Неудача корниловской попытки государственного переворота, как я сказал Терещенко, лишила меня последней надежды на улучшение положения как на фронте, так и в тылу, поскольку она лишила офицеров тех небольших полномочий, которыми они до этого обладали, а также восстановила уже начавшее было убывать влияние Совета. Последний принял резолюции об отмене смертной казни, об объявлении всех секретных договоров недействительными и потребовал немедленного заключения всеобщего демократического мира. Он, как я сказал, был хозяином, а правительство держалось на поверхности лишь до тех пор, пока Совет не решил окончательно взять власть в свои руки. Терещенко постарался разубедить меня, сказав, что министрам-социалистам уже разъяснено, что необходимо немедленно ввести суровые дисциплинарные меры и что всякое большевистское восстание должно быть безжалостно подавлено.
Следующим своим шагом Совет отказался признать вновь сформированное коалиционное правительство и созвал Демократическое совещание, чтобы определить состав правительства, способного осуществить программу революционной демократии. До заседания этого совещания управление страной поручалось совету пяти, главными членами которого были Керенский, Терещенко и военный министр Верховский, при условии, что этот совет будет поддерживать тесный контакт с Советом рабочих и солдатских депутатов. Затем, 15 сентября, была провозглашена республика, чтобы показать, что революция завершена.
Керенский первоначально собирался поставить совещание, которое собиралось 27 сентября, перед свершившимся фактом, но у него не хватило мужества, и 3 октября он передал президиуму совещания список лиц, которых он собирался включить в свой кабинет. В то же время он произнес речь, в которой для начала обрисовал ситуацию в самых черных тонах, а затем выразил уверенность, что только коалиционное правительство, представляющее все партии, может спасти Россию. Тем не менее совещание приняло несколько противоречивых резолюций – как за, так и против коалиционного правительства – и практически запретило участие в нем кадетов, и только 9 октября после долгих переговоров между Керенским и президиумом совещания было сформировано коалиционное правительство, в состав которого вошли шестеро кадетов и промышленников. Петроградский Совет, Исполнительный комитет которого был незадолго до этого переизбран, причем большевики получили в нем большинство, а председателем стал Троцкий, сразу же высказался против правительства.
В своем сообщении в министерство иностранных дел относительно совещания я писал: «Первоначальный план его инициаторов заключался в том, чтобы дать демократии возможность выступить единым фронтом против несоциалистических партий, но единственным его результатом стало расщепление демократии на бесчисленное множество маленьких групп и подрыв авторитета ее признанных лидеров. Одни только большевики, составлявшие компактное меньшинство, имеют определенную политическую программу. Они активнее и лучше организованы, чем все остальные группы, и, пока они и пропагандируемые ими идеи не будут полностью подавлены, страна по-прежнему будет оставаться во власти анархии и беспорядка. К сожалению, более умеренные социалистические лидеры, такие как Церетели и Скобелев, которые должны противостоять их экстремистским доктринам в Совете, не могут забыть, что, хотя их и большевиков разделяет пропасть, тем не менее они товарищи и соратники в борьбе за дело социализма. Поэтому они никогда не дадут разрешения на принятие строгих мер против большевиков как партии, которая привела Россию на грань катастрофы, а только против отдельных членов партии, виновных в измене. Если правительство не решается подавить большевиков силой, из-за угрозы разрыва с Советом, то остается единственная возможность – большевистское правительство.
Министры хотят во что бы то ни стало отложить процесс Корнилова на как можно более поздний срок, чтобы дать улечься волнению в обществе. Защищаясь на Демократическом совещании от обвинений в том, что он сам до некоторой степени был в сговоре с Корниловым, Керенский не пролил нового света на то, что произошло в действительности. С другой стороны, он изо всех сил старался показать, что чрезвычайные военные приготовления были предприняты правительством под воздействием ультиматума, предъявленного Корниловым».
