Глава 8. Феодосия – Севастополь. 1920 год
Злополучный Новороссийск стал скрываться из вида, заволакиваясь дымкой; мы покидали русский материк на приморском бульваре. Эта современная часть города тянется вдоль моря и состоит из прекрасных вилл, большей частью караимов, – Хаджи, Крым, Стамболи и других. Здесь же большая дача, бывшая Суворина, с чудным садом у моря. Старая часть небольшого городка с пристанью и старой крепостью имеет прелесть старины и от сохранившихся остатков турецкого владычества. Попадаются в раскопках и предметы древнегреческой бывшей здесь колонии. Из дома-музея Айвазовского картины были убраны.
Для меня Феодосия, куда я попал впервые, связана с воспоминаниями детства, так как в нашем подмосковном имении в церкви похоронен В.М. Долгоруков-Крымский, покоривший восточную часть Крыма, и в зале дома висели два огромных плана-картины взятия им Феодосии и Керчи и турецкого флота. На дворе же стояли подаренные ему Екатериной II пушки с серебряными надписями, отбитые у турок в этих сражениях.
К западу от Феодосии начинаются скалистые годы Крымского хребта с чудными дачными местами – Коктебель, Судак и другими.
На вилле же Крыма поместилась с полковником во главе французская военная миссия, с очень милыми молодыми офицерами, с которыми я очень дружил. На соседней площадке ежедневно происходили оживленные футбольные состязания между французскими и английскими моряками.
Наступил апрель, все было в цвету. Я прожил в тихой Феодосии с комфортом и в полном отдыхе, что после Новороссийска и перед Севастополем было очень приятно и полезно.
Вблизи было маленькое кладбище при церкви под сенью кипарисов. На нем были свежие могилы молодых знакомых москвичей, чуть не мальчиков, гр. Пушкина и Тучкова, погибших в славных боях при защите Крыма от большевиков Слащевым. Тут же в тифозном госпитале Красного Креста лежал в бреду мой племянник, доброволец-солдат Ахтырского полка.
Деникин с остатками своего штаба занял гостиницу против вокзала. Он не выходил из нее. Он не захотел своей властью назначить себе преемника, а предоставил это сделать собравшимся в Севастополе высшим чинам командования, которые и выбрали главнокомандующим Врангеля, находившегося тогда в Константинополе и немедленно прибывшего в Севастополь. Деникин скромно, как всегда, почти незаметно сел на английский миноносец и уехал с начальником штаба генералом Романовским в Константинополь. При прощании многие из штабных плакали.
Так перевернулась страница и окончилась глава истории белой борьбы, и началась новая глава – врангелевский период.
Генерал Романовский, очень нелюбимый в армии, был убит в передней русского посольства в Константинополе. Странное явление: насколько главнокомандующие были любимы армией и пользовались огромным авторитетом, настолько же не любили их начальников штаба. С одной стороны – великий князь Николай Николаевич, Деникин, Врангель, с другой стороны – генералы Янушкевич, Романовский, Шатилов…
Сразу прибывшее в маленькую Феодосию большое количество войск из Новороссийска и все продолжавшие прибывать с черноморского побережья разрозненные части или, скорее, банды солдат оказали свое действие, и скоро началась нехватка провианта, а также начались грабежи и бесчинства. После новороссийского погрома солдаты прибывали в лохмотьях, без обозов, часто без оружия. Это было не войско, а военный сброд, который внушал опасение в настоящем и мало обещал хорошего в будущем.
Собралась городская дума для обсуждения положения дел. На это собрание был приглашен и я с некоторыми общественными деятелями. Было принято спроектированное мной обращение к генералу Врангелю, в котором изображалось угрожающее положение города и намечался ряд необходимых мероприятий.
В то же время с кавказского побережья начали прибывать кавалерийские солдаты, преимущественно казаки, не только с оружием, но даже и с лошадьми.
В скором времени продвижение воинских чинов в места формирования частей, как по железной дороге, так и по шоссе, урегулировалось и произошло, как я классифицирую, чудо № 1 генерала Врангеля – быстрое превращение деморализованных, разрозненных, неодетых и невооруженных банд в регулярное войско, о чем я буду говорить впоследствии.
Кроме думского заседания, был я еще на двух заседаниях маленькой местной кадетской группы; этим и ограничилась здесь моя общественная деятельность, и отдых мой был полный.
Отдыхом и развлечением была и поездка в Сочи за беженцами. Пасха была поздняя, 1 мая. В самом конце апреля французская миссия получила из Севастополя распоряжение отправить судно в Сочи для эвакуирования оттуда беженцев в Ялту. На небольшом военном транспорте из миссии был командирован лейтенант. Так как в Сочи находился мой брат с семьей, которому пора было эвакуироваться, то я попросился поехать. Полковник очень обрадовался, так как я мог быть полезен в качестве помощника, советчика и переводчика при молодом лейтенанте. Погода была чудная. Мы ехали вдвоем на пароходе, как на своей яхте, и после обеда стреляли в кувыркающихся дельфинов. Под утро 1 мая мы подъехали к Сочи и, не зная наверно, в чьих руках город, из предосторожности остановились поодаль. Утром подъехала комендантская лодка, и мы с лейтенантом поехали на ней к городу. Сделав распоряжение о погрузке беженцев, мы гуляли по городу и зашли на дачу, где жил брат. Оказывается, он накануне выехал в Ялту на английском судне. Потом мы пошли в гостиницу «Ривьера» к генералу Шкуро, который стал во главе войск, отступающих по кавказскому побережью. С севера по шоссе беспрерывно шли конные и пешие группы солдат. Туапсе уже был в руках большевиков, и все побережье, очевидно, агонизировало.
У Шкуро мы застали разговение с обильной выпивкой. Тут же пришло духовенство с крестом. Шкуро меня расспрашивал о передаче власти Деникиным Врангелю и был недоволен этой передачей, будучи сторонником первого и не желая признать власть второго. Он потом в Крыму и не был, а прямо поехал в Константинополь. На своем участке в трех верстах от Сочи я не успел побывать.
Когда к вечеру погрузка беженцев окончилась (кажется, человек 1200) и пароход был битком набит, мы выехали в Ялту. Я действительно был полезен. Мало того что публику французы даром перевозили и давали хлеб и консервы, беженцы все время заявляли мне разного рода претензии насчет горячей пищи, чая и тому подобного, которые я просто не передавал лейтенанту, совестясь за бесцеремонность соотечественников.
Вечером я пригласил ехавшего с нами полковника Гнилорыбова, который потом стяжал себе такую печальную известность, и другого казачьего полковника в капитанскую каюту, чтобы получить у них сведения о побережье для доклада, который составлял лейтенант для начальства. Положение, в смысле обороны, было безнадежное: полное отсутствие патронов, острый продовольственный и фуражный кризис. Помнится, что десяток яиц в Сочи стоил 1000 рублей.
На другой день, пока пароход в Ялте разгружался и чистился, я показывал лейтенанту город, погуляв и покатавшись по нему. Ялта вся в цвету, но с прошлого года как-то еще опустилась и посерела. Пообедав со знакомыми мне москвичами, мы выехали в Феодосию, забрав нескольких пассажиров.
Вскоре после этого я выехал из Феодосии на пароходе в Севастополь, где поселился на биологической станции-аквариуме у заведующего ею Гольцова. Я жил в комнате при лаборатории и из окна, выходящего в парк, слушал вечером музыку в бульварной раковине, Собинова и др. Станция помещалась в самом центре города на Приморском бульваре с его чахлой растительностью. Купание было под боком. Главную прелесть квартиры составляла громадная квадратная терраса вдоль всего второго этажа здания, отделенная от моей комнаты лабораторией. Она подходила к самому морю, и во время бури брызги долетали до нее. После душного севастопольского дня чудно было на этой террасе, откуда слышалась сирена, поставленная где-то в море при входе в бухту. В лунные ночи была картина, «достойная кисти Айвазовского». Тут же жил известный инженер старик Белелюбский. В комнате рядом со мной на лабораторных столах спала молодежь.
Разумеется, Севастополь, сам по себе живописный, довольно благоустроенный для русского города, был переполнен и очень оживлен в роли столицы. Его исторические памятники – Малахов курган, братская могила, 4-й бастион и др. – были еще в хорошем состоянии, они как и иностранные воинские кладбища, постоянно посещались союзными моряками. В музее я нашел посланный мной портрет отца, бывшего адъютантом у князя Горчакова. В течение лета я принимал участие в нескольких пикниках в Херсонесский монастырь с его древнегреческими раскопками, в Березовую (?) Балку и в другие окрестности.
Врангель помещался в верхней части города. Я был у него всего два-три раза. От всей его фигуры веяло энергией, и сразу почувствовалась его молодая, крепкая рука. Тот военный сброд, который я видел в Феодосии, Врангель и его сотрудники в короткое время преобразили в регулярные части, способные не только оборонять Крым, но и наступать. Летом была занята северная часть Таврической губернии, Мелитополь и Бердянск. И это при страшной трудности комплектования, при недостатке обозов, лошадей, артиллерии и при ограниченных ресурсах населения небольшой территории.
