобы паны римляне церквей наших и их имений на свои костелы не отбирали; 3) чтобы по заключении унии они не принимали тех из наших, которые захотели бы перейти в католичество, а особенно не принуждали к тому при заключении браков, как обыкновенно делают; 4) чтобы духовные наши были в таком же почете, как их, а особенно чтобы наш митрополит и владыки имели место в раде и на сеймах, хотя и не все; 5) нужно переслаться с патриархами, чтобы и они склонились к унии и мы единым сердцем и едиными устами хвалили Господа Бога; 6) нужно послать к московскому и к волохам, чтобы и они вместе с нами согласились на унию: всего лучше, по моему мнению, в Москву послать отца епископа Владимирского, а к волохам – Львовского; 7) нужны также исправления некоторых вещей в церквах наших, особенно касательно людских вымыслов; 8) весьма нужно позаботиться о школах и свободных науках, особенно для образования духовенства, чтобы мы могли иметь ученых пресвитеров и хороших проповедников, ибо оттого, что нет наук, в нашем духовенстве великая грубость умножалась». Таким образом, побуждением к унии для князя К. К. Острожского была единственно его любовь к своей Церкви и к своему народу, та любовь, которая не могла без горести видеть их крайне тяжкого положения в Литве и надеялась найти в унии последнее средство к улучшению этого положения. А главнейшим условием для желаемой унии князь считал, чтобы она была заключена с Римом с согласия духовных представителей всей православной Церкви, а не одних литовских иерархов.
Ни письма князя Острожского, ни его записки об унии, писанных дня за три до Брестского Собора, Потей никому на Соборе не показал. Как человек сведущий в церковных делах, он понял, что в таком обширном объеме уния неосуществима, что ни на Востоке, ни тем более в Москве никогда не согласятся признать папу главою Церкви. Потому отвечал двум посланцам князя, принесшим его письмо: «Дал бы Бог, чтобы когда-нибудь исполнилось то, чего желает его княжеская милость, но на нашем веку того не случится, и если князь не написал об этом митрополиту, то я не смею и слова молвить о таких вещах, ибо митрополит не расположен к римлянам». А ехать в Москву Потей решительно отказался, ссылаясь на то, что там его могут подвергнуть истязаниям и казни. Не такой унии желали в Литве, особенно правительство: здесь имели в виду собственно унию местную; старались привлечь в унию только тот русский и вообще православный народ, который жил в литовско-польских владениях, чтобы совершенно оторвать его от Москвы, к которой влекло его единоверие, и сблизить, сроднить с Польшею, от которой отталкивало его латинство, и потом мало-помалу всецело его окатоличить и ополячить. На такую-то местную унию и изъявляли уже свое согласие некоторые литовско-русские владыки, как мы видели из ответной грамоты к ним короля. Предложение об унии в смысле князя Острожского, если бы оно и объявлено было епископом Потеем на Брестском Соборе, едва ли бы встретило сочувствие со стороны и прочих отцов Собора.
Чем же занимались на этом Соборе? Из всех деяний Собора 1593 г. нам известно только одно решение его о Львовском епископе Гедеоне, который не переставал вести борьбу с братством или, точнее, с самим митрополитом. Мы уже упомянули, что Гедеон упросил короля назначить комиссию для решения вопроса, кому должна принадлежать власть над церквами львовского братства. Эта комиссия, состоявшая из четырех латинян под председательством православного епископа открыла свои действия 6 февраля и единогласно решила, что обе братские церкви со всем имуществом и самое братство должны подлежать власти епископа Гедеона, а не митрополита, хотя председатель почему-то решения не подписал. Братство подало апелляцию королю. А митрополит, крайне огорченный такими происками своего викария, послал (15 февраля) Гедеону не только от себя, но и полученное от патриарха запрещение править епархиею за то, что он, епископ, упорно отвергает все бывшие постановления патриарха и Соборов относительно львовского братства и вопреки церковных правил перенес это дело на светский королевский суд. Гедеон, однако ж, не хотел повиноваться. Тогда митрополит отправил к нему позыв явиться на соборный суд в Бресте. Гедеон не явился, и Собор судил его заочно и 27 июня осудил на отлучение. Решение Собора вручено было Гедеону возным при двух свидетелях из шляхты, но не произвело на владыку никакого действия. Такая непокорность, самонадеянность и своеволие Гедеона остались бы для нас необъяснимыми, если бы мы не знали торжественного обещания, данного ему и трем другим епископам, изъявившим желание принять унию, королем Сигизмундом III, что никакие клятвы и запрещения со стороны патриарха или митрополита не причинят им ни малейшего вреда.