Хотя Терещенко согласился сохранить за собой пост министра иностранных дел в преобразованном правительстве Керенского, но он пошел на это против воли. У него возникли серьезные разногласия с военным министром, невольной причиной которых стал я. Я пожаловался Терещенко на утверждение, опубликованное в московской социалистической газете относительно того, что британские броневики принимали участие в злополучном предприятии Корнилова, и в связи с этим Керенский распорядился, чтобы газету закрыли. Вместо того чтобы выполнить этот приказ, Верховский ограничился возбуждением судебного иска против издателя, и отрывок, на который я жаловался, был воспроизведен еще раз. Верховский был человеком молодым и толковым и хорошо себя показал в качестве командующего Московским округом. В 1903 году он был исключен из Пажеского корпуса, в котором тогда обучался, за то, что во время каких-то гражданских беспорядков он уговаривал солдат из уланского полка не стрелять в народ. Его программа реорганизации армии за счет демобилизации максимально возможного количества людей и формирования небольших, но более эффективных подразделений из наилучших элементов представлялась довольно разумной, но он был слишком большим энтузиастом, чтобы из него получился настоящий военный министр.
В разговоре со мной 8 октября Терещенко сказал, что хотя он и остался министром иностранных дел, но отказался взять на себя обязанности заместителя председателя Совета министров. Он не намерен принимать участия в заседаниях правительства, за исключением тех, на которых обсуждаются вопросы внешней политики, или тех, по которым коллегам будет особенно желательно услышать его мнение до тех пор, пока правительство не выработает определенную программу. Он прочел мне свое письмо, адресованное Керенскому с просьбой об отставке, – письмо, в котором содержится резкая критика как правительства, так и Совета. За те шесть трагических месяцев, что прошли с начала революции, они, писал он, ничему не научились и ни от чего не отучились. Вместо того чтобы приложить все усилия для спасения России, демагоги думали только о своих партийных интересах и о том, как контролировать действия правительства и мешать его работе. Контрреволюция, хотя и необязательно монархическая, представляется единственной надеждой на спасение страны, заключил он. Чтение этого письма, которое он угрожал опубликовать, произвело огромное впечатление на его коллег. Кадеты, которые прежде были его самыми ожесточенными оппонентами, заявили, что не войдут в правительство, если его там не будет, и он в конце концов забрал свое прошение об отставке.
Сразу же после выступления Корнилова я обсудил со своими коллегами, послами Франции, Италии и Соединенных Штатов, вопрос о том, чтобы сделать российскому правительству коллективное представление касательно военного и внутреннего положения. На встрече, созванной мной для этой цели, мы составили текст ноты и договорились, что попросим у наших правительств разрешения представить ее, когда найдем для того удобный момент. В этой ноте вначале выражалась надежда, что теперь, когда опасность гражданской войны миновала, правительство сможет сконцентрировать свои усилия на ведении военных действий. Далее подчеркивалась необходимость реорганизовать вооруженные силы и промышленность России, для чего предлагалось принять строгие меры для поддержания внутреннего порядка, увеличения производительности предприятий, улучшения работы транспорта и восстановления строгой дисциплины в армии. Поскольку посол Соединенных Штатов по какой-то необъяснимой причине не получил никаких указаний от своего правительства, я и мои коллеги, послы Франции и Италии, решили действовать без него, и 9 ноября мы были приняты Керенским, Терещенко и Коноваловым (заместителем председателя Совета министров). Я начал с объяснения, что несколько недель тому назад мы получили указания попросить о встрече, чтобы обсудить с ним положение, но мы не смогли этого сделать вследствие недавнего правительственного кризиса. Однако теперь, когда уже сформировано новое правительство под его председательством, мы сочли, что наступил подходящий момент для исполнения данных нам указаний, особенно в силу того, что это предоставляет нам возможность приветствовать его в качестве главы российского правительства и выразить ему наши искренние поздравления. Затем я как старейшина зачитал ему нашу совместную ноту.