Грабежи и насилия в войсках благодаря строгим мерам исчезли, произошло то чудо, о котором я говорил ранее, в которое не верили и потрясенные разложением Добрармии военные. Приведу характерный пример. В каком-то селении, кажется татарском, около Карасубазара, должна была формироваться часть. Население, уже испытавшее прелести гражданской войны, составило приговор, прося не ставить у них формирующуюся часть, говоря, что они платят откуп зеленым в горах, которые их за это не трогают и даже оберегают. Но часть была у них поставлена, и месяца через два, когда она должна была продвинуться на фронт, то же население просило не уводить всех войск. Оно не испытало от них никакого насилия, за все продукты получало деньги, зеленые исчезли.
По всему своему облику Врангель, с его порывистыми манерами и стройной фигурой кавалериста-гвардейца, для меня, вращавшегося более в либерально-интеллигентских кругах в моей земской, политической и общественной деятельности, был более чужд, чем скромный, более демократического облика Деникин. На плечи Деникина после смерти Корнилова и Алексеева свалилось тяжелое и ответственное бремя. Он с достоинством нес это бремя и снискал к себе общее уважение. Он был коренастый, крепкий солдат, который твердо стоял на посту и честно выполнял свой патриотический подвиг. Но он не был диктатор.
Во Врангеле более чувствовалось потентной энергии. И он впоследствии доказал, что не только может из деморализованной массы формировать, воодушевлять и вести в бой боеспособное войско, но не выпускал из своих крепких рук вожжей и после катастрофы. И после военного крушения люди верили в него, и он, в неимоверно трудных условиях, находил возможность поддерживать их морально и материально, поддерживать в них воинский дух и порыв к национальному подвигу. Он был ближе к типу диктатора, а это в настоящее время и требовалось, а потому я, прогрессист, кадет и пацифист, всецело и убежденно стал его поддерживать, как в Крыму, так и за рубежом. «Какова бы власть ни была в настоящий момент, если за ней идут войска, она должна быть признана всеми», – писал нам из Москвы Щепкин незадолго до своего расстрела. А для признания власти и роли Врангеля многим моим друзьям, которые никак не могли потом спеться с ним в Константинополе, следовало помнить, что до окончания Военной академии он окончил Горный институт и, как человек всесторонне образованный и развитой, он мог быстро ориентироваться в непривычной ему политической обстановке и – неопытный, делавший много ошибок политик – был способен эволюционировать.
И не только в него уверовали русские люди, но ему удалось через некоторое время добиться и того, что не удалось Деникину, – официального признания своей власти Францией.
В деникинский период борьбы более существенную помощь оказали англичане, а в крымский – французы, которые снабжали Врангеля артиллерией, оружием и боевыми припасами, а англичане как-то стушевались и даже при эвакуации Крыма почти не помогли. Во главе французской миссии был генерал Манжен, а дипломатическим представителем после признания Францией был назначен граф Мартель, бывший до того в Грузии.
После первоначального устроения военного управления было приступлено к образованию гражданского правительства. Когда потом критиковали правление Врангеля, с его действительно крупными дефектами, то забывают, какое было в Крыму безлюдье, а большинство бежало из Новороссийска за границу или проживало там ранее, и далеко не все согласились оттуда приехать на предложение Врангеля различных должностей.
Во главе правительства стал приехавший из-за границы Кривошеин, и, в общем, как не узкопартийный, спокойный и опытный бюрократ, он был подходящим помощником Врангеля. Но при эвакуации Крыма он, как и вообще при таких обстоятельствах многие гражданские чины и в Новороссийске и в Севастополе, был не на высоте. Он уехал в Константинополь заблаговременно, даже не уведомив своих коллег. По крайней мере, Бернацкий узнал об его отъезде post factum чуть не из газет.
Бернацкий опять заведовал финансами. Большим подспорьем было то, что еще при Деникине часть экспедиции по печатанию денег была в Феодосии, и потому это дело, уже налаженное, пришлось только расширить. Бернацкого многие упрекали в том, что он недостаточно печатает денег, в коих действительно чувствовался большой недостаток. И без того рубль стремительно падал. Но не мог же Бернацкий неограниченно печатать деньги, играя на их понижение, и иметь в виду лишь эвакуацию. Согласно общему плану командования он должен был рассчитывать на продвижение армии в Россию, а туда двигаться с окончательно обесцененным рублем было нельзя.
Струве ведал иностранными делами, и помощником одно время был у него князь Г.Н. Трубецкой. Не помню, кто сыграл главную роль в признании Врангеля Францией. Если Струве, то это его большая заслуга и удача. Он, как и всегда, меткими словечками, почти афоризмами, характеризовал общую линию врангелевской политики: «левая политика правыми руками». Проводя эту политику и симпатизируя ей, он пригвоздил к ней эту этикетку, которая получила широкую огласку, чем вряд ли он оказал услугу проведению в жизнь этой политики, к которой и без того относились недоверчиво. К каким печальным результатам приводила на практике такая тактика, будет видно, в частности, на мелком сравнительно примере в моей деятельности, о котором расскажу ниже. Торговлей ведал харьковский горнопромышленник А.И. Фенин, юстицией – Н.Н. Таганцев, внутренними делами – Тверской. Последний – опытный чиновник и симпатичный человек – не отличался самостоятельностью и твердостью и совершенно пасовал и затирался различными течениями и военным элементом.
Во главе ведомства земледелия стоял Глинка. Земельный закон, проводимый им, был достаточно широк и «либерален», как и вообще вся программа врангелевского правительства вполне подходила под струвевский афоризм.
Севастополь – первый город на юге России, в котором я застал кадетский комитет недействующим. Довольно многочисленная к.-д. группа резко разделилась на левую и правую половины, которые, как это ни нелепо было в переживаемое время, никак не могли сговориться между собой, и потому уже около года комитет вовсе не собирался. Благодаря наплыву приезжих членов партии мне удалось перестроить группу, и мы часто собирались, как и везде обсуждая и стараясь главным образом направить деятельность в направлении надпартийного объединения.
Таковое возникло под моим председательством под названием Объединение общественных и государственных деятелей (ОО и ГД), которое развило летом широкую деятельность, главным образом устраивая публичные собрания. Национальный центр прекратил свое существование в Новороссийске, все руководители его, кроме меня, уехали за границу, и мне пришлось преемственно одному организовать это объединение, послужившее звеном между Национальным центром и возникшим в 1921 году в Париже Национальным комитетом. Платформа всех этих трех общественных организаций была тождественная, национально-надпартийная, аналогичная лозунгам Добрармии, а ныне русской армии, и всемерно армию поддерживающая. (Мое предложение возобновить деятельность Национального центра не было принято.)
В Севастополе собрания устраивались в Морском собрании и в большом городском театре.
Особенной торжественностью отличались собрания в переполненном театре в присутствии Врангеля, правительства и генералитета, на котором Струве, Бернацкий и Глинка делали доклады, в которых разъясняли программу и мероприятия своих ведомств. Когда Врангель в начале собрания проходил в первый ряд, то речь прерывалась, мы на сцене и вся публика в театре вставали и приветствовали его. Я делал краткое вступление и после докладов (все три очень обстоятельные и интересные) – более подробное заключение, освещая вопрос с общественной точки зрения и призывая общество и тыл поддерживать армию и работать над упорядочением тыла. Так как вход был свободный и бесплатный, то обширный театр со стоявшей во всех проходах публикою далеко не мог вместить всех желающих.
И Врангель со своими сотрудниками, и публика были очень довольны этим способом личного общения и ознакомления публики с политикой командования. Отчеты о собраниях печатались в газетах и в виде суррогата заменяли собой отчеты о парламентском законодательстве. Собраний с докладами других ведомств я не успел уже организовать. На одном из заседаний ОО и ГД была предложена кандидатура в члены Переверзева, но ее пришлось снять, так как многие были против него, как члена злополучной комиссии Муравьева, которая восемь месяцев держала в заключении некоторых сановников без предъявления к ним обвинения и тем обрекла их при Октябрьском перевороте на расстрел большевиков. (Об этой муравьевско-переверзевской комиссии говорил мне со стыдом Шингарев в Петропавловской крепости после встречи с Щегловитовым.)
Осенью, как у нас полагается, началось было расслоение общественности на различные течения. Милейший Н.Н. Львов затеял было какое-то более правое национальное объединение. Мой большой приятель, друг детства, Львов, путаник в организационных вопросах, идеалист, но не реальный политик, постоянно воевавший с партийностью и призывавший к объединению, сам не замечал, как он только подрывал единение, образуя вместо него какую-то расплывчатую, патриотическую кружковщину. С другой стороны, Зеелер, не вошедший в ОО и ГД, задумывал какое-то демократическое объединение с социалистами. Но из обоих начинаний к моменту сдачи Севастополя так ничего и не вышло.
Кроме общественной деятельности я имел и скромное служебное дело. Врангель меня привлек к устройству более планомерных лекций о политическом положении и на фронте и в тылу на казенные деньги. (Да и для существования я нуждался хоть в скромном содержании.) С Кривошеиным мы условились, что это дело будет при управлении печати, то есть в ведомстве Тверского. Остановлюсь на этом маленьком, сравнительно, деле поподробнее, так как оно характерно для проведения «левой политики правыми руками».