Наступил 1594 год, и митрополит, получая известия, что Гедеон не перестает архиерействовать, послал к нему (16 генваря) еще позыв явиться лично на суд Собора, имеющего открыться в Бресте 24 июня. Но Гедеон не явился и теперь, а отправил в Брест только своего уполномоченного, который заявил на Соборе в самый день его открытия, что Собор незаконен, так как на нем с митрополитом всего два епископа, Владимирский и Луцкий, и созван он в отсутствие и без ведома короля, находившегося тогда в Швеции, и что такой Собор не вправе производить суд над епископом. Несмотря, однако ж, на протест, Собор осудил Гедеона заочно, и вследствие соборного решения 10 июля митрополит, седши сам в брестской соборной церкви на амвоне, при собрании великого множества народа всех сословий приказал архидиакону возгласить, что Львовский епископ Гедеон «отлучается от всех справ святительских до того часу, аж ся церкви Божой справит». Когда же вскоре за тем поступили новые жалобы на Гедеона, что он насильно завладел Уневским монастырем и жестоко обходится с монахами, вовсе не помышляя о каком-либо исправлении, то митрополит созвал Собор у себя в Новогрудке и в 26-й день сентября по определению Собора, на основании прежних решений патриарших и соборных низложил Гедеона «с стану епископского и от всего сана святительскаго». А на следующий день написал к канцлеру Польши Яну Замойскому послание, в котором, довольно подробно изложив весь ход дела, как Гедеон притеснял львовское братство и посягал на права своего архипастыря-митрополита, как два раза подвергался за это осуждению и запрещению от патриарха, два раза подвергался тому же от Соборов, как, несмотря на троекратные позвы, не хотел явиться на суд духовный и как, наконец, действительно низложен, митрополит просил канцлера предупредить короля, чтобы он, если Гедеон обратится к нему с жалобою, отнюдь не отменял соборного решения, помня свою присягу, данную при коронации, не нарушать прав духовенства, как римского, так и греческого. Совершенно произвольна догадка, будто митрополит преследовал Гедеона за его склонность к унии, которой сам не сочувствовал, и отстаивал братство, как противившееся унии. Митрополит отстаивал не столько братство, сколько самого себя, свою власть, свои права, на которые посягал его своевольный викарий; митрополит преследовал силою церковных законов епископа, который не хотел подчиняться не только своему архипастырю, но и Соборам и самому патриарху. Об унии тут не было и помину.
Собор 1594 г., открывшийся в Бресте с 24 июня, действительно не мог иметь законной силы, потому что король Сигизмунд III находился тогда в Швеции, а сеймовою конституциею предшествовавшего года запрещены были всякие съезды, сеймы или Соборы в отсутствие короля. На эту конституцию в самом начале Собора указал епископ Луцкий Кирилл Терлецкий, и в то же время митрополит получил письменное напоминание о ней от примаса королевства Гнезненского архиепископа. Потому собравшиеся на Собор решили, что так как они съехались к урочному дню на Собор в надежде возвращения в этому времени короля, а король доселе не возвратился, да и не все епископы приехали, то Собор, имея в виду означенную конституцию, не будет заниматься никакими делами, кроме дел судных, которых конституция та не запретила (разумелся суд над епископом Гедеоном). Снисходя, однако ж, на просьбы послов виленского Свято-Троицкого братства, прибывших с инструкциею, подписанною панами сенаторами и другими знатными членами братства, и желая облегчить работу будущего Собора, настоящий Собор решился рассмотреть эти просьбы и сделать по ним свое постановление в виде проекта, который имел быть утвержден на Соборе последующего года. В проекте было определено: 1) оставляем в силе лишь те церковные братства, которые имеют благословение от святейших патриархов и одобрены митрополитом и всеми епископами, и желаем не только не препятствовать, но и всячески содействовать их процветанию, а все иные церковные братства, противные этим, хотя бы получили начало от какого-либо епископа, знать не хочем и возбраняем; 2) священники братских церквей должны во всех епархиях находиться под властию местных архиереев, кроме