Керенский отвечал по-русски, а Терещенко переводил его слова на французский фразу за фразой. Для начала он заявил нам, что сделает все возможное, чтобы предотвратить ложное толкование только что прочитанного нами заявления, которое может возникнуть у других. Нынешняя война, продолжил он, это война народов, а не правительств, и в ходе этой войны русский народ принес неисчислимые жертвы. Царский режим оставил страну в плачевном состоянии полного беспорядка, и было бы лучше, если бы союзники меньше считались с чувствами императорского правительства и чаще требовали бы от него ответа за его прегрешения. После революции у них также возникли сомнения, стоит ли продолжать военные поставки в Россию. Между союзниками, продолжил он, должно быть полное единство: у них общие интересы и отступничество кого-то одного будет гибельным для всех. Политика должна быть последовательной, и, несмотря на все трудности, Россия твердо намерена довести войну до конца. Сегодня вечером он уезжает на фронт, чтобы немедленно начать работу по реорганизации армии. В заключение он напомнил нам, что Россия по-прежнему остается великой державой.
Едва только Терещенко закончил переводить последнее предложение, Керенский поднялся и сделал знак рукой, означающий, что встреча закончена. Торопливо пожав нам руки, он направился к двери. Поскольку мне надо было отдать ему некоторые документы, то я последовал за ним, и, объяснив ему их содержание, я сказал, что наши действия вызваны одним только желанием укрепить его позицию и что я хотел бы, чтобы он это понимал.
Керенский всегда любил театральные эффекты и, очевидно, хотел подчеркнуть свое неудовольствие той наполеоновской манерой, с которой он нас отпустил. Когда, позже, я заметил Терещенко, что Керенскому не стоит обращаться с союзными послами так по-кавалерийски, он сказал, что Керенский был очень расстроен из-за того, что мы делаем подобные представления как раз в тот момент, когда он изо всех сил старается действовать так, как мы от него требуем. Далее он сказал, что Керенский сразу же после нашей встречи посетил посла Соединенных Штатов и поблагодарил за то, что его с нами не было. Впоследствии Набоков получил указание заявить мистеру Балфуру официальный протест по поводу нашей совместной ноты, в то время как письмо Керенского мистеру Ллойд Джорджу, в котором он описывал военную ситуацию, было задержано. Когда Терещенко сказал мне об этом, я заметил, что если Керенский хочет таким образом наказать нашего премьер-министра за шаг, вполне объяснимый серьезностью момента, то он ведет себя просто по-детски. Мистер Ллойд Джордж, добавил я, вне всякого сомнения, не станет обращать внимания на его обиды. Письмо было отправлено несколько дней спустя.
В середине октября немцы произвели морскую демонстрацию у островов Даго и Эзель[98] и высадили последний десант количеством 12 тысяч человек. Вследствие этого российское правительство обратилось к нам с просьбой послать наш флот на Балтику, однако в силу очевидных причин мы не могли удовлетворить их запросы. Следующие выдержки из моего дневника передают суть разговоров, которые состоялись у меня по этому поводу с Терещенко и Керенским.
25 октября
«Указав на то, что морская демонстрация в Скагерраке будет больше способствовать отвлечению сил противника, чем любые шаги, которые мы можем предпринять в Северном море, Терещенко сказал, что испытывал сильную неловкость, обращаясь к нам с просьбой о помощи в то время, когда Россия не прилагает никаких усилий для собственного спасения. Единственное, что придало ему смелости для этого шага, – это доблестное сопротивление, оказанное русским флотом значительно превосходящим силам противника.
Я ответил, что, хотя и отдаю должное доблести, которую проявили корабли, участвовавшие в последнем сражении, России не следует рассчитывать на то, что мы пожертвуем своим флотом, в то время как ее армия, численно превосходя противника, не делает ничего, чтобы остановить немецкое наступление.
Во время нашей беседы Терещенко сказал, что должен выступить перед Временным правительством с речью, в которой он предполагает дать оценку той роли, которую Россия сыграла в войне. Он намерен заявить, что Франция, по его убеждению, никогда не забудет, что Россия принесла в жертву 300 тысяч человек, чтобы спасти Париж, и что Италия будет с благодарностью помнить, как вражеский напор на ее фронте был ослаблен крупномасштабным наступлением Брусилова. Он надеялся, что сможет добавить, что Россия, в свою очередь, никогда не забудет помощи, оказанной британским флотом, когда ее собственному флоту грозила гибель.