Я собрал в Севастополе и из других городов Крыма кадры лекторов и образовал из них группы для отправки в прифронтовые и другие районы. С ними вырабатывалась программа лекций и общая для них инструкция. Предварительно перед посылкой на места лекторы выступали на собраниях в Севастополе, на которые приглашался и Тверской. Выступления эти были признаны удачными. Целью деятельности таких групп было ознакомление прифронтового населения и тыла с лозунгами армии, с платформой Врангеля, чтоб выяснить, с чем мы идем в Россию.
После нескольких выступлений лекторов в прифронтовой части они вернулись в Севастополь, так как заведующий гражданской частью в Северной Таврии (Мелитополь) граф Гендриков, непосредственный помощник Тверского, запретил лекции. Тут обнаружилась несамостоятельность Тверского. Он, его ведомство организует дело, а его помощник отменяет. Правда, этот помощник был товарищем Врангеля и личным его ставленником, и… Тверской пасует. Иду к Кривошеину, и он советует мне переговорить лично с Врангелем. Какой я ни был противник загромождения главнокомандующего гражданскими, да еще такими мелкими делами, пришлось обратиться к нему. Он мне сказал, что, действительно, прифронтовую часть надо оставить, так как армия должна быть «вне политики» (!). Я кратко возражал, но не стал переубеждать. Приемная была полна народу. Я имел перед собой молодого генерала, вступившего на войну эскадронным командиром, и нельзя было требовать, чтобы он разбирался в вопросах политической тактики. Мне было жаль, что ему приходится отвлекаться от фронта этими несвойственными ему делами.
Впоследствии он политически очень эволюционировал. В Константинополе и в Белграде мне приходилось уже на свободе и подолгу с ним говорить и спорить. Он уже стал значительно лучше разбираться в политических вопросах и сам на каком-то собрании определенно сказал, что в гражданской войне армия не может быть вне политики. А в Севастополе он совершенно еще не разбирался в политических терминах, не отличал понятия «политика» от политиканства и партийности.
Как же действительно можно воевать, вести междоусобную брань против большевиков, то есть против большевистской фракции С.-д. партии, не объяснив борющимся и населению суть большевизма и что ему противопоставляется? Когда он меня привлекал к этому делу, он как будто это понимал, а потом, очевидно, «правые руки» его сбили.
И по существу являлся абсурд. На фронте, да и в тылу велась усиленная большевистская пропаганда. Кроме того, на фронте же велась беспрепятственно со стороны тех же властей монархическая агитация священником Востоковым и др. А между этими действительно партийными течениями и политиканством не было места для пропаганды политики Врангеля, большой национальной внепартийной политики.
Затрачены миллионы (правда, тогдашние миллионы) казенных денег на организованное «министром» внутренних дел Тверским дело, а его помощник отменяет, и главнокомандующий соглашается с ним. По патриотическим побуждениям и из-за доверия ко мне некоторые лекторы и семейные бросают свои места и занятия (работа в садах, на виноградниках), приезжают из Феодосии, Керчи и остаются не у дел. А я получаю и по почте от командиров частей просьбу прислать лекторов, да и лично ко мне заезжал генерал и два-три полковника с фронта, умоляя прислать лекторов, говоря, что они сами не разбираются в земельном и других законах, что необходимо их разъяснять солдатам и населению ввиду большевистской пропаганды. Но «правая рука» помешала осуществить это «левое» дело, и оно, с таким трудом налаженное, рухнуло. Еще в самом начале начавшихся препятствий, на последнем собрании в театре в присутствии Врангеля, его сотрудников и тысячной аудитории, я в заключительном слове подчеркнул, что такое общение между властью и населением, которое происходит здесь, в «столице», необходимо и на местах, иначе эти торжественные собрания явятся лишь дешевыми декорациями, прикрывающими взаимное непонимание и разобщенность власти и населения, при которой немыслимо вести гражданскую войну.
Но и здесь, под боком у главнокомандующего, эта плохая политика «правых рук» давала свои плоды.
Между мной и Тверским стоял начальник печати Немирович-Данченко, дальний родственник Владимира и Василия Ивановичей Немирович-Данченко, в ведомстве которого находилось мое лекционное дело. Он был крайне правый, и мое кадетство, очевидно, ему претило. Я получал гроши, а он так и не включил меня в штат, так что я и уехал после эвакуации, недополучив тысяч восемьсот. На службе я, уже не молодой, не мог даже получить никак стола и стула, всякий карандаш приходилось брать с боя, а принимать довольно много посетителей приходилось стоя или сидя на подоконниках, тогда как другие служащие, и молодые, имели свои места. Мои молодые сотрудники и узнавшие про обстоятельства моей службы партийные товарищи находили, что такое положение не соответствует моему достоинству, и убеждали уйти. Но я не смущался всем этим и оставался. Когда прекратились беседы в прифронтовом районе, они продолжались кое-где в тылу, главным образом в Севастополе, где для портовых и других рабочих в пригородных слободах читались, кроме того, все время и культурные популярные курсы по естествознанию, истории и политической экономии.
Наконец я нашел себе какую-то треугольную каморку с разбитыми окнами и обосновался в ней. Получил даже в свое распоряжение для переписки на машинке генеральшу Патрикееву. Как-то она смущенно и со слезами на глазах говорит мне про поручение, данное ей ротмистром. Я его фамилии, к сожалению, не помню. Он был помощником Немировича-Данченко, мрачный, в темных очках. Оказывается, он ей поручил следить за мной, сказав, что ему доподлинно известно, что Долгоруков против Врангеля и армии, и пообещал ей очень много денег, если она найдет в моих бумагах и переписке с лекторами что-нибудь компрометирующее меня. Я посмеялся и успокоил госпожу Патрикееву, сказав, что мне и бумаг-то некуда прятать, так как не имею ни одного шкафа или ящика в столе а что все мои бумаги и переписка лежат открыто в папках на столе и ротмистр может их сам перерыть в мое отсутствие. Вот при каких обстоятельствах приходилось работать мне, «левому» (?), у «правых рук».
Потом этот Немирович-Данченко стал издавать (вероятно, на казенные деньги) понедельничный черносотенный листок, в котором ругал врангелевских министров! Тогда Врангель вызвал его и немедленно уволил. Я рад, что это увольнение состоялось помимо меня и что я дрязгами, касающимися лично меня, не беспокоил не только главнокомандующего, но не говорил о них и Кривошеину.
В Гендрикове Врангелю тоже пришлось скоро разочароваться, так как он оказался совершенно непригодным к занимаемому посту и что-то натворил такое, что тоже был отстранен и уехал из Крыма в обиде на Врангеля и поссорившись с ним.
Остановился я так подробно на мелких дрязгах не потому, что они касались меня, но как на очень характерных примерах проведения «правыми руками» «левой» (врангелевской) политики не такими уж мелкими сошками, а управляющим Северной Таврией на правах генерал-губернатора и начальником управления печати, находившимся здесь же, в центральном правительстве. А сколько было других примеров! Я на этих примерах по личному опыту убедился, что политика в Крыму была слаба, если под политикой подразумевать не только предначертания и программы, но и проведение их в жизнь. И это только в пределах одной губернии! Что было бы при продвижении далее?
После увольнения Немировича-Данченко мне еще пришлось в короткий срок менять начальство, и новые назначения были довольно характерны. На его место был назначен сначала Аладьин (!), бывший член Государственной думы, а потом перед эвакуацией молодой Г. Вернадский.
Плохая политика не так еще мешала ведению войны, как экономическое состояние тыла. Какие бы чудеса ни делал Врангель в военно-административном отношении, формируя боеспособное войско, как бы оно доблестно ни было, с таким небольшим и расстроенным тылом трудно было воевать. Летом уже было недоедание, граничащее с голодом. Базарных цен не помню, так как обедал в дешевых столовых, частных и общественных. В ресторанах уже мясные блюда стоили до 10 тысяч рублей. Живя у моря, рыбы совсем не ели. Почему? Совсем не было рыболовных снастей. Сети приходилось выписывать из Константинополя за миллионы. Лодки рассохлись, а чтобы их оснастить, не было ни смолы, ни краски. И так во всем. При недостатке валюты на привоз из-за границы нельзя было рассчитывать. Обедая в плохих столовых, вечером у себя ел преимущественно черный хлеб и чеснок, который очень люблю. Когда приезжал кто-нибудь из Константинополя с турецкой валютой, ему казалось все очень дешевым. Помню, что, когда такой приезжий, обедая в ресторане, угощал меня после моего скудного обеда в столовой, я с удовольствием ел в дополнение десятитысячный бифштекс. При приезде в Константинополь оказалось, что мы с братом потеряли по два пуда.
Но недоедание ничего сравнительно с жаждой во время летней жары в белом, ослепительном, каменном и накаленном Севастополе. Часто портился водопровод, а бутылка подозрительной содовой воды, пить которую не рекомендовалось из-за желудочных заболеваний, стоила 300—400 рублей. Кипяток для чая в свой аквариум я брал из ресторанов и столовых, и при порче водопровода днями его нельзя было получить.
На пристани произошел страшный взрыв склада снарядов, которые потом еще взрывались несколько часов. С трудом отвели близстоящие суда и отстояли другие склады взрывчатых веществ. Как полагается, стали говорить, что опасность угрожает всему городу, и, говорят, женщины начали уже вязать узлы с пожитками, чтобы унести их к морю.