братской Успенской церкви в Львове и львовского Онуфриевского монастыря, состоящих под благословением митрополита; 3) так как священники Троицкого братства в Вильне терпят препятствия в отправлении церковных служб от священников бурмистровских, то благословляем братству построить свою церковь на братской земле, по данной ему королем грамоте, а пока церковь построится, священники братские пусть служат в Троицком монастыре, впрочем, и после построения церкви Сретенский придел в Троицком монастыре по благословению патриарха и грамоте короля должен навсегда оставаться за братством для отправления церковных служб; 4) оставляем две главнейшие школы, одну в Вильне, другую во Львове, при церковных братствах под верховною властию митрополита, а все иные, малые, школы, основанные в подрыв этим братским школам, не должны существовать; только для помочи священникам дозволяется при каждой церкви иметь и обучать двух-трех детей; 5) утверждаем типографии согласно с определением Собора 1591 г., но с условием, чтобы в епархии митрополита ничего не печаталось и не издавалось без его воли, равно как и во Львове, а в епархиях епископов – без воли епископов; 6) признаем справедливою мысль, чтобы митрополит и епископы посылали своих уполномоченных на сеймики для участия в избрании кандидатов на архиерейские вакансии, и будем стараться, чтобы на то последовало разрешение короля. Под этою соборною грамотою из архиереев подписались только митрополит и Ипатий Потей, а Кирилл Терлецкий не подписался, хотя и он поименован в начале грамоты, и неизвестно, было ли впоследствии утверждено изложенное в ней постановление.
Из этой же соборной грамоты узнаем, что число церковных братств тогда очень увеличилось. На Соборе, по свидетельству ее, вместе с духовенством присутствовали послы от братств не только нам уже известных, виленского, львовского, брестского, но и бывших доселе неизвестными: красноставского, гольшанского, Городецкого, галицкого, бельского и «многих» других. Самое младшее из них было братство бельское, которое хотя уже образовалось, но получило благословение от своего епископа только после Собора. В своей благословенной грамоте от 29 июня Ипатий Потей дозволял этому братству принять чин и порядок братств львовского и виленского, отдавал братству бельскую соборную церковь святого Богоявления со всем имуществом, разрешал построить при церкви школу, больницу, гошпиталь, избирать для своей церкви священников и для школы учителей, предоставлял братству внутреннее самоуправление и грозил проклятием всякому, кто сделался бы соблазнителем и разорителем братства. Сохранился «реестр» лиц, вписавшихся в виленское Троицкое братство, на 1594 г., и здесь на первом месте стоит имя самого митрополита Михаила Рагозы, потом следуют имена: Федора Скумина – воеводы новогродского, Филона Кмиты Чернобыльского – воеводы смоленского и других вельможных панов и паней – Сапег, Сангушковной, Мстиславских, Соколинских, Полубенских, Масальских, Огинских и множество других лиц обоего пола разных сословий. Общее число братчиков простиралось до 368 Материальные средства этого братства также умножались. От князя Александра Полубенского оно получило в дар (1593) фольварк Судерви в Виленскем повете на содержание братских священников и школы, а у виленского купца Павла Михайловича Снипки купило (1594) за триста коп грошей дом по соседству с двумя другими, которыми оно уже владело на большой улице близ Острой брамы. Часть денег, следующих за дом, Снипка уступил своим завещанием братству, с тем чтобы оно ежегодно отпускало по три копы грошей на Троицкий гошпиталь и по две копы на росский. Но священники братства действительно терпели стеснения от виленских бурмистров и радцев, владевших Троицким монастырем. Узнав однажды, что эти священники отслужили вечерню у большого Троицкого алтаря с дозволения митрополита, бурмистры и радцы явились (24 января 1594 г.) к самому митрополиту и объявили, что он поступил вопреки их права, данного им королями на все виленские церкви и на Троицкий монастырь, а затем просили, чтобы впредь без их ведома владыка так не распоряжался, – и митрополит счел за лучшее уступить.
<< Назад Вперёд>>