Я сказал Керенскому, с которым увиделся в тот же день, что, если наш флот, как уже объяснил адмирал Стенли начальнику Главного морского штаба, войдет в Балтийское море, немецкий флот сразу же отойдет в Кильский канал, и, поскольку немцы могут закрыть нам выход, затопив несколько кораблей, мы окажемся в ловушке.
Хотя и выразив удовлетворение от планируемого нами отвлекающего маневра в Северном море, Керенский не мог скрыть своего разочарования. Он лично понимает наше положение, сказал он, но это трудно объяснить постоянно растущему числу людей, которые все время жалуются, что союзники повернулись к России спиной. В определенных кругах даже возникло опасение, что союзники планируют заключить мир за счет России. Я ответил, что мы категорически отвергли это обвинение и он может быть уверен, что мы никогда не покинем Россию, если она сама не отвернется от нас. Заключить мир за ее счет было бы для нас равносильно самоубийству. Однако нельзя рассчитывать, что мы станем поставлять ей в больших количествах военное снаряжение, пока у нас не будет уверенности, что оно будет применено с пользой. В ответ на выраженное им опасение, что как в Англии, так и во Франции существуют сильные антироссийские настроения, я сказал, что хотя британское общество с пониманием относится к тем трудностям, которые переживает сейчас Россия, но после падения Риги нет ничего удивительного в том, что оно оставило всякую надежду на ее дальнейшее активное участие в войне. Более того, раздражение, которое оно может испытывать, вызвано тем, что российская армия бессмысленно разрушена теми, кто боится, что ее можно использовать против революции. Керенский ответил, что, если бы не выступление Корнилова, дисциплина была бы уже восстановлена, а теперь всю работу приходится начинать заново. Я заметил, что мы высоко ценим его усилия, направленные на то, чтобы вдохнуть новую жизнь в армию, и я верю, что он все еще может это сделать. Однако времени на полумеры уже не остается, и железная дисциплина, о которой он так часто говорил, должна быть установлена любой ценой. Большевизм – это корень всех зол, от которых страдает Россия, и если он его уничтожит, то войдет в историю не только как лидер революции, но и как спаситель своей родины. Керенский признал справедливость моих слов, но возразил, что он может сделать это лишь в случае, если большевики поднимут вооруженное восстание, спровоцировав тем самым вмешательство правительства. Поскольку он добавил, что они, вероятно, устроят восстание в ближайшие несколько недель, я выразил надежду, что в этот раз он не упустит возможности, как то случилось в июле».
Теперь я должен вернуться немного назад и возобновить рассказ о борьбе партий, происходившей на политической арене Петрограда. Незадолго до этого правительство Керенского рассматривало возможность создания консультативного органа, который мог бы создать ему моральную поддержку и в то же время служить буфером между ним и Советом. Московское государственное совещание не подходило для этой цели по своему составу, тогда как Демократическое совещание было порождением Совета. Но Предпарламент, или Совет республики,[99] созванный правительством в качестве предшественника Учредительного собрания, должен был, как полагало правительство, укрепить его позиции. Эта идея обсуждалась, пока заседало Демократическое совещание, затем она оформилась, и перед тем, как совещание разъехалось, было образовано ядро Предпарламента, куда было избрано 300 его делегатов, представлявших различные демократические группы, а впоследствии к ним добавилось 150 представителей так называемых буржуазных партий. Его функции никогда не были ясно определены, но правительство ясно дало понять, что никоим образом не считает себя ответственным перед ним и что он задумывался исключительно как консультативный орган.