Как в свое время к Деникину, так теперь к Врангелю приезжал из Парижа Маклаков, чтобы выяснить положение. Огромная заслуга Врангеля, что он, ведя ожесточенную борьбу на фронте, предвидел возможность поражения и подготовил эвакуацию. Маклакову он, разумеется, ничего о возможности эвакуации не сказал и вселил в него уверенность в успехе. Мог ли главнокомандующий с кем-либо поступить иначе, а тем более с едущим в Париж? А Маклаков серьезно был на него потом в претензии, как я, смеясь, говорил, за сдачу Перекопа. Он говорил, что французы были на него в претензии, что он их обманул, уверяя в неприступности Перекопа. Мало ли что они в претензии! Мог ли русский главнокомандующий высказывать сомнение во время войны в ее успехе? Да и мог ли посол антибольшевистской России высказать то же сомнение перед французами? Маклаков не профессиональный дипломат. Но мне кажется, что и профессиональные русские дипломаты часто грешили тем, что чересчур были угодливы перед правительством, при котором были аккредитованы, иногда в ущерб достоинству России.
Приезжал на короткое время Гучков. На пристани он подвергся оскорблениям со стороны одного офицера. В армии не могли ему простить приписываемого ему (справедливо ли?) приказа № 1.
Новгородцев, живший у сестры, всецело ушел в свою научную работу. Я с ним ожесточенно спорил. Досадно было при безлюдье в Крыму потерять для практической работы такого выдающегося деятеля. П.И. Новгородцев был замечательный человек, ученый и практик-администратор (учреждение Коммерческого училища в Москве, заведование топливом в Москве во время войны). Разочарованный, а может быть, и подорванный физически, он ударился в аполитизм.
Львов с Чебышевым возобновили издание официоза Врангеля «Великая Россия».
Как только Врангель укрепился, а затем стал продвигаться на север, стали понемногу возвращаться некоторые общественные деятели, бежавшие из Новороссийска. Сейчас же Севастополь оживился. Приехали из-за границы дельцы. Стали открываться новые банки. Но тылового разгула, как это было в Ростове и Харькове, не было.
Незадолго перед падением Крыма состоялось многолюдное экономическое совещание, созванное Врангелем. Многие приглашенные не приехали, но некоторые приехали даже из Парижа и Лондона. Они эвакуировались уже с нами.
Кажется, в октябре пришлось оставить Северную Таврию. Наступали редкие для Крыма, особенно в эту пору, морозы. Я мерз в своей неотапливаемой комнате. Сиваш замерз, и по нему могли переходить не только люди, но и лошади. Перекопский перешеек в значительной степени потерял свое исключительное значение сухопутного сообщения с материком, и в ноябре Крым пал.
Почему пал Крым? Я до сих пор не могу указать непосредственной причины. Одни приписывают катастрофу замерзанию Сиваша, другие – плохому укреплению Перекопа, третьи – измене. Я уже указал на одну из основных, по-моему, причин – на экономическую разруху маленького тыла. Кроме того, мне стало ясно, что положение наше отчаянное, когда поляки заключили с большевиками летом перемирие, а затем Рижский мир, и большевики могли перебросить на юг силы с Западного фронта. Тут можно было верить только в чудо, но на этот раз Врангелю не удалось совершить ветхозаветное чудо, и Давид не прошиб башку Голиафа пращой. Разумеется, нельзя было претендовать, чтобы Польша, столько претерпевшая в войну с немцами, а затем воевавшая с большевиками, после своей победы над ними с помощью французов продолжала, ради спасения России, наступление на Москву. Но если бы Польша при помощи и по настоянию союзников продолжила позиционную войну, задержав силы большевиков на своем фронте, то тогда еще можно было бы ожидать другого результата борьбы на юге.
Для эвакуации из Симферополя, Евпатории и из других мест все начало стекаться в Севастополь. Брат мой с семьей приехал за неделю до эвакуации из Алушты и, не найдя помещения, поселился в сырой подвальной кладовой под флигелем биологической станции. Чтобы крысы не ели провизию, он должен был подвешивать ее на веревке с потолка. Но крысы объели у него корешки книг, переплетенных на крахмале. Очевидно, и крысам стало голодно в Севастополе.
Симферополь пал очень быстро после прорыва на Перекопе. Один поезд за другим стал прибывать из Симферополя. Князь В.А. Оболенский рассказывал, в каких условиях приходилось ехать. Вследствие перегруженности и длины поезда сверх нормы, при больших подъемах он останавливался или происходили разрывы. Тогда публика высаживалась, толкала отдельные вагоны до конца подъема, поезд вновь сцеплялся и катил далее. И так несколько раз.
Но в общем, заранее подготовленная эвакуация 130—140 тысяч людей, не помню на скольких судах (150—200?), займет блестящую страницу в военной истории. Огромную помощь большим количеством судов оказали французы, тогда как англичане, в противоположность Новороссийску, совсем не помогли, хотя у них стоял большой флот в Константинополе.
А каких усилий стоило подготовить, при тогдашних условиях, русские суда! Кроме Врангеля, огромная заслуга лиц морского ведомства, работавших над этим, и имена их следует внести на славные страницы истории крымской эпопеи. Надо было добыть уголь, собрать команду, исправить повреждения.
Я был летом на крейсере «Адмирал Корнилов». Вместо блеска и роскоши военных судов – все мрачно, погнуто, темно. Электричество не проведено, в каютах и трюмах огарки и лампы. Часть котлов и машин еще не исправлена и т. д. Команда сборная, большею частью из добровольцев пехотных частей. Работа при этих условиях в кочегарном и других отделениях крайне трудная. Состав переменный. Те, которые стремились с фронта попасть на суда, в тыл, не выдерживают тяжелой работы и часто при отпуске на берег не возвращаются, дезертируют. Тем большая заслуга оставшихся до конца. К моменту эвакуации все предназначенные суда, хоть с грехом пополам, могли выйти в море. Ведь суда эти потерпели в боях, пострадали от бунта матросов, побывали в руках большевиков.
Понемногу переполненные суда стали выходить в море. Шла целая армада. Некоторые инвалиды шли с креном. У некоторых в пути испортились машины, и они трое суток вместо одних оставались в открытом море и приходили к Константинополю на буксире подобравших их пароходов. В трюме и на палубе люди лежали и сидели в страшной тесноте, страдая на палубе и от холода. Перед уборными стояли хвосты в несколько десятков человек. Некоторые ехали на турецких моторных шхунах. Никогда еще в Босфор не приходила такая многочисленная флотилия.
Я отвез свои вещи на тот же «Вальдек-Руссо», на котором эвакуировался из Новороссийска и который теперь нес вымпел адмирала Дюмениля, большого друга русских, женатого на русской. Оставив вещи, я поехал в Севастополь и переночевал еще там. Оказывается, что при посадке брата с семьей упал в море их сундук. К счастью, матрос со станции, подвезший кого-то, подобрал его и плавающие вещи и привез на станцию. Я бросил сундук и часть вещей, выбрал наиболее нужное и наименее испорченное водой и на следующий день привез мокрый узел на «Вальдек-Руссо».
Зашел на следующее утро в думу, где оставшиеся члены управы и гласные лихорадочно организовали временную власть и милицию. В городе начались небольшие грабежи, магазины запирались, но в общем было спокойно.
Врангель днем покинул город, когда последние войска сели на суда, и переехал на русский крейсер. На лодках еще подъезжали к стоявшим на рейде судам запоздавшие, и из Севастополя все хотевшие уехали. Остались лишь те, которые слишком поздно прибыли в Севастополь или по какому-нибудь несчастному случаю.
Как всегда, ходили разные слухи о подступающих и входящих уже в город большевиках, но, кажется, они еще были в Бахчисарае.
Поздно вечером крейсер с Врангелем двинулся в путь, и «Вальдек-Руссо» – вслед за ним. Мы покидали живописную бухту Севастополя, озаренную ярким пламенем горящего арсенала.
Так как Врангель направился на Ялту и Феодосию, чтобы посмотреть, как там шла эвакуация, то мы пошли вслед за ним. В Ялте мы были днем, и Врангель сходил на берег. В Евпатории, в Севастополе и Ялте эвакуация произошла в полном порядке. В Феодосии, где мы были следующей ночью, говорят, казаки, прибывшие из Джанкоя, внесли некоторое смятение, а в Керчи было менее порядка. Но в общем эвакуация Крыма прошла блестяще.
Из Феодосии мы взяли курс прямо на Константинополь. Так как «Вальдек-Руссо» был переполнен и ехало много дам, то на этот раз мне постелили матрац на полу около каюты баронессы Врангель. На последнем, перед Константинополем, обеде у адмирала Дюмениля многочисленные его гости попросили меня произнести по-французски благодарственный тост. Я сказал следующее: «Во второй раз, к счастью и к несчастью, я очутился на «Вальдек-Руссо». К несчастью, так как я и мы все, вынужденные к этому, лишились Родины. К счастью, потому, что мы попали на гостеприимную плавучую почву Франции. После падения Новороссийска зубами и окровавленными ногтями мы уцепились за последнюю русскую скалу, вдающуюся в море. Теперь мы сброшены и с нее в пучину, и вы дружественно подобрали нас.
Дружелюбные отношения установились между двумя народами задолго до формального союза. Позвольте от лица всех моих товарищей по несчастью вас приветствовать возгласом, который с прошлого столетия распространен по всей России, стал в ней обычным, – «Vive la France!».
На это французы горячо ответили возгласом «Vive la Russie!» и отдельный голос заключил: «Et elle vivra!»[14]
Для меня Феодосия, куда я попал впервые, связана с воспоминаниями детства, так как в нашем подмосковном имении в церкви похоронен В.М. Долгоруков-Крымский, покоривший восточную часть Крыма, и в зале дома висели два огромных плана-картины взятия им Феодосии и Керчи и турецкого флота. На дворе же стояли подаренные ему Екатериной II пушки с серебряными надписями, отбитые у турок в этих сражениях.
К западу от Феодосии начинаются скалистые годы Крымского хребта с чудными дачными местами – Коктебель, Судак и другими.
На вилле же Крыма поместилась с полковником во главе французская военная миссия, с очень милыми молодыми офицерами, с которыми я очень дружил. На соседней площадке ежедневно происходили оживленные футбольные состязания между французскими и английскими моряками.
Наступил апрель, все было в цвету. Я прожил в тихой Феодосии с комфортом и в полном отдыхе, что после Новороссийска и перед Севастополем было очень приятно и полезно.
Вблизи было маленькое кладбище при церкви под сенью кипарисов. На нем были свежие могилы молодых знакомых москвичей, чуть не мальчиков, гр. Пушкина и Тучкова, погибших в славных боях при защите Крыма от большевиков Слащевым. Тут же в тифозном госпитале Красного Креста лежал в бреду мой племянник, доброволец-солдат Ахтырского полка.
Деникин с остатками своего штаба занял гостиницу против вокзала. Он не выходил из нее. Он не захотел своей властью назначить себе преемника, а предоставил это сделать собравшимся в Севастополе высшим чинам командования, которые и выбрали главнокомандующим Врангеля, находившегося тогда в Константинополе и немедленно прибывшего в Севастополь. Деникин скромно, как всегда, почти незаметно сел на английский миноносец и уехал с начальником штаба генералом Романовским в Константинополь. При прощании многие из штабных плакали.
Так перевернулась страница и окончилась глава истории белой борьбы, и началась новая глава – врангелевский период.
Генерал Романовский, очень нелюбимый в армии, был убит в передней русского посольства в Константинополе. Странное явление: насколько главнокомандующие были любимы армией и пользовались огромным авторитетом, настолько же не любили их начальников штаба. С одной стороны – великий князь Николай Николаевич, Деникин, Врангель, с другой стороны – генералы Янушкевич, Романовский, Шатилов…
Сразу прибывшее в маленькую Феодосию большое количество войск из Новороссийска и все продолжавшие прибывать с черноморского побережья разрозненные части или, скорее, банды солдат оказали свое действие, и скоро началась нехватка провианта, а также начались грабежи и бесчинства. После новороссийского погрома солдаты прибывали в лохмотьях, без обозов, часто без оружия. Это было не войско, а военный сброд, который внушал опасение в настоящем и мало обещал хорошего в будущем.
Собралась городская дума для обсуждения положения дел. На это собрание был приглашен и я с некоторыми общественными деятелями. Было принято спроектированное мной обращение к генералу Врангелю, в котором изображалось угрожающее положение города и намечался ряд необходимых мероприятий.
В то же время с кавказского побережья начали прибывать кавалерийские солдаты, преимущественно казаки, не только с оружием, но даже и с лошадьми.
В скором времени продвижение воинских чинов в места формирования частей, как по железной дороге, так и по шоссе, урегулировалось и произошло, как я классифицирую, чудо № 1 генерала Врангеля – быстрое превращение деморализованных, разрозненных, неодетых и невооруженных банд в регулярное войско, о чем я буду говорить впоследствии.
Кроме думского заседания, был я еще на двух заседаниях маленькой местной кадетской группы; этим и ограничилась здесь моя общественная деятельность, и отдых мой был полный.
Отдыхом и развлечением была и поездка в Сочи за беженцами. Пасха была поздняя, 1 мая. В самом конце апреля французская миссия получила из Севастополя распоряжение отправить судно в Сочи для эвакуирования оттуда беженцев в Ялту. На небольшом военном транспорте из миссии был командирован лейтенант. Так как в Сочи находился мой брат с семьей, которому пора было эвакуироваться, то я попросился поехать. Полковник очень обрадовался, так как я мог быть полезен в качестве помощника, советчика и переводчика при молодом лейтенанте. Погода была чудная. Мы ехали вдвоем на пароходе, как на своей яхте, и после обеда стреляли в кувыркающихся дельфинов. Под утро 1 мая мы подъехали к Сочи и, не зная наверно, в чьих руках город, из предосторожности остановились поодаль. Утром подъехала комендантская лодка, и мы с лейтенантом поехали на ней к городу. Сделав распоряжение о погрузке беженцев, мы гуляли по городу и зашли на дачу, где жил брат. Оказывается, он накануне выехал в Ялту на английском судне. Потом мы пошли в гостиницу «Ривьера» к генералу Шкуро, который стал во главе войск, отступающих по кавказскому побережью. С севера по шоссе беспрерывно шли конные и пешие группы солдат. Туапсе уже был в руках большевиков, и все побережье, очевидно, агонизировало.
У Шкуро мы застали разговение с обильной выпивкой. Тут же пришло духовенство с крестом. Шкуро меня расспрашивал о передаче власти Деникиным Врангелю и был недоволен этой передачей, будучи сторонником первого и не желая признать власть второго. Он потом в Крыму и не был, а прямо поехал в Константинополь. На своем участке в трех верстах от Сочи я не успел побывать.
Когда к вечеру погрузка беженцев окончилась (кажется, человек 1200) и пароход был битком набит, мы выехали в Ялту. Я действительно был полезен. Мало того что публику французы даром перевозили и давали хлеб и консервы, беженцы все время заявляли мне разного рода претензии насчет горячей пищи, чая и тому подобного, которые я просто не передавал лейтенанту, совестясь за бесцеремонность соотечественников.
Вечером я пригласил ехавшего с нами полковника Гнилорыбова, который потом стяжал себе такую печальную известность, и другого казачьего полковника в капитанскую каюту, чтобы получить у них сведения о побережье для доклада, который составлял лейтенант для начальства. Положение, в смысле обороны, было безнадежное: полное отсутствие патронов, острый продовольственный и фуражный кризис. Помнится, что десяток яиц в Сочи стоил 1000 рублей.
На другой день, пока пароход в Ялте разгружался и чистился, я показывал лейтенанту город, погуляв и покатавшись по нему. Ялта вся в цвету, но с прошлого года как-то еще опустилась и посерела. Пообедав со знакомыми мне москвичами, мы выехали в Феодосию, забрав нескольких пассажиров.
Вскоре после этого я выехал из Феодосии на пароходе в Севастополь, где поселился на биологической станции-аквариуме у заведующего ею Гольцова. Я жил в комнате при лаборатории и из окна, выходящего в парк, слушал вечером музыку в бульварной раковине, Собинова и др. Станция помещалась в самом центре города на Приморском бульваре с его чахлой растительностью. Купание было под боком. Главную прелесть квартиры составляла громадная квадратная терраса вдоль всего второго этажа здания, отделенная от моей комнаты лабораторией. Она подходила к самому морю, и во время бури брызги долетали до нее. После душного севастопольского дня чудно было на этой террасе, откуда слышалась сирена, поставленная где-то в море при входе в бухту. В лунные ночи была картина, «достойная кисти Айвазовского». Тут же жил известный инженер старик Белелюбский. В комнате рядом со мной на лабораторных столах спала молодежь.
Разумеется, Севастополь, сам по себе живописный, довольно благоустроенный для русского города, был переполнен и очень оживлен в роли столицы. Его исторические памятники – Малахов курган, братская могила, 4-й бастион и др. – были еще в хорошем состоянии, они как и иностранные воинские кладбища, постоянно посещались союзными моряками. В музее я нашел посланный мной портрет отца, бывшего адъютантом у князя Горчакова. В течение лета я принимал участие в нескольких пикниках в Херсонесский монастырь с его древнегреческими раскопками, в Березовую (?) Балку и в другие окрестности.
Врангель помещался в верхней части города. Я был у него всего два-три раза. От всей его фигуры веяло энергией, и сразу почувствовалась его молодая, крепкая рука. Тот военный сброд, который я видел в Феодосии, Врангель и его сотрудники в короткое время преобразили в регулярные части, способные не только оборонять Крым, но и наступать. Летом была занята северная часть Таврической губернии, Мелитополь и Бердянск. И это при страшной трудности комплектования, при недостатке обозов, лошадей, артиллерии и при ограниченных ресурсах населения небольшой территории.
Грабежи и насилия в войсках благодаря строгим мерам исчезли, произошло то чудо, о котором я говорил ранее, в которое не верили и потрясенные разложением Добрармии военные. Приведу характерный пример. В каком-то селении, кажется татарском, около Карасубазара, должна была формироваться часть. Население, уже испытавшее прелести гражданской войны, составило приговор, прося не ставить у них формирующуюся часть, говоря, что они платят откуп зеленым в горах, которые их за это не трогают и даже оберегают. Но часть была у них поставлена, и месяца через два, когда она должна была продвинуться на фронт, то же население просило не уводить всех войск. Оно не испытало от них никакого насилия, за все продукты получало деньги, зеленые исчезли.