Совет республики собрался 21 октября, и на открытии Керенский произнес речь, посвященную, главным образом, необходимости уже в следующем месяце созвать Учредительное собрание, восстановить боевой дух в армии и положить конец анархии. После того как председателем был выбран умеренный социалист Авксентьев, занимавший должность министра внутренних дел в одном из кабинетов Керенского, Троцкий обрушился на правительство с нападками и заявил, что максималисты никогда не будут сотрудничать ни с ним, ни с Советом республики. Затем он покинул заседание в сопровождении тридцати своих преданных сторонников. Первым обсуждался вопрос об эвакуации Петрограда, и сначала существовала некоторая надежда, что буржуазные и умеренно-социалистические группы будут работать сообща и образуют твердый блок против большевиков. Появление такого блока – единственное, что дало бы надежду избежать надвигающейся опасности. Однако ключевым вопросом, на котором сосредоточились все интересы, оказался вопрос о представительстве России на конференции союзников, которая должна была пройти в Париже в ноябре. В своей политической декларации, обнародованной в начале октября, правительство заявило о намерении участвовать в этой конференции и о включении в состав российской делегации представителей от демократических организаций страны. Российская делегация, заявили они, будет не только обсуждать с представителями союзных правительств военные вопросы, поднятые на конференции, но также стараться выработать соглашение, основанное на принципах, провозглашенных русской революцией. Выступая с этой декларацией, правительство хотело умиротворить Совет, который не только требовал гарантий относительно вопросов, которые планировалось обсуждать на конференции, но и претендовал на право быть на ней представленным. Терещенко всегда признавал, что основная задача конференции – обсудить, что необходимо сделать, чтобы в самое ближайшее время победно завершить войну, но он также считал, что разговор о средствах неизбежно повлечет за собой рассмотрение вопроса о целях. Он также признавал, что двух мнений в одной делегации быть не должно и что он, как глава делегации от российского правительства, должен быть единственным выразителем позиции правительства и народа.
Поэтому представитель демократии, как говорил Терещенко социалистам, вынужден будет довольствоваться пассивной ролью: он сможет свободно выражать делегату, назначенному правительством, взгляды российской демократии, но у него не будет права голосовать за них на конференции. Совет, который придерживался по этому вопросу совсем другой точки зрения, уже выбрал Скобелева, бывшего министра труда, своим представителем и снабдил его указаниями, отражавшими их ультрапацифистские взгляды. Союзные правительства, со своей стороны, хотя и были готовы неофициальным образом обсудить сложившуюся ситуацию с российскими делегатами, но не хотели, чтобы на очередной конференции поднимался вопрос об условиях мирного договора. Лично я считал, что с нашей стороны было бы ошибкой как запрещать обсуждение условий мира, так и препятствовать присутствию Скобелева на этой конференции. Я указал, что подобное обсуждение нас ни к чему не обязывает и в то же время мы можем рассчитывать, что Терещенко сумеет удержать Скобелева в соответствующих рамках. У меня было две причины, по которым я хотел задобрить социалистов. Во-первых, хотя нельзя было рассчитывать, что Россия будет играть активную роль, нам все же имело смысл попытаться сохранить ее в войне, чтобы ее обширные ресурсы не были использованы Германией. И во-вторых, я опасался, что, заставив более умеренных социалистов перейти в оппозицию, мы будем тем самым способствовать победе большевиков.
31 октября Терещенко обратился к Временному правительству с речью, в которой он не только твердо выступил против притязаний Совета на какое-либо отдельное представительство на конференции, но также в резких выражениях осудил те указания, которые тот дал Скобелеву. Хотя его речь не заходила настолько далеко, чтобы удовлетворить правых, социалисты заявили, что его непримиримая позиция по вопросу об их указаниях сделала сотрудничество между правительством и демократией почти невозможным. В ходе последовавшего затем обсуждения Терещенко подвергся яростным нападкам, и на следующий день Скобелев сказал Керенскому, что, если правительство не пошлет в Париж кого-либо другого, революционная демократия оставит всякую мысль о своем представительстве на конференции. Лидеры демократических групп, с которыми Керенский провел консультации, поддержали Скобелева и предупредили Керенского, что если на конференцию будет направлен Терещенко, то это испортит отношения между левым крылом Совета республики и правительством.
<< Назад Вперёд>>