По всему своему облику Врангель, с его порывистыми манерами и стройной фигурой кавалериста-гвардейца, для меня, вращавшегося более в либерально-интеллигентских кругах в моей земской, политической и общественной деятельности, был более чужд, чем скромный, более демократического облика Деникин. На плечи Деникина после смерти Корнилова и Алексеева свалилось тяжелое и ответственное бремя. Он с достоинством нес это бремя и снискал к себе общее уважение. Он был коренастый, крепкий солдат, который твердо стоял на посту и честно выполнял свой патриотический подвиг. Но он не был диктатор.
Во Врангеле более чувствовалось потентной энергии. И он впоследствии доказал, что не только может из деморализованной массы формировать, воодушевлять и вести в бой боеспособное войско, но не выпускал из своих крепких рук вожжей и после катастрофы. И после военного крушения люди верили в него, и он, в неимоверно трудных условиях, находил возможность поддерживать их морально и материально, поддерживать в них воинский дух и порыв к национальному подвигу. Он был ближе к типу диктатора, а это в настоящее время и требовалось, а потому я, прогрессист, кадет и пацифист, всецело и убежденно стал его поддерживать, как в Крыму, так и за рубежом. «Какова бы власть ни была в настоящий момент, если за ней идут войска, она должна быть признана всеми», – писал нам из Москвы Щепкин незадолго до своего расстрела. А для признания власти и роли Врангеля многим моим друзьям, которые никак не могли потом спеться с ним в Константинополе, следовало помнить, что до окончания Военной академии он окончил Горный институт и, как человек всесторонне образованный и развитой, он мог быстро ориентироваться в непривычной ему политической обстановке и – неопытный, делавший много ошибок политик – был способен эволюционировать.
И не только в него уверовали русские люди, но ему удалось через некоторое время добиться и того, что не удалось Деникину, – официального признания своей власти Францией.
В деникинский период борьбы более существенную помощь оказали англичане, а в крымский – французы, которые снабжали Врангеля артиллерией, оружием и боевыми припасами, а англичане как-то стушевались и даже при эвакуации Крыма почти не помогли. Во главе французской миссии был генерал Манжен, а дипломатическим представителем после признания Францией был назначен граф Мартель, бывший до того в Грузии.
После первоначального устроения военного управления было приступлено к образованию гражданского правительства. Когда потом критиковали правление Врангеля, с его действительно крупными дефектами, то забывают, какое было в Крыму безлюдье, а большинство бежало из Новороссийска за границу или проживало там ранее, и далеко не все согласились оттуда приехать на предложение Врангеля различных должностей.
Во главе правительства стал приехавший из-за границы Кривошеин, и, в общем, как не узкопартийный, спокойный и опытный бюрократ, он был подходящим помощником Врангеля. Но при эвакуации Крыма он, как и вообще при таких обстоятельствах многие гражданские чины и в Новороссийске и в Севастополе, был не на высоте. Он уехал в Константинополь заблаговременно, даже не уведомив своих коллег. По крайней мере, Бернацкий узнал об его отъезде post factum чуть не из газет.
Бернацкий опять заведовал финансами. Большим подспорьем было то, что еще при Деникине часть экспедиции по печатанию денег была в Феодосии, и потому это дело, уже налаженное, пришлось только расширить. Бернацкого многие упрекали в том, что он недостаточно печатает денег, в коих действительно чувствовался большой недостаток. И без того рубль стремительно падал. Но не мог же Бернацкий неограниченно печатать деньги, играя на их понижение, и иметь в виду лишь эвакуацию. Согласно общему плану командования он должен был рассчитывать на продвижение армии в Россию, а туда двигаться с окончательно обесцененным рублем было нельзя.
Струве ведал иностранными делами, и помощником одно время был у него князь Г.Н. Трубецкой. Не помню, кто сыграл главную роль в признании Врангеля Францией. Если Струве, то это его большая заслуга и удача. Он, как и всегда, меткими словечками, почти афоризмами, характеризовал общую линию врангелевской политики: «левая политика правыми руками». Проводя эту политику и симпатизируя ей, он пригвоздил к ней эту этикетку, которая получила широкую огласку, чем вряд ли он оказал услугу проведению в жизнь этой политики, к которой и без того относились недоверчиво. К каким печальным результатам приводила на практике такая тактика, будет видно, в частности, на мелком сравнительно примере в моей деятельности, о котором расскажу ниже. Торговлей ведал харьковский горнопромышленник А.И. Фенин, юстицией – Н.Н. Таганцев, внутренними делами – Тверской. Последний – опытный чиновник и симпатичный человек – не отличался самостоятельностью и твердостью и совершенно пасовал и затирался различными течениями и военным элементом.
Во главе ведомства земледелия стоял Глинка. Земельный закон, проводимый им, был достаточно широк и «либерален», как и вообще вся программа врангелевского правительства вполне подходила под струвевский афоризм.
Севастополь – первый город на юге России, в котором я застал кадетский комитет недействующим. Довольно многочисленная к.-д. группа резко разделилась на левую и правую половины, которые, как это ни нелепо было в переживаемое время, никак не могли сговориться между собой, и потому уже около года комитет вовсе не собирался. Благодаря наплыву приезжих членов партии мне удалось перестроить группу, и мы часто собирались, как и везде обсуждая и стараясь главным образом направить деятельность в направлении надпартийного объединения.
Таковое возникло под моим председательством под названием Объединение общественных и государственных деятелей (ОО и ГД), которое развило летом широкую деятельность, главным образом устраивая публичные собрания. Национальный центр прекратил свое существование в Новороссийске, все руководители его, кроме меня, уехали за границу, и мне пришлось преемственно одному организовать это объединение, послужившее звеном между Национальным центром и возникшим в 1921 году в Париже Национальным комитетом. Платформа всех этих трех общественных организаций была тождественная, национально-надпартийная, аналогичная лозунгам Добрармии, а ныне русской армии, и всемерно армию поддерживающая. (Мое предложение возобновить деятельность Национального центра не было принято.)
В Севастополе собрания устраивались в Морском собрании и в большом городском театре.
Особенной торжественностью отличались собрания в переполненном театре в присутствии Врангеля, правительства и генералитета, на котором Струве, Бернацкий и Глинка делали доклады, в которых разъясняли программу и мероприятия своих ведомств. Когда Врангель в начале собрания проходил в первый ряд, то речь прерывалась, мы на сцене и вся публика в театре вставали и приветствовали его. Я делал краткое вступление и после докладов (все три очень обстоятельные и интересные) – более подробное заключение, освещая вопрос с общественной точки зрения и призывая общество и тыл поддерживать армию и работать над упорядочением тыла. Так как вход был свободный и бесплатный, то обширный театр со стоявшей во всех проходах публикою далеко не мог вместить всех желающих.
И Врангель со своими сотрудниками, и публика были очень довольны этим способом личного общения и ознакомления публики с политикой командования. Отчеты о собраниях печатались в газетах и в виде суррогата заменяли собой отчеты о парламентском законодательстве. Собраний с докладами других ведомств я не успел уже организовать. На одном из заседаний ОО и ГД была предложена кандидатура в члены Переверзева, но ее пришлось снять, так как многие были против него, как члена злополучной комиссии Муравьева, которая восемь месяцев держала в заключении некоторых сановников без предъявления к ним обвинения и тем обрекла их при Октябрьском перевороте на расстрел большевиков. (Об этой муравьевско-переверзевской комиссии говорил мне со стыдом Шингарев в Петропавловской крепости после встречи с Щегловитовым.)
Осенью, как у нас полагается, началось было расслоение общественности на различные течения. Милейший Н.Н. Львов затеял было какое-то более правое национальное объединение. Мой большой приятель, друг детства, Львов, путаник в организационных вопросах, идеалист, но не реальный политик, постоянно воевавший с партийностью и призывавший к объединению, сам не замечал, как он только подрывал единение, образуя вместо него какую-то расплывчатую, патриотическую кружковщину. С другой стороны, Зеелер, не вошедший в ОО и ГД, задумывал какое-то демократическое объединение с социалистами. Но из обоих начинаний к моменту сдачи Севастополя так ничего и не вышло.
Кроме общественной деятельности я имел и скромное служебное дело. Врангель меня привлек к устройству более планомерных лекций о политическом положении и на фронте и в тылу на казенные деньги. (Да и для существования я нуждался хоть в скромном содержании.) С Кривошеиным мы условились, что это дело будет при управлении печати, то есть в ведомстве Тверского. Остановлюсь на этом маленьком, сравнительно, деле поподробнее, так как оно характерно для проведения «левой политики правыми руками».
Я собрал в Севастополе и из других городов Крыма кадры лекторов и образовал из них группы для отправки в прифронтовые и другие районы. С ними вырабатывалась программа лекций и общая для них инструкция. Предварительно перед посылкой на места лекторы выступали на собраниях в Севастополе, на которые приглашался и Тверской. Выступления эти были признаны удачными. Целью деятельности таких групп было ознакомление прифронтового населения и тыла с лозунгами армии, с платформой Врангеля, чтоб выяснить, с чем мы идем в Россию.
После нескольких выступлений лекторов в прифронтовой части они вернулись в Севастополь, так как заведующий гражданской частью в Северной Таврии (Мелитополь) граф Гендриков, непосредственный помощник Тверского, запретил лекции. Тут обнаружилась несамостоятельность Тверского. Он, его ведомство организует дело, а его помощник отменяет. Правда, этот помощник был товарищем Врангеля и личным его ставленником, и… Тверской пасует. Иду к Кривошеину, и он советует мне переговорить лично с Врангелем. Какой я ни был противник загромождения главнокомандующего гражданскими, да еще такими мелкими делами, пришлось обратиться к нему. Он мне сказал, что, действительно, прифронтовую часть надо оставить, так как армия должна быть «вне политики» (!). Я кратко возражал, но не стал переубеждать. Приемная была полна народу. Я имел перед собой молодого генерала, вступившего на войну эскадронным командиром, и нельзя было требовать, чтобы он разбирался в вопросах политической тактики. Мне было жаль, что ему приходится отвлекаться от фронта этими несвойственными ему делами.
Впоследствии он политически очень эволюционировал. В Константинополе и в Белграде мне приходилось уже на свободе и подолгу с ним говорить и спорить. Он уже стал значительно лучше разбираться в политических вопросах и сам на каком-то собрании определенно сказал, что в гражданской войне армия не может быть вне политики. А в Севастополе он совершенно еще не разбирался в политических терминах, не отличал понятия «политика» от политиканства и партийности.
Как же действительно можно воевать, вести междоусобную брань против большевиков, то есть против большевистской фракции С.-д. партии, не объяснив борющимся и населению суть большевизма и что ему противопоставляется? Когда он меня привлекал к этому делу, он как будто это понимал, а потом, очевидно, «правые руки» его сбили.
И по существу являлся абсурд. На фронте, да и в тылу велась усиленная большевистская пропаганда. Кроме того, на фронте же велась беспрепятственно со стороны тех же властей монархическая агитация священником Востоковым и др. А между этими действительно партийными течениями и политиканством не было места для пропаганды политики Врангеля, большой национальной внепартийной политики.
Затрачены миллионы (правда, тогдашние миллионы) казенных денег на организованное «министром» внутренних дел Тверским дело, а его помощник отменяет, и главнокомандующий соглашается с ним. По патриотическим побуждениям и из-за доверия ко мне некоторые лекторы и семейные бросают свои места и занятия (работа в садах, на виноградниках), приезжают из Феодосии, Керчи и остаются не у дел. А я получаю и по почте от командиров частей просьбу прислать лекторов, да и лично ко мне заезжал генерал и два-три полковника с фронта, умоляя прислать лекторов, говоря, что они сами не разбираются в земельном и других законах, что необходимо их разъяснять солдатам и населению ввиду большевистской пропаганды. Но «правая рука» помешала осуществить это «левое» дело, и оно, с таким трудом налаженное, рухнуло. Еще в самом начале начавшихся препятствий, на последнем собрании в театре в присутствии Врангеля, его сотрудников и тысячной аудитории, я в заключительном слове подчеркнул, что такое общение между властью и населением, которое происходит здесь, в «столице», необходимо и на местах, иначе эти торжественные собрания явятся лишь дешевыми декорациями, прикрывающими взаимное непонимание и разобщенность власти и населения, при которой немыслимо вести гражданскую войну.
Но и здесь, под боком у главнокомандующего, эта плохая политика «правых рук» давала свои плоды.
Между мной и Тверским стоял начальник печати Немирович-Данченко, дальний родственник Владимира и Василия Ивановичей Немирович-Данченко, в ведомстве которого находилось мое лекционное дело. Он был крайне правый, и мое кадетство, очевидно, ему претило. Я получал гроши, а он так и не включил меня в штат, так что я и уехал после эвакуации, недополучив тысяч восемьсот. На службе я, уже не молодой, не мог даже получить никак стола и стула, всякий карандаш приходилось брать с боя, а принимать довольно много посетителей приходилось стоя или сидя на подоконниках, тогда как другие служащие, и молодые, имели свои места. Мои молодые сотрудники и узнавшие про обстоятельства моей службы партийные товарищи находили, что такое положение не соответствует моему достоинству, и убеждали уйти. Но я не смущался всем этим и оставался. Когда прекратились беседы в прифронтовом районе, они продолжались кое-где в тылу, главным образом в Севастополе, где для портовых и других рабочих в пригородных слободах читались, кроме того, все время и культурные популярные курсы по естествознанию, истории и политической экономии.
Наконец я нашел себе какую-то треугольную каморку с разбитыми окнами и обосновался в ней. Получил даже в свое распоряжение для переписки на машинке генеральшу Патрикееву. Как-то она смущенно и со слезами на глазах говорит мне про поручение, данное ей ротмистром. Я его фамилии, к сожалению, не помню. Он был помощником Немировича-Данченко, мрачный, в темных очках. Оказывается, он ей поручил следить за мной, сказав, что ему доподлинно известно, что Долгоруков против Врангеля и армии, и пообещал ей очень много денег, если она найдет в моих бумагах и переписке с лекторами что-нибудь компрометирующее меня. Я посмеялся и успокоил госпожу Патрикееву, сказав, что мне и бумаг-то некуда прятать, так как не имею ни одного шкафа или ящика в столе а что все мои бумаги и переписка лежат открыто в папках на столе и ротмистр может их сам перерыть в мое отсутствие. Вот при каких обстоятельствах приходилось работать мне, «левому» (?), у «правых рук».
Потом этот Немирович-Данченко стал издавать (вероятно, на казенные деньги) понедельничный черносотенный листок, в котором ругал врангелевских министров! Тогда Врангель вызвал его и немедленно уволил. Я рад, что это увольнение состоялось помимо меня и что я дрязгами, касающимися лично меня, не беспокоил не только главнокомандующего, но не говорил о них и Кривошеину.
В Гендрикове Врангелю тоже пришлось скоро разочароваться, так как он оказался совершенно непригодным к занимаемому посту и что-то натворил такое, что тоже был отстранен и уехал из Крыма в обиде на Врангеля и поссорившись с ним.
Остановился я так подробно на мелких дрязгах не потому, что они касались меня, но как на очень характерных примерах проведения «правыми руками» «левой» (врангелевской) политики не такими уж мелкими сошками, а управляющим Северной Таврией на правах генерал-губернатора и начальником управления печати, находившимся здесь же, в центральном правительстве. А сколько было других примеров! Я на этих примерах по личному опыту убедился, что политика в Крыму была слаба, если под политикой подразумевать не только предначертания и программы, но и проведение их в жизнь. И это только в пределах одной губернии! Что было бы при продвижении далее?
После увольнения Немировича-Данченко мне еще пришлось в короткий срок менять начальство, и новые назначения были довольно характерны. На его место был назначен сначала Аладьин (!), бывший член Государственной думы, а потом перед эвакуацией молодой Г. Вернадский.
Плохая политика не так еще мешала ведению войны, как экономическое состояние тыла. Какие бы чудеса ни делал Врангель в военно-административном отношении, формируя боеспособное войско, как бы оно доблестно ни было, с таким небольшим и расстроенным тылом трудно было воевать. Летом уже было недоедание, граничащее с голодом. Базарных цен не помню, так как обедал в дешевых столовых, частных и общественных. В ресторанах уже мясные блюда стоили до 10 тысяч рублей. Живя у моря, рыбы совсем не ели. Почему? Совсем не было рыболовных снастей. Сети приходилось выписывать из Константинополя за миллионы. Лодки рассохлись, а чтобы их оснастить, не было ни смолы, ни краски. И так во всем. При недостатке валюты на привоз из-за границы нельзя было рассчитывать. Обедая в плохих столовых, вечером у себя ел преимущественно черный хлеб и чеснок, который очень люблю. Когда приезжал кто-нибудь из Константинополя с турецкой валютой, ему казалось все очень дешевым. Помню, что, когда такой приезжий, обедая в ресторане, угощал меня после моего скудного обеда в столовой, я с удовольствием ел в дополнение десятитысячный бифштекс. При приезде в Константинополь оказалось, что мы с братом потеряли по два пуда.
Но недоедание ничего сравнительно с жаждой во время летней жары в белом, ослепительном, каменном и накаленном Севастополе. Часто портился водопровод, а бутылка подозрительной содовой воды, пить которую не рекомендовалось из-за желудочных заболеваний, стоила 300—400 рублей. Кипяток для чая в свой аквариум я брал из ресторанов и столовых, и при порче водопровода днями его нельзя было получить.
На пристани произошел страшный взрыв склада снарядов, которые потом еще взрывались несколько часов. С трудом отвели близстоящие суда и отстояли другие склады взрывчатых веществ. Как полагается, стали говорить, что опасность угрожает всему городу, и, говорят, женщины начали уже вязать узлы с пожитками, чтобы унести их к морю.
Как в свое время к Деникину, так теперь к Врангелю приезжал из Парижа Маклаков, чтобы выяснить положение. Огромная заслуга Врангеля, что он, ведя ожесточенную борьбу на фронте, предвидел возможность поражения и подготовил эвакуацию. Маклакову он, разумеется, ничего о возможности эвакуации не сказал и вселил в него уверенность в успехе. Мог ли главнокомандующий с кем-либо поступить иначе, а тем более с едущим в Париж? А Маклаков серьезно был на него потом в претензии, как я, смеясь, говорил, за сдачу Перекопа. Он говорил, что французы были на него в претензии, что он их обманул, уверяя в неприступности Перекопа. Мало ли что они в претензии! Мог ли русский главнокомандующий высказывать сомнение во время войны в ее успехе? Да и мог ли посол антибольшевистской России высказать то же сомнение перед французами? Маклаков не профессиональный дипломат. Но мне кажется, что и профессиональные русские дипломаты часто грешили тем, что чересчур были угодливы перед правительством, при котором были аккредитованы, иногда в ущерб достоинству России.
Приезжал на короткое время Гучков. На пристани он подвергся оскорблениям со стороны одного офицера. В армии не могли ему простить приписываемого ему (справедливо ли?) приказа № 1.
Новгородцев, живший у сестры, всецело ушел в свою научную работу. Я с ним ожесточенно спорил. Досадно было при безлюдье в Крыму потерять для практической работы такого выдающегося деятеля. П.И. Новгородцев был замечательный человек, ученый и практик-администратор (учреждение Коммерческого училища в Москве, заведование топливом в Москве во время войны). Разочарованный, а может быть, и подорванный физически, он ударился в аполитизм.
Львов с Чебышевым возобновили издание официоза Врангеля «Великая Россия».
Как только Врангель укрепился, а затем стал продвигаться на север, стали понемногу возвращаться некоторые общественные деятели, бежавшие из Новороссийска. Сейчас же Севастополь оживился. Приехали из-за границы дельцы. Стали открываться новые банки. Но тылового разгула, как это было в Ростове и Харькове, не было.
Незадолго перед падением Крыма состоялось многолюдное экономическое совещание, созванное Врангелем. Многие приглашенные не приехали, но некоторые приехали даже из Парижа и Лондона. Они эвакуировались уже с нами.
Кажется, в октябре пришлось оставить Северную Таврию. Наступали редкие для Крыма, особенно в эту пору, морозы. Я мерз в своей неотапливаемой комнате. Сиваш замерз, и по нему могли переходить не только люди, но и лошади. Перекопский перешеек в значительной степени потерял свое исключительное значение сухопутного сообщения с материком, и в ноябре Крым пал.
Почему пал Крым? Я до сих пор не могу указать непосредственной причины. Одни приписывают катастрофу замерзанию Сиваша, другие – плохому укреплению Перекопа, третьи – измене. Я уже указал на одну из основных, по-моему, причин – на экономическую разруху маленького тыла. Кроме того, мне стало ясно, что положение наше отчаянное, когда поляки заключили с большевиками летом перемирие, а затем Рижский мир, и большевики могли перебросить на юг силы с Западного фронта. Тут можно было верить только в чудо, но на этот раз Врангелю не удалось совершить ветхозаветное чудо, и Давид не прошиб башку Голиафа пращой. Разумеется, нельзя было претендовать, чтобы Польша, столько претерпевшая в войну с немцами, а затем воевавшая с большевиками, после своей победы над ними с помощью французов продолжала, ради спасения России, наступление на Москву. Но если бы Польша при помощи и по настоянию союзников продолжила позиционную войну, задержав силы большевиков на своем фронте, то тогда еще можно было бы ожидать другого результата борьбы на юге.
Для эвакуации из Симферополя, Евпатории и из других мест все начало стекаться в Севастополь. Брат мой с семьей приехал за неделю до эвакуации из Алушты и, не найдя помещения, поселился в сырой подвальной кладовой под флигелем биологической станции. Чтобы крысы не ели провизию, он должен был подвешивать ее на веревке с потолка. Но крысы объели у него корешки книг, переплетенных на крахмале. Очевидно, и крысам стало голодно в Севастополе.
Симферополь пал очень быстро после прорыва на Перекопе. Один поезд за другим стал прибывать из Симферополя. Князь В.А. Оболенский рассказывал, в каких условиях приходилось ехать. Вследствие перегруженности и длины поезда сверх нормы, при больших подъемах он останавливался или происходили разрывы. Тогда публика высаживалась, толкала отдельные вагоны до конца подъема, поезд вновь сцеплялся и катил далее. И так несколько раз.
Но в общем, заранее подготовленная эвакуация 130—140 тысяч людей, не помню на скольких судах (150—200?), займет блестящую страницу в военной истории. Огромную помощь большим количеством судов оказали французы, тогда как англичане, в противоположность Новороссийску, совсем не помогли, хотя у них стоял большой флот в Константинополе.
А каких усилий стоило подготовить, при тогдашних условиях, русские суда! Кроме Врангеля, огромная заслуга лиц морского ведомства, работавших над этим, и имена их следует внести на славные страницы истории крымской эпопеи. Надо было добыть уголь, собрать команду, исправить повреждения.
Я был летом на крейсере «Адмирал Корнилов». Вместо блеска и роскоши военных судов – все мрачно, погнуто, темно. Электричество не проведено, в каютах и трюмах огарки и лампы. Часть котлов и машин еще не исправлена и т. д. Команда сборная, большею частью из добровольцев пехотных частей. Работа при этих условиях в кочегарном и других отделениях крайне трудная. Состав переменный. Те, которые стремились с фронта попасть на суда, в тыл, не выдерживают тяжелой работы и часто при отпуске на берег не возвращаются, дезертируют. Тем большая заслуга оставшихся до конца. К моменту эвакуации все предназначенные суда, хоть с грехом пополам, могли выйти в море. Ведь суда эти потерпели в боях, пострадали от бунта матросов, побывали в руках большевиков.
Понемногу переполненные суда стали выходить в море. Шла целая армада. Некоторые инвалиды шли с креном. У некоторых в пути испортились машины, и они трое суток вместо одних оставались в открытом море и приходили к Константинополю на буксире подобравших их пароходов. В трюме и на палубе люди лежали и сидели в страшной тесноте, страдая на палубе и от холода. Перед уборными стояли хвосты в несколько десятков человек. Некоторые ехали на турецких моторных шхунах. Никогда еще в Босфор не приходила такая многочисленная флотилия.
Я отвез свои вещи на тот же «Вальдек-Руссо», на котором эвакуировался из Новороссийска и который теперь нес вымпел адмирала Дюмениля, большого друга русских, женатого на русской. Оставив вещи, я поехал в Севастополь и переночевал еще там. Оказывается, что при посадке брата с семьей упал в море их сундук. К счастью, матрос со станции, подвезший кого-то, подобрал его и плавающие вещи и привез на станцию. Я бросил сундук и часть вещей, выбрал наиболее нужное и наименее испорченное водой и на следующий день привез мокрый узел на «Вальдек-Руссо».
Зашел на следующее утро в думу, где оставшиеся члены управы и гласные лихорадочно организовали временную власть и милицию. В городе начались небольшие грабежи, магазины запирались, но в общем было спокойно.
Врангель днем покинул город, когда последние войска сели на суда, и переехал на русский крейсер. На лодках еще подъезжали к стоявшим на рейде судам запоздавшие, и из Севастополя все хотевшие уехали. Остались лишь те, которые слишком поздно прибыли в Севастополь или по какому-нибудь несчастному случаю.
Как всегда, ходили разные слухи о подступающих и входящих уже в город большевиках, но, кажется, они еще были в Бахчисарае.
Поздно вечером крейсер с Врангелем двинулся в путь, и «Вальдек-Руссо» – вслед за ним. Мы покидали живописную бухту Севастополя, озаренную ярким пламенем горящего арсенала.
Так как Врангель направился на Ялту и Феодосию, чтобы посмотреть, как там шла эвакуация, то мы пошли вслед за ним. В Ялте мы были днем, и Врангель сходил на берег. В Евпатории, в Севастополе и Ялте эвакуация произошла в полном порядке. В Феодосии, где мы были следующей ночью, говорят, казаки, прибывшие из Джанкоя, внесли некоторое смятение, а в Керчи было менее порядка. Но в общем эвакуация Крыма прошла блестяще.
Из Феодосии мы взяли курс прямо на Константинополь. Так как «Вальдек-Руссо» был переполнен и ехало много дам, то на этот раз мне постелили матрац на полу около каюты баронессы Врангель. На последнем, перед Константинополем, обеде у адмирала Дюмениля многочисленные его гости попросили меня произнести по-французски благодарственный тост. Я сказал следующее: «Во второй раз, к счастью и к несчастью, я очутился на «Вальдек-Руссо». К несчастью, так как я и мы все, вынужденные к этому, лишились Родины. К счастью, потому, что мы попали на гостеприимную плавучую почву Франции. После падения Новороссийска зубами и окровавленными ногтями мы уцепились за последнюю русскую скалу, вдающуюся в море. Теперь мы сброшены и с нее в пучину, и вы дружественно подобрали нас.
Дружелюбные отношения установились между двумя народами задолго до формального союза. Позвольте от лица всех моих товарищей по несчастью вас приветствовать возгласом, который с прошлого столетия распространен по всей России, стал в ней обычным, – «Vive la France!».
На это французы горячо ответили возгласом «Vive la Russie!» и отдельный голос заключил: «Et elle vivra!»[14]
<< Назад Вперёд>>